Текст книги "Завещание"

Он любил ее. К сожалению, это было правдой. Он вздохнул. Что же ему делать? Эти ссоры больше не могут продолжаться. Иначе все закончится его смертью. Или ее. Или смертью обоих.

– Синикка, – шепотом позвал он ее.

Она распахнула глаза, на мгновение показалась, что она не понимает, где оказалась, и не помнит вчерашнего. Потом вспомнила. Он увидел в ее глазах слезы. Она бросилась ему на шею. Тату дернулся от боли, но продолжил ее держать, пока слезы и сопли ручьями текли по его шее и плечам.

– Прости, – шептала она, снова и снова.

– Ничего страшного, – прошептал он в ответ. – Бывает.

Но они оба понимали, что это неправда. И когда Тату сказал, что он хочет на пару дней съездить домой в Аапаярви и отдохнуть, Синикка не протестовала. Она только кивала, из глаз ее продолжали литься слезы, а она все кивала и обнимала его.

Тату отказался подавать заявление в полицию на свою жену, хотя врач дружелюбно, но настойчиво советовал ему сперва все хорошенько взвесить. Он сказал что, несмотря на то, что раны кажутся незначительными, возможных последствий никогда нельзя предугадать, и с точки зрения страховки было бы куда разумнее все-таки сообщить о случившемся и создать протокол на тот случай, если Тату через двадцать лет окажется в инвалидной коляске или получит грыжу межпозвоночных дисков, которая прикует его к кровати. Но Тату не умел планировать свою жизнь даже на двадцать дней вперед, что уж тут говорить про такой долгий срок как двадцать лет. Это же целая жизнь, и, кто знает, будет ли он вообще жив к тому времени?

Поэтому Тату не стал никуда заявлять. Синикка плакала и раскаивалась у его постели. Несмотря ни на что, раны оказались не таким уж и ужасными, больше всего пострадало бедро, – мясо было содрано с него до самых костей, – но в остальном Тату чувствовал себя вполне неплохо. Он немного прихрамывал, когда выписался из больницы, но принимать сильные болеутоляющие отказался, справедливо опасаясь того, что может произойти, если они окажутся в плохих руках – его или ее.

Их любовь была смесью из двух несмешивающихся эмульсий. Мчащимся поездом, галопирующей лошадью, разлитым маслом на волнах – никогда ничего хорошего, только плохое, то, что быстро проходит, и тогда становится только хуже. Даже сама природа, казалась, поняла, насколько плохой идей было поддерживать и дальше этот огненный коктейль, и, несмотря еще на несколько беременностей, ни один из плодов, так сказать, не задержался.

* * *

Они сидели рядышком на скамейке в зале ожидания. Тату со своей вечно подпрыгивающей коленкой. Неизлечимая непоседливость тела и души. Температура в помещении была всего на пару градусов выше нуля, но он, казалось, не замечал холода. А вот Анни дрожала. К вокзалу как раз подъехал автобус из Стокгольма, на котором ей вскорости предстояло вернуться домой. Но прежде, чем пассажиры поднимутся в салон, автобус приберут, соберут весь мусор в большой мусорный мешок и поместят в специальные держатели новые пепельницы.

Тату настоял, что дождется и посадит ее на автобус. Может, тоже прочувствовал всю серьезность момента? Неужели действительно было что-то окончательное в этом отъезде? И в той манере, в которой они оставили Аапаярви.

Молча, ни с кем не попрощавшись.

Анни смотрела на своего младшего брата. Его лицо как всегда было искажено навсегда приклеившейся к нему полуулыбкой, взгляд невозможно поймать. Она снова спросила себя, какие тревоги его терзают. Должна ли она спросить его? Попытаться выудить из него что-нибудь? Брат был не из тех, кто любит болтать попусту, точнее, он не любил говорить о том, что причиняло ему боль.

Тату был заперт и никому не открывал свои двери. Но он действительно был красив. Чуть изнуренный, пусть не настолько, чтобы это бросалось глаза, но достаточно, чтобы создавать контраст с выразительными чертами его лица, заостряя на них внимание. Локоны темных волос, черные глаза, прямая линия носа, широкие плечи. Сейчас Анни сидела по правую руку от Тату, и она заметила, что даже изуродованная половинка лица не делала его некрасивым, словно его красота была выше всего земного.

– Приезжай ко мне как-нибудь в гости в Стокгольм.

Он кивнул.

– Что, уже рассматриваешь меня в роли няньки? Пока птенец не оперится и не вылетит из гнезда?

– Приезжай когда хочешь. Я имею в виду только это.

После этого они не проронили больше ни слова. Анни подавила в себе желание сказать брату, что ему вовсе не обязательно ее ждать. Это было бесполезно. Потому что если Тату решит подождать, то он будет ждать.

Здание автовокзала было маленьким и обшарпанным, деревянные скамьи блестящими и потертыми, каменные плиты пола перед билетным окошечком и возле двери испещрены выбоинами. Брат совсем сюда не вписывался, но кто здесь вообще вписывался? И если не тут, то где тогда? Есть ли на свете место для него?

И есть ли где-то место для каждого из нас?

Приехавшие пассажиры все еще выходили из автобуса, и Анни с Тату, сидя на скамейке, молча разглядывали их лица. Лица людей, которые вернулись домой.

Они выглядели такими счастливыми, когда встречали своих родных. Полными предвкушения. Словно вся жизнь принадлежала только им и что именно сумма всех прожитых ими дней в итоге привела их к этому мгновению и к следующему, и к последующему за ними.

Среди всех пассажиров Анни вдруг увидала одно знакомое лицо.

Сперва она не узнала его, потому что привыкла видеть его совсем в другой обстановке. Ей потребовалось время, чтобы осознать, что сюда, без всякого предупреждения, в один из первых дней наступившего нового года приехал отец ее ребенка и сейчас выходил из рейсового автобуса, вступая в ее Торнио, ее Финляндию, ее мир.

Алекс.

Чтобы быть всегда счастливой

Что происходит, когда мы откладываем принятие решений или перекладываем их на других? Можно ли жить и радоваться жизни, когда что-то не так? Если в лесу упало дерево, можно ли притвориться, что ничего не случилось только потому, что мы не видели, как это случилось? Несмотря на то, что оно там лежит и это факт? Происходит ли вообще когда-нибудь что-нибудь? И скоро ли произойдет хоть что-нибудь у нас?

Первая половина января 1982 года прошла в атмосфере таинственности. Было много закулисных разговоров, противоречивых слов и меняющихся мнений. И как это бывает со всеми секретами в семье, ничто не удалось утаить. По намекам и отрывочным, произнесенным мимоходом фразам все всё равно узнали правду, один за другим. Возможно ли такое и сколько оно еще будет продолжаться? Вот что было на повестке дня.

Информация расходилась, распространялась, словно вирус, хотя при этом почти никто ничего не говорил вслух. По своей форме и содержанию все это немножечко смахивало на игру в испорченный телефон. Ты поймешь, о чем речь, но сама суть все равно окажется расплывчатой или не до конца понятной.

Впервые все собрались дома у Хелми, чтобы в официальной обстановке произнести слова, которые уже не вернуть обратно. Это было третье января. (В то самое утро, когда Анни предприняла попытку уехать домой.) Анни и Эско все быстро распланировали потому, что… ну, в общем, потому, что сама ситуация требовала этого. Самая старшая сестра и самый старший брат после своих встреч тайком в самых разных теплых и холодных помещениях фермы сообщили остальным и Сири, что им нужно кое-что обсудить и что отложить этот разговор никак нельзя, потому как он в некоторой степени затрагивает интересы некоторых членов семьи, которые находятся сейчас в отъезде, а, значит, не смогут принять в нем участия.

– Чего? – обескуражено переспросила Хелми, когда Анни позвонила сестре и выпалила все на одном дыхании.

Анни вздохнула.

– Нам надо собраться у тебя дома. Пришло время серьезно поговорить с матерью.

– Ага, что ж ты сразу-то не сказала?

Пентти вернется домой через пару дней, и к его возвращению все уже должно быть срежиссировано и готово к исполнению.

Лаури с большой неохотой остался дома. Анни тоже осталась (и теперь еще более неохотно по причине своего нежданного визитера), в общем, собрались все, кроме Онни и Арто, которые остались дома с Сейей. Воитто, как уже было сказано, был далеко, и, насколько было известно остальным, все еще находился на одном из островов где-то в Средиземном море.

Даже Хирво был в этот день с ними – скорее всего, тоже неохотно, но все же (сам он ничего по этому поводу не говорил, поэтому на его счет решить было трудно, впрочем, он всегда чувствовал себя неуютно, когда они вот так собирались все вместе). В общем, собрались почти все, кто был уже достаточно взрослым, чтобы понять, о чем пойдет речь. Онни и Арто, разумеется, не в счет.

Возможно, Лахье и Тармо было бы простительно не участвовать в предстоящем разговоре, но они были уже достаточно большими, чтобы оценивать последствия и, кроме того, они сами решили, что это очень важно, чтобы они в такой знаменательный день были вместе со всеми. Они сами этого потребовали, когда Анни предложила им посидеть с младшими братьями. При этом оба выглядели почти оскорбленными – Лахья покачала головой, Тармо же посмотрел Анни прямо в глаза и заявил, что они не собираются брать на себя роль нянек. Они должны быть вместе со всеми и слышать все, что будет сказано. И точка.

Все это казалось таким торжественным. Это и было торжественно. Анни оглядела своих сестер и братьев. Она почувствовала, что они вот-вот придут к общему заключению, или что, скорее, она сама уже на финальной стадии и вот-вот вычеркнет себя из истории своей семьи.

Главной задачей дня было дать понять Сири, что для нее самое лучшее, и заставить ее измениться. Или самим изменить все настолько, чтобы мать, наконец, поняла, что должна развестись. И Сири наверняка поняла, зачем они здесь сегодня собрались, пусть даже делала все возможное, чтобы казаться собранной и непонимающей. Анни смотрела на мать, на то место, где она сидела. Сири выглядела такой хрупкой, примостившись в глубине комнаты на самом краешке кресла Паси, в котором он смотрел телевизор. Можно было вытащить мать из ее дома, но, покидая его, она оставляла в нем большую часть самой себя и без своего привычного окружения казалась потерянной, почти безликой. Словно зверь в зоопарке, одна оболочка. Как она сможет прожить в этом мире без своего Аапаярви? Кем она станет, если перестанет быть той, какой она была всю жизнь? Ладно, пусть не всю жизнь, но уж большую-то ее часть, это точно. Осталось ли в ней что-то еще? И есть ли у этого что-то возможность как-то проявить себя?

* * *

Хелми заботливо накрыла стол, принесла кофе и имбирное печенье, она всегда заботилась о них и ей это нравилось. Для нее это было естественно, the natural born hostess[12]12
  Гостеприимная хозяйка.


[Закрыть]. Постоянно следить за тем, чтобы всем было хорошо, чтобы царило хорошее настроение и чтобы никто не почувствовал себя обиженным, оскорбленным или забытым.

Хелми жила вместе со своей семьей в маленькой квартирке вахтера на нижнем этаже многоквартирного дома в Рованиеми, – одна комната и кухня, сорок четыре квадратных метра. Они снимали ее совсем задешево, а Паси в обмен на это выполнял обязанности консьержа по дому. Он был консьержем в трехэтажном доме с тремя подъездами и шестью небольшими квартирками в каждом, в большинстве из которых жили одинокие старики и старухи, – люди, которые когда-то или еще совсем недавно были фермерами со своими собственными усадьбами, но которые в силу различных обстоятельств оказались вынуждены покинуть свои дома. Одни по причине стремительно приближающейся старости, другие из-за различных сельскохозяйственных реформ и нехватки средств продолжать и дальше вести свои дела, а остальные попросту были неспособны и – честно сказать, всегда такими были – тянуть на себе ферму вместе ос всем ее содержимым. Почти во всех случаях переезд происходил из-за того, что вторая половинка покидала первую, а проще говоря, умирала. И лишь в очень редких случаях причиной служил развод. Таковы реалии нынешнего мира, такова жизнь тех, кто утратил всякую связь с деревней.

Как бы то ни было, теперь эти одинокие люди ютились здесь, в маленьких ящичках, поставленных в ряд друг на друга, – люди, которые привыкли сами заботиться о себе, всегда имея возможность выйти на простор, в поля.

Работы у Паси было выше крыши. Приходилось предотвращать множество мелких несчастных случаев и даже небольшие катастрофы – последствия внезапно свалившегося комфорта и ужесточающихся жилищных стандартов. Еще бы, ведь им теперь приходилось жить в городе, где хочешь не хочешь, а нужно научиться споласкивать унитаз. В городе, где не выставляют мусор за дверь или возле подъезда. И уж тем более не выбрасывают в окно. Что вы, никаких окон! Нет, даже через форточку в ванной! В городе, где нельзя всю ночь наполет громко слушать пластинку с танго. В общем, много чего еще нельзя делать в городе. При этом с большей частью возникавших проблем жильцы таких домов могли спокойно справиться сами, как то – поменять перегоревшую лампочку, ткнуть обратно выскочивший из розетки провод или разморозить холодильник. Но так как многие из них были очень одиноки, а признаваться в этом им не хотелось, то они выискивали малейший повод, чтобы пообщаться, и, утверждая, что им позарез нужна помощь то с одним, то с другим, шли со своими делами к вахтеру, чтобы потом стоять у него в дверях и болтать о том, что они прочли в газетах или услышали по радио или что просто пришло им в голову. Паси считал их жутко утомительными, всех этих стариков и старух, которые мешали ему нормально жить. Но Хелми всегда старалась уделить им время. Она любила стариков, они напоминали ей о чем-то хорошем, дарили ей ощущение покоя, стабильности и неизменности.

Хелми оглядела свой скворечник. Обвела взглядом братьев, сестер и маму. Ко всем ним она испытывала сейчас большую любовь, нежность и радость от того, что все они сейчас здесь, у нее. Некоторые из ее сестер и братьев выглядели так, будто из них выпустили весь воздух. Словно то обстоятельство, что их собралось сразу так много, высосало из них все соки, и, возможно, так оно и было, потому что Хелми, видя их всех вокруг себя, напротив, чувствовала себя до краев заправленной.

Они собрались, чтобы поговорить с Сири. Чтобы заставить ее понять. Что есть другая жизнь. И иные возможности.

– Ох, я так рада, что мы все здесь сегодня вместе, – раз за разом повторяла Хелми.

Она действительно была рада. Рада тому, что теперь положение дел изменится.

Она посмотрела на Сири и попыталась представить свою мать в роли квартиросъемщицы. Нет, невозможно. Она не справится. Но ей придется справиться, подумала Хелми. И потом с ней останутся двое маленьких детей. Или даже больше, потому что Лахья продолжала жить дома и Вало тоже. И к тому же мать была моложе тех теток и дядек, что жили здесь, в этом доме. Так что все уладится. В этом Хелми не сомневалась. Обычно все всегда улаживается. Если того хочешь. Это была ее жизненная позиция. Врожденное позитивное мышление, словно постоянный спутник по жизни и оберегающая длань. Самый простой способ изменить свою жизнь – нагрубить полицейскому патрулю, но в конечном счете перед каждым может появиться открытая дверь и весь смысл в том, чтобы не упустить момент и войти в нее, – так Хелми смотрела на все это.

В квартире стало быстро накурено, потому что Тату и Лаури оба были заядлыми курильщиками, но такие вещи не трогали Хелми. Она только открыла балконную дверь и больше уже не волновалась по этому поводу. Таким вот образом она улаживала все жизненные трудности, возникавшие у нее на пути. Большую их часть.

Хелми перевела взгляд на свою старшую сестру, сидевшую на кухонном стуле рядом с выходом. Анни и Хелми всегда были полными противоположностями друг другу, но теперь, когда сестра вернулась, казалось, то, что объединяло их, – та дверь, которая прежде была между ними открыта, теперь закрылась, и Хелми спрашивала себя, неужели она что-то не то сказала или сделала или все дело в переменах, произошедших с ее сестрой. Или она просто вообразила себе черт знает что, накрутила, как говорил Паси, когда возвращался домой после своего очередного запоя. И теперь должна немножко успокоиться.

Но Хелми не знала, как это делается. Как запереть в себе чувства и жить дальше, притворяясь, словно ничего не произошло? Или, хочется сказать, что однажды ей все-таки это удалось, и та дверь в ее душу, которую она прежде придерживала, резко захлопнулась. Возможно, это она стала другой, а не Анни? Хелми покачала головой, подобные мысли ни к чему не приведут, лучше думать о том, на что ты можешь повлиять или что может поднять тебе настроение.

– Кто-нибудь хочет вишневой наливки? – спросила она и жизнерадостно улыбнулась собравшимся.

* * *

Все негромко переговаривались между собой, но когда Эско несколько раз откашлялся и поскреб носком ботинка пол, а никто так и не отреагировал, слово взяла Анни.

Все тут же замолчали, словно по команде.

Анни оглядела своих братьев и сестер. Все такие серьезные, сосредоточенные. Хелми одарила старшую сестру ободряющей улыбкой.

– Ну что ж, все вы, наверное, примерно знаете, зачем мы здесь сегодня собрались.

Ответом ей стало общее хмыканье.

– Не знаю как вам, но для меня все довольно просто. Я устала, что мне все время нужно обо всем волноваться.

Она знала, что многие из ее сестер и братьев испытывали угрызения совести, когда переезжали и покидали родительский дом, где в любой момент могло что-нибудь рвануть. Бросали свою мать и, прежде всего, своих младших братьев. Тех, у кого еще был шанс вырасти нетронутыми тем, что сформировало их самих. Анни продолжила:

– Мне надоело постоянно жить в тени этого коротышки и его демонов.

И Анни всплеснула руками:

– Ведь всему этому можно положить конец. Я хочу сказать, что возможна и другая жизнь!

Все молчали. За рощей неподалеку от дома шумела трасса. Громыхали грузовики.

– И в первую очередь для тебя, мама, – добавила она уже мягче.

Все дружно посмотрели на Сири. А Сири посмотрела прямо в глаза Анни. Ее лицо было белым. Словно от него отхлынула вся кровь. Если она попробует сейчас встать, то грохнется в обморок, подумала Анни.

Эско тоже решил выступить. Откашлялся и тут же покраснел. Он терпеть не мог выступать на людях. Даже перед своей собственной родней. Он сказал, что все это продолжается уже долгое время, но на определенные мысли его натолкнул именно несчастный случай постигший Арто.

И отсутствие Пентти.

И тут Эско рассказал о том, что же он увидел в коровнике в тот день.

Ему было сложно это сделать. Постоянно приходилось подыскивать нужные слова, поминутно собираться с духом, терять нить рассказа и находить ее вновь. Трудно говорить о вещах, которые настолько неправильные, что складывается впечатление, что рассказчику все просто приснилось или привиделось. Когда такие события все еще свежи в памяти, сложно о них рассказывать. Потому что стыдно.

Потом, через несколько лет, а, может, даже месяцев, все только посмеются над случившимся. Но сейчас – это сейчас, и в данный момент никто не смеялся.

Когда Эско вывалил из себя все, что хотел, то создалось такое ощущение, словно кто-то проткнул большой воздушный баллон. Воздух с шипением выходил наружу, а они все сидели такие тихие и примолкшие. Все ждали, что скажет Сири. Но она ничего не говорила. Просто молча сидела, и все. Наконец она сказала:

– Я знаю, чего вы от меня хотите. И знаю, что вы переживаете за меня. Но вам не нужно бояться. Ведь я-то не боюсь.

Хелми ободряюще улыбнулась матери. Эско стоял красный как рак.

– Но другого выхода нет!

– Эско, выход есть всегда, – мягко возразила Хелми.

Анни извинилась и исчезла в туалете. Из-за двери доносились возбужденные голоса, словно назревала ссора и кто-нибудь (скорее всего, Тату) вот-вот примется размахивать кулаками, а другой (может, Эско?) тоже не останется в стороне. Но, откровенно говоря, ей было плевать на все это. Они попробовали. Не вышло. Tough luck[13]13
  Вот незадача! (англ.)


[Закрыть]. Теперь пусть сами расхлебывают, винят во всем себя и родителей. Она открыла кран в надежде, что шум воды заглушит голоса снаружи.

Анни думала об Алексе. О том, как он настоял отправиться вместе с ней в Рованиеми, сообщив, что с удовольствием погуляет по городу, пока она будет здесь. Он собирался осмотреть все, что удастся, так он ей сказал. Потому что не хочет оставаться один в Аапаярви.

– Меня интересует архитектура.

Да какая там, к лешему, архитектура, подумала Анни. Этот городишка был построен без всяких там грандиозных идей, дома возводились как попало, людьми и для людей достаточно глупых, чтобы селиться в подобном месте.

Но в итоге они расстались с ним в городе, договорившись, что заберут его в шесть часов вечера возле кинотеатра.

* * *

Всем вместе им было немного неловко. Анни и Тату даже почувствовали себя слегка ошарашенными, но довольно быстро пришли в себя и разрулили ситуацию.

Приезд чужака, да еще жителя Стокгольма, не прошел незамеченным, и все братья и сестры устремились домой, чтобы взглянуть на него, на новую пассию Анни.

Они были милы и приветливы с ним, но постоянно хихикали и нервничали, совсем как дети, впервые увидевшие слона.

Или стая изголодавшихся собак, радостно облизывающихся при виде сочной косточки.

Они едва могли поверить, что им выпала такая удача.

Анни была смущена присутствием Алекса, но вместе с тем и тронута его приездом.

Алекс включил все свое обаяние, и даже Сири, казалось, одобрила его. Больше всех, пожалуй, радовалась Хелми. Как человека поверхностного, ее всегда больше привлекали поверхностные вещи, вроде красоты.

Она делала за его спиной большие глаза и непристойные жесты, так что младшие братья покатывались со смеху, а Алекс удивленно оглядывался, пока Анни усиленно краснела. Впрочем, Хелми всегда была такой, расточала вокруг себя радость, куда бы ни пошла. А если не радость, то смех.

Пентти, который все еще гостил у своего брата, не довелось встретиться с парнем своей дочери, чему Анни была несказанно рада. Ей не хотелось делиться темными сторонами своей жизни с Алексом, да и вообще с кем-либо, и она старалась держать его в стороне от тех перешептываний, что поминутно возникали украдкой в доме. Но он и сам был не дурак, во всяком случае, не такой дурак, чтобы не понимать, что что-то назревает и сам старался держаться в стороне.

– У нас после обеда будет встреча, – пробормотала Анни ему в шею.

Алекс в ответ лишь кивнул и никаких вопросов задавать не стал.

– Я понял, вы ведете себя как секретные агенты.

И подмигнул ей.

С кухни донесся голос Хелми. Она кричала, что кофе готов и что нужно поторапливаться, если они хотят успеть все сделать вовремя. Алекс поцеловал Анни и играючи преодолел лестницу за пару больших шагов, как он это делал везде и всегда, где бы ни оказывался, словно весь мир принадлежал ему, а не наоборот. Звук, с которым он приземлился на пол нижнего этажа, отбросил Анни обратно в то время, когда она еще жила дома, но тогда это была Хелми, которая преодолевала лестницу так же, вприпрыжку, перескакивая через ступеньки.

* * *

Хелми была счастливым ребенком.

Солнечным ребенком.

Ребенком, всегда готовым рассмеяться и который смеялся часто и охотно.

С ней всегда было уютно, и все братья и сестры ее любили.

Ее вообще все любили.

Ее глаза излучали свет.

Она была доброй, услужливой и очень общительной. Ей было интересно знакомиться с новыми людьми. У нее были карие глаза и густые светлые волосы, совершенно не подчиняющиеся расческам. Постоянно со свалявшимся колтуном на затылке, вечно растрепанная, словно только что ото сна. В детстве это происходило от того, что ей снились живые яркие сны, и она никогда не могла спокойно лежать и спать в кроватке и вечно крутилась и барахталась в одеялках, переживая свои ночные приключения. Ну а став взрослой, она переживала эти же приключения уже наяву.

Хелми была красивым ребенком и выросла в красивую женщину. У нее была способность обращать любые свои недостатки в достоинства. Ее некогда непослушные волосы теперь лежали в пышной прическе, которую она не забывала каждый день сбрызгивать лаком.

Ее приветливая манера поведения дополняла ее красоту, еще больше усиливая. Хелми всегда напрямую говорила то, что думает или чувствует – черта, совсем не свойственная жительницам Торнедалена. Ребенком она рано научилась говорить, умела подобрать нужные слова, чтобы выразить чувства и переживания без всякого страха быть осмеянной. У нее был настоящий дар свободно, от самого сердца, изливать свои мысли. Свобода на грани дозволенного.

Из-за того, что Хелми спокойно говорила все, что думает и не боялась выражать свои чувства, с ней всегда было приятно находиться рядом. Она казалась такой простушкой и вызывала в людях желание о ней заботиться. С таким характером недолго прослыть наивной дурочкой с ветром в голове или даже идиоткой. Вещи, которые для большинства кажутся сложными, для нее казались простыми и понятными, отчего многие смотрели на нее, как на умственно отсталую, но добрую и веселую девушку. Очень добрую! И очень веселую!

Быть может, она унаследовала свой жизнерадостный карельский нрав от Сири?

Первый фильм, который Хелми увидела в кинотеатре, был «Звуки музыки»[14]14
  «Звуки музыки» (англ. The Sound of Music) – фильм-мюзикл, снятый в 1965 году Робертом Уайзом, главную роль в котором исполнила Джули Эндрюс.


[Закрыть]. Она пошла на него вместе с Анни, а так как английский Хелми знала плохо, то весь фильм просидела, шепотом спрашивая сестру, что там сейчас сказали да что все это значит. Анни же была далеко не святой и долготерпением не отличалась, она не собиралась быть нянькой для младшей сестренки и переводить ей весь фильм, поэтому самое яркое переживание Хелми было связано с торжественным музыкальным оформлением картины. Кроме замечательной музыки, единственное, что она вынесла из этого фильма, был эпизод, в котором монахиня говорит Марии, что когда Господь закрывает перед человеком дверь, то где-то обязательно открывается окно. И Хелми накрепко запомнила эту фразу, которая стала для нее самым большим личным откровением о силе добра и наших жизненных возможностях.

Когда Хелми стала старше, в ней пробудилось пламя. Обжигающее пламя любви запылало в ней ярко и сильно, и на фоне его все остальное померкло, превратившись в посторонний шум.

Хелми никогда особо не тянулась к знаниям, а тут вдруг начала запоем читать. Пусть любовные романы, но все же. Она валялась на кровати и глотала одну книжку за другой и порой, прочтя какой-нибудь особо выразительный пассаж, переворачивалась на спину и, пялясь в потолок, вздыхала, думая о том, какой же все-таки сильной штукой может быть любовь.

Ее самой большой целью в жизни стало однажды испытать нечто подобное.

Влюбиться в кого-нибудь, и чтобы этот кто-то в ответ полюбил бы ее так же горячо, безумно и страстно, как она сама.

Когда же наконец любовь пришла к ней и она впервые испытала ее наяву, а не на страницах романов, книги стали ей уже неинтересны. Ей было скучно познавать мир из первого рядя партера, куда более захватывающим оказалось самой находиться на сцене, жить там, играть главную роль в своей собственной жизни.

Хелми рано потеряла невинность – на заднем сиденье машины, как и многие до и после нее. Она преподнесла ее в дар своей первой влюбленности, одной из многих влюбленностей, которые она пережила, будучи еще подростком. Она потеряла невинность на три года раньше своей старшей сестры Анни, но Анни никогда не испытывала подобной страсти или желания, а если и испытывала, то они были похоронены в ней очень глубоко.

Хелми хорошо помнила, как она в первый раз испытала оргазм. Ей тогда, должно быть, было лет шесть, потому что Сири в ту пору вынашивала Вало. И вот как-то раз мать отправилась во двор за дровами, а Хелми после обеда улеглась на кухонном диванчике. Она лежала и слушала умиротворяющее потрескивание поленьев в печке и ощущала, как одна из подушек давит ей на бедро и в пах, и когда она шевельнулась, то почувствовала что-то похожее на ощущение, когда хочется в туалет, но она продолжила двигаться, прижимаясь к тому, что давило, все быстрее и быстрее, и когда она уже испугалась, что сейчас точно описается, ее вдруг охватило одно из самых прекрасных чувств, какие она только знала – пульсирование между ног и ощущение, что она куда-то катится, падает, но только это было очень приятно и не страшно.

Она тут же интуитивно поняла, что о таком не говорят вслух. Что если это даже и не запрещено, то в высшей степени секретно. Но это не мешало ей проделывать подобные штуки перед сном каждый вечер.

Опыт Хелми в мастурбации помог ей в изучении собственной сексуальности. Честно сказать, когда она в первый раз занималась сексом, то ничего приятного в этом не нашла, но во второй раз было уже немножко лучше, а вскоре стало именно так, как нужно – хорошо и приятно.

Хелми не стеснялась рассказывать партнеру о том, что она чувствует во время полового акта, на что многие взрослые люди не отваживаются даже после десятка лет совместной жизни. А она это спокойно делала в свои пятнадцать. А принимая во внимание ее легкий характер, было неудивительно, что парни легко влюблялись в Хелми Тойми из Рованиеми. А Хелми нравилось переживать это чувство снова и снова – ту самую первую любовную щекотку.

Имя Хелми означает «жемчужина», и сама она была маленькой, как жемчужина, которая лежит и сверкает на морском дне в ожидании, когда окажется в руках ловца за жемчугом. Вопрос был только в том, кто завоюет ее сердце, и куда заведет ее столь редкая любвеобильность или, точнее, насколько далеко.

К тому моменту, когда ей исполнилось восемнадцать, она уже успела расстаться с пятью и переспать с восемью парнями и молодыми мужчинами. Но лишь в день своего совершеннолетия, когда они вместе с Анни отправились в Городской Отель в Торнио на танцы, она встретила там своего избранника, того, о ком мечтала. Его звали Паси, и он был ужасно красивым. Просто до дрожи. Он выглядел как Харрисон Форд, только без чувства юмора. У него были большие бакенбарды и шикарный костюм из полиэстера с брюками клеш и широким обшлагами. Расстегнутая на груди рубашка с плиссировкой обнажала растущие на груди золотистые волосы. Густая сбрызнутая водой и расчесанная шевелюра и золотистая змейка усов над верхней губой. Он выглядел точь-в-точь, как принц из ее любовных романов, которыми Хелми зачитывалась еще ребенком.

– Да он ничто, пустышка, – яростно шептала Анни сестре на ухо, пока Паси приглашал Хелми на танец, но та, по-прежнему не отрывая от него глаз, вложила свою ручку в его ладонь, и они плавно заскользила вместе по танцполу.

Первый танец, следом второй, а потом появилась Анни, чтобы забрать сестру домой, но та не могла оторваться от своего нового знакомого. Позже вечером они вышли подышать свежим воздухом, и Паси угостил Хелми сигаретой и обхватил своими руками ее ладошки, когда она закуривала, и было что-то такое в этом жесте, отчего она немедленно и безоговорочно в него влюбилась – что-то такое рыцарское, она не могла подобрать подходящих слов, – но когда она была с Паси, то ей казалось, словно она очутилась в самом центре большого приключения, которое может даже стать весьма опасным, но рядом с ним ей ничего не будет страшно, и все уладится, и это чувство продолжало теплиться в ее руке, и благодаря ему Паси стал ее первой и единственной большой любовью, благодаря ему она сказала «да», когда он полгода спустя сделал ей предложение, и именно благодаря этому чувству она продолжала говорить «да» всем его выходкам.