Текст книги "Эротоманка. Все о любви"

Эротоманка
Все о любви
Ноэми Норд

© Ноэми Норд, 2017

ISBN 978-5-4490-0938-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Горячее вино

В дешевом борделе

 
В дешевом борделе, где запах румяных старух,
где звонкие чибисы пучат глаза сквозь решетки,
там воздух закашленный духом прогнившим протух,
и талии томные ждут восхитительной плетки.
 
 
Кальян, как змею, приласкала хозяйки рука,
Соль дыма напомнил звенящие дали,
где в узкой ладье умещалось солдат пол полка,
и сквозь пеньюар телеса до костей полыхали.
 
 
В дешевом борделе фонтаны бордо и шампань
забрызгали стены, шиньоны, подолы.
– Входи, морячок! Не грусти! Щедрым спонсором стань.
Здесь ждут тебя ласки и Китти, и Мэри и Олы.
 

 
Салаги!
Вам женщин сегодня не хватит.
Всем кубриком к шлюхам спешим!
Нас ждут папуаски, венгерки, славянки
и томных кальянов дым.
 
 
Вперед, кавалеры, дерзайте, хватайте
за талии пламенных шлюх,
в подушки безжалостно рожей бросайте —
пусть вьется над палубой пух.
 
 
О, море лихое!
О, пенные песни!
О, качка матрасов и волн!
Полгода вне дома, хоть лопни, хоть тресни!
Лишь кончишь – и заново полн.
 

 
Четыре нюарные дамы
подолы не в силах сдержать:
кружатся под барабаны
бутыли, столы и кровать.
Тот – полон, тот – лыс, тот – зануда,
но с каждым приятна кадриль,
Не важно, что бьется посуда —
фонтан извергает бутыль.
 
 
Лишь хохот – во влагу бокала
окрасятся краешки губ,
текучие ноты вокала
по юбкам огнем пробегут.
Сегодня очкастую целку
все пятеро выклюют в зад,
коза некрасивая завтра
прикинет безумный наряд,
 
 
затопчет дремучие линзы.
Как скучно глазеть в окно,
занудой прослыть, ботаничкой,
под тридцать смешно и грешно!
А Китти! Кудрявая Китти!
Умеет себя подать!
Так гвоздиком режет по нервам
стеклянным, что слез не сдержать.
 
 
Все продано – аж до ребер
последний бутончик завял,
мадеры бокал последний
зачахнет среди одеял.
И – в сон, в дурь затыканой гари,
среди серпантинных змей,
оплетших бордельный виварий
восторгом заезжих друзей.
 

 
Черт – бери! Бес – в ребро! Дьявол – пой!
Мать – ядрена – матрена – за мной!
Закрути – загуди – забодай вас комар!
заряди золотой портсигар!
 
 
Друг, крупье, погоди, оглянись!
Знай, что злато – засохшая слизь
из руки подлеца, из руки мертвеца,
из больных и замученных слез.
 
 
Черт – бери! Бес – в ребро! Дьявол – в пах!
Разве это – пальба – тарарах!
Мать – ядрена – матрена лежит,
а крупье то ли шит, то ли крыт.
 
 
Черт – дери! Дьявол, пей! Снова пас!
Кому – в рот, кому – в дых – кому – в глаз!
Мать ядрена – матрена – прощай!
 

Забодай вас комар,

забодай вас комар,

забодай вас комар,

забодай!

 
Захожу в кафе гладиаторов —
О-о-о! – море страстей,
адреналин экватора —
под хвостами русалок – блядей.
Лезвием гордой секиры —
секи яйца недруга с плеч,
над морем хмельной химеры
не пора ли возлеч?
Не пора ли  под обод спальни,
зазубривать страсти черед,
утешение – ты нереален,
и сперма напрасно прет.
Факи ваши, ухмылки  не вышки,
прямо в лоб – не расстрел,
обожаю в такие минуты
роковой беспредел,
чтоб  в запредельность проклятую,
как в раковину – дышать,
моря волну толстопятую
на серфинге обгонять.
 

Три любви моряка Джузеппе

 
Рыбачка с глазами-волнами
водоросли в волосах,
она пьяна, избита,
ноги лижет волна,
и плывет по глазам звезд свита,
печалью полна.
– Кто он?
– Джузеппе,
дик и страшен,
но я сильнее,
потому что влюблен.
И когда ножи рыбацкие
скрещиваются из-за меня,
я хохочу и рада
капле его огня.
 

 
У этой не синий взгляд —
два лезвия режут, два яда,
не очи – две струнки звенят,
пацаночка – таитяночка.
 
 
У ног  мореход, —
ну и ножки! —
целует ступни и ладошки,
черный водоворот.
 
 
Словно в миг солнца рожденная,
в час ослепительного накала,
зажмурившаяся на свет,
ласковая на каждый букет,
на прямое сияние.
 

 
Этой прообраз – черная богомать,
словно дьявола сила – гнуть и ломать,
словно дьявола в под дых бить,
родить от такой – грех родить.
 
 
Черная ночь – в бликах белков,
в синих губах – в урагане шагов.
И особенный ритм,
 

ба —

ра —

бан!

 
счет веков:
 

там-

там-

там!

Лизбет

 
Девочка перестала сальто крутить
съехала с шеста,
с кукловодом отныне разорвана нить,
судьбу не считать с листа.
 
 
Она хочет правды,
умеет без микрофона,
шпаргалок, заунывной тоски.
Хочется нежности без притворства,
а ей твердят:
– Душу – в тиски,
настойчивость и упорство.
 
 
Главное – в мире: бойфренда найти,
Такого, чтоб вместе в круиз.
Не из тех, которым рычат: «Плати!» —
А которым ласково: «Плиззз…»
 
 
И когда она крутит солнышко,
вокруг титанового шеста,
понимает, что жизнь до донышка
испробована и пуста.
 
 
Овации? Деньги в резинке?
Гроши.
Даже эти, зеленые, щедрые
летящие миражи.
 

 
О, Лизбет!
Пальцы липкие от света
мнут шелуху времен.
Снял девочку за вечность до рассвета
седой Пигмалион.
 
 
Он дул в лицо и в завитки на шее —
не ожила.
Ударил по щеке – глаза открыла:
– Уже пора?
 
 
Он плеткой – в хлест,
он не успел закончить,
а время – вскачь.
Вошла хозяйка:
– Что же ты наделал, злодей, палач?
 
 
Но он схохмил и веером валюты
махнул в лицо:
– Убийца? Палачи – минуты,
веков кольцо.
 

 
Тоскливо на краешке ванны сидеть,
вперяя в прибой  пенно-мутные очи,
и видеть, и знать, что простор голубой —
всего лишь каракули пиксельных точек.
 
 
Безумная снасть не подарки сулит,
в ней смерть – задыхается мелкая рыбка.
Мозг маленький без кислорода горит,
едва сознавая, что ванна – ошибка.
 
 
Сквозь лужицу мнит: папиллярный узор,
увы не лагуна – ладонь вынимает,
подносит к глазам – не поверит – о, вздор! —
малек золотой в мутной пене сверкает.
 
 
Он молит, зовет – он кричит полным ртом,
давясь пузырями, он жаждет мгновений
простора, свободы, лучей и притом —
залива – не ванны!, где скалы – колени.
 
 
Но поздно, толчками меняется кровь
прожорливой жилы на хвойную воду…
– Записывай: скальпель… Носилки готовь
– А рыбку из мыльницы?
– Слей на свободу.
 

 
А я говорю тебе: ног не отмыть от песка —
за тем поворотом ползет беспросветная дюна.
Ракушки в карманы? Лезть в волны за ними – тоска,
медузы неслышно бряцают в приливе
на порванных струнах.
 
 
Им что? – лишь бы ядом больнее хлестнуть по душе,
испуганным плачем пронзить пустоту океанов.
Ты плачешь, малыш, постигая в большом мираже,
продажную радугу жалких волшебных обманов.
 

 
Распадный мир в кругах ворон
и гнили,
а под пуантами стекло бутыли.
 
 
Шнуровкой плотно стянут бюст-
актриса
сдирает маску,
на лице – соль бриза.
 
 
Но антураж для па-де-де
не выпадает,
партнер пуантами
в дерьмо влетает.
 
 
Да ладно, шприц на всех один —
и в тамбур.
А за окном – в дыму развалин
Марбур.
 

 
«Браво!», «Бис!» – унесут примадонну
ураганной безумной волной!
О любовь  к танцу, музыке, стону!
Повторись, не спеши, постой!
 
 
Пусть все мы  в сапогах и кроссовках —
неразрывны с желанием  «Я!»
Я могу также звонко и ловко!
Я могу, и душа моя!
 
 
Нет пределов любви человечьей
стрункой тоненькой в рампах дрожать.
Повтори эти руки и плечи!
Повтори этот жест – не смолчать!
 
 
И летит в ураганном восторге
в восхищенных влюбленных глазах!
И душа чья-то – пламя в реторте,
повторит каждый призрачный  взмах.
 

Горячее вино

 
Не знаю как в южных краях,
где женщинам ни грамма не дозволено,
а в наших северных широтах
без горячего бордо
ну, просто никак.
 
 
Малиновый глинтвейн в округлом предсердии бокала,
спрячь в ладонях, подыши в бордовый кларет,
оживи, сделай глоток, оближи с верхней губы кисло – терпкие капли
и такие же с края бокала…
Но кусочек бекона в прожилках белесой липомы
и вожделенно вздыхающий Камамбер под испариной млечной плоти, —
не тронь, ни кусочка —
лишь свечи, обязательно – свечи —
с низкой тумбы – чтоб тени сплелись на стене, напротив,
каждый бицепс и трицепс, рисуя лучами,
изнывая, как два негодяя на жаровне.
 

 
Даме не обязательно видеть,
обоняние – главное в предпочтении.
Выбирает не самка, но – овула.
клеточный механизм совокупления —
самые точные нано-пружинки природы…
Запястья тонки и в прожилках бегущих секунд
от лодыжки, где еле услышишь  губами —
до клокочущей пены виска,
где под ним, в голове, закипает оргазм —
не вспугни начало.
 

 
Чувство дивной похоти
окутало низ живота,
тело содрогнулось
от страстного желания
присвоить
каждую клетку
распаленного органа.
Кровь хлынула навстречу
дивной музыке вторжения.
 

 
И… до утра
в уютную берложку
удивительной порядочности
нежности
теплоты
уюта
милых рук.
 

 
Что  непереносимо
это – мокрый язычок,
ползущий по краю бокала.
круг за кругом,
медленно,
как слизень,
 выпавший из перламутра
полного ослепительных жемчужин.
Тварь,
перестань,
говорю,
закружила…
 

 
Эрато – самая пламенная из муз,
острые ушки на свету прозрачны,
они мгновенны и
тает их – хруст,
снежный, дешевый,
коньячный.
Не рыдай у ног.
Боже, зациклена как!
Не спрыгнула с пальмы?
Не смотри назад,
мир впереди – гляди:
сверкает,
как шарик хрустальный.
Эрато —
муза волшебных грез,
радуга эквивалента,
марихуана заоблачных поз —
в теософии импотента.
Эрато —
девочка, выплакивающая
печаль,
чувства, как дождик по коже,
 мурашки.
Небесная поступь смычка.
Надкушенный персик  с  бочка.
А на плечике тетива
то ли эроса, то ли вдохновения.
 

 
Улыбнись!
Глаза, как маслины зеленые,
но оттенок иной,
они два поспешных мазка
гуашью,
но с лупой разглядывать шедевры
не стоит.
 

Ангел, синие глаза

 
Красота секса —
она шерсть на груди —
каждый волосок —
сквозь который —
приступ экстаза —
гляди!
Кивок из толпы —
ангела синий привет —
кивнет – из вселенной небрежно
но не оплатит билет.
 

 
Ангел, синие глаза,
и улыбка – мрак,
ангел, синяя гроза,
что у нас не так?
 
 
Ты был нем – и бури чернь,
Ты был наг – и враг,
бил по лику ночи  день,
истекал, как зрак.
 
 
Ангел в стонах был рожден,
квасил в кровь ладонь,
ангел в грязь людей влюблен,
навзничь – чести бронь.
 
 
Этот кубок… Выпей смак,
тайный вкус на дне.
Помнишь, милый, сласть атак?
И шаги в огне?
 

 
У любви – миллионы лиц,
всемирный экстаз,
наваждение в ритме едином
с каждой подземной тварью,
с каждым жуком замызганным,
с каждым продрогшим ангелом
упиваться экстазом
подземных подопытных чувств.
Планета зудит в дивном эструсе —
и гейзеры опытных фобий —
сплошная изнанка любви.
 
 
Шагни в наш клубок неистовый
протиснись в загадку смачную —
там ждет тебя главная тайна —
чувственный апофеоз,
лоботомия разума,
истерика серотонина,
солнца закат,
сон бога
под радугой наготы.
 

 
Серафим протяжными крылами
помахал на твой понурый лик,
и как-будто сдавленный годами
встрепенулся в теле звонкий крик.
 
 
Полюблю сегодня хоть любого,
хоть кота бродячего во тьме,
лишь бы музыки прекрасный повод
не копаться в медленном уме.
 
 
И на миг – долой свои вериги,
темный смысл, монашеский удел,
разве не вериги – эти книги?
Прочитал – и также похудел.
 

 
Мечту мою штормит, и качка разгулялась,
от рук твоих светло – плывешь через меня,
надолго порт закрыт, но пусть твоя усталость
не заглушит печали, истово браня.
 
 
Крюками якорей твой путь означен точно,
горячий грунт упруг до судорог на дне, —
нет контуров земли, далек причал песочный,
и скрыты берега – пока плывешь в огне.
 

 
Дети Евы рождались в аду,
в прогрессии протуберанцев,
крылья вырваны на лету,
волочились по следу,
зов, жужжание.
Узнаете – Земля?
Стук копыт,
рык и ржание,
все желаемое – нельзя.
Где дьявол содом возвеличил
до мысли единой —
постель,
эротика – мысленный трафик,
искомая самоцель.
 

 
Догребай, спеши, доживай, дыши
синеглазый мрак, смак, веселый май,
Гнев и сердолик, златокамня лик,
унесенный ветром
клекот синих птиц.
 

Тайны простейших

 
Кубизм возводит в куб квадратные чувства
угнетая нервную сферу свободой зверинца,
где сочен скулеж в черных клетках шакалов,
воющих в серебро пустоты.
Черный квадрат Малевича у каждого на слуху,
но не на проекции внимательного взгляда —
искоса, на бегу заметить невидимое проще.
Выплывай  из   диванных  пружин.
– В путь!
 

 
Вечер в браслетах и бисере
ты  мокрая, ледяная на вкус,
взбиты легкие мысли в миксере
кружения ласточек, веток и бус.
 
 
Ты правильная, непросто выпить
коктейль из кровавых точек,
ты, наяда, впиваешься, пьешь.
сфероид солнечный
кипение розовых мочек,
крылатая безобидная ложь.
 

 
Знаешь ли ты – по тебе разбегаются волны,
и в желтых песках твоих отпечатки неоновых мук?
Хохочешь, белозубая… Живот содрогается полный
миллионов глаз, ртов прожорливых, маленьких рук.
 
 
Знаешь ли ты – осталась  минута?
Но ухо твое рапановое зарылось в песок золотой.
Может, не чувствуешь ты, как черные щупальца спрута,
рождаются черные корни в утробе твоей травяной?
 
 
Появится не человечек – альфа солнечной сути,
сделает шаг дерево – древний вымерший вид,
и тело твое печальное покроется каплями ртути.
Щекотно? Хохочешь, милая? Пока ничего не болит?
 
 
Сдуваешь мои слезы… О только не это, не это!
Поберегись, не надо слизывать их языком.
Как мало тебе осталось! Какая чудная планета!
Милая моя, скоро… Но хохочет, хохочет при том!
 

 
Тайны простейших невероятно сложные
Тени кропотливых штрихов природы,
Тонкие переливы соловьиного лета,
выкликающего из комочков нежного пуха
имена беспросветной тоски.
Сколько раз повторять:
непознанное – не бог, а мрак.
 

 
Черные дыры зрачков
поглощают ауру —
жаркое нежное
восторженное – Мое.
В мозговой центрифуге
дробишь легкие мысли,
глупые любопытные
человеческие – Мои.
Пытаешься понять
– бесполезно!
Не приближайся!
чтобы органы зрения зверя
не обсосали мое «Уходи»
до костей.
 

 
Магма, внутри.
Ее внушительны круговращения…
Магмы накоплен взрыв – не кури,
секунда – до землетрясения.
Такого еще не видели мы,
не знали о нем,
но – мечтаем.
Страх – это риск, это – бред огнем,
бег от церемонии с чаем.
До взрыва – секунда?
Но хватит пчеле
закончить медовый месяц,
чувства излить васильку и ветле,
откачать  разных кашек и смесиц.
День спрессован, как муравьиный Вавилон,
он белый шум ожидания,
спалится Содом, наш огромный Содом —
распустится миг Созидания.
 

Жми на газ!

 
Байкер. Лидер газовых треков
Спиртом продраена глотка.
Рокот мотора и рока рев.
Пыль героина коптит волос носа.
Металл, тугоухость, слава садиста.
Дама – заплечный рюкзак налегке.
Его столетняя война, одиночество,
согревающее  спину.
Горький трах посреди опустевшей Вселенной.
– Пей. Последний глоток.
Фляжка пустая летит вдоль шоссе.
– Мы остались одни?
– Не одни мы остались.
– Пинается?
– Выжил, черт…
– Нахрен, сдохните оба!
Скинул лямками в сток карбюраторных мыл —
и в распыл.
 

 
Люблю гонки,
лохматых лохов на старте,
кто верит в дизель феррари,
в сердца закопченных машин.
Крутых блондинов
с танцующими желваками,
широкие лапы способны
девичьи бедра прикрыть.
Не о фиговых листочках.
Долой даже плавки!
Старт!
Жми на газ!
 

 
Гони, гони, гони!
Обгонишь на сотую мига,
и после первого круга
выпью губы твои.
 
 
Но почему они
улыбаются мне, как фига,
в глазах ослепительный росчерк
встречных машин огни.
 
 
То фары далеких машин,
рискованных их пилотов.
Что женщина для тебя?
Подруга, сестра и мать.
 
 
Но помнишь тот час, когда
в дыму среди звездного круга
тебя «рот – в – рот» отдышала
случайная пьяная блядь.
 

 
Фугас у виска —
Это больно.
По настоящему —
въедливо
в плоть.
Фугас у виска —
невольно —
е
пере-
качивание
в кровь.
 

 
Ты сдох, урод,
от тебя останется
в лошадиной памяти
только запах
и с солью пота
плетка.
Пена жвачки:
– Хоп!
Ты сдох, наконец-то, гад,
лежишь под барьером дзота.
Кобыла сбросила
твои бедра с плеч,
она отныне – свободна!
Она одна,
но ей не прилечь
возле манежки модной.
Она летит вперед,
от плетки освобожденная,
и не в ладонь твою с сахарком,
а в ветер отныне влюбленная.
Сдохни палач!
 Гетры и бридж поролон
провонял
и натер бока.
Сдохни, палач,
который плеткой гонял.
Мы по-гу-ляем пока.
 

Перед зеркалом

 
Перед зеркалом
скинуть лямки лифчика,
звон мишуры —
и смелее в везучие дамки
ради финиша наглой игры.
 

 
Папа должен заказать проститутку
выбрать ее, по духам, по сандалу и амбре —
оплатить —
трихомадой – ни-ни,
ни единой анебы —
сыночек – ботаник,
но ему под стекляшку не надо.
Мама, в  скомканную  салфетку,
слезы скорые не дрочи,
ничего   о   сынке  не узнаешь,
вырос милый младенчик —
молчи.
 

 
– Как называются штаны
с задницей, свисающей до колен?
– Серальки,
зуавы или афгани,
саруэллы,
шальвары, алладины,
брюки-памперсы,
бедуинские, пехто,
потури,
восточные, индийские шаровары,
гаремные брюки,
Али-Баба,
турецкие шаровары.
Короче: «четверо срали – один носит».
 

В кольцах страсти

 
Ты мечтаешь о таком:
незабвенном и ужасном?
Ты покинул отчий дом —
не мечтать, а жить прекрасно.
 
 
В кольцах страсти обними
ты змею, вставь ядоточья.
Я тоска твоя, прими —
разорву твой мозг на клочья.
 
 
Яд змеится на губах —
прикоснись к зубам, отведай.
Что ж так хладен на руках,
мой избранник, привереда?
 

 
Я, может, спасла поэта —
на-сто-я-щего —
приласкав…
И он теперь не валяется
возле помоек, неправ
в том, что вчера не помылся —
за горло мурзу душа,
в том, что из бара не смылся,
зубы охране кроша.
Таксист недомял чресла дверцей —
сбежал он, смеясь при том —
когда, горчицей и перцем
приправив, давился котом.
«Из кошки сделана шапка» —
такое он где – то читал,
из горлышка цедил мадеру
и девочке пах щекотал.
Живи же – и кувыркайся
в высоком бурьяне с тоски,
выцеживай милый, старайся,
страсти бумажной тоски.
Но, размешав остатки
мадеры с водярой в глазах,
припомни, как пасть разинув
не верил в народное: нах!
 

 
Я ненавижу тебя, ненавижу —
 много пью, когда тебя вижу,
а лучше мне бы  тебя не видеть-
лишь  отраженье свое  ненавидеть.
 

После виагры

 
После виагры
старик
старушечку
спрячет в карман —
лик ее —
плазменный андроид —
прожигает вискозу из
секонд-хенда.
Фрак надень —
ты маэстро
играть на ребрах
гитары хрустальной
у гостиницы Континенталь.
Она искуснейшая из грез,
Поза – классика вдохновения.
Она тайна от старушки в кармане,
из-за которой полный беспредел:
пилит
квартиру поперек дивана
и хохочет над тобой,
когда крутит прострел.
 

Руками ужаса

Ужасы кормят нас адреналином

Вот за что мы их любим.

 
Лишь бы не в сон,
где эротофантазий —
не счесть,
где выплывает из ваты объятий
киноварь страха и лесть,
тонут обмылки – ладошки
на лицах —
не заходи в туман,
он совратит синий бант на косице,
смерчем затянет в обман.
Он заползет языком слизня в ухо,
он до мурашек дотек,
бешеный секс,
 где прохожая шлюха,
цедит лобка липкий клок.
 

 
Пройди игру за мастера,
за мастера пыток и слез,
тащи волосатую когтями поперек паркета,
брось сквозь вазы, стеклянные рамки, торшеры об стенку,
подушку – в визжащий ибальник.
сядь, вставь, вынь из глотки трусы,
сдуй перья с лица,
прими по роже,
кончи.
 

 
На лице
то ли улыбка,
то ли запасной вход в вагину,
в ней квадрат пятипалой тоски,
смерть любимой во время акта
под крик замогильный
надрывный,
который
руками ужаса
расшнуровывает
виски.
 

 
Звон об асфальт бутылки,
дамочка после фуршета, ежа рожицу,
дергает дико из плиток шпильку.
Шаги.
Маньяк? Тролль, клоачный шутник?
– Настоящий.
Деменция – оперенье пульсирующей предстаты
в испаренье парного гнездовья.
Морда отпетого маньяка,
без коньяка выпущенного из гастронома,
– Отвали!
Студнем дрожат глаза.
Яд в подгузниках хромосом.
Кома.
Зымысел глух и стрекочет в мошонке.
Трахать лобковый пух?
– Полноте.
Сколько раз назвала дураком?
Скотч на щеках.
Столбик водопроводный в руках.
Босоножка без шпильки.
 

 
Ужаса
деревянный озноб —
хелло, Хеллоуин,
мертвяк и сноб —
три па зеленой
кики-муры,
в куске вагины
ногтем ноги,
ура!
Смелее,
откинь вуаль —
невесты сгнившей
узришь печаль
и желтый спорыш
в норе ноздри,
а кто  в зрачках —
лучше не смотри.
 

 
В руках ассистента – хирурга
возмездие сонным лжецам,
паталогам и демиургам,
научным хмырям и скопцам.
 
 
 Безумнейший  страх не остудит
его ослепительный фас,
лишь в полночь будильник разбудит,
спешит  наверстать    скорбный час.
 
 
Не брезгуя призрачной гнилью
под сферой больничных зеркал,
припомнит, как  кофе с ванилью
над  шлюхой   убитой  лакал.
 
 
Не   воскрестил, лишь забвенью
не  предал  заоблачный  лик,
но  понял, что   нет  места    тленью
 в  том  мире, где  рай невелик.
 
 
Пусть  когти уверенных гарпий
содрали  со щек трупный грим,
усмешка сквозная, как скальпель
сверкает над телом нагим.
 

 
Печь не  сработала,
 перегорели пробки,
 жареное дух  не наполнил
молекулами этила  стопки.
 
 
Но когда из   мертвого  глаза
по  щеке  скатилась   слеза,
растопник  ее не заметил:
пить на  рабместе   нельзя.
 
 
Лишь галочкой в строчке пометил.
А  птичка, с  журнала   взлетя,
села  на  мертвые  брови,
предельно отчету вредя.
 
 
– Галка, лети на  место!
Нету  в  покойниках боли!
Пальцем  слезу потрогал:
– Конденсат, что ли?