Текст книги "Эротоманка. Все о любви"

 
Чудеса невозможны.
Афродита, вынутая из волн,
не дыша —
под скальпелем садомазы,
включается в гонку порн —
ографий
и наркотическое забытье —
после того, как под призмой пил
измазохОстят ее.
Чтиво пьес – вне регресса,
Ужас взлетает, увы,
на карусели прогресса,
где рельсы экстрима кривЫ.
 

 
Взмах топора
рассекает рассвет пополам,
тромбами сгустков
удавлен анал комара.
Сел на большой,
наглотался до рвоты, стервец,
высосал каплю последнюю,
только взлететь не успел.
Лютиком синим ладонь
загребает могильный туман,
силясь сорвать одуванчик,
но разлетается прочь.
Втоптан в манжету травы,
сломанный свежий нейл-арт,
мясо под ним палача,
кровь его и жиропот.
 
 
=============
С Хеллоуином, читатель!
 

 
Заведи руки
за кольца муки —
ты не в «холокост»
играешь
попробуй – в ошейник
и ключиком тонким
по часовой.
Не прост?
Я вижу: скальпель
энциклопедий
пролистал – ого!
Но знаешь, где
мои главные нервы?
Далеко.
Они созвучны клаксону тротила —
задел – и взрыв!
Слово» атака» – тайная сила.
Ты все еще жив?
Мутант в колыбели —
стократно – злее.
Оглянись —
заплачет младенец.
Куснет, не жалеет…
Платочком утрись.
 

 
Она уползала
и кровь текла
ручьем
из разорванных бедер
Он выл за скалой,
искал —
и вонзал
в туман
раскаленные ноздри.
Но шквал обманул —
унес аромат ее ран
далеко на запад.
Он выл, бесновался,
винтовку дугою загнул
и жижею глаз
на гальку прибрежную
капал.
 

 
Где длинные волны не замкнуты в трели цикад,
где маленький парус безумная буря стирает,
там чокнутый книжник очки потерял и навряд
найдет их в продутом штормами обветренном крае.
 
 
Он будет по заводи сонной напрасно блуждать,
и пальцы совать под каменья в клешни и чужие заначки,
и будут русалки шальные над ним хохотать
в предчувствии скорой мучительной муторной качки.
 
 
Волна уже близко, решительна гиблая мгла,
слепец не заметит сплошной глухоты наважденья.
Шнурок и кусачки в кармане… Да только добыча ушла,
сбежала, вопя о высокой волны приближении.
 
 
Он слеп. Он душитель русалок – насмешливых шлюх,
он здесь  утопил и Лили, и Жоан, и  Терезу.
Волна уже близко, сметет  навсегда  злачный  дух,
размажет кроваво и выскребет по волнорезу.
 

Новогоднее опьянение

 
Там в Лотарингии,
в солнечной Фанагории
три папуаса не трут
этикетку смазливую.
 
 
Там в фанагории гор
и долины загугленной
желтые сабо
об вечный песок запинаются.
 
 
Муторным клекотом
тайно вершатся лобзания
ни для чего
вазелина искать
в холодильнике.
 
 
Как занавеску —
не надо
базальты отдергивать
искренней ксивой
слова «ненавижу»
зачеркивать.
 
 
Завтра – пора,
саранча машет лапкой стрекочущей,
вечен полет —
но рождаться наружу —
не хочется.
 

 
Хочется любви
на блюде страстей
среди хрусталя
серебра
о желанье – отдаться
острейшим ножам,
и виньеткам, пускающим кровь,
ложкам, груженым желе мозгов,
губам, сосущим трубки костей
до пустоты
звенящего стона —
хищник – любовь —
не-на-вижу…
 

 
Шаги… и шаги…
Только послушай, за дверью
встал и ревнует, скот…
Я его ненавижу, презрением мерю
каждый его приход.
 
 
Шаги и шаги…
Что ему надо?
Там – минус сорок, мороз,
брошенные среди снегопада,
корчатся пестики роз.
 
 
Ухо к двери приставил…
Не должна, а пристал…
Пусть знает – здесь праздник!
Гора шоколада!
Музыка! Смех! И бал!
 
 
И какой!
 На пуантах! На шелковых крыльях!
В объятьях гирлянд и свеч!
(Не зови меня только к хороводу бутылей,
не зови меня только – лечь).
 
 
Я же знаю, он точит напильником,
и если ему не открыть,
все равно кровь прольется насильником,
и не твоя, может быть.
 

 
Что значит в па смердеть с мерзавцем,
где зависть дергает за нитки,
в той вековечной клоунаде,
где совесть, ложь и смерть – клубком?
 
 
Не просто все распутать – бросить
и догнивать в слюне экстаза,
людская мерзость для подонка,
как тихой устрице – поток.
 
 
Гниль и болота жижа – страхи
лишь для детеныша в кроватке.
Спи, детка, не гляди – ублюдок
опять в экстазе над тобой.
 

 
Снова этот, в черном плаще
ослепительный,
почти идеал.
Он входит, бросает на кресло шарф,
сквозь носок его омерзительный
зеленый мизинец пророс
(лучше бы вовсе бос!)
Сексуальное нечто бубнит под нос,
напевает,
и нежной рукой по кнопочке
раз – де – ва – ет.
И вот уже где – то в ногах
замирает.
 

 
Оторваться и каждой клеткой
кануть в легкую невесомость —
и в полет – никуда – ниоткуда —
никого – не – любить – вот – мудрость!
 
 
Никого не любить отныне —
и носками земли не касаться —
каждый жест не сверять с пространством —
слиться с музыкой – по льду кататься!
 
 
Никого не любить – вот свежесть!
На лицо свое не наглядеться —
никого не любить – вот вечность —
в пыль дорожную не стереться,
 
 
Не клубами за башмаками,
не ручьями кровей за следами —
никого не любить отныне —
ни дыханием, ни глазами —
 
 
НИКОГО НЕ ЛЮБИТЬ!
 

Оргия, дым и смех

 
У костра – дым и смех —
твой мгновенный успех,
в сто потов окунись.
в сорок рук завернись,
станешь словно без тела и слез,
и любой вопрос – не вопрос.
– Где была? – Далеко!
– Как дела? – Потеряла трико…
В сорок рук завернись,
в сто потов окунись,
двести судеб, сто нужд,
каждый чем-то не чужд.
 

 
Лес… Концентрация воли
превращение страха
в энергию боли,
вечный стресс – полета запас!
Распусти жалкий узел!
Взрыва экстаз,
убиенье проблем,
гаммы, звуки – взахлеб!
 
 
И темные тени, там за спиной
больше не темные – бой!
Преодоления свет.
Страха на свете нет.
 

 
Как беззащитны ягодицы
самца, спустившего штаны!
Взирают удивленно птицы
на луны дивной белизны.
Их равномерно колыханье,
и мотыльковый их полет
цветет, назло иносказанью,
назло всей этике – цветет!
 

Затявканный подъезд

 
Затявканный подъезд,
затоптанный газон,
старух больных насест,
нацелен на циклон.
 
 
Сидят, как зубы в ряд,
больные да корявые,
сидят, глядят – свербят
виски мои кудрявые.
 

 
За стенкой скрипят слабоумные люди,
жуют, рефлексируя в ритме червей,
и мылят под душем чулочные груди
в предчувствии томных страстей.
 
 
Пока не замылят подмышек зловонье,
пока сало бедер мочалка дотрет,
молчание в мире, как в телефоне,
которому – врезали в рот.
 
 
Лишь вечер грядет – и задвижутся нервы
потоком изжеванных скошенных лиц,
здесь тот победит, кто окажется первым
на финише спермочастиц.
 

 
И снова повторять
в заторах авеню,
весна пришла опять,
вот-вот и догоню.
И множится стократ
веселое «авось»
и снова кто-то врозь,
как – будто в темя – гвоздь.
И девочка скулит
в подъездные глазки,
и грубый текстолит
вжимается в виски.
 

 
Внимать – по контуру лекал,
лежать – по контурам ласкания,
потом – под контур одеял
вписаться в контур засыпания.
 

 
Кофеином жечь мозг —
фитилек – к фитильку – и пламя —
сила – термояд, добытый из ничего —
вспышка – фонтан залпов-
сердца мотор взахлеб —
наперебой с рассудком —
ритма топот – галоп!
Из ничего – образ,
как молния  из пустоты,
как пламя крохотной спички,
сжигающее мосты,
улицы, грады, судьбы…
Узник, сгоревший в тюрьме,
застрял в раскаленной решетке,
повредился в уме.
Из ничего – дым.
Из ничего – слезы.
 

Ночь короля

 
Как закон
любви королей – конец,
а любовь для шута – не шутки,
пустозвонный венец,
да дрянной бубенец,.
по углам жим за девичьи грудки…
 
 
– О-ля-ля! Парле франс?
Ай – да – бля! – курва – блеф! —
разудал и разнуздан с гостями,
а с шутихой своей тих у моря перин —
с королями не кровью – костями
перепутан в грядущих могилах, грустит,
( – О-ля-ля!)
его злая шутиха…
Завтра ночь
– О-ля-ля! —
Не его – (короля!),
короля
криводушного края.
Завтра ночь (О-ля-ля!) —
о, мужчины любовь!
(Это – смерть, это шпага меж ребер!)
Королю! Королям!
Все, что надо – отдам!
Отработаю в праздничной робе!
 
 
…Рассмеялся король
в тот, последний свой миг
над игрою шута невольно,
– О-ля-ля, гер, король,
трепещи, мой король —
тролль – боль – моль —
боль – моль – тролль —
И не больно.
 

 
Смелому – смерть и смарагды.
Умному – залов шум.
Трусу – улики да факты.
Глупому должность – грум.
 
 
Деве достался – Смелый
и монастырский покой.
Умный достался гетере.
Грум – дешевке рябой.
 
 
Трусу никто не нужен.
Страшно – гетеру зовет.
Страшно – к дешевке на ужин.
Страшно – молиться идет.
 

 
Рыцарь мой печальный, седая голова,
вот и поутихли горькие слова,
от разгульной славы – головешек дым…
У камина сядем, тихо посидим…
 
 
Но всегда со славой неразрывна грусть,
за врага погибшего тихо помолюсь.
Мертвые глазницы, мертвые тела…
Не сокрыть землею страшные дела,
 
 
На мои колени голову склони,
спи мой светлый, славный, мы сейчас – одни.
Конь врага утешен, зацелован мной,
и домой отправлен тайною тропой.
 
 
Спи, да не услышишь осторожный шаг,
спи, да не узнаешь: кто твой главный враг.
Пусть погаснут свечи в этот скорбный час…
Кто – то, кто-то, кто – то молится за нас?
 

 
Оторви, Арлекин, рукава от капроновых ниток!
Убежим, Арлекин, по цветам и газонам с тобой,
и ресницы твои не сокроют восторга избыток,
не беда, что колючки ограды порвут балахон золотой.
 
 
Я то знаю, какая за нами начнется погоня…
По крысиным подвалам раздастся насмешливый свист…
Пусть потом оберут и защелкают вслед нам зубами —
мы укроемся в ливне, который и светел, и чист.
 
 
И в свободном полете озябшие руки сплетутся,
и с резиновых лиц наших смоется кукольный грим —
нас никто не найдет – кружева наши с грязью сольются…
Убежим Арлекин! Убежим! Убежим! Убежим!
 
 
Пусть потом обессилено рухнем мы в детский песочник —
никому не нужны мы, а значит себе не нужны…
Дети к нам подбегут и сорвут с нас погибших, порочных,
мой малиновый бант и твои золотые штаны.
 

 
В мантии черной сутулый старик
пламенным взором к сосуду приник.
Цедит с опаской в кипящую ртуть
кровь черепашью, селитры чуть-чуть.
 
 
Не получилось! Толчет солитер,
ядом гремучим шипит в кислоте.
В ступке напрасно искрошен топаз,
в колбу летит жабы дымчатой глаз.
 
 
– Дьявол!
– Он здесь! —
за треногой стоит,
золотом, словно костями набит.
 
 
В колбу кидает цехин… и другой…
Чудо свершилось, алхимик седой!
Златом подернулся томный расплав.
– Видишь, старик, ты был все-таки прав!
С этого дня ты богат, и здоров,
Будет тебе щедрый стол, светлый кров.
Что ж ты не рад? Под коленками дрожь…
Век без мензурок своих доживешь…
Злата немало тебе дал: гляди!
 
 
Шепчет старик: «Уходи! Уходи!»
 

 
Цедит моллюск ледяную прозрачность
годы и годы…
годы и годы…
Ищет песчинку, но нет той, особой,
чтоб из нее вырос камень целебный —
нет ни в коралах, нет ни в ущелье,
нет возле водорослей гибкотелых.
 
 
Ищет ныряльщик такую ракушку,
чтобы извлечь жемчуг редкостной пробы —
нет ни на отмели, нет ни в заливе,
ни под одним из каменьев тяжелых…
 
 
Ищет красавица серьги такие,
чтоб королева в их свете поблекла, —
нет ни в ломбарде, нет ни на рынке,
нет под полой у воришек лукавых…
 
 
Ищет красавицу рыцарь печальный, —
как королева, чтоб статью и взором, —
нет на балах, во дворцах, на турнирах,
нет и на рынке рабынь…
 
 
А у алхимика злато в реторте
плавится, светит, горит – не тускнеет,
и королевы тягучие кудри
спят на его груди.
 
 
Но сам не спит, молча молится Богу:
– Господи, о не давай человеку
золота – в колбе, счастья – в кармане
и королеву у ног.
 

 
Шаги и шаги…
с каждым шагом – вмятина, гроб…
Это идет микроб…
Это – смерть.
 
 
Пир!
Вот спасенье —
веселье!
Мир!
 
 
Будем пить из горл
словно воды гор,
словно два ключа,
жила горяча!
 
 
А чума – за окнами,
а чума – в чаду,
не боимся
дохлыми
розами в саду.
 
 
Пока ты – не грош,
пока ты – не в  дрожь,
пока ты не гад —
будет жив наш сад.
 

 
Этот жест! Взглянуть из-под ладони
в даль, что светит свежестью пустот,
где ни путника, ни ворона – все тонет
в белой снежной россыпи высот.
 
 
Только женщина умеет быть любима
одиночеством, безлюдной тишиной,
так бывает вдруг необходимо
помолчать наедине с собой.
 
 
Ни к чему спешить в лихие дали,
проще зябко глянуть из окна,
потеплей закутать плечи в шали,
и подумать: «Наконец – одна».
 
 
– Ты сама так хочешь, – шепчет стража.
– Да, сама, – напросится ответ.
Кто-то бьется в дверь… Не вздрогнет даже.
– Уходи. Хозяйки дома нет.
 

 
Он бледен, как сталь, он садист от природы,
в ноздрях дышит ада огонь.
Но место его там, где карлы, уроды,
да туфель истоптанных вонь.
 
 
У ног королевы. Ни рук и ни взгляда.
Он ползать за нею был рад!
Вдруг, словно шипенье смертельного яда,
пал шелковым шлейфом наряд.
 
 
О, смерть!
Он волос ее дивных коснулся
и плеч ее, – тающий лед!
И поднял топор, высоко замахнулся…
О, страсть королев – эшафот!
 

 
А я скажу – пусть здравствует король!
Пусть новые страницы засияют,
и воплотиться новым чувством роль,
где не шутя по брустверу стреляют.
Пусть обратится горьким смыслом кровь.
Но слезы прочь – коня легко пришпорить.
Палач, поспешно плаху приготовь
и прекрати судье гундосо вторить.
Под колпаком я вижу смерти суть:
она два пламенных младых горячих ока.
Ты убивай, но только не забудь:
Мы встретимся с тобой в стране далекой.
 

Третий пол

Моему сыночку Денису в его 12, таких непростых лет

 
Страсть отныне —
не к противоположному полу,
а третьему.
Он – дети.
У них пуанты
и пластиковые пистолеты,
их скрипочки и палитры восхищают,
их барби дают кентам
лишь после винца. венца
У них все не как у нас.
Этим в радость все,
что не в радость нам —
 прогулки среди бомжей,
аттракционы среди шин и колес.
 
 
Маленький мой, разве не слышал ты
сказок о педофилах?
 
 
И это еще не все.
Знай, что не было никогда
ни Синей Бороды, ни Бабы Яги,
ни Чикотило,
а только вечное одиночество детей,
во враждебном мире —
в мире взрослых.
 

 
Увы, но факт,
смеется – из гомосапиенсов —
каждый —
но не достаточно.
Норма – девяносто процентов
 незадействованного мозга,
иначе – девяносто процентов
 незадействованного смеха.
Смех – преддверие рая.
Он  пароль.
Кто смеется на этой планете?
Лишь тот, кто плачет.
Останови, Шекспир, Ларошфуко, Вольтер
свой смех.
Всем вашим многояйцевым близнецам,
иначе – клонам,
в  будущем бесконечно  растяжимом раю,
места хватит.
B только принц Гуаттаба – всегда против смеха.
«Слезы – вот Рай,
начало великого очищения —
омовение океаном слез
берегов человеческого ада».
Умеешь плавать?
Не боишься – акул?
У них – улыбки.
 

 
Полно!
Выбраться из этого дерьма?
Откуси от « крутышки», заткнись.
Вынь кольт, а лучше – крюгер —
именно с ним пройден уровень страха —
за автостоянкой – твой шанс.
Выпей «жизни» остаток —
Закажи идиотку в фольксвагене.
Взрыв через восемь секунд!
Он в прошлом – пока ты – прикидывал:
сколько бонусов за это дадут…
 
 
Хелли, яхта твоя из дерьма —
и вне якоря —
Отключи кислород —
здесь так много – зомби!
Но они – н а ш народ!
 
 
Вторжение тоже в прошлом.
Маятник вырванный мечется среди тысяч гнилых подошв.
До взрыва четыре секунды!
 
 
Я сделала ЭТО!
О мгновенье свободы!
Голова Диаса катится по шоссе.
 
 
Мы казнили его!
Мы казнили его, но ты помнишь, хотя бы – за что?
О безумие – даже
– оторваны яйца!
 
 
Дельтоплан мой завис…
о проклятые герцы!
Я прошита росчерком пуль…
Улыбается Зверь на коне —
Леда белая – в пене?
Или это – другая игра?
 

 
Ты убил миллионы солдатиков  недолгой стратегии,
Нах и не жалко их.
Это были отважные воины,
Полегла виртуальная армия.
– Не мешай, мамуля, уйди!
Победа – бред, играющих   в выживание,
все  рабы на одно лицо.
Плевать на слезы по кишкам  выпавшим.
– Рота, вперед!
Мамочка, твой генералиссимус    бой  за  Фобос   ведет.
 

 
Мы заперты с тобою в коммуналке —
где два дивана с пианино врозь
сыночек мой, не думай о гадалке
и думать о красотке знойной брось.
Как тесно здесь – лишь музыка спасает.
тебя обнять нельзя – орешь: уйди, уйди —
я мать тебе – созвучье не спасает…
Девчонки за окном давно зовут – гляди!
 

 
Подросток мой,
зеленка, заусеницы,
скрытный стал – жуть —
в ванной – орет:
– Не смотри!
Боже, мой!
Мальчики, оказывается,
стесняются как девочки!
(пипку закрывает ладошками:
– Только спину потри!)
Ты же ребенок, младенец
– всего – двенадцать!
Вся эротика – впереди,
проблемнее – эта банная лужица —
вырос? —
Кричишь:
– Не гляди! Не гляди! Не гляди!
 

 
– Что смотришь ты после уроков?
– Траходром! – …
Ничего ты не понимаешь —
По ТВ не трахается никто…
Все фильмы,
на которые круто
глаза разеваешь,
когда н а ч и н а е т с я…
на самом деле
не круче фигурного катания…
Артистам не обязательно
корочки ВГИКА иметь.
Твой кумир – Букин – разумеется, —
руки всегда под ширинкой…
И это – пример?
– Ума Турман – клевая телка…
– Запрещаю девочек так называть!
Молчание…
– Запрещаю уходить со двора!
Молчание.
– Запрещаю с Саньком!
– Молчание.
– Запрещаю…
(Запрещать еще нечего…)
Молчание все равно.
 

 
Ты сам нагрубил за завтраком —
потом извинялся: – «Прости»,
но больше не буду готовить —
как хочешь, так и расти.
Долой молоко и гречку,
жри сникерсы, ролтон и будь
взбит в пену метана зловонно,
притом, не стесняясь ничуть.
Свое материнство отрину —
с восторгом вгрызаясь в дела —
Ты сам оборвал пуповину —
невидимый корень зла.
 

 
«Не корми с ножа младенца —
будет зол и дик —
усмири свои печали —
к чувствам не привык…»
Заковык не надо в слоге —
рифму – уважай —
и да будет —
вирш отличный
в позе: «паж – прощай!»
И да будет глас глагольный —
с силой легких: – Дуй —
это слово – не из легких
это слово «хуй».
Запрещенное когда-то
это «слово – бог»,
континенты смялись в плато —
но оно – под бок.
Та, косматая, под боком
по утру свежа —
не терзай ее – научит
ласкам малыша —
И обрушится мир в темень —
ясный зрак и… хуй…
Слово – нега, слово – божье —
Меч и молот – куй!
 

 
Чудовище спит,
но помнит душа
о ссоре
о горе,
о крае,
где сломаны крылья,
стволы —
ураганом.
 

 
Эхо ухало в ухо —
не смеши —
уховерткою глухо —
проползало в тиши —
Композицию нервов —
легким пульсом чаруй —
мой ребенок – маэстро,
мир – оркестр, не балуй.
Барабаны, бренчанье,
флейта смачно пищит —
а малыш в черном фраке —
меч вздымает и щит.
Он один в поле воин —
он начало начал —
там, где мир непокорен
его детским плечам.
– – – – – – – —
Сын  пишет обалденную музыку.
Но все его опусы остается только в музыкальной школе. Неужели никому не нужны
малолетние композиторы? С самого детства – втаптывают по шляпку.
 

 
Восторженность плебса —
джинтоник – не в кайф,
мошонками – аплодисменты —
Беги, о мой отрок,
в застуженный май —
в мир, где загнулись агенты
вычитывать, что в подсознание —
сгреб —
из разных статейных усмешек —
там сумрак —
и войны межзвездных дорог
и гибель неспешенных пешек.
Явился, мой ангел,
заоблачный гость —
смакуй жижей черепа факел,
пусть мозг растворится,
стекая сквозь горсть —
и яростно вспыхнет во мраке.
 

 
Пусть задницу ремнем надрали —
твои «хочу»
вне  поднадоевших рекламм.
Непонимание во всем,
детские тайны не видит никто
кроме заек плюшевых.
 
 
Будет время, надают  по мозгам всем вам,
напинают по задницам,
Да и то верно —
откуда берутся ряды садомаз,
и под кнутами их  полосатые задницы
мамаш – пидерасток, инфузорий – папаш?
 

Колыбельная для сына

 
Спит хороший  мальчуган,
ему  снится  атаман,
атаман зовет  к  себе,
девка  пляшет на трубе.
 

Пираты, пери,

открыты двери,

там, где пляшет и поет

маленькая Мэри.

 
Гулко  виски  бьют в  виски,
и  скрестились кулаки,
но предательский  кинжал,
вновь  свое  достал.
 

Пираты, пери,

закрыты двери,

там, где плачет и грустит

маленькая Мэри.

 
Спит  отважный  капитан,
ему  снится  мальчуган,
мальчуган зовет к  себе,
Мэри пляшет на  трубе.
 

Пираты, пери,

открыты двери,

там, где пляшет и поет

маленькая Мэри.

Шарманка

 
Где-то тонких духов
незакрытый флакон.
благовоний благая вонь,
словно рвется наружу
страстный огонь,
мир созвучий,
день, память, стон.
 

 
Против света мы противные
словно вечные долги,
наши руки, ноги длинные
тесно вписаны в круги
танца, музыки расплавленной,
солнца яростной тоски,
чьих-то голосков придавленных
взмахом гробовой доски.
 

 
Я ли в опыте скандальном
книжной грусти и зеркал,
ты ли в опыте кандальном —
рваный ворот да фингал.
Пусть бы нам жилось и пелось
и особенно – спалось,
к утру – до костей худелось,
и до вечера – авось…
И в провальные обьятья
лунопарковых дорог
только вместе, как проклятья:
– Ах ты, дьявол!
– Чертов Бог!
 

 
Мой первый встречный
в целом был смешон.
Он говорил на вы, не выражался,
он никогда, ни разу нагишом,
он, кажется, интеллигент, стеснялся.
Когда ко —
лени
снежные мои
и хрупкие
разгла-
живая
груди,
его язык хамил и клекот грубый
был странной музыкой его любви.
Он говорил: «Люблю»…
Но я старалась
не слушать слов, и герцы подсчитав,
вдруг ужаснулась: боже, что за малость
среди электросудорожных трав!
Мы с ним сошлись среди кустов азалии,
его я прежде не встречала, нет.
Он, долго отчищал потом сандалии
и все стонал: «Тебе пятнадцать лет…»