Текст книги "Исповедь"

Наша первая встреча произвела на меня незабвенное впечатление. Перекинувшись с ним парой фраз, между нами как показалось нам обоим на первый взгляд, выстроился барьер недопонимания друг друга. Но его искушающая искренностью улыбка, которой он одаривал всех при первой встрече, молниеносно врезалась в моё подсознание. Так улыбался Джек Гэтсби. Великий Гэтсби.

Уже после знакомства с ним, в минуты бессонной тоски, я всегда воспроизводил в воображении эту восхищающую своей добротой улыбку. В нашей памяти вскользь промелькнуло ощущение того, что мы сталкивались с ним однажды. Так бывает со всеми, кто находит в ком-то отдушину.

Мой безызвестный читатель прости мне мою излишнюю красноречивость, но когда встречаешь своего человека, то невозможно хулить его. В памяти нужно хранить лишь первозданность красоты.

9

«Mon ami[19]19
  Мой друг (франц.)


[Закрыть] примите благотворное участие в моём одиночестве», вымолвили его уста.

В ответ я лишь смог промямлить: «Меня ещё никто не называл другом».

«Значит, вам и не о ком сожалеть», каким злобным было его замечание.

Бокал, объятый в его ладони, багровел от остатков винного содержимого на дне и переливался с цветом его венозных линий рук. «И, осушив до капли чашу, Увидел истину на дне»[20]20
  А. С. Пушкин стихотворение «Истина»


[Закрыть] писало солнце русской поэзии. Вот и наша истинность встречи была в то мгновение ещё не познаваема, но уже проступала из глубин.

Мой погожий рабочий день в момент нашей встречи тянулся нескончаемостью часов, минут, секунд. Мимоходом я украдкой посматривал, как доедаются дольки сыра с каёмочкой розоватой плесени. Я тешил себя надеждой, что он тоже пребывает в ожидании полного опустошения café. Отныне с другими случайными людьми я лишь перекидывался парой слов какие и положены были гарсону. Эта сухость моей вербальной речи была несвойственна моим устам. Последний гость за столиком покидал наше café дождавшись свою напомаженную мадмуазель, которая так сияла от радости предвкушения ночной жизни. И лишь за барной стойкой восседал сгорбившийся мужчина пятидесяти лет, чинно напившийся седьмым по счёту бокалом португальского портвейна. По его хмельному признанию мы поняли, что он скорбит по дочери умершей от лейкемии. Разделяя с ним накопившуюся скорбь, мы с пониманием проводили его до дороги и усадили в такси. Ему оставалось только поведать таксисту свой адрес. Как отвратительно возвращаться туда, куда заглянула смерть.

И вот долгожданное необъятное опустение. Александр так и не допивал остатки истинности, кровоточащие по стеклу. Я подошёл к нему, напомнив о пресловутых условностях нашего заведения.

«Мы закрываемся», смог лишь выдавить я.

«Знаю, но я жду друга нашедшего в вашем лице», со всей убеждённостью выговорил он.

Мы вышли из опустелого кафе и брели по пологому тротуару, освещаемого рампами ночных фонарей, над светочем которых резвилась неугомонная мошкара. И в этот самый прогулочный промежуток он поведал мне о том, как оказался в Монпелье. Он жил здесь уже два года. Они вынуждены были переехать во Францию из-за отцовской работы. Он работал в консульстве Великобритании.

Он был весьма обеспеченным молодым юношей, холерик с твёрдым стержнем во внешне-проявляемых им действий. Никогда не вынося наружу тешащих его чувств и не подпуская к себе ни единой души, он оставался одушевлённой инигмой, приводившей в замешательство всех его псевдо друзей. Матери у него не было, умерла она очень рано, смутные и шаткие детские представления о ней подобно невоспламеняющейся зале, были покрыты в его памяти саваном омертвелых воспоминаний. Отец его радовал своим присутствием только раз в месяц, выбираясь, домой как на командировку. За домом смотрела гувернантка, как рассказывал Александр.

Мы уже доходили до моего пристанища одиночества, как он воскликнул со всем жаром своего восхищения:

«Какой осиротелый район».

Меня сразу продрала до дрожи его тонкость замечания. И вправду этот глухой район грузно находился в арене, не обрываемой тишины. Выцветшие стены домов тлели в красках давешней красоты. Пожалуй, любой обозреватель со стороны не желал бы вторгнуться в серость этой толщи домов.

Мы стояли возле изгороди детской площадки и вспоминали благодать беспечного детства. На диво бесценное время. Сквозь призму радужных воспоминаний по отроческим годам, смотрели мы на выстроенные увеселения для детей.

Выстаивая в молчании полуночного города, мы издали окидывали взглядом случайных прохожих. Под нашим молчаливым надзором луна плавно претворялась в тонкий изгиб полумесяца. Мы прощались с данным радостным днём, прощались с природой благоуханного дня.

«До скорого cher ami» нехотя попрощался он.

Я лишь смог скупо ответить «По-ка». А, затем, не растерявшись, крикнул в спину: «Как тебя найти».

«Друзей не ищут, Эмиль» ответил он.

10

Хлынул бурный водосток дождя. Он смывал всё на своём пути, следы бездомных собак, неряшливо падающую листву и даже тень уходящего сегодняшнего друга. Я вяло поднимался вверх, по неподвижным сизым ступенькам бетонной лестницы и мне хотелось возвратить обратно невозвратимость обронённых слов. Войдя за порог, глаза мои отуманивала кажущаяся мне в тот миг ползучая мебель. Я находился в подвешенном обморочном состоянии. Надо мною в виде колеса фортуны крутился потолочный навес, а весь день, проведённый с Александром, был подобен крупному выигрышу в азартной игре.

Сахаристый привкус общения растворялся сладостной дробленой ириской в слизистой оболочке рта, а губы и после нежил тающий привкус сгущённого молока смешанный с мелассой.

Я попытался уснуть с отчаянной надеждой воскрешения уходящего дня. Желание повторения подводило меня к бездне сумасшествия, окунало меня в утопическое морское пространство самозабвенности. Мне хотелось обнажить пред всеми аполоновскую красоту моих ощущений, чтобы вновь притронуться к недосягаемой белизне жемчужных бесед, в глубине минувшего дня.

Впервые я проснулся с нежеланием вступления в рабочую суматоху. Я проснулся с чувством непринадлежности самому себе. Не убрав измятую постель, пропитанную моей вдохновенностью прошедшего дня, я ринулся искать первое, что попадётся из моей убогой одежды. Взяв кофейную чашку, я заварил себе крепкий кофе, не добавляя в него ни одной песчинки сахара, дабы перебить сладостный привкус настигших меня впечатлений. Мне не хотелось терять врождённую нерасторжимость горечи моей пресловутой жизни. Но тщетность моих попыток всё больше и больше подпитывала меня к вероятной возможности последующей дружбы. Легкомысленность моих действий находилась в противоборстве с голосом рассудка. И, как правило, оставалась в проигрыше. Безнадёжная игра разума против чувств, в которой первый оппонент всегда остаётся в дураках.

Я вышел на лестничную площадку и выкурил пару сигарет «Marlboro». Мне хотелось обратить душевное трепетание во внешнюю смиренность. Через подъездное окно дунул рассветный ветер, ещё не смешанный с мирскими заботами, тревогами, делами. Он был без примеси людей. Его мановение кристаллической чистоты невидимо щекотало мою ещё не выбритую щетину. Затем я вернулся обратно в дом для того чтобы смыть с лица ночную осадочную грязь. Я всегда мылся после потребления утреннего кофе и сигарет. Мне казалось тем самым, что это удачный способ скрыть от зоркого глаза посторонних мою пагубность привычек. Но в, то утро меня не отпускало чужое отражение в не лгавшей мне призме зеркала. Это был не я. Это было отражение того чем стало для меня его существование. Я протянул руки с целью притронуться к невинному вновь девственно родившемуся человеку. Но, не успев протянуть руку к зеркалу, я поскользнулся об уголок загнутого ванного коврика. Вовремя не совладав с артикуляцией руки, я порезался об фацет, окаймлявший овальное яйцевидное зеркало. Встав, я долго наблюдал, за тем как к ангельскому отражению примешались капли сгущавшейся крови. Остановив это извержение впустую пролитой крови, я собрался и покинул одинокую обитель.

Входя в привычную суетность дня, я тешил себя надеждой, что за угловым столиком вновь поймаю взгляд друга оказавшегося вдруг. Но его там не было. Отсутствовал даже символический знак его присутствия. Мне казалось, что время замедлило темп стрелок часов. Он не появлялся. И с его не появлением в моём сознании всё глубже прорастал корень случайности встречи.

Привычные для меня люди стали непривычными моему душевному расположению. Бессмысленность всего убеждала меня в том, что я, быть может, потерял душевного друга, в бессознательном поиске которого я пребывал долгие годы. Его продолжительность отсутствия уверяла меня включить его в бесконечный цикл случайных встреч. Но чувства, ютившиеся в моём сердце, не способны были примириться с жалкой безысходностью.

Во мне постепенно гасло умение облагораживать внешние раздражители. Я уже не мог уровнять противостояние чувств со здравомыслием. Я не желал приводить их к равноденствию внутреннего моего светила.

Возвращаться вспять, прислушиваться к отголоску доносившегося эха одной встречи я уже был не способен. И я смирился со всем и со всеми. Смирение ничего не может быть гибельнее умышленного волевого смирения. Иногда я возвращался к размеренному шагу от конца к началу воспоминаний. За ними не следовало ничего только беспросветная пустота, с которой даже невозможно соприкоснуться.

Я считал, что человеку можно простить всё кроме его невозвратимости.

11

Прошли две недели. Две ничтожно прожитые недели, количество дней которых казались неисчисляемыми. Голоса, звуки, шум, грохот природы, людей, городов, транспорта немели в моём в глухоте пребывавшем сознании. Мне была чужда праздность жизни посторонних людей. Мир был неподвижен моим недальновидным восприятием. Мне думалось, что земля теряет певучесть семидневной вытворенной природы. Я влачил отшельнический образ жизни. Впервые рискнул даже не явиться на работу, ссылаясь на недомогание желудка. И мои единомышленники по работе свято поверили в причинность моего отсутствия, так как раньше такой грешок за моей душой не водился. А после я терзал себя самобичеванием, что вероятность его появление в моё отсутствие крайне велика. На следующий день, вернувшись в привычное русло я искусно не вызывая и семени подозрения моих коллег начинал вскользь и издалека расспрашивать о любителе углового столика.

Был пасмурный докучливый день. Нельзя бранить погоду за хмурое настроение ведь и в этом не благостном расположении природы к нам смертным можно найти притаившуюся прелесть красоты. Лучевые стрелы мерцающего солнца крылись за хлопьями серых туч. Нависший над городом туман стлал свою мощь в каждом живом уголке. Пожелтевшей листвы компост превращался в залежи поглощаемой почвы. Росистые заросли кустарников беспомощно терпели непогожий день, выпавший на их долю, также как и я терпел непогоду изнутри.

С наступлением просветления природного царства, наступило и в моей душе полное благоденствие.

Последующий день достигнул реальности продолжительного наваждения. Ничего не предвещало ближнего новшества дня. Вразвалку собираясь на работу, я попеременно начинал думать о смене пресловутого образа жизни. Выходя на лестничную площадку, я встретил на нижней ступени человека подпирающего перила выщербленной лестницы. Это был он. Обернувшись и увидев меня, он пошатнулся и упал навзничь. Я стремительно подбежал к нему и поднял его с отсыревших бетонных ступенек. Мне казалось, что он в обмороке, но открывая его яблони глаз, я заметил, как они закатываются назад. Мне был понятен этот синдром зависимости, умертвляющий всю красоту человека. Сердце его учащенно билось в неположенном ритме метронома. Я потащил его к себе домой, пытался привести его в чувства под натиском холодных душевых струй. Его покатый взгляд катился к полосам надвинутых бровей. Затем он уловил моё созерцание и лишь промямлил «не без греха».

Я дождался, пока он заснёт и покинул свои апартаменты, долго раздумывая запереть ли дверь. Со всей прытью мне пришлось бежать на работу, так как неожиданные обстоятельства застигли меня врасплох. Многие из моих коллег начали недоумённо перешептываться, что со мной происходит вот уже две злосчастные недели. Они всецело понимали как это несвойственно моей педантичности опоздание, не выход на работу и даже мною выдуманная болезнь. Я принадлежал к числу тех родившихся в рубашке, кто очень редко болел, а если и занемог, то не подавал и виду. Но мои мысли были не здесь. Они были вне суетности окружающей меня среды. Они пышно парили в недосягаемом воздушном пространстве, отправляясь восвояси.

Предначертанная встреча после неистово поглощала меня махом своей данности. Меня пленяла оставленная мною недосказанность между нами. Приближение ночных бесед не могло превозмочь часовой отрезок отведённого времени. За две недели во мне кипела огромное желание высказать невысказанное, спросить не спрошенное и узнать неузнанное.

Мне хотелось восполнить всё, что мне казалось как будто бы утерянным за две недели. Поспешно вернувшись в свою обитель, я застал его за приготовлением яичной фритаты с добавлением тёртого сыра пармезан. С врождённой дружелюбностью он встретил меня со словами:

«Сначала довольствуемся ужином, а затем можешь мне докучать утомительными вопросами. Bon apetit»

Говоря откровенно, мне не хватило стойкости и решимости спросить о его зловредной привычке. Поэтому я неумолчно пытался найти проблеск меня интересующего вопроса в его красноречивом взоре.

«Уютное гнёздышко для неискоренимого одиночества», вдруг неожиданно подметил он.

Я лишь синхронно мотнул головой, соглашаясь с его замечанием. Я не мог понять, как этот ещё не полностью осведомлённый о моей жизни человек с лёгкостью вот уже не в первый раз подмечает изъяны моего душевного состояния.

Видимо в этом и есть предназначение истинного друга видеть незримое в близком человеке.

12

Он провёл у меня этот день. Этот молниеносно промелькнувший радости день. Наши беседы неслись хлещущим водопадным течением. И мы не заметили, как вечно подвижные стрелки часов пробили четыре часа утра. Своим полдневным присутствием он возместил двухнедельное отсутствие. В бессонно ночном отрезке времени мы успели выплеснуть наружу застоявшиеся гулкие воспоминания о прошлом. Как на ладони обнажил пред ним своё отдалённое прошлое размеренным движением вальса, ушедшее в теневое забвение паркетного зала. Поочерёдно и поимённо рассказал ему о мнимых недругах и друзьях мимолётно окружавшие меня на незначительных промежутках жизни. Поведал ему о сплошном сиротстве, с законами которого я примеряюсь вот уже долгие годы. Нет, нет терпящий меня читатель, я не пытался снискать его жалость к моей выпавшей доле. Жалость можно испытывать лишь к тем, в чьих глазах погасает последняя искорка огня жизни. А все остальные везде и всюду протягивающие свою жалостливую ручонку вызывают лишь неотторжимое презрение к безвольности человеческого характера. Мне необходимо было вывернуть наизнанку внутренность всего того что тяготило меня несколько лет. Я нуждался в понимании в нём одном. А понимание может прийти только после не осуждения. Он так же поведал мне обо всем, что волновало его. А, утром не успев проснуться, он с присущей ему настойчивостью, убедил меня увидеть его родную гавань.

Мы отправились в получасовой вояж по общественному транспорту, атмосфера которого так угнетающе влияла на Александра. Эти склизкие все в испарине тела, произвольно нарушали личностную дистанцию, которая так дорога людям. Выходя из многолюдного полчища homo sapiens, Александр начал жадно вдыхать свежий воздух с привкусом свободы. Около семи минут мы брели по тропинке, ведущей к обособленным от городской суеты домам. На ряду этаких благосостоятельных домов грузно восседала роскошная обитель Александра, фасад которой был облицован искусственными камнями серых оттенков. Фронтовую часть дома облагораживали, казалось вечнозелёные кустарники гортензий, белые цветки которых погружали зрительное восприятие мимолётным мечтаниям.

Дом их был выдворенной идиллией художественных работ, напоминая собой высококлассную галерею. По всему дому попеременно были развешаны картины Ван Гога и Дали, хотя они и не являлись подлинными работами художников. Впоследствии мы все летние каникулы будем каждый год всенепременно коротать в его роскошных апартаментах, он же в свою очередь многократно пользуясь отсутствием отца, будет созывать всех ближайших приятелей, устраивая вечера безудержного веселья. Его отец, как и немногие мужчины пожилого возраста, владел устрашающе огромной частной библиотекой. Зачитываясь изобилующими книгами своего отца, Александр с неподдельным восхищением будет в скором времени поведывать мне содержание им прочитанных историй и мифов, а я тем самым буду становиться невольным слушателем, его сменяющихся каждодневных рассказов. Наивысшим упоением моему слуху, представлялся не единожды прослушанный мною «Миф о Сизифе». Прискорбный миф о человеке с падким желанием жить, получивший тяжкое наказанье, в награду за свою страсть к вечной жизни. Вдобавок к столь глубокомысленному мифу, он примешивал различные философские теории, которые так ёмко описывал Альбер Камю в своей работе. Делился со мною теорией абсурда и самоубийства, поглощающие его своим неизбывным философским вопросом. И как утверждал и сам Камю, а затем и Александр «Есть лишь один поистине серьёзный философский вопрос – вопрос о самоубийстве». Вся это глубоководная муть размышлений занимала его сознание и лихорадочно копошилась в его подсознании муравьиным роем. Эту детскую травму невозможно было вычесть. Вычет любого недуга не вытесняет вас из стен уплотнившейся боли. Он целиком и полностью согласился с утверждением Камю «Чтобы управлять человеком нужно заставить его страдать». Я же в свою очередь согласился с этой очевидностью намного позднее.

Беспристрастная тишина, обитающая во всём доме, покидала свои покои только тогда, когда Александр врывался в неё в своё летнее времяпрепровождение. Подобно юношеской егозе он наполнял собою родной дом какофонией своего переменного настроения. Прихоти его целиком и полностью зависели от его настроя. Его стремление жить, не поддавалось вразумительному объяснению, с лёгкостью преодолевая судьбой воздвигнутые рубежи, он по инерции следовал по своему пути. Нам не раз доведётся осматривать их с отцом безлюдные хоромы, поведывавшие нам о некогда поселившихся в них детских фантомах.

Он с детским озорством рассказывал мне презабавные истории его непослушания. О том, как воинственно сражался с докучливой, как казалось ему тогда гувернанткой родом из Франции, в сущности, благодаря которой и изучил картавый благозвучный французский язык. Она была принята в их семью ещё в ту пору, когда они проживали в Великобритании. Переселяясь во Францию, она не скрывала своей радости и представленной возможности вернуться в родную страну.

Её звали Шанталь – каменное место в переводе с французского языка. В своё время мы упустим значение её имени. Её статность женщины бальзаковского возраста проявлялась во всех её внешних действиях и немногословности речи. Лишний раз не выказывала своей ласки по отношению к своим воспитанникам. Отчётливые карие глаза, верно, служили её строгости. Она отгораживалась ото всех, дабы не поддаваться искушению проявления доброты, так как принимала её за слабость. Но наблюдая за ней, невозможно было не заметить её причудливые попытки сокрыть симпатию к отцу Александра. Столь заметная симпатия с возрастающей силой начала набирать обороты после смерти матери Александра. Пожалуй, мы все неумело скрываем свои чувства. Так и её не стоит порицать за неспособность скрывать такой ужасный недостаток как любовь. Такая неумелость простительна для вдовы.

Однажды солнцем, опекающим июльским днём, мы наткнулись на старый чёрный рояль, покрытый многослойной пылью, осиротело восседавший в центре излюбленной нами мансарды. Признавшись мне, что его мать была учителем музыки, и часто тоскуя по созвучью исходившее от её игры, он после её смерти многократно зарывался слезами на нотную гладь. Со временем его отец, долго терпевший продолжительность неиссякаемой тоски по матери, с возлагаемой им самим ответственностью, перенёс рояль в затхлое место их дома. Сам же Александр был способен воспроизвести, пожалуй, только «Собачий вальс» и не большой, но всеми узнаваемый отрывок из «Турецкого марша». Его неумелая игра не под силу незабываемая мной, до сих пор звучит опусом, напоминая о нём.

Александр до конца моих дней, останется для меня трагической нотой не достигший своей кульминации.

Моё вездесущее негодование обуславливалось проявлением его тщедушных поступков по отношению окружающих его людей. Его невежество всегда обострялось в нём при присутствии посторонних, которые вызывали у него нескрываемую им неприязнь. Его действия шли в разрез с его первородным предназначением в жизни, поэтому немногим удавалось снести его не обуреваемый характер. Всегда стремясь понять его передвиженье по хрупко распластанной поверхности само-инициированной им среды, я всё больше и глубже падал в бесконечную бездну его идей, загадок и головоломок. Описывая Александра невозможно перечесть амальгаму, собственноручно сплавленную им в кружево необозримых помыслов. Он никогда не выявлял наружу хронику гипотез и идей своего необжитого будущего. Всегда оставляя отворённой дверь в гавань своего вывернутого сердца, незатронутого пока что ни одной человеческой красотой, он находился в обледеневшем ожидании покушения на его непробиваемую лавину завёрнутою в пелену клубящихся чувств.

В нём, только в нём одном я видел не признаваемое мной подобие себя, неспособное раскрыть в себе, то полное совершенство личности, к которому я стремился, долгие годы и буду стремиться, к сожалению, на протяжении всей своей жизни, так и не достигнув в полной мере этого идеала. Он возводил на пьедестал в этой жизни красоту, как бы низко это не звучало, но, всё-таки не признаваясь в этом даже самому себе, больше всего в людях ценил красоту духовную. Ведь красота это одно из немногих по праву неисчисляемых существительных на любом языке.

13

Всем своим существом предзнаменовывая периферию, оторванную от повседневных реалий, он безжизненным мановением своих устоев, отгородил себя от повсеместного переполоха. Александр словно был обрамлён каймой, не подпускающей ни единой живой души, для проникновенного изучения, его противоречивой сущности. Меня одного он вознаградил правом подступиться к нему, но в силу своих несокрушимых страхов перед его естеством, я в полной мере не смог воспользоваться сей снизошедшей на меня возможности.

Жизнь настолько прилежно приучила меня, к моему вплотную прикованному одиночеству, что я всегда оставался наедине с притаившимися во мне слабостями и страхами, наедине со всеми…

Нам свойственно ошибаться и вечно корить себя тяготеющими над нами помарками. Каждому человеку свойственно даже самоуничтожение, каковое исступлённо приводит нас к самобичеванию. Друзей невозможно заводить как домашних животных, в этом и заключена излюбленная проблема взаимоотношений. Поэтому мы и бессильны над выбором, которое предпринимает наше сердце.

Я отчётливо припоминаю, как он с избыточным чувством ностальгии, поведывал мне о своих любимых цветах. Его любимыми цветами всегда являлись белые тюльпаны. В одну не единожды бессонную ночь, проводящую нами в его доме, он поделился со мной одним из периодически разрастающихся в нём фрагментов воспоминания о матери. Многократно тревожа по детству её вопросом, где они растут, она многокрасочной вереницей сказочного описания, отвечала ему в саду, что благоухает вселенской добротой.

Вскоре после её утраты, он, будучи ребёнком недееспособным притворить в жизнь возведение крохотного сада, что хоть на малую толику послужит воскрешением памяти о ней, возвестил своего отца о своём беспокойном желании. К концу весны осуществилось его детское мечтание, хотя его отец с негодованием смотрел на Александра, любовавшимся садом который оплетал его неувядающими воспоминаниями о маме. Поодаль от летней террасы, произрастал миниатюрный участок белых тюльпанов, кажущихся изваянными из детского воспроизведения памятных дней.

Наверное, одно из моих сожалений, соткано из моего не соизволения, хоть изредка преображать белыми тюльпанами его беспробудное изголовье.

Непрестанно увиливая от поглощающих меня угрызений совести, я неоднократно не мог не спасовать перед прошлым, что и поныне отчётливо отражается во всем, что подвластно моему взору.

Я был полон искромётных намерений отречься от былого, но моим порывам заточения прошлого в вечно-приглушённую пустошь сознания, всегда препятствовало озарённая проблеском волна, возвращающая меня в ретроспективу памятной юности. Неуёмные чувства, испытанные мною и унесённые дуновением игривого ветра в его пристань отверженности, поработили моё светозарное сознание сдержанно глядеть на вещи и желание жить.

14

Вооружаясь настигнувшим меня сегодня откровением, я с содроганием собираюсь поведать вам всё, что попросту невозможно вычесть из неумышленно сохранённой мною монограммы отжившего эха, некогда доносящегося наплывом пройденного шествия. Правда все, что будет поведано мною, несоизмеримо с тем, что было погублено мною. Именно сейчас я в надобной мере осознаю всё его влияние надо мной, которое долгие годы, смешиваясь в прелюдию метающийся души обитало во мне отголоском прошлого. Как бы я неистово не сожалел отныне мне не возвратить ничего, чем прежде вознаградила меня судьба. Одна его радужно-безмолвная улыбка пробуждала во мне бешеное желание скорости идти терниями не вырисовываемого будущего. Буквально вся интонация моего живо-трепещущегося сердца жадно поглощала дыхание, во имя служения нашей дружбе.

Одно его присутствие, глаза и улыбка наполняли меня безмерной радостью и огромной благодарностью за его дружбу.

Полагаю я, наиболее уязвлёнными мы пребываем в пору застигнувшего нас ритма сердечного буйства. Но подчас вдохнувшим нами буйством мы готовы бойко препираться, со всем, что невозмутимо вырисовывается в сдерживающую нас колоннаду, на широком пути к фривольной мечте. Дружба одолевает нас, выпрашивая приют в просторах бескрайнего сердца. Порой, обременяя нас искромётной мощью своего влияния, она подвергает нас к опрометчивым решениям, сталкивающие нас в обрыв людского презрения. Невозможно отрицать и её противоположно-непостижимое воздействие, которое извещает благочестивым промыслом, спасающее громоотводом наши неисцелимые души. Она, вспорхнув над нами, преобразуется в невидимо-кольцеобразный нимб, оберегающий нас от адовых кругов. Обороняя нас от возгораемых источников ненавистничества, она беззаветно наделяет всех нас небесными добродетелями. Но люди вследствие своего безобразного мышления, не подступаются перенять наисветлейшие проблески, дарующие нам сия богема. Чувства, обличённые в выдавливаемые мною слова, вырываются из уст моих, вытесняя гнёт молодецкой поры. Дружественные чувства всегда прожигает красота солнечного луча, вне зависимости к кому оно устремлено.

Невозможно вычесть из памяти тот день, который мы легкомысленно проводили в перламутровых стенах его дома. Нас настигла непроницаемая услада молчания и безликая вуаль тишины. И это шаткое платоническое наслаждение было нарушено его невзначай сказанными словами.

«Эмиль как ты смотришь на то чтобы поступить на факультет искусств, словесности и философии в (Universite de Montpellier III)?», не ожидая одобрения, спросил он.

«Мне тоже приходила эта мысль» ответил я.

И мы поступили в этот университет излюбленный иностранными студентами носящий имя Поля Валери. По своей силе и мощи образовательной системы он до сих пор соперничает с Сорбонной. Мы изучали философию со всеми её пресловутыми метафизическими теориями, зачитывались классической французской и английской литературой. Иногда нас знакомили с выдающимися маститыми писателями русской литературы. Меня всегда волновала культура той страны, в которой некогда жил мой отец. Когда нас познакомили с одним из столпов русской классики Тургеневым, во мне невольно пробудился интерес к «Отцам и детям», но когда я прочитал небольшой фолиант «Дневник лишнего человека» я сразу начал отождествлять себя с натурой главного персонажа. Мы беспечно и беззаботно прожигали свои студенческие годы, не осознавая того что это окажутся единственными сладострастными минутами в нашей жизни. Учились мы с ним надо признаться весьма скверно, нами овладевало наше общение и бессчётное открытие познаний друг о друге во время ночных бесед. Мы делились друг с другом всем, что привносило в нашу жизнь неизгладимое впечатление. Он умело поведывал мне о судьбах героев и героинь книжных романов, отождествляя их с нынешним столетием. Поражало порой меня то, с какой лёгкой и детской наивностью он позиционировал себя на их месте. Он безукоризненно отучивал фразы и реплики персонажей, которые вызывали в нём наибольший восторг. Отчасти он являлся перфекционистом, идеализируя свою жизнь, как Дориан Грэй, разрушая каноны общественной морали. Александр был самодостаточной личностью, не превозмогая своих возможностей на пути к достижению своей цели.

15

Однажды я задал ему вопрос, на который не ожидал такого исчерпывающего ответа, чем способен он был дать мне.

«Александр, – да я всегда называл его полностью по имени, так как и говорил вам, что всегда считал его по жизни победителем во всех отношениях. – Не считаешь ли ты, что судьба достаточна, благосклонна к нам?»

«О, дорогой мой Эмиль, отбрось все эти пресловутые слова. Нашему поколению должно быть неведомо значение таких обыденных слов. Нельзя всё спихивать на такую ненадёжную зазнобу, как судьба», с яростным не соглашением, ответил он.

«Но не разделяешь ли ты того что в той или иной степени мы все зависимы от своей судьбы», спросил я, уверенно стоя на своём убеждении.

«Безусловно, нет. Мы то, что мы рисуем на нашем холсте жизни, и у каждого есть возможность пользоваться всей палитрой красок, довольствуясь жизнью в полной мере, со всеми её пороками и несправедливостями. Либо можно пользоваться только карандашом и набросками своей жизни, что весьма характерно узколобым провинциалам. Эмиль, дорогой мой Эмиль, уясни только одну вещь, всё зависит от того, насколько хорошо ты владеешь кистью. Ты либо пишешь свою жизнь настолько же шедеврально, как и Леонардо да Винчи свои картины, и ведёшь богемную жизнь, довольствуясь всем, что тебя окружает, либо ты не умеешь, или не стремишься достичь чего-то, заканчивая свою жизнь никчёмным поэтом или беспробудным пьяницей в трущобах на окраине города. Вот и вся философия, которую стоит уяснить для себя ещё в молодости, и ни один Кант или Ницше не заставит тебя смотреть на вещи иначе».