Текст книги "Раннее"

 
За все, за все людей я презираю:
За мнимые мучения страстей,
За слезы, что любви преступной ядом
Сочились из глубин их злых очей,
 
 
За хлад их душ, с презрительностью смежным,
За все, за что я ими был гоним.
Устрой, мой друг, чтоб пламенной надежды
Огонь во мне предательский остыл.
 

Вампир

 
Мышиный писк и хлопанье крыла,
Натужный скрип потертой половицы,
Замшелая от времени скамья —
Вот келья прирожденного убийцы!
 
 
Лишь душный смрад объял гнилую клеть,
Лишь цепей тяжкий стон сковал запястья…
Здесь червей столько, пауков… Не счесть!
Но в этом ли, скажи мне, Ангел, счастье?
 
 
Обители угрюмое убранство
Ветшает с каждым годом… Словно сон,
Скольжу один по залам средь несчастья
В напыщенном величии своем.
 
 
…Тонул когда-то в радости и неге,
Друзей и верных слуг был полон двор,
Как вдруг Чума, Смерть лютую лелея,
Отчизну погрузила в смертный сон.
 
 
…Я в страхе жил среди гниющих тел,
Как свечи на ветру неспешно гаснул,
Но гибели сдаваться не хотел,
Взложив цепей оковы на запястья.
 
 
Пускай придет костлявый херувим,
Я не страшусь его раскрытой пасти!
Сорви вначале, демон, кандалы,
А уж затем своей упейся властью!..
 
 
…Не рок злой, а Вампир меня нашел,
Припал к груди, прокусывая кожу…
Злой лязг и хрипы, и страдания стон…
О, как на пытки Адские похожим
 
 
Казался мне предсмертный страшный час!..
И как потом я, вдруг разверзнув очи,
Почувствовал, что силой налилась
Часть тела… Так я рыцарем стал Ночи
 
 
Своих друзей, оставшихся в живых,
Нещадно, словно крыс, я рвал на части
И, жажду кровью утоливши их,
Рыдал, клейменный дьявольской печатью.
 
 
Затем, вдруг Злу отдавшись со всей страстью,
Навстречу новым жертвам направлялся.
То, девушку к себе завлекши, казнью
Ее во мраке ночи наслаждался,
 
 
То юношу младого, как заря,
Во тьму, красавиц подражая пению,
Не раз манил, что демон хохоча…
О, как мне избежать стыда мучений?
 
 
…Вот сто проходит лет, вот пять веков,
И жажды чувство быстро притупилось.
Но, боже, где найти друзей, врагов
Тому, кому убийство опостыло?
 
 
Быть может, умереть? Душа моя
В груди плененной птицею трепещет,
Рука, упершись, крышку подняла…
Нет, жив… Вновь одиночество калечит.
 

Тень

 
Дрожа по-рабски, поднимался
Я по ступеням мокрым к храму:
То, поскользнувшись, вниз срывался,
То вновь спешил, дыша устало…
 
 
Она стояла на коленях
Пред монументом и молчала,
Ладони прижимая к сердцу
И взгляд смиренно потупляя.
 
 
Я поднял взор и чуть не вскрикнул:
Раскинув пару крыл, над нами
Кружил прекрасный херувим
Без крика зев свой раскрывая,
 
 
И капли слез с ресниц срывались
И падали на пестрый мрамор…
Но кровью падший ангел плакал…
 
 
…Клонясь кудрявыми главами,
Шумели чудные деревья,
Что буруны пушистой пены,
Туман клубился под ногами.
 
 
Раздался голос скрипки юной…
Вдруг перейдя на хриплый стон,
Души моей затронув струны,
Гитары хрипу вторил он…
 
 
Прозрачный силуэт мелькнул,
Сокрытый мшистыми стволами…
Моим очам предстал Он вдруг,
Прелестный юноша… Меж нами
 
 
Лишь расстояние руки, но пропасть будто…
Я застыл и вперся удивленным взглядом
В ужасный призрак… Все меня
В его чертах напоминало.
 
 
Промолвил Он: «Я Тень твоя!»,
Сверкнув лазурными очами,
И в тот же миг возник пред нами
Скалистый берег… Волны в прах
 
 
О скалы с гулом разбивались,
И, словно демон ухмыляясь,
На них товарищ указал:
 
 
«Вглядись же в гребни сих валов:
То море слез, пролитых нами.
Как страшно слышать этот зов
И сердца крик от боли в ране!
 
 
Все, что желал, ты получал,
А молчал все эти годы…
Теперь верни, что задолжал,
Но лучшую от жизни долю!»
 
 
…Рассеялся мираж и Ада
Вдруг площадь пламя поглотило.
В огонь кипящий опускал
Архангел порванные крылья.
 
 
И Тень в его чертах узрев,
Я ниц пред ним упал… Смиренный,
Лишь наблюдал, скорбя, за тем,
Как крепко он сжимает тело.
 
 
Лишь руку протянуть посмел
Я к Ней, дотронувшись до сердца.
Надежда теплилась в душе
Моей, вдруг странно опустевшей…
 
 
Но пламя жгучее меня
Уж поглотить готово было,
Как вдруг Марго, любовь моя,
Очнувшися, заговорила:
 
 
«Не тронь его, оставь в живых!
Пусть будет кровь горячей в жилах
Того, о чьем спасении я,
Склонившись пред Тобой, молила…»
 

Аутодафе

 
Вновь алое пламя глодает холодную землю
И, воя, все сыплет на травы кровавые прахом.
Смерть ходит по кругу и дышит предательским страхом,
Хватает за стан венценосца беззлобно, но смело.
 
 
Собою и очи, и разум принцессы затмило
Позора клеймо, на челе Ее вспыхнув пожаром:
Под кожу пустило отраву железное жало
И Зло в мир невинных свидетелей вдруг запустило.
 
 
И дети, и матери корчатся в огне трескучем,
Но грязи стыда, жаль, потоками крови не смоешь.
Лишь слышно, как души, от тел отделяяся, стонут
И, ввысь возносясь, рассыпаются в пепел летучий.
 
 
И что же виной послужило возмездия акту?
Прекрасное чувство, великое, полное силы,
Что Ярость, шипя и свиваясь, собой поглотила,
Взяла за слабину душевную полную плату.
 
 
…Луны три назад власть монаха казалась нетленной.
Принцесса, лелея свое огрубевшее сердце,
Без боев страну покорила чужую и в крепость
Ввела свое войско, себе подчиняя неверных,
 
 
Творила бесчинства – недели летели, как птицы,
Найти не смогла короля и, оставив попытки
Добиться от писаря правды жестокою пыткой,
Заставила кинуть раба на каменья темницы.
 
 
Приказ отдала и забыла – внимания стоит
Лишь то, что скрывается враг где-то здесь, в этих стенах;
Ликуя, лобзала, от крови пьянея, военных
И веры в победу меж слугами сеяла споры.
 
 
И воин, и пленный смотрел на нее с обожанием:
Прекрасна принцесса и голос ее сладкозвучен,
В бою все движения тела разяще воздушны,
Но сердце живое и разум закованы в стали.
 
 
Но узник, что вновь на допрос приведен, очарован
И все с полководца влюбленного взора не сводит,
И словно угроза исчезла, а тяжкие стоны
Истерзанных братьев о близости Зла не напомнят.
 
 
«Недолго тебе пировать, о, прекрасный властитель», —
С улыбкою юноша молвит жестокой принцессе.
Насмешливый взор с содроганием внутренним встретив,
Решила вновь дева морить врага голодом в клети.
 
 
Как смеет он взором своим разбирать ее прелесть?
И смеет ли в силе душевной ее сомневаться?
Задетая гордость кинжалом под ребра впивалась,
И жрицей Войны вновь любовь воспринялась, как ересь.
 
 
Прозрачные вежды прекрасная Эос разверзла
И, зябко поежившись, стан обернула сиянием
Светила святого и звезд, уж угасших, свечением,
Лишь кончики алые перстов в лазурь окуная.
 
 
Едва златовласый, лучи вкруг себя пространяя,
Из мрака ущелья, луну прогоняя, явился,
В темницу облаченный в латы тюремщик спустился,
Обитель страдания и боли обвел он очами.
 
 
Запекшейся кровью покрытые губы кусая,
Истерзанный пленник взирал на него исподлобья,
И лишь кандалов проржавевших надрывные стоны
Меж камней носились, собой прорывая молчание.
 
 
– О, рыцарь, своей госпоже остающийся верным,
Ужели меня, спекулатор, понять ты не в силах?
Тогда лишь отвергну я лорда, глумливая псина,
Когда пред принцессой твоей он преклонит колена.
 
 
– И жизни не жаль? – удивленный каратель промолвил. —
Ведь наша инфанта, напуганной будучи смутой,
Войной, что народ зачинал ваш, увы, пресловутой,
Решила с правителем вашим сродниться короной.
 
 
Так выдай, раб жалкий, его нахождение в замке.
Поверь, как такой же слуга с незавидною долей,
К тебе не могу не проникнуться чувством, но волю
Дарую тебе только после раскрытия тайны.
 
 
– О, враг мой любезный, – раб молвил с усмешкою злобной, —
Мне жалости Вашей, поверьте, не нужно и вовсе.
А мудрый народ наш, уверен, и сам разберется,
Кому восседать до скончания веков на престоле.
 

 
Когда же мучитель покинул, бранясь, но негрубо,
Наш пленник в лице изменился, главу приподнявши,
И к чувствам прислушался, сердце его наполнявшим,
В улыбке слегка виноватой разверзнувши губы.
 
 
Ведь грел его душу оставшийся в памяти облик
Прекрасной принцессы и голос ее сладкозвучный…
И, будучи с демоном злобным уже неразлучным,
Читал сам себе, будто ей, наш поэт свои оды.
 
 
…Меж тем наблюдало за пленным лазурное око,
Алел соглядатель, вздымались в волнении груди
И Эроса стрелы раздробили звенья кольчуги,
Во плоти остались, вонзившись под ребра глубоко.
 
 
Вновь хладное сердце столь чутко внимало признаниям…
Но гордость кольцом овила, точно аспид коварный.
Казалась принцессе отвага поэта бравадой
И персты сжимали сильней рукоятку кинжала.
 
 
И стоило сумеркам только на землю спуститься,
Возникла инфанта пред пленным, что призрак нетленный,
Но… руку воздеть не смогла и застыла в смятении,
Чему стихотворец, у камня распятый, дивился.
 
 
Но что же?.. Столь ясно и чисто глаголет поверье
Об искре, рожденной от душ огнегривых касания…
Прильнула принцесса к губам иссушенным устами
И узника крепко руками объяла за шею.
 
 
Но, шорох заслышав, объятия в испуге разжала
И бросилась прочь – прочь от чувств, догоняя кого-то,
Кто мог разгласить об увиденном… Крепко и твердо,
Казалось ей, сердце рука ледяная держала.
 
 
Собою и очи, и разум принцессы затмило
Позора клеймо, на челе Ее вспыхнув пожаром:
Взяла за слабину душевную полную плату
Гордыня… и трезвый рассудок навек омрачила.
 

Проза

Собака

Мы не виделись два долгих года, и теперь я стоял у дверей его кабинета, внутренне негодуя из-за того, что он решил принять меня в порядке очереди. О да, это было очень похоже на Алоиса, но… Я счел такое отношение к себе за оскорбление, и потому твердо решил высказать в лицо старого друга все, что о нем думал.

Знакомый прищур водянисто-голубых глаз и белые, как солома, волосы контрастировали со смуглой кожей и большим, с горбинкой, носом – но, Боже, столько всего родного было в этих чертах! Маленькая французская речушка, влившись в бурлящий поток чистой немецкой крови, наградила моего товарища весьма необычной внешностью, в то время как чисто германские педантизм и хладнокровие полностью вытеснили присущую галлам горячность. Думаю, лишь потому мой добрый друг даже не поднялся из кресла, когда я, едва сдерживая нахлынувшие чувства, почти вбежал в комнату.

Удостоив меня сдержанным рукопожатием, Алоис знаком приказал сесть и вперился в мою переносицу тяжелым взором.

– Вы, милый друг, должно быть, понимаете, что за все эти годы разлуки мы оба изменились. Да, я уже не тот мальчик, которого Вы помните, да и Вы, я смотрю, не помолодели, – произнес он, рассматривая корешки книг, и добавил с особым нажимом, – Тем не менее, я очень рад Вас видеть сейчас, перед самым отъездом.

– Что ж, если я так же состарился, как Вы, то пожелаю лучше застрелиться, – с чувством произнес я, сделав вид, что вовсе не замечаю его желания немедленно отделаться от меня. – Признаться, я ожидал вовсе не такого от нашей встречи, стоя там, в приемной.

Мой немец вспыхнул, но промолчал, в то время как я продолжил:

– И, может, я не так молод, как прежде, но в душе моей еще свежи воспоминания о нашем детстве. Я был верен им, как пес, а Вы, не глядя, плюнули мне в душу!

– Как пес? – тонкие губы моего собеседника скривились в саркастической усмешке. – Собаки верны до тех пор, пока их кормят. Но стоит только указать на палку – и вот уж, как у Вас, вздыбилась шерсть. Но Вы, мой друг, полезная собака.

Вы, помнится, писали чудесные стихи, срывая будто звезды с небосвода. И, не скрываю, что струились слезы, когда Ваш слог ласкал мой слух. Прошу Вас, подарите мне хоть часть того блаженства на прощание перед тем, как мы расстанемся навечно.

Я вдруг понял, что Алоис не шутил, говоря об отъезде, но это еще сильнее резануло мне по сердцу, ибо такого откровенного неуважения сейчас, в столь тяжелую для нас обоих минуту, я простить не мог даже ему.

– Хорошо, – тихо сказал я. – Слушайте.

 
К дверям людским побитая собака,
Дыша едва, дрожа всем телом, льнула.
Порог чужой ответил скрипов залпом,
А злые руки камень протянули.
 
 
И лишь один к псу мерзкому спустился,
Прорезав светом полог черный смерти,
И, лаской одарив едва, смутился,
В глазах собачьих звезды вдруг заметив.
 
 
Ах, как его душа тепла просила
И как его о свете умоляла!
«Достать бы мне, себе взять звезды эти!» —
Зрел юноша, клинок в живот вонзая
 
 
Сей бесполезной, глупой, шумной твари,
Гоняющей все лето птиц по парку…
Кто вспомнит из людей про эту шавку?
Никто. А вспомнит – сыщет ли? Едва ли.
 
 
А звезды… лишь слезой скатились на пол
Вслед за душой животного, скорбящей.
Знай, не хочу я быть такой собакой,
Пусть и зовут привязанность собачьей.
 

…Я умолк, с вызовом глядя прямо в глаза товарища, а он, выйдя из-за стола, молча стиснул меня в своих объятиях.

Один день

Душистая послегрозовая тишина пала, разорванная многоголосым пением цикад. Ветер лобзал землю, слизывая хрустальные слезы дождя с мокрых трав, чтобы, разбившись о густые кроны деревьев, замертво упасть на хладную глину тысячей сверкающих капель. Неизвестность, завернувшись в черный, сплошь усыпанный блестками, саван, спешила навстречу Судьбе, и весь мир застыл, терзаем мрачным предчувствием, зная, что уже совсем скоро свершится правосудие…

Мрачный готический особняк мирно дремал, скрытый от посторонних глаз замшелыми стволами вековых дубов, но вдруг, пробужденный, ощерился острыми шпилями, сверкая темными прорезями окон из-под нависших решетчатых бровей. Каменные львы-охранники, скалясь, разевали клыкастые пасти, пугая нежданного гостя, но луч света упрямо кромсал тьму сверкающей саблей. Пожилой человек, одетый в сюртук довольно потрепанный, но, видно, горячо любимый владельцем, чему свидетельством являлись протертые рукава и несколько масляных пятен, трепетно вглядывался в грозно нависшую над ним громаду дома и молчал, словно боясь расплескать теснящиеся в груди чувства. Засаленный шейный платок его съехал набок, открыв взору жилистую шею старика, чей закопченный фонарь гнал ночной мрак по вымощенной плиткой дороге навстречу Тайне.

– Вот мы и дома, – надтреснутым голосом произнес человек и направился к дому неровной походкой, словно не до конца веря своим словам. Истлевшая за долгие годы дверь открылась с протяжным стоном, нехотя пропуская мужчину вперед. Судорожно вдохнув затхлый запах старого, уже давно нежилого, помещения, старик опустил на пол тощий узел и поднял закопченный фонарь к самым глазам, осветив тесную прихожую. Держась трясущимися руками за шуршащие стены, мужчина упрямо двигался вперед, словно ища что-то в густой темноте, и, наконец, добравшись до гостиной, застыл, вглядываясь в убранство комнаты.

Витые ножки тяжелой мебели попирали пестрые мраморные полы, покрывала ниспадали на землю шелковыми водопадами, словно хвастаясь друг перед другом цветастой роскошью, уже давно вышедшей из моды, но до сих пор любимой старыми девами. С выцветших картин за ночным посетителем следили одинаково безобразные лоснящиеся лица живших когда-то владельцев особняка, чьи имена уже давным-давно затерялись среди узловатых корней древнего рода Р. Рудольф – последний живой наследник графского титула и бесчисленной казны – теперь стоял посреди темной комнаты, прижимая худые морщинистые ладони к груди и мысленно взывая к своим предкам. Уж более полувека прошло с тех пор, как он, будучи еще совсем ребенком, покинул дом своей прабабки, но каждая вещь все еще хранила в себе воспоминания об одиноком детстве пожилого графа…

Вдруг мужчину привлек какой-то странный предмет, прислоненный к стене в самом дальнем углу комнаты. Странное волнение овладело Рудольфом, когда трескучий огонек фонаря, отразившись в темной поверхности, осветил тяжелую резную раму старинного зеркала. Старик коснулся запыленного стекла, ощутив приятную прохладу и замер, ослепленный яркостью картины, возникшей в его воображении…

…Лучи знойного летнего солнца прыгали по стенам золотистыми пятнами, путаясь в густых рыжих кудрях шестнадцатилетнего юноши, нетерпеливо комкающего в руках листок бумаги. Ожидание уже давно томило его, но мальчик даже не пошевелился, когда среброглавый дворецкий, неслышно войдя в комнату, учтиво склонился пред маленьким графом.

– Докладывайте, – хриплый юношеский басок, столь нейдущий к тонким чертам лица, звучал царственной важностью и самолюбием.

Тщетно скрывая улыбку, прячущуюся в уголках губ, Фердинанд, с некой гордостью коверкая слова из-за немецкого акцента, произнес:

– Прибыли княгиня С. с дочерью, причем княжна требует немедленного Вашего позволения видеть молодого господина. Что изволите-с отвечать на их прошение?

– Допустите, – нехотя приказал Рудольф, откинув со лба прядь шелковистых волос.

Погруженный в собственные размышления, он не заметил появления в комнате еще одного существа, столь прекрасного, что даже ангелы плакали при виде ее. Капризный ротик и незабудковые очи фрау Люсиль, полные таинственной силы, обещали неземное блаженство, но маленькая кокетка оставалась холодна со всеми, кроме юного графа. Маленькие ножки и белые плечи, несколько вздернутый носик и пухлые губки – все было идеально в этой девушке, и лишь возраст был преградой на пути страстной любви, только разжигающей свое губительное пламя в сердцах титулованных особ.

– Bonjour, mon cher ami, – пропела Люсиль, в безотчетном порыве обнимая прелестного Рудольфа, но тот отстранил ее несколько грубым жестом.

– Где Ваши манеры? – раздраженно спросил юноша, скривившись. Девочка покраснела и, ужасно смутившись, прикоснулась губами к его перчатке.

– Вы сегодня не в духе, мой ангел, – от голоса ее, теплого, как аромат нагретой солнцем розы, кружилась голова, и потому молодой человек не мог долго дуться.

– О, Люси! – воскликнул он, сверкая очами. – Вчера я получил известие от графа Р.

– Вашего отца?

– Да. Сразу по прибытию в Мюнхен он изъявил огромное желание видеть наследника… Это мой шанс, мой единственный шанс вырваться из под гнета диктаторши бабки, понимаешь? – граф бегал по комнате в ужасном волнении, не замечая того, как потухли глаза у его подруги.

– Но… Рудольф, ведь завтра твой день рождения. Неужели нельзя перенести встречу с Вашим отцом?

– Ах, разве можно быть такой глупой? День рождения – лишь традиция. Отец заберет меня из этого грязного города, мы будем путешествовать по всему свету. Вместе… Я буду писать тебе, если хочешь, но ты мне не пиши… Я приеду сюда в скором времени, и мы все вместе – ты, я и Валентин – отпразднуем мое возвращение, – неуверенно протянул парень.

– Как Вам будет угодно, – прошептала девушка, пожимая протянутую руку возлюбленного. Под окнами графа уже дожидалась двуколка. И хотя мальчик искренне верил в то, что вернется спустя пару лет, время, как всегда, распорядилось иначе…

…Тихий, но настойчивый шорох отвлек Рудольфа от размышлений. Вслушиваясь в стон ставен, борющихся с разыгравшимся ветром, граф задул фонарь и остался стоять в темноте, ожидая какого-то чуда, небесного знамения – но напрасно. Дом был глух к его мольбам так же, как и пятьдесят лет тому назад, когда мальчик, плача, зарывался лицом в подушки, прячась от непристойных ругательств выжившей из ума прабабки.

Маркиза Ф, некогда служившая при дворе французского короля, всей душой ненавидела «мерзкого и непослушного мальчишку», которого оставил на ее попечение «столь же мерзкий отпрыск ее глупой дочери». Старуха уже давным-давно впала в маразм, и от всей ее былой красоты и темпераментности остались лишь дурная привычка ворчать и тащить в дом антикварные вещи. Все свободное ото сна время женщина тратила на нудные нравоучения, изредка срываясь на скандальные ноты, от которых страдали все, начиная от юного графа и заканчивая дворецким Фердинандом.

Содрогнувшись от нахлынувших воспоминаний, Рудольф нервно хмыкнул и вновь застыл, напуганный странным скрипом, доносящимся из прихожей. Дрожащий огонек спички, едва вспыхнув в трясущихся руках мужчины, угас, наполнив комнату отвратительным запахом серы. Сжав в ладони заржавевший кинжал, надежно спрятанный на груди, Рудольф медленно двигался к двери, на ходу пытаясь зажечь фитиль. Наконец фонарь вспыхнул, озарив прихожую и темный силуэт, застывший у окна.

– Кто Вы? – дрогнувшим голосом спросил граф, вглядываясь в, казалось, неживую тень. – Кто Вы, как Вы проникли в мой дом? Отвечайте!

Тень медленно двинулась навстречу свету, вдруг озарившему очаровательные черты прекрасного юноши. Рудольф, вскрикнув, выронил клинок, с гулким стуком упавшим на потертые ковры.

– Guten Tag! – весело прощебетал мальчик, хлопая удивленного графа по плечу.

Вглядевшись в лицо молодого человека, старик прошептал едва слышно:

– Валентин?

– Собственной персоной, – улыбаясь, ответил юноша. – А ведь ты отличный лицедей, Руди. Признаться, сначала я даже поверил, что ты меня не узнаешь! Но разве можно не узнать старого друга?

– Старого… – повторил, словно пробуя на вкус страшное слово, Рудольф. – Но в чем странность – ты ведь совсем не изменился!

– А должен был? – по-птичьи склонив головку набок, спросил Валентин. – В конце концов, кто из нас именинник?

Выхватив из рук мужчины фонарь, мальчик порхал по гостиной, разжигая белевшие по углам свечи. Совсем юный, как пятьдесят лет назад… Предчувствие закралось в душу Рудольфа, но тот нетерпеливо отогнал его, озаренный догадкой.

– Выходит, мне лгали, когда говорили, что ты бороздишь девственные леса Индии в поисках каких-то растений?

– Тому, кто тебе сказал такую глупость, следует залить в глотку раскаленный свинец, – воскликнул Валентин, вспыхнув. – Я не позволю обманывать своего лучшего друга… Тем более, ты ведь знаешь, как я отношусь к ботанике… Mangelhaft Herr Ratte до сих пор недоумевает, как в рукаве его камзола оказалась дохлая мышь, – юноша залился лучистым смехом.

Вдруг он замолчал, вслушиваясь в гробовую тишину, царящую в доме.

– Кажется, я слышу, что к нам спешит еще один гость.

В один прыжок достигнув противоположного конца комнаты, Валентин распахнул дверь, склонившись в полушутливом поклоне пред дамой, возникшей из мрака. Аромат душистой сирени и серебристого лунного света, льющегося от призрачного лика ночного светила, обволакивал комнату. Почувствовав неизъяснимое томление во всех членах и восторженную, детскую радость, Рудольф вдруг застонал, тщетно прячась от света, в то время как Люсиль, мило улыбаясь, пожимала руку Валентину. Обернувшись к возлюбленному, девочка двинулась было к нему, но тот, надрывно вскрикнув, закрыл лицо руками.

– Не подходите ко мне, Люси, Вы не должны меня видеть… Прошу Вас, уйдите, уйдите!

Переглянувшись с молодым Валентином, княжна спросила, играя мелодичным голоском:

– Что с Вами, друг мой? Вы переменились в лице… Должно быть, юная мадемуазель недостойна Вашего рукопожатия?

– Нет, но… Это я недостоин Вас теперь… Ведь Вы, вижу, тоже не изменились со дня нашей последней встречи. Ах, кажется, что это было вчера…

– Потому что вы на самом деле виделись только вчера утром, – не выдержав, ответил Валентин.

– Да, – согласно кивнула юная княжна. – И, кстати, Вы, бессердечный, глубоко ранили меня своими словами… Но, знайте, я была уверена, что Вы меня разыграли, mon cher. Вы просто не могли пропустить празднование своего семнадцатого дня рождения! Встаньте же – я обязана поцеловать Вашу руку.

Рудольф бросился к Люсиль и, покрывая поцелуями ее маленькие пальчики, сотрясался от рыданий. Вдруг, немного придя в себя, он вновь отвернулся, прошептав:

– Нет. Я все равно противен Вам, ведь я уже безобразный старик… А Вы все так же прекрасны… И ты, добрый друг, все такой же шутник.

– Старик? – недоуменно повторил Валентин. – Ты, должно быть, нездоров. Посмотри же на себя!

С этими словами мальчик мягко подтолкнул товарища к старому зеркалу. Оперевшись рукой о витую раму, Рудольф поднял глаза и отпрянул, пораженный увиденным. Из темной глубины стекла на семидесятилетнего старика смотрел семнадцатилетний отрок, юный и пламенный, словно едва разгорающаяся заря. Удивление читалось на перепуганном лице, в глазах стоял необъяснимый ужас и… восторг. Рассмеявшись, вдруг помолодевший граф поднялся с колен и заключил друзей в объятиях. Счастье витало под потолком, гладя по головам вновь обретших друг друга товарищей…

Немного успокоившись, Валентин произнес заупокойным голосом:

– Entre autres, monsieur Ratte уж и плох. Давеча он рассказывал маменьке об обычаях других народов. А в странностях дикарей, скажу вам по секрету, я нахожу долю романтики. Например, на некоторых островах южных морей есть обычай изгонять из юношей в день их рождения злых духов, якобы проникающих в наше сознание во время сна.

– Этот факт кажется мне достойным любопытства, – согласилась Люсиль, восхищенно глядя на Валентина.

– Да-да, – продолжал тот, улыбаясь. – Чтобы изгнать духов, молодому дикарю на глаза надевали повязку и пытали мальчика тем, чего он боялся, до тех пор, пока юноша не отсчитывал ровно столько минут, сколько ему исполнялось лет.

– О! Это ужасно жестоко! – воскликнула девочка, содрогнувшись.

Рудольф странно взглянул на нее и заявил:

– Я готов попробовать. Тем более теперь самый мой ужасный страх – страх состариться – исчез.

– Ну, тогда мы просто наденем тебе на глаза повязку, – раззадорившись, сказал Валентин.

Молодого графа вновь окутала тьма. Холод маленькими ножками пробежал по спине, заставляя сердце сжаться. Шорох… Все ближе и ближе. Рудольф почувствовал, как по ногам его, визжа, пробежала крыса.

– Ах! – юноша отскочил в сторону, и шум падения смешался со звоном битого стекла. Адская боль полоснула графа по лицу. Сорвав повязку, Рудольф застыл совсем один посреди темной комнаты. Отвратительно теплая, с привкусом металла, жидкость упадала на пол тяжелыми каплями…

Парень склонился над зеркалом и лишь хриплый стон сорвался с его побледневших губ. Старинное стекло разбилось на две половины, в которых отражалось лицо потрепанного жизнью старика, чрез которое, словно деля саму жизнь на две части, тянулся глубокий шрам…