Текст книги "Раннее"

Лжец

Свет погибающего фонаря, пронзенный ледяными и острыми струями осеннего ливня, желтой дымкой ложился на пустынную дорогу, обрамляя златистым кругом застывший, словно бездвижный монумент, силуэт девушки, зябко сжимавшейся от пронизывающего дыхания ветра.

«Только бы успеть. Лишь бы успеть…»

Жаркий шепот разрывал безлюдную тишину, наполненную лишь грохотом воды и отдаленным стуком копий херувимов о броню мрачных демонов… Лишь хмурые дома слепо вглядывались в темноту пустыми глазницами темных окон, разыскивая в гремящей мгле маленькую фигурку, тщетно борющуюся с обезумевшей стихией.

«Лишь бы успеть…»

Небрежно сложенный лист бумаги, надежно спрятанный за пазухой, жег грудь девушки, бегущей по мокрой ночной улице. Капли дождя или слезы текли по лицу ее? Неизвестно. Лишь едва слышный шепот срывался на крик: «Успеть, во что бы то ни стало!»

Бесконечные ступени… И вот наконец настороженно скрипнула стальная дверь, и пожилая дама, возникнув в проеме, в удивлении отступила назад, пропуская вперед ночную посетительницу.

– Женя? Что ты делаешь здесь так поздно, детка?

– Алекс дома? Прошу, ответьте мне! – место ответа воскликнула девушка и едва не упала, крепко вцепившись в руку испуганной хозяйки.

– Да. А где же ему еще быть?

– О! Тогда взгляните на это, – воскликнула гостья, разметав по плечам влажные кудри, и бережно протянула согретый сильным молодым сердцем конверт. В сафирных очах ее горела такая решимость, что женщина невольно повиновалась. Пробежав взглядом несколько строк, она удивленно взглянула на Евгению, и неуверенно произнесла вдруг севшим голосом:

– Должно быть, это чья-то жестокая шутка. Ведь с Сашей все в порядке. Он идет на поправку и даже поужинал с аппетитом…

– Я так и подумала. Но, обнаружив это на своем столе, ужасно разволновалась. Казалось, рассудок покинул меня, ибо я, ни секунды не раздумывая, бросилась к вам. И вот… – девушка покраснела, смущенно комкая в руках край мокрого шарфа. – Простите за то, что причинила вам неудобства.

– Может, пройдешь? Негоже на пороге стоять. Не чужая, все-таки.

– О, нет, я не желаю более смущать Вас. Разрешите лишь убедиться, что с Алексом все в порядке, – Женя молитвенно сложила ладони, вглядываясь в доброе лицо женщины. – Я умоляю Вас…

– Разве я похожа на изверга? Прогонять родную племянницу из дома, причем на ночь глядя… Проходи. Немедленно, – мягкий тон хозяйки зазвучал повелительными нотками.

– Благодарю, – девушка улыбнулась и в тот же миг красота ее, скрытая в уголках губ, вспыхнула ярким пламенем, озарившим тесную прихожую.

Пожилая женщина улыбнулась в ответ и, бросив мимолетный взгляд на свою ночную рубашку, попыталась прикрыться руками, ворчливо прибавив:

– Ну, что же ты стоишь? Раздевайся. И побыстрее. Застала меня неглиже, так еще и копается…

Улыбаясь про себя, Евгения проскользнула в уютную кухоньку, мирно гревшуюся в свете тусклой лампы. Чайник хитро сверкал блестящими боками, зазывая, словно базарный пройдоха, за бесплатно насладиться маленькими радостями жизни, чтобы затем расплатиться ценой вдвое большей, чем сама жизнь. И лишь улица рыдала, заглядывая в дом сквозь влажные стекла, но ни одна слеза не упала на пестрый линолеум, словно хмурая ночь плакала внутрь себя, захлебываясь в собственной тоске и гордом одиночестве…

Вглядевшись в непроницаемую мглу, царящую за окном, девушка судорожно вздохнула, ощутив, как волна ужаса и безысходности нахлынула на нее, словно вновь сорвавшись со строк странного послания, которое Евгения, придя из школы, обнаружила на своем письменном столе.

Кузен ее, Александр – крайне болезненный мальчик шестнадцати лет – уже месяц не вставал с кровати, к коей был прикован тяжелой формой пневмонии. Но письмо от него, запутанное и пугающее, словно переплетение бесконечных коридоров лабиринта, не имевшего выхода, белело на обшарпанном столе, храня в себе мрачную тайну, некое Знание, тщательно спрятанное. Так маньяк, с присущей лишь ему торжественной жестокостью, продумывает следующее изощренное преступление, следуя одному ему известной истине – логически безукоризненной, но страшной цепи чужих страданий…

Женя, отвернувшись от окна, вновь достала из кармана джинсов мятый конверт и углубилась в чтение…

«Может быть, ты испытывала это… Или слышала? Теперь знай, дорогая сестра, что есть жизнь на краю, что есть зыбкая грань меж страданием и болью… Ты узнаешь, что значит Правда.

Я болен, но виной тому не вирус, гложущий плоть, а мысли, разрушившие разум. Знаешь, сестренка, как страшно, подойдя к зеркалу, не узнать собственных глаз в бликующем стекле? Говорят, это признак безумия… Может так, но мне кажется, дело в Пустоте, навек засевшей в моем сердце, насквозь прогнившем, отравленном ядом приторно сладкой лжи. Но нет, я никого не осуждаю. Должно быть, это мне не хватило сил достучаться до истины.

Люди… Они подобны зеркалам. Вглядись в них – те же руки-ноги, даже мысли, но лишь сотри блестящий слой – и за прозрачным стеклом вспыхнет яркими красками целый мир. Чужой мир…

Помнишь, как десять лет назад, в день моего рождения, мать моя собрала всех родственников. По натуре своей я был пуглив и асоциален, и потому жался к стене, словно больной волчонок, пойманный детьми во время прогулки. И сколько не давай зверьку пищи, он будет отвергать ее, даже будучи совсем истощенным…

Так и я молчал, размышляя о чем-то, мрачно глядя на шумный гостей. И лишь ты, белокурая принцесса, хоть и была старше меня, но села рядом со мной, стараясь растормошить, лепетала, как лесной ручеек, который, едва появившись из недр земли, исчезает в высокой траве… Помнишь, как в тот день ты предложила мне свою дружбу? И как я, хоть и был очарован твоей непринужденностью, отказал тебе…

Глупец. Сколько лет я укоряю себя за минутную слабость, за не к месту проснувшуюся гордыню, что воздвигла непреодолимую стену между мной и миром, навеки отделив нас друг от друга…

За обиду, нанесенную любимой…

Знай, Женечка, что самоедство есть худшее в мире наказание.

Люди привыкли делить этот мир на противоположности, но, если задуматься, все ли числа делятся без остатка? Говорят, что некоторые вещи невозможно простить. Но взгляни на ситуацию со стороны обидевшего тебя, и увидишь, что его можно понять. Серийные убийцы, воры-рецидивисты, сам Сатана… То же отражение, тот же человек, но… Даже прозрачные стекла, к сожалению, бывают искривленными. Взгляни чрез такое стекло на свой мир и увидишь ужасные вещи, в то время как кривая, «неправильная» реальность будет казаться обычным делом.

Так и ты, взглянув на прожитую жизнь через призму чужого мнения, невольно замечаешь, что совершил великое множество ошибок. Но, увы, невозможно простить себя за содеянное так, как ты делаешь это со своими врагами, ибо это твоя реальность, твое «зеркало Души». И вот уже начинаешь стегать самого себя, разрушая тот мир, что построил собственными руками. А ведь это бывает намного больнее тех ран, что наносят нам близкие…

Страшно… Жизнь все больше походит на ходьбу босиком по лезвию меж сотней острых шпилей. Шаг влево, шаг вправо, вперед… Куда бы ты ни свернул, везде ждет боль. Но, как бы то ни было, делать шаг назад еще больнее, ибо все равно придется продолжать свой путь, но тогда и ран себе нанесешь гораздо больше, не так ли?

Ах, если бы только научиться не оглядываться, научиться смиряться с тем, чего уже не вернуть!.. Но, увы, это всего лишь мечта… Поэтому так ли хорошо это самое многоликое Познание? В мире лучше живется тем, кто не ищет смысла, не ищет ответов на вопросы. Ведь иначе нельзя не копаться в себе и других, бередя старые раны и ломая чужие судьбы.

Зигмунд Фрейд говорил, что когда человек начинает задумываться о смысле Жизни или о Ее ценности, это означает, что он болен… Да, я болен. Болен Гордыней и Ложью, застилающими очи подобно бархатному покрывалу. Я слеп, я не вижу никого, кроме себя. И сколько раз я лгал всем вокруг, изворачивался, стараясь хотя бы в чужих глазах подняться на пьедестал, который создал в собственном воображении! Искал в Том, «своем» мире достоинства, но, плутая по Зазеркалью, лишь все больше убеждался в собственной ничтожности… Видел лишь пустоту и свое тупое безразличие по отношению к другим людям, при этом искренне считая, что это они безразличны ко мне…

Я ненавижу себя, Женечка, ненавижу свою жизнь… Мне надоело лгать: миру, тебе, самому себе и еще кому-либо. И сегодня – да-да, именно сегодня – я воплощу в реальность свою самую сокровенную мечту. Но сначала позволь мне признаться… Я любил тебя с тех пор, как увидел тогда, будучи еще мальчиком. Мне всегда не хватало искренности вроде той, что живет в твоем сердце. Береги ее, сестренка. И… прощай.»

…Женя осторожно прокралась в спальню брата, стараясь не разбудить его шорохом собственных шагов. Мягкая Тьма, напуганная лучом света, просочившимся в комнату, забилась в угол, кутаясь в теплую шаль. Но стоило прикрыть дверь, как Она бросилась на златистый осколок и, злобно шипя, вцепилась в него тонкими длинными пальцами, сжимая все сильнее в бессильной злобе…

Алекс разметался в бреду, но голова его покоилась на подушке, отбрасывая четкую тень на неровную стену. Зубы, крепко стиснутые, тонкой полоской белели во тьме, словно сдерживая те страшные слова, что годы таились в таинственном Зазеркалье, стремясь вырваться наружу, но, сдерживаемые рассудком, лишь разъедали пылкое юношеское сердце… Нечто пугающее и одновременно прекрасное таилось в этой вечной борьбе Чувств и Разума, как в слиянии Жизни и Смерти, создавших единое целое в порыве вдруг нахлынувшей страсти…

Девушка опустилась на колени рядом с кроватью брата, вглядываясь в его тонкие, даже немного женственные, черты. Он был так одинок… Мрачный философ, искавший Смысл… Как хорошо, что это письмо – всего лишь чья-то шутка. И Саша лежит пред своею возлюбленной, такой молодой и… наивный. Совсем еще дитя.

Женя протянула руку, дотронувшись до узкой ладони Александра, и вдруг отпрянула, охваченная животным ужасом…

За окном уж пробуждался новый день, тщетно гонящийся за своей черноволосой невестой, каждое утро сбегающей из под венца… Так и сейчас она пряталась в темных углах, в складках одежды, стараясь остаться незамеченной, и с любопытством взирала на молодую девушку, свернувшуюся калачиком на ледяном полу…

Смерть черным пятном неумолимо расползалась по одеялу…

Он не солгал.

Свиное сердце

Глава 1

Мысли… Вереницы образов, возникающих в нашем сознании. Они проходят пред внутренним взором, шаловливо, лишь кончиками пальцев, касаясь реальной жизни, заигрывают с воображением, создав прочный, нерушимый союз тела и духа. Мысли есть часть тела, его особенность, его изъян. Изъян иногда незримый, но часто мешающий самому человеку жить.

Слово, рожденное Мыслию, сгусток энергии, до краев наполнившей Тело, было в начале. Оно же – такое предательски заманчивое – выплывет, завершая титры, и утонет во тьме погасшего экрана, словно напоминая нам о бренности мира. Жизнь пронесется между двумя словами подобно комете иль двадцать пятому кадру, и ты прошепчешь, пугаясь: «Memento mori», уже не видя в зеркалах собственного отражения…

Что же случится, если каждая наша мысль, мимолетное «желаю» будут воплощаться в реальность? Сможем ли мы и дальше управлять эмоциями, или же они поработят нас, воспользовавшись нашими изъянами?..

…Я развернулся на стуле и пристально всмотрелся в тускло горящий монитор. Мой подопечный с отсутствующим выражением лица вглядывался в подернутую туманом даль, ограниченную для Его взора обшарпанной оконной рамой и грубой чугунной решеткой. Пустой взгляд и тонкие, прозрачные руки… Образ ириса, запечатленный на человеческом челе.

Это был юноша лет шестнадцати, не более, хрупкий, словно молодые побеги дуба, тянущие прозрачные листья к нещадно палящему солнцу. Но в глазах его, пустых и холодных, словно полая скала, билось плененной птицей отчаяние, тщательно спрятанное от искавших, но обнаженное предо мной, Надзирателем, носящим на груди своей тяжкий ключ от хрустального сердца. Ах, до чего же хрупким было это сердце, эта юная, чистая душа!..

Мальчик обернулся и, приблизившись к висящей на стене камере, пристально вглядывался в поблескивающий объектив, словно силясь заметить в нем блеск чужих глаз.

Моих глаз.

Я молчал, наблюдая за ним с жестоким равнодушием и читая по слабо шевелящимся губам:

– Вы видите меня?

Я ухмыльнулся и, несколько раз ударив по стене ладонью, отправил мальчику послание, зашифрованное азбукой Морзе:

– Да.

Юноша на мониторе вздрогнул и отступил. Лицо его осталось непроницаемым, но в лазурных очах вспыхнуло, чтобы чрез несколько мгновений погаснуть, неподдельное изумление. Так вспыхивают, перед тем как потухнуть, ярчайшие из звезд Вселенной.

– Кто Вы? – вопрошал мой узник, тщетно шаря по стене в поиске хоть какого-нибудь отверстия.

– Я не причиню тебе зла, – ответил я, вновь отстукивая заученные фразы. – Все будет хорошо. Верь мне.

Мальчик замер. Подойдя вплотную к камере, он вновь заглянул в темное окошко и с жадностью голодавшего припал к стене, отстукивая ребром ладони:

– Хорошо.

Я удовлетворенно улыбнулся. Несколько месяцев терапии не прошли зря, и больной наконец-таки согласился пойти со мной на контакт. Неужели, спустя столько времени, история его болезни, пылившаяся на моем письменном столе, найдет себе применение?

Моему ликованию не было предела до тех пор, пока больной не начал отстукивать:

– Я вновь слышал ее голос. Что бы могло это значить? Не знаю… Помню лишь торопливый шепот, отдававшийся в моей голове криками ужаса. Помню, как она сжала мою руку в последней попытке найти поддержку, но…

Тишина оглушает меня тысячами голосов, которые шепчут: «Du kannst, du willst, du musst». Я почти оглох от этого… Помогите мне!.. Я подлец, я ничтожен и мерзок, ибо вновь промолчал, глядя на предсмертные муки своих друзей.

Мальчик в исступлении бил себя по лицу, а я, все с тем же равнодушным выражением, вызвал сестру, чрез несколько минут появившуюся на экране со шприцем в руках. Юноша обмяк, приняв позу эмбриона на хладной плитке.

– Шизофрения, – вынес я вердикт, с удовольствием оттискивая на бумаге мерзко-синюю печать. – Не редкость для такого возраста, но все-таки я бы посоветовал родителям обратиться в наркодиспансер. Галлюцинации… Не к добру…

Тем временем юноша был перенесен на койку. Удивление и страх, смешавшись, талой водой упадали с его длинных ресниц. Детские слезы казались мне дикостью, проявлением слабости. Даже узнав историю мальчика, я не смог поверить, что Человек способен рыдать от собственного бессилия, раня себя клинком черной ненависти. Я боялся признаться, боялся простить себя за когда-то так же пролитую воду…

Страшно повторять уже пройденное. Говорят, человек учится преодолевать трудности в течение всей жизни. Может быть, но как часто я видел глупцов, повторяющих собственные ошибки вновь и вновь, словно оттачивающих мастерство ошибаться. Подобно Люциферу, они спешат навстречу будущему, не оглядываясь на прошлое. Простив себе свои же прегрешения, но повторив их, кажется, лишь для того, чтобы вновь жалеть себя…

Помню, как, зачитываясь мильтоновским «Потерянным Раем», я искренне восхищался Сатаной, столь великолепным оратором и необыкновенно сильной, свободолюбивой личностью. Он плакал лишь раз, почувствовав под ребрами острие копья Михаила, но шел вперед, стиснув зубы. Он же сделал нас такими, какими мы являемся сейчас, ненароком подарив нам способность мыслить. Тогда же я понял, почему Его звали Лучезарным, и был готов уж встать на колени пред Лукавым, но, задумавшись, замер с клинком в руках.

Люцифер желал превратить Небеса в Ад, хоть и был знаком с благами, коими щедро одаривал Бог своих слуг. Неужели Он так же, как и люди, не думал о том, что, даже возвысившись над Отцом, останется тем же Властелином зловонной пропасти, в коею был свергнут?.. Глупо.

Так я, будучи еще совсем ребенком, разочаровался в силах Добра и Зла и, не видя меж ними различия, отверг обе силы, став жестоким циником и неисправимым реалистом. И лишь теперь, увидев слезы маленького мальчика, вдруг засомневался…

Не к добру.

Глава 2

Солнце, осторожно прокравшись мимо занавеси, горячим пятном ложилось на письменный стол, слепя меня ярким светом. В воздухе висела необычная тишина, более не нарушаемая уже ставшим привычным жужжанием, ибо самый упертый из моих пациентов сломался и наконец-таки обрел способность самостоятельно проходить все процедуры, в то время как я мог насладиться заслуженными минутами спокойствия.

Разомлев под теплыми лучами, я уж готов был отдаться на суд Морфея, но неожиданно очнулся, пробужденный легким царапаньем, доносившимся из-за стены. Должно быть, это мой подопечный, вернувшись с экзекуции, пытался достучаться до меня. Общение на морзянке практиковалось среди больных еще времен всемирного Потопа, но я, как ни старался, не мог в совершенстве овладеть этим поразительным языком, и потому, нервной дробью ответив: «Стоп!», вызвал медсестру, с неким злорадством представляя шприц со снотворным в ее ловких длинных пальцах.

Все затихло. Вновь засипела меж стеклами, борясь за незамеченную жизнь, муха; вновь, презрительно рассмеявшись, скрылось, заглянув в мою работу, солнце, а я продолжал сидеть на своем стуле, лениво зевая и тупо таращась в замызганное окно. Медленно, подобно расплавленному свинцу, ползли бесшумные минуты, когда настойчивый стук вновь рассеял воздвигнутую мной стену, казалось, надежно сокрывшую создателя от внешних раздражителей. Я приподнялся, вслушиваясь в быстрый перестук.

– Прием, прием! – телеграфировал мальчик, едва слышно ударяя по глухой к его призыву стене.

Увы, я не мог быть так же глух.

– Прием, – отвечал я, выплюнув всю свою леность, коя, запутавшись в складках плотных штор, забилась, словно погибающая муха, и вдруг затихла.

– Я желаю говорить с Вами.

– Хорошо, – немного подумав, согласился я и, кивнув неизвестно кому, припал к стене, стараясь сквозь пелену всепожирающей Тишины услышать хоть что-нибудь похожее на знакомую «речь».

Чрез несколько секунд вновь поскакала быстрая дробь, и я замер, боясь пошевелиться, чтобы не расплескать тот мрачный восторг, что наполнил душу благодаря истории, которую мне поведал маленький шизофреник.

– Я проснулся посреди ночи, будучи обуянным странным чувством тревоги, налетевшим на меня и вдруг сошедшим подобно суровому валу, подгоняемому разбушевавшейся грозой. Сердце зашлось, сотрясая стены гулким стуком, и, несмотря на все свои попытки, я не мог усмирить его. Волнение овладело душой моей, мерзким смехом щекоча нервы, и я поднялся с постели, дабы немного прийти в себя.

Тонкий серп луны заливал комнату мистическим голубым сиянием, до неузнаваемости изменив все, к чему я так привык. Мне было интересно наблюдать за этим превращением; за тем, как, потягиваясь, разбегаются по своим делам пробужденные тени, до этого мирно дремавшие в темных углах. Сама же Луна, греясь в ледяных лучах далеких звезд, укоризненно качала седой главой, следя за каждым моим движением, и казалось невозможным спрятаться от этого жуткого света, льющегося из беломраморных очей Ее. Я готов был юркнуть обратно под теплое одеяло, когда, наклонившись к своей постели, заметил, что там… Уже кто-то лежит!

Ужасу моему не было предела, но страх мой рассеялся, когда нежданный гость, сладко позевывая, поднялся и взглянул на меня фосфорически светящимися в лунном сиянии очами. Это была светловолосая девушка, юная и нескладная, словно угловатые тени, ложащиеся на Луну, но взгляд Ее и царственная осанка выдавали повадки истинной Леди, будто бы сошедшей на землю со страниц старинного французского романа.

– Благодарю Вас за то, что Вы позволили мне провести ночь в Вашей постели, – произнесла она, чуть склонив головку набок, словно вслушивалась в собственный голос, хрипловатый и столь нейдущий к миловидному лицу.

Соскочив с диванчика, девушка, бормоча себе под нос, медленно передвигалась по моей комнате, дотрагиваясь до каждой вещи, которая попадала ей в поле зрения. «Да-да, все верно!» – восклицала она, раз за разом пролистывая пыльные книги, смотрясь в зеркальную поверхность дисков, просматривая старые альбомы, и со вздохом совала все эти предметы обратно мне в руки, словно искала не это, а что-то другое, а что – уже давным-давно забыла. Я же был поражен настолько, что не смел произнести ни слова, а лишь ходил следом за ночной посетительницей, расставляя по местам фоторамки, и смотрел на Нее во все глаза, силясь понять, сон это иль явь.

Выйти из оцепенения я смог лишь, когда девочка, вдруг распахнув окно, вскочила на подоконник.

– Стой! – я бросился к ней, и девушка, будто только сейчас заметив меня, испуганно обернулась, но осталась стоять, покачиваясь, словно былина на ветру.

– Ты видишь меня? – спросила она удивленно и, вдруг широко улыбнувшись, протянула мне ладонь, призывая подняться следом, но я упрямо смотрел на нее снизу вверх и не двигался с места. – Ну так пойдем, я покажу тебе…

Я, недоверчиво глядя на гостью, но уже немного оправившись от шока, смог выдавить лишь:

– Что?

– Место, откуда я пришла.

– Как же мы попадем туда? – удивился Я – Настоящий, в то время как Воображаемый Я уже гулял по райским кущам, но, увидев, как девочка с серьезным видом кивнула на оконную раму, в испуге отшатнулся. – Я не пойду. Это же верная гибель!

– Что ты! – Светловолосая весело рассмеялась. – Ведь раньше ты путешествовал во снах и, как видишь, остался живым.

– Ну, если это лишь сон… – недоверчиво протянул я, но, крепко ухватив за руку свою проводницу в «Мир Счастья», шагнул в пустоту.

Краткий миг полета растянулся на целую вечность, чтобы вдруг резко прерваться, обратившись в жгучую, оглушительную боль. В моем теле не осталось ни одной целой кости, и даже дыхание казалось пыткой. Лишь пустота подобно эфиру наполняла меня изнутри, растекалась по телу лучистым теплом, и боль медленно отступила, прячась в кончиках пальцев и неприятным шумом гулко отдаваясь в затылке. Я, вновь обретя способность двигаться, приподнялся на локте и, пораженный увиденным, замер, превозмогая страдания. Шагнув из окна в смрадную летнюю ночь душного города, я очнулся на покрытой снегом земле посреди сгоревшего леса. Ледяные хлопья вялыми мухами опускалась на мое разгоряченное лицо, но я не чувствовал прикосновения их когтистых лапок… Совершенно не чувствовал холода, словно труп, гниющий в царстве склизких гадов.

Но я был жив и здоров. Как, в принципе, и моя спутница, задумчиво глядящаяся в затянутое тяжелыми тучами небо. Признаться, я никогда не видел такого неба: низкое, мягкое, оно словно излучало серебристое сияние, заливавшее землю таинственным светом.

– Поразительно… – прошептал я, косясь на девушку, но та не обращала на меня внимания, заворожено следя за изменчивым миром, простирающимся от одного конца земли до другого.

– Скажи, – вдруг спросила девочка, осторожно прикоснувшись к моему плечу, – какого цвета глаза у вашего Бога?

– Не знаю, – смущенно признался я, с удивлением глядя на собеседницу. – Я же никогда Его не видел.

– Да. Но ведь Он тебя видит, – ответила девушка и, грустно усмехнувшись, указала на темное небо. – Смотри! Сейчас Он плачет оттого, что одинок, но скоро взор Его посуровеет, и Всевышний напомнит о себе. Да-да.

Девочка вскочила и бросилась бежать. Колючий кустарник, окружавший нас, сам собой расступался пред нею, а я лишь провожал свою спутницу изумленным взглядом, силясь хоть что-нибудь понять. Тишина была ответом на мой немой вопрос, да и чего следовало ожидать в пустынном лесу?..

Я поднялся и, немного размявшись, двинулся вслед гулкому эху, с гиканьем скачущему меж деревьев. Но до чего же странными были эти деревья! Голые обугленные стволы тянули ветви в светящуюся высь. Они были живы, как и я – человек, упавший с тридцатиметровой высоты; они дышали и плакали каплями горячей смолы. Под их черной, как смоль, корой, не смолкая, бились горячие сердца, вторя звуку шагов моих, ритму сбившегося дыхания.

Вот почему я не чувствовал холода.

Кустарник расступился предо мной, открыв взору моему обширное озеро. У берегов оно уж покрылось льдом, но дальше, отражая цвет неба или отражаясь в самом небе, темнела студеная влага. Я приблизился к воде, будучи завороженным зрелищем, и застыл, вдруг услышав знакомый голос:

– Говорят, тот, кто заглянет в него, сможет разгадать загадки и увидит лик Бога, одно из Его отражений.

– Вот как? – ответил я неизвестно кому и, улыбаясь, наклонился к самой воде, но… Ничего. Лишь мое, мое отражение разочарованно смотрело мне прямо в глаза.

«Что было бы, если б озеро это оказалось душой, столь же древней, но до сих пор живой, как вода, омывающая Землю?» – подумал я, но тут же отогнал эту мысль, словно испугавшись чего-то. Девочка, остановившись поодаль, тоже молчала, задумчиво глядя на сухую былину, торчащую из земли. Я, повинуясь странному побуждению, взглянул себе под ноги и вздрогнул от неожиданности, увидев, что мои босые ступни не оставили ни одного следа на тонком снежном покрывале.

– Что это? – спросил я у спутницы, указывая ей на землю.

Бросив безучастный взгляд на мои ноги, девушка лишь криво усмехнулась.

– Не забывай, что все, что ты видишь, лишь чья-то зыбкая фантазия.

– Но чья же? – недоумевал я.

– Не знаю, – девушка смотрела на меня, словно не видя. – Ты являлся к нам, лишь засыпая, да и я вижу тебя, лишь когда отправляюсь в страну Грез. Как же знать, кто из нас реальный?

– Не знаю, – задумчиво ответил я. – Но теперь мне точно известно, что глаза Бога имеют цвет наших глаз.

В один миг показалось, что я готов рассуждать об этом вечно, но тонкая пыль, вырываясь из-под ног серыми облачками, душила меня, заставляя вновь и вновь падать, спотыкаясь о комья земли. Странница же (так я теперь предпочитал называть свою попутчицу), скользя впереди меня неуловимым призраком, поднималась все выше и выше, словно на мягких крыльях перелетая с одного участка тропы на другой.

– Куда мы идем? – задыхаясь, вопрошал я и, будучи не в праве остановиться, вновь спешил за своею подругой.

Она, быстро оглянувшись, протянула мне прозрачную ладонь, в которую я, едва не соскользнув с уступа, вцепился изо всех сил. Девушка недовольно поморщилась, но продолжила свой путь, не произнеся ни слова.

Так, в полном молчании, мы поднялись на огромный, поросший сухой, словно обожженной палящим солнцем, травой, утес, отвесный выступ которого грозился вот-вот сорваться в озеро, нарушив гнетущую тишину оглушительным всплеском. Я в изнеможении опустился на землю, но, подняв взор, вновь вскочил, восхищенный панорамой, раскинувшейся практически у наших ног.

Скучный лес обрамлял темное озеро, чьей маслянистой глади касались пушистые головы разросшегося камыша. Снежинки, сбившись стайкой, одиноко порхали над водой, словно не смея опуститься на землю, а вдалеке, поблескивая белоснежными вершинами, тянулся зубчатый горный хребет. Уныние сковало землю, но некое величие было в этой гнетущей серости, словно Господь нарочно пожалел красок, таким образом подарив волю воображению.

– Что это за горы? – спросил я, указывая на темные громады.

– Это? Хребет Смерти, – тем же безучастным тоном ответила Странница. – Каждый день он раскалывается, и потоки огненной жидкости заливают землю, уничтожая все, что не успевает укрыться.

– Но почему не могут спрятаться все? – недоумевал я.

– Оглянись вокруг! Мы со всех сторон окружены каменным Хребтом. Слабые всегда гибнут, остаются лишь сильнейшие, точнее, те, кто сумел приспособиться. Взгляни на эти деревья. Они живы, но живы внутри, и потому им нет смысла бояться Смерти. А животные… Животные знают, что им суждено умереть на исходе дня, и потому не боятся. А за ночь Бог создаст тысячи новых жизней. Жизней, рожденных, чтобы умирать.

– Это… Так странно, – ответил я. – Наш мир возник миллиарды лет тому назад, и, я надеюсь, исчезнет еще нескоро. Мы, люди, сами изменяем его, выводя новые виды растений и породы животных. Если человек захочет, он сможет изменить лик Земли до неузнаваемости точно так же, как и ваш Бог – всего за одну ночь.

– Но разве животным и растениям это приносит пользу? – возразила девочка. – Мы покорежены страданиями, да, но мы живем и совершенствуемся. Сами. Мы не боимся смерти потому, что готовы к ней с самого рождения.

– Это страшно.

– Вовсе нет. Посмотри! – девушка указала куда-то вниз, где шла своим чередом такая странная для меня, обычного человека, жизнь.

На берегу озера я увидел табун тощих вороных лошадей, зябко жавшихся друг другу. К несчастным животным мягкой, пружинистой походкой направлялся огромный кот, по внешнему строению напоминавший крупную рысь. Зверь, остановившись поодаль от табуна, взирал на копытных с видом повелителя, и в зрачках его, расширившихся от возбуждения, обычно предшествующего жестокой расправе, горел оскал Смерти.

Вдруг одна из лошадей, оторвавшись от сородичей, двинулась навстречу хищнику.

– Что она делает?! – хотел было воскликнуть я, не только выразив таким образом свое изумление, но и чтобы отвлечь животных друг от друга, но замер, и возглас, так и не сорвавшись с губ, с легким шелестом упал на снег. Я же с благоговейным страхом наблюдал трагедию, разыгравшуюся прямо пред моими очами.

Конь покорно склонил голову, подставив шею под удар мускулистой лапы, и свалился в снег, мертвый, с переломленным хребтом. Дикий кот принялся за пищу, и его довольное урчание доносилось до меня раскатами жестокого хохота.

Едва сдерживая рвотный рефлекс, я обернулся к своей спутнице.

– Видишь?! – с мрачным торжеством в голосе воскликнула Странница. – Они знают, что гибель неизбежна, и потому готовы помогать друг другу, при этом жертвуя даже собственной жизнью. На отчаянные поступки способен лишь отчаявшийся. И скажи, кто сотворил все это: я или ты?

В тот же самый миг мир Грез предстал предо мною во всем своем свете, открыв взору неприглядную, так же, как и деревья, обугленную изнанку.

Мне стало страшно. Безумно хотелось вернуться обратно домой, но, увы, без спутницы мне это было не под силу. Но, Боже, как можно смотреть в эти холодные серые очи?

Я круто развернулся и, почти скатившись с пригорка, двинулся в лесную чащу. Шел, не сбавляя шага, наверное, около получаса, пока не перестал ощущать на себе безучастного взора. Деревья проносились мимо, и, казалось, не было конца этому лабиринту, встречавшему меня свистящими ударами черных ветвей и хрустом ломких сучьев. Я спотыкался, но упрямо бежал вперед, словно надеясь найти в этом странном мире хоть кого-то, кто выведет меня из этого кошмара. Но из всех живых существ, встретившихся мне на пути, были лишь робкие лани, провожавшие меня пустыми взорами круглых глаз. Они вовсе не были пугливы, а сами приближались к человеку, загораживая дорогу, словно пытались остановить, уберечь от чего-то, но я лишь спотыкался о длинные ноги животных и спешил дальше, словно безумец, тщетно бегущий от навязчивых воспоминаний.