Текст книги "Книга движений (сборник)"

Джокер

Едва подключив, он пытается что-то наиграть, но избегает струны, еще дремлет его касание в красоте сжатой руки. В том, как ему удается его шаманство, я мало что понимаю, оттого просто смотрю, поглощаясь его очарованием. И в этом есть терпение и все та же преследующая наше общее обстоятельство – банальность. Все продолжается, наше время течет, будто и вправду жизнь. Он опять совершает попытку, но в комнату кто-то любезно стучится. Мы одновременно смотрим в сторону дверной ручки, не задавая вопросов, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности. Не дождавшись ответа, ручка двери совершает легкий поворот, и в гостиничный номер сам по себе вкатывается завтрак. Он хмурится, понимая, что ничего не заказывал, но отказаться не смеет, словно в его покорности есть сущность извечного долга.

В этот момент раздается звонок, он снимает гитару, ставя ее в централе кресла, и уверенно захватывает телефонную трубку. «Жизнь продолжается», – думаю я, а он убеждает некого в том, что для завтрака уже слишком поздно, на часах уж как вечер. Однако таинственный голос доказывает ему обратное: «Неправда, «вечера» еще в очередях простаивают за подушками, сейчас самое время попробовать вкус будущего дня».

«Я предупреждал вас, что вечер это вечер и не более того, все то же ожидание завтрашнего дня, все та же изощренная банальность. Может, скажете, что вряд ли вспомнится?», – терпеливо перебирает слова, изредка торопясь, убеждая язвительный голос из трубки. «Что-нибудь еще?», – уверенно спрашивает он, но голос приходит в недоуменье от заданного ему вопроса, тем самым раскрывая себя, оттого живо бросает трубку, и на этом их разговор прерывается.

«Составляется мысль в летней кухне фаянса, и крошки корицы сквозь окна плиты золотятся…», – шутливо произнес он, надавив указательным пальцем на теплую выпечку. После по-детски заглядывал вовнутрь кофейника и что-то бурчал про то, что все, что нам служит, есть трогательная мелочь, необходимая человечеству культура, и про то, что глубоко сожалеет, что не был здесь ранее. «Впусти их», – спокойно задался он просьбой, и я сделала шаг в сторону двери, отчетливо понимая, что не слышала стука в дверь. «Нет! Стой, еще подождем. Пускай подойдут и остальные». Начинает зудеть затылок, я отчего-то слишком медленно поднимаю руку, одновременно присаживаясь в кресло, я слегка покачнулась, потеряв себя, но, удержавшись, внезапно расслабилась, до конца не понимая пережитое мной сопротивление скорости. «Завтра – это сплошная спорность», – говорит он, дергая ручку гостиничного холодильника, с чувством долга оправдывая себя. «Ты долго думаешь о спорах? Сколько времени они держатся в твоей голове, уже после… Когда остынешь?».

Он вскрывает банку с холодным напитком, молча, ожидая свою собственную мысль, и в этом есть все то же терпение и все те же изощрения банальности. «Годы», – сердито заключил он, вслед выпивая залпом шипящее, уже чешет впалую щеку, медленно бредя к окну. «Слышала про селезня, у коего в теле разорвался патрон?». Я молчу. «Так вот ценность ценностью только когда признают, пока земной мир пирует. Традиции всегда оправдаются, уже после, покрывшись обычаем, оттого патрон благороден, когда на охоте, а что же делать чему-то новому, светлому?». «Терпеливо ждать, медленно превращаясь в традицию», – сухо замечаю я. «Ожиданье вне жизни бессмысленно, нет ощущенья, что не успеешь, ведь селезень уж как в траве». «Тогда это просто трагедия», – говорю ему я. «Нет», – с экспрессией отрицает он, с треском бросая банку в корзину для мусора. «Это целое дело! Все непросто. Это преступление, совершенное теми, кто еще пока ничего не знает про жизнь за гранью». Он замер.

«Бывают ли алые ночи? Бывают, ведь ты навещаешь меня, когда ночное небо становится невыносимо багровым. Так я увидела три Парижа. Ты захочешь спросить меня о написанном, указывая на мягкость перьевой подушки», – бежало в моих висках, а он мне: «Вот если бы у меня был старый изношенный лоб, мутные от жизни глаза да голос шамана, я бы надумал, предвидел и всем приказал бы не трогать селезня!». Он глядит в большое окно, опираясь на спинку белого дивана, и в стеклах этой неестественной красоты сменяются панорамы всех городов нашего общего мира, посредством трех идущих на нас секунд. Мы видим Лондон, Берлин, Монте-Карло, Париж. Самые первые уголки мира в его окне. И здесь уже нет все той же изощренной банальности земного ожидания, он тих и спокоен, будто провожает надоевший ему успех.

«Однажды наступает время, и ты переживаешь все, что хотелось», – воодушевленно завещает он, складывая на себе руки. «В четыре утра бездарно все, кроме восходящего солнца, не читай моих дневников, пока меня нет, и ты узнаешь больше», – шутливо пропел он, и я ощутила его джокер, он что-то задумал, он не просто пригласил меня сюда. «Впусти их», – с чувством толка приказывает он мне. «Уроки безошибочного письма – вот это вряд ли», – думаю я. «Давление порождает иерархию», – шепчет он, впадая в удовольствие, и в комнате обнаруживается несколько сотен душ, и несколько сотен тел. Я только взглянула в сторону двери, и не более как все расплодилось, приобретая несносное движение. «Я ждал эту зиму, я верил, что снег именно этой зимы унесет все, что призывала глубокая боль», – говорит он, и все, что вокруг нас, превращается в лед на такой скорости, что, опережая секунду, разбиваясь в живые формы, становится неестественной схематичной последовательностью, приобретая свой сумасшедший шаг и тут же трансформируясь в россыпь, выворачивается наизнанку, чтобы образовать новое сплочение. Так мы оказались на улице – эта бескрайняя энергия вытолкала нас, но я не ощущала вреда, мне было комфортно. Я говорю ему «Майк?!», – ожидая его объяснений, а он лишь выдавил пугливое «Бу», поясняя, что это был джокер над моим письмом.

Сентябрь 2005

Св. Джонка

«Тогда я еще не знал, с чего начинать». Вечер выкинул на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей, этот крепкий мужской силуэт. У подножья сплотилась ночь, готовая вырваться через секунды и облить его своей свежей густой краской. Навстречу вылетело желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, почти задев идущего, что-то выкрикнуло и умчалось дальше, скрывшись за поворотом. В городе догорали свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки. Бредя параллельно бунтующему берегу, человек в узком пальто ругался на обостренную осень и на то, что это город явный лимитчик, закрывающий свои веселые двери в довольно детское время, что наглядно не соответствует его стойкому духу. Изо рта волочился запах не первого коньяка, он разводил руками, забывая, что за ним катится его же коричневый полупустой чемодан, украшенный железными кнопками и еще двумя лиловыми потертыми наклейками в виде маленьких ноток. Позже оборачивался, слыша знакомый грохот, умело подбирал чемодан, ставя его на треснувшие колесики, и снова, полон задачи, шел только вперед. В карманах сохли космополитичные марки, насаженные на свежие открытки с видом черно-белого городка двадцатых годов прошлого столетия. Еще четыре часа назад выводя аккуратно почерк, он вспоминал нужные ему адреса. Он тронул щетину своего грубого подбородка, закурив одну из десятка сигарет, что таились в его миниатюрной коробочке для зеленого чая. Заложив сигареты за пазуху, раздраженный человек направился в сторону городского почтового ящика и попытался неряшливо запихать все карточки в тоненький вырезанный проем для почтовых отправлений. Увы, большая часть открыток разлетелась, в то время как их автор неспешно нюхал табак.

Ветер уносил заветные открытки, а он чмокал себя в ладонь, напевая следующее: «Прочти послание мое, забытая крошечка. Найди мой последний привет, старый друг». И вдруг забылся, задумавшись о своем потерянном гении, одиноко живущем у него глубоко внутри, затем слегка протрезвел и озадачено потащился в сторону пустынного пирса. Пролетев лестницу, ведущую к берегу, он устало упал на влажный песок. «Эй, ты! Да ты!», – кричал он набегающей на него темной искрящейся волне. «Забери мое истерзанное «я», ты не станешь со мной скучать, поверь. Глупая. Подбирайся ближе, не будь сестрой милосердия! Задуши меня! Сегодня я не умею плавать!». Волны сменяли друг друга, едва касаясь его ног, им не хватало своей собственной стихии, чтобы добраться до него, они печально летели ему навстречу, теряя на пути свою силу и мощь, откатывались прочь спокойным пульсом океана. Он прижался щекой к холодному застывшему песку, что принял форму волны, когда-то победившей его, зажмурившись, он ожидал, воображая, как разгулявшиеся волны уже съедают его уязвимое тело. Знакомо тикала стрелка его механических часов, но так и ничего не происходило, он перевернулся на спину, подтянув явно маловатое ему пальто, и слабо заплакал – мальчишкой в себе утирая слезы. «Звезды, я, увы, не среди вас», – в то мгновение все небесные тела светили ему, отдавая свою вселенскую славу, но по-прежнему были недостижимы. «Блеф», – думает он и резко вскакивает, несясь ближе к волнам; его чемодан плывет уже где-то на середине мнимых буйков, он сотрясает руки и желает чьей-нибудь смерти. «Наверное, это я, должен умереть сегодня!», – снимая пальто, он хрипит простуженным басом. Тьма оглушает его глаза, он не видит и не чувствует возможной глубины, он может только предполагать, где его шаг станет смертельным. Первая встреча с волной омыла его сильную фигуру, он уверенно шагает все ближе к глубине, без страха и сомнений, и за его спиной внезапно загорается разбитый вдалеке фонарь, стоящий у подножья лестницы. Его взгляд устремляется назад, он ищет того, кто породил это включение, но не видно и тени в этом глухом отрезке мира. Волна добралась до уровня легких, не решаясь, он переждал и, развернувшись, побрел сквозь буйное сопротивление навстречу фонарю, все более, ожидая кого-то. Схватившись за начало перил, истошно дыша, поднимался, глядя на фонарь, отпуская в неизвестность свое категоричное мнение: «Что за, черт! Что за случай! Какого черта ты загорелся! Слушай ты, умник, знаешь, кто я? Знаешь? Я, тот, чьи идеалы распяты! Запомни! Те, на кого я равнялся, распрощались с жизнью! Те, кто со мной – предали меня! Те, кто против меня – возрадовались! Те, кто был за меня – промолчали! Те, кто не смог стать таким, как я, – запретили подобных мне!». Добравшись до фонаря, он нервно присел на одну из ступенек, переживая нелегкое чувство пронизывающего холода. «В этом уголке света – осень не самое лучшее время для плаванья. Наступила пора особенно диких волн», – голос раздался где-то над ним, он вытянул шею, откинув усталую голову вверх. Листья блуждали, ведя свои хороводы, и он не слышал более, чем их шелест вместе с пульсом волнующего его океана. «Кто здесь?», – кротко промолвил, вглядываясь в силуэт фонаря, озадачился поиском баночки с сигаретами, внезапно вспомнив, что та осталась в пальто, которое он снял с себя в разгар прощания с жизнью.

– Ты не умеешь курить, Джонка. Когда ты куришь – ты лжешь. И ты забыл происхождение справедливости. Ты не справедлив к тому, от кого ты ушел. Убийство себя – не вещь, а твой Бог живет в духовном мире, а значит, прощает вещи, но не прощает поступков.

– Что это значит? – в недоумении метнулся, пытаясь определить происхождение магического голоса.

– Что это значит, Джонка? Что за низкие попытки? Ты что, пытаешься с кем-то играть?

– Нет… Просто те, кого я любил и уважал… и все то, ради чего я рисковал, вдруг умерло для меня. И я не вижу причин оставаться в этом мире. Прости меня, если ты Бог, но твой мир не годится для порядочной жизни, все, что ты создал, это сущее предательство по отношению к тем, кто хочет мира и кто борется за него, отдавая последнее, отдавая все то, что у него есть. Я и вправду устал. Я уже не вижу смысла своего пути. Все, что я сделал, и все то, к чему я стремился, оказалось тщетным.

– Ты не прав, Джонка. Правда, не может быть хорошей, и не может быть плохой. Правда – это правда. Ее нужно принимать такую, какая она есть. У нее нет форм, у нее нет полезности и нет вредности. Скажи, почему ты боишься быть убитым, но так легко отрекаешься от своей жизни наедине с собой?

– Оттого, что более не верю в справедливость. И готов извечно терпеть и трижды умирать ради того, чтобы однажды мне сказали, что она восторжествовала. Я желаю большего, чем этот свет! Я готов заплатить гневом богов за всю ложь и зыбкость происходящего.

– Если бы ты только знал, Джонка, как страшен твой Бог, когда злится, когда ненавидит, и как он злопамятен, когда одалживает тебе последние шансы, силы и время. Пусть будет не дано тебе познать его мрака, и не дано тебе стать частью этого страшного чувства, схожего с необузданной стихией, что уравнивает сильных мира сего и его безоружных.

– Хотелось бы, чтобы все происходило по расчету. Неужели он не способен выражать по отношению ко мне свое дружелюбие и любовь? Попроси его быть лучше. И скажи, что я готов убиваться в муках за обещание того, что мой земной путь, полный пытливости и терпения, послужит крахом для тех, кто смотрел на меня с высоты своей грешной ступени. Ибо каждый, кому есть за что ответить, найдет свою постоянную расправу в одной из предназначенных ему жизней.

– Я не знаю, Джонка. Ты уже принадлежишь Богу, что означает, что ты не можешь ставить ему условия.

– Отчего же? Разве я прошу его о чем-то неверном?! Разве моему Богу неугодна всякая неправда?

– Ты прав, Джонка, неугодная неправда, Бог твой – судья, правящий только честным законом.

– Тогда почему я здесь, в его мире, и мне нечего терять? Почему все те, кто был для меня дорог, получили свою пулю через свое послушание миру, за свои таланты, через незаконно отобранную жизнь, через ущемленные права, через несправедливые гонения?

– И кто же для тебя так дорог? – с особым секретом спросил магический голос. – Ты что же, действительно страдаешь за тех, кого любишь?

– За тех, чьи беды не были покрыты торжеством победы, – уверенно заключил Джонка, испытывая нелегкую для себя двойственность любви и ненависти.

– Ты что же, Джонка, не веришь своему Богу, не веришь, что он со всем хорошо справляется, не веришь, что он помнит о каждом?

– Не верю, но верю в его молчание, ибо молчанье страшнее гнева, оно двулико и неизведанно до поры.

– Тогда ответь мне, Джонка. Ты хотел бы стать Богом, чтобы творить справедливость?

– Хотел бы быть им… Увы, но мне не хватит и миллиарда прожитых жизней, чтобы познать смысл Бога хотя бы на йоту.

– Тогда с чего ты решил, что знаешь, что такое подлинность справедливости? И что такое вообще справедливость и кому она служит, раз особо не желает о себе заявлять?

Магический голос, полный загадки, исчез, не раскрыв себя, ни своего происхождения, в то время как прибрежный ветер уносил все стремления Джонки, ветер приказывал ему измениться. От слабости и сильнейшего впечатления полученного от магического голоса, Джонка пал на колени и, крепко сцепив руки, разбился в извинениях. «Простите, простите меня», – шептал он. «Простите, я верил в то, что однажды я доберусь до своего Бога и во всем ему признаюсь. Я расскажу ему, как терпел, как страдал, как ненавидел, как пытался бежать от себя, как слабел, как терял, как безумно любил, доверялся. Как молчал, и как не боялся говорить, как болел от пустяков и как выздоравливал от потрясений. Как стоял на своем, и как отступал, как радовался дню, и как ненавидел его за бесплодность, как рожал в себе идейность и находил новые смыслы и как приходил новый день, и все сбрасывалось в бездну ночи. Как желал и стремился, но вдруг отвергал все задуманное. Как, недоучившись, я начинал дни новых знаний. Как поднимался на две ступени и падал на все десять назад. Как заступался и забывал о проявленном мужестве. Простите меня, все вы простите, если смели подумать, что я был здесь за вас».

Ветры стремились к его падшему силуэту, он согнулся, зажавшись, и, не решался двигаться дальше, не решался что-либо говорить. Волны шумели, попрекая его своим набегающим звуком. Он не слышал более кроме как ропота стихии. Фонарь медленно гас над головой Джонка, и он сливался с густотой темной нечеловеческой ночи, обрекая себя на мерзлоту.

Спустя часы на горизонтах по правую сторону тянулись огни нежным значением сквозь пелену дремлющего тумана, показывали себя прибрежные домики. Ночь превращалась в юный рассвет. И берега были безмолвны, спокойны, состязаясь с припадком разбивающих волн, заполняя собой, оглушали крики летящих разрывающих утреннюю синеву чаек. И ничто не нарушало неподвижности местных фигур. Город был пуст на одно лишь значенье – в канун рассвета и его наступления. Были сны и были мысли. Живой и сожалеющий обо всем человек молча стоял на коленях, непрерывно зачитывая придуманную им молитву, не смея двинуться внутри себя, словно уже не знал ни сна, ни времени.

– Отчего ты не ушел, Джонка? Отчего до сих пор здесь? – вдруг вернулся магический голос. Джонка открыл глаза, не разрывая сцепившихся рук, снова ища происхождение вселенской магии.

– Если мой Бог не хочет слышать меня, если считает меня недостойным слуха и взора своего, тогда я не стану жалким и гневным, убогим и ненавистным. Я верну его внимание, своей безустальной молитвой, и он вознаградит меня победой над теми, кто творит свою несправедливость, так и познать мне хотя бы на йоту его существо и единство.

– И ты, конечно же, не станешь возражать, если через прошение твое к Богу будут посылаться тысячи мечей на защиту тех, кем он любим. Ведь Бог твой затворяет бездны как внутри тех, кого он любит, так и вокруг тех, кто служит ему. Бог просекает огнями своими, жертвуя свою особенную силу.

– Да. И даже если мне придется умереть за эту радость в жестоких муках, я не стану бояться, кроме как самого Бога.

– Тогда расскажи как можно громче, Джонка, что ты говорил в своей молитве?

– Я сказал, что даже если не быть справедливости ни здесь, ни где-либо; если утратится всякое данное на всех слово закона и здесь и где-либо; если отступит всякая мораль и здесь и где-либо; если забудется всякий правдивый жест и здесь и где-либо, я все равно остаюсь здесь и где-либо с Богом своим, борясь, страдая, падая, поднимаясь, сострадая, веря, а главное, служу Богу своему и здесь и где-либо, радуюсь, прославляя его, и я не подсекаем в смыслах своих.

– Тогда скажи мне, Джонка, что ты думаешь о выборах Бога? О его людях, что приходят в этот мир для служения ему для прозрения слепцов?

– Я не знаю, в чем его тайна, оттого, что не могу познать его своим земным разумом. И не знаю, почему мы или не мы и никто другие, и кто-то, кто кроме нас.

– Знаешь, Джонка, очень важно, когда тебе нечего терять, ровно счетом, как и есть за что еще побороться, но ты безумен и совершенен, ты падал и поднимался, а когда шел, не наступал на живое, оттого ничего не достиг, но возвел храм свой. Ты наивен, будто дитя, но мудр и стоек, словно старик, ты о многом думал, не жалея скоротечного времени. Я прощаю тебя за все, а главное, Джонка:«Ты тот, чьи идеалы распяты! Запомни! Ты тот, на кого равнялись, но распрощались с жизнью! Те, кто с тобой, – предали тебя! Те, кто против тебя, – возрадовались! Те, кто за тебя, – промолчали! Те, кто не смог стать таким, как ты, – запретили подобных тебе! Взгляни на дорогу, Джонка, дабы попрощаться с собою, ты совершил самое великое путешествие, и теперь ты возвращаешься домой.

Джонка поднялся с коленей, с усердием всматриваясь в реальность еще происходящего с ним, вдумывался в услышанное, в то время как в его глаза врезался прожитый им вечер. «Тогда он еще не знал, с чего начинать», он бредет на одинокую береговую дорогу, освещаемую нитью стреляющих фонарей. И навстречу вылетает желтое несущееся такси, будто появилось ниоткуда, чтобы встретиться с крепким мужским силуэтом. Отлетев, Джонка, падает на обочину, такси пролетает дальше, что-то выкрикивая ему, затем скрывается за поворотом. В городе догорают свое последнее слово древесные пабы, полные игр отчаянной музыки, но средь многообразия мелодий и ритмов уже нет всего того, что когда-то играл святой музыкант Джонка.

Январь 2004

Боль

1

Больно? С утраченной резкостью шепчут мне в ухо о том, что будут сужать расстоянья, что ветра не видно до поры, как впрочем, и его источника, ибо прозрачностью свалят, а я все равно выползаю ее же отдачей без ничего и ни в чем и не во имя. Окостенение тел – опиум долгу. Удивляющая своим качеством, широтой и многообразием, обладающая двуликостью, к ней невозможно привыкнуть. Как же сильно ты забиваешь, ведь ты не похожа ни на что другое, ты единственная средь миллионов способов, ведущих к твоему же извлечению. И все это началось с «Бог знает кого», с тех пор начало всегда прекрасно, даже если вдребезг – это начало.