Текст книги "Книга движений (сборник)"

15

«Бог знает кто» запахнет пальто, подумав, что в этом что-то есть, раз Фунт так отчаянно задает себе вопросы. «Будь ты проклят, Фунт», – скажет он, добавив, что «с таким укладом ты уже не валюта». Он минует трамвайный путь, легко сняв сигнализацию с принадлежащего ему автомобиля. Разогревая авто, вспомнит обо мне… Сейчас ему вдруг стало грустно, что я там, где он, увы, быть не может. Что в его жизнь я больше не просочусь так случайно, и не заставлю его еще раз поразмышлять. Он закурит, как «Бог знает кто», и в воланах крепкого дыма ощутит нервозность, сопровождающуюся точечной болью в груди, поймав себя на том, что уже почти забыл мое лицо, и медленно сдавливая пейзажи памяти, так и не отыщет меня в свойстве воображаемой им мечты. Разочаруется в себе. Откроет дверцу и, плюнув в снег, отравится запахом выхлопа, затем, тронувшись с места, вспомнит лицо оголтелого, убитого им Юриста, и его еще пока предполагаемую боль.

То самое мгновение, когда он удивился, когда увидел чужого в своей квартире, испугавшись, дернулся, осознавая, что гостя прислали для расправы над ним. Отбежав от письменного стола, Юрист бросился к сейфу в надежде достать пистолет. От трепетной суетливости на нем развязался теплый домашний халат. «Бог знает кто» подумал о мерзости, увидев его некрасивым и голым. Он достает газету, что была сложена под руку, вскорости разворачивает ее, и буквально через секунды точно вылетает патрон в самое яблоко, а далее застывает куб на середине.

Неожиданно поменялся цвет, его память остановилась, на фоне непрерывных гудков. По обочине бежали очевидцы того, как смертоносный гололед унес вдребезг железо и еще «Бог знает кого». Он мог бы предположить боль окружения уже позже, он мог бы представить ту изначальную внезапность, столкновение пули, как она жадно засасывается в тело, пробивая человеческие ткани. Сожрет и навылет, предварительно разорвавшись – так тоже возможно. Он мог призвать в себе боль заманить в свое неживое тело. Порой та глупа, беспричинна, пришла бы, поверив ему. Он мог бы умножить боль, причиненную Юристу на боль, причиненную самим Юристом по отношению к другим людям, и поделить это все на страдания близких Юриста и близких тех людей, кому причинил боль сам Юрист.

Затем сопоставить конечный результат с равнодушием тех, кого это вовсе не тронуло, и даже где-то привело в чувство легкой радости. Или же все взять и сложить в мешок некого организма, добавив, конечно, и боль тех, кого помимо Юриста успел затронуть – Бог знает кто, включая страдания его окружения и окружения тех, кого он затронул.

Но результат общей суммы останется под вопросом, оттого что «Бог знает кому» причинили неисправимое действие, и боль для него превратилась в нечто несущественное и далекое. Остается самый быстрый вариант, просто назвать ее с большой буквы.

В этом жанре он передаст имя другому – «Бог знает кому», только спросив самого себя: «как мог ты проклинать, если не сделал ничего настоящего? Твое проклятье ничто, оно бессильно».

В тот же вечер я вспомню «Бог знает кого», он явится ко мне общей толпой того промерзшего забитого людьми трамвая, и мне станет неизвестно и пусто, и навязчиво больно от ощущения того, что я потеряла что-то важное для себя в неподвижной толпе.

16

Фунт закажет еще один стакан водки и, теребя в руках полоску пергамента, решится на гиблый звонок, для насмешливой проверки предложенного факта. Он вдруг почувствовал некую обязанность того, что «Бог знает кто» ему что-то должен. И вообще, раз Фунт раскрылся, следовательно, пора бы проститься с жизнью. Выпьет еще водки, и ему вдруг представится, что нужно кончать со всем, что уже давно наболело, и красиво себя заказать. «Да, а за счет пускай Стерлинг оправдывается. Мать его, кидалово». Но оставленный абонент совпадет со смертью и взорвется, сообщая, что номер, который вы набираете – не существует. «Диетчик наврал, никакой он не киллер, так, Бог знает кто. Подарил ложный номер, чтобы посмеяться надо мной». Фунт сложит голову на усталые руки и в тишине бара пустит слезу оттого, что почувствует себя далеко не крутым, не соответствующим тому, чем он хотел показаться.

17

Вечер. Упрека не ставишь, я возвращаюсь вовремя. Я твоя дочь, а ты моя мать, делим минуты поровну. Только вошедший в систему «Бог знает кто» уже проникает несносно, без трепета и морали изучая чью-то смертельность.

18

Боль – это когда «сейчас» награждает процентом загубленного кем-то. И даже ей самой от боли становится по-разному неизгладимо.

Боль постепенно сливается в мензурку, крутится, там ей явно неудобно, а я что могу поделать, мы говорим на разных языках, я пытаюсь ей перевести свои мысли. Доказать, что она с большой буквы, что она частица защитной функции и если бы не она «медицинская», все прослыли бы как невежды, постепенно умирая, не познав, где начинаются болезни. Слабость вещь противная. Боль знает только кричащую букву и еще ту, что периодично стонет и сопит.

Как и всегда, я вернулась домой вовремя, она где-то рядом навязчиво кружит в мензурке. Возможно, что завтра иссохнет, чтобы пропасть на время. Ей нравится моя жизнь, она обожает за мною следить, ей вообще нравятся те, кто поживей, почувствительней. Я для нее интересный объект, боль использует меня как украшение, хватается за живое, срастается с моей плотью. Я перебираю пластинки с музыкой, отслеживая сигналы своего желания, знаю, что боль сторожит меня, что однажды ей надоест со мной спорить, и та снова навестит мое существо и мне придется ее пережить.

Боль вообще поражает точностью причинения, опаздывает только пуля, теряется только слово, откладывается поступок, дремлет исключительно случай. Слуга своего эффекта. Немая, оттого, что за нее говорят. Глухая, оттого, что боится услышать саму себя. Одним словом – «боль», и по-другому не назовешь.

Февраль 2003

Пророк

Мышь съела одно маленькое пшеничное зернышко, предварительно наделав в сметану. Правда, сметану она тоже съела, но не всю, так и не сумела дотянуться до дна – извозилась, да хрюкнула в клочья за печку. Вдруг входит барин. Барин всем баринам барин, настоящий, разбитной, глазастый, чернявый, садится небрежно за стол, скидывая с плеч золотистых песцов. Подумать только, какая странность, всем странностям странность, на дворе жара, лето аж катится к осени… Барин рукой к молоку, а в ответ как ошпарило, вздрогнул и замер в неведении. Всматривается в свою собственную руку, вроде все как полагается – классически, но есть что-то еще. Опускает, испытывая тишину.

В этот воинствующий жаркий месяц он прибыл к рудникам вершить дела, народ гонять, но чем-то отравившись «неправильным», бросил все и по совету доброму кинулся в одно здоровое место, что всем местам место – печенки там так и срастаются в счастье, так ведь климат редкостный. По прибытии, разместившись в простоте, правда, прежде казенного завез, спал ночами да днями и сон его все не кончался. Когда ж, наконец, пробудился, дернулся в поле с душой спорить, только кудри его ветер взбивал. А к утру уж сегодня ото сна пробудившись, ощутил всем телом своим, как его вчерашнее дело, что всем делам дело, хорошенько его обдало. Это вам не критика. Нет, это вам не лирика, и не физика простейшая, да и мимика все также не к месту. Что? Ладно, пропустим. В общем, покрывался барин на ночь золотыми песцами, утром же, только поднявшись, накидывал их на плечи. Умывался подолгу – не торопясь, глядел вдаль, выйдя в раннее утро. Звук этот первый звук, щебет птиц… звук, что всем звукам звук, мелодичной нитью полз в его ухо, ибо он останется в дне, что скользит все мирские часы в ущелье вечности. И опять он задумался, ведь было в этом дне нечто особое. Было что-то, что явно отличалось от предыдущих дней, как некая форма неповторимости, которую он никак не мог поймать, приобретая ранимое впечатление – вообразить, прояснить ее силу и смысл. Вернувшись в избу, вздохнул с утратой. Ну что опять? Опять это опять из всех опять? Да оно. Он снова замер, смотрит в свои руки и думает о том, что нет в его голове никаких мыслей. Да что же это такое? Ранее была мышка, теперь рука уж на молоке, и вот снова, словно видение его одолело. Барину очень понравилось необъяснимое – с недавних пор пережитое им, весь этот прожитый отрез неизвестного ему чувства, и все те предыдущие, что дымкой счастья теплились в его памяти, претендуя на воспроизведение. Вздохнул, и глубоко осознал, что вздох его кажется ему весьма заманчивым, словно не вздох это вовсе, а материал, не пойманный им. Вдруг книга пророка Иоиля, II, 28 предстала в его глазах, и он захотел обозвать себя странным словом, но не было таких слов в его языке. Губы дергались, потешая надежду, а нет, ничего не приходит. Тогда в отчаянии барин положил руку на лицо и сквозь красивые пальцы почувствовал невероятную оптику. Интересно, что пальцы, приложенные к глазу, виднее и ближе, нежели печь. Нахмурился, и вот первый рубъ ему в копилку. Он нашел в себе желание, и признался, осознав, что хотел бы посредством сомнений, что из всех сомнений сомнения, использовать свои знания, что были случайным образом найдены им этим божественным утром. Кто я? Вдруг спросил он себя, не то дух, какой услышит и, наконец, подскажет ему. Все молчало, вот только мышь отсыпалась за печкой, пища в свой маленький космос. Диво рук и эта зоркость казалась ему чем-то неизведанным, эта тайна заставляла биться его сердце с особенным усилением, набирая взлет, и тут же пропадая между ударами. Некое явление, что зажигает его кровь подобно керосину при мгновенном его появлении, неуверенно высказалось в его голове: «Это видение? Так ли это? Вполне, но главное не это. Ведь я хочу это видение, я хочу это видение, я хочу взять это видение!», – ударялся барин, твердя самому себе, разыскивая объяснение, что всем объяснениям объяснение. И тут барин поднял руки, пальцы стали параллельны лицу, да и каждая из рук параллельна. Пытливо всматривался в создавшийся мнимый прямоугольник. Геометрически руки словно наклонились в воздухе и, застыв, глядят в стол. Барин поедает линии древесины, запивая всеми неодушевленными предметами, что лежали, стояли, красовались, старели, забылись на барском столе, да и кошка в кадр влезла. Он снова глядит в печь, работая зрачками, до чертей волнуется и получает от этого волнения, что всем волнениям волнение – непобедимую волну удовольствий. Барин даже сорвал засушенные травы с веревок и раскидал их небрежно повсюду, вернув руки обратно в прямоугольник. Здесь начинает разбирать линии, паутину границ каждого из предмета, как же все же интересно сплетается предметность, старое с новым, новое со старинным, старинное с памятью… И все это черты душ, тех, кто сделал, и тех, кто выбрал сделанное кем-то. Невероятно, ибо все это единение нельзя подменить, необъяснимо все как-то. Где же это слово? Такты… решительность такта… О чем ты? Дальше желает большего, оттого затягивает рукав в ладонь и, зажимая его, сметает враз все то, что находилось на поверхности стола, да так, что даже кошка провалилась. Горит объятый удивлением. Падение безумно! – кричат его мысли. Оно безумно! Барин бросается в комнаты и заставляет по возвращении только что опустошенный им же стол новой предметностью. Снова затягивает рукав в ладонь, пальцы едва сжались, а он уже со сноровкой смел все со стола. Сердца будто и не стало, все замерло в нем. Неожиданно для себя обнаруживает, что в этот момент, в этот самый момент, что из всех моментов момент, он хотел бы слышать музыку. Мягкую, плывучую, обязательно подчеркивающую дальнейшее действие, либо что было уже пережито. Что пережито? И задается условно, кем пережито? Что? Кто-то еще есть? Нет, ладно, опустим. Разговор? Но он не хочет ни с кем говорить. Он оглядывается, сомневаясь в себе, и снова заискивает прямоугольником, держит руки параллельно друг другу. Мнит, что между ними есть еще две невидимые линии, соединяющие его визуальное окно, и, нацелившись на вздернутую предметность, что слетела, повторяясь, согнул неуверенно пальцы. И было в его руках ощущение, что чего-то в них не хватает. Чего-то слишком важного для него неотъемлемого. Он глядит в разбитые куски, он слышал их гибель, и мнится ему, что не разрушил он, а сотворил по необыкновению своему. Словно вся вселенная прошлась через него, так он был измотан и горд, будто начисто распластались его идеи. О чем это ты? Что значит идеи? Разве это идеи? Помпеи да! Ты думал трофеи? Нет, это аллеи, верно? Недели! Больше! Ты что? Это качели. Вот это да, метели обдают. Что ты сказал? Постели? Теплые постели, когда в рассветах солнце пригревает лучом, прямо в постель, кажется, что спишь с солнцем. Барин руки держит, вроде все, как и было, только нажать хочет. Замер от своего незнания. Дело-то в чем? Детство лентой прошлось, захотелось и оттуда чего взять. Чего взять-то? Чего-нибудь. Чего-нибудь от деда – бойкое, резвое, вот он на коне. Держит руки барин, пытливо раздражаясь, не то, не ведает, что дальше. А ведь далее, могло бы быть лучшее далее. Барин нажать хочет. На что нажать-то? Да так, чтоб резко и особо не задумываясь. И чтобы вся эта сущность грез, где-нибудь да осталась, да и зажила, или же переместилась и повторялась по желанию. Чтобы всем видно было! Интересно, как это? Чтобы из твоих глаз? Глаз, что в тебе было видно всем. Молчали мысли. И был барин уверен в том, что всем это непременно бы понравилось. Знал он это как имя свое. Как же так? Так боялся шевельнуться, дабы не потерять это видение, дабы не выйти из этой игры. Ибо выйдя из нее, он не получит того, что хотел, а его сменяющее себя окружение и быстрый ход часов, простятся с ним, и останутся его мгновения лишь в памяти и будут служить ему до его смерти, а дальше уж как придется. Смирение просилось в его душу. Но с чем ему нужно смириться? Разве есть то, с чем нужно смириться самому барину?

Может, с тем, чего и в помине нет. Вихрь развился в области сердца, он зажал вдох, подавляя непонятное ему желание. «Будут еще грезы всем грезам грезы – Феллини. Соревнования. Нет. Да. Нет – не тот век», – шепнул наблюдавший мудреющий дух, но барин не слышал его. Уйдя от видения, он присел с мыслью: «бес, что ль путает?», – махнул рукой вслед уходящему чувству, решительно обо всем забыв, и ушел в поле к мужикам с душою спорить.

2005