Текст книги "Книга движений (сборник)"

2

Деревянные муки накрыты персидским ковром, шепот мнимых персон, топот мнимых прохожих. Куб застывает на середине, вылетает слюною патрон, констатируя следом: «Да, смертельность похожа!». Испорченным ртом, неуверенно. Через двенадцать секунд, шаги унесут «Бог знает кого», а дверная щелочка продолжит бороться с охлаждающим ее дрожанием сквозняка.

3

Морозная крепость старых московских улиц, забитый трамвай тронулся, я вижу в своих собственных глазах обещание, глядя в отражение заледенелого стекла. Кончается просьба «разрешите?», но признаться, это вовсе не вопрос, просто некто еще протиснулся, в то время как на руках у матери растет – «Выручай», играя с прочитанной сказкой. Бледная девочка со вкусом сливы во рту подвергается смыслу взросления. Огни в мутные окна трамвая смотрятся в ту минуту, когда «Бог знает кто» уже смешался с толпой, залив в биографию нелегкого преломления.

Ошибайся в значениях своих, ибо в них нет места для меня и еще паре сотен таких же. Боль – это когда перерезано горло, но не в присутствии ножа, а так, сволочным словом, поступком, это четкая пульсация, сдавленный затылок, напряжение мышц, пресная нить, что сшивает горечь внутри тебя. Боль – рукодельница. Есть люди, которые к ней чрезмерно взаимны, на смену ей приходит все та же, но только слабее, безвкусней, а боль лишь в углах стервенеет. Сегодня мне уж достаточно слов. Так что, «паралич окружения», заполнит мои представления, уже заготовлено нечто, взаимное следующее, топчется неустрашимо, мерзнет, снаружи ожидая своего входа. Слишком противно оттого, что еще несколько стадий, и статистика скажет, что боль превращается в ноль лишь у «процентов – могильщиков».

4

Не помня точного времени и покоящийся на полках пыли, я встретила «вещь» с тяжелым укладом жизни, однажды о ней все забыли. Она нарекла меня украшеньем, а «миниатюрность не сносимого» тоже рассыпала несколько слов в мой неизвестный адрес. И задуманное колебанье температур во мне девочкой в красном стояло, сухо молчало, редко вздыхало, скорее, терпело, не признавало явления сего, и вот – я не поверила им. Ушла глотать скользкие тротуары, пытать глаза на улицах безразличных мне витрин, чтобы сменить пустоту – раскольницу нужд. Прошло полчаса, я стою на бульваре, все более темнеет вокруг, усталость упреком меня поджимает, рыщет среду. Домой? Или кинуться дальше в чужой переулок? Боль умеет заполнить собой. Боль травит своим притязанием.

5

В моем трамвае, мутные окна, а в них «Бог знает кто» вдумчиво смотрит в меня. Странно, что все повторилось – я узнала его образ. Лица стоящих подле, огни заплывшего города все так далеко. Я знаю, мне скоро на выход. Готовлюсь пройти через двери. Кончается просьба успокоительного – «разрешите?». «Бог знает кто» изучает каждый изгиб моего живого портрета, красной нитью уставших глаз напрягаясь, и еще в центре между бровями чувствуется особенная напряженность. Зажегся вопрос. Бросаюсь, чтобы подняться, и к выходу тороплюсь. Зря он прячет от меня фас, опуская лицо, нежно гладя по головке «Выручай», что у сводной сестры на руках. Я утону в промежутке времени, и он утонет, возможно, больше, чем дважды. Я хорошо запомню его – невзначай. Выйду поспешно, чтобы вздохнуть облегченно. Отчего меня заберет сомнение того, что я могу простудиться, и преднамеренно отвернувшись, словно с обидой в сердце с дерзостью проникнусь своим сиюминутным влиянием на изучавшего меня человека. «Не постоянная планка», – подумаю я, и за мной останется зимняя пробка.

6

На следующие сутки бежевый цвет обмотает свежее утро, я буду стоять в уютном сквере, наслаждаясь поставленной визой. Мне станет вдруг скучно возвращаться к делам, и я пройдусь в переулки Арбата. В одном из дворов я присяду на черную скамью, в морозы здесь всегда пустует игра. Мне станет интересно, о чем спорит дворник? И тут от излишнего ветра вспомнив домашний молотый, совращусь на кафе, но все же брошу все и уеду домой. И уже греясь в шерстяном пледе, отрою на полках отроческую записную, и в предвкушенье «так бывает», я наберу ностальгический номер в ожидании чего-то нового, скорее того, что перевернет мое представление на сегодня. Неплохо перевернет. Однако, не перевернет. Это все лишь игра, я вначале удивлюсь, затем заною, объяснюсь, что вспоминала, а мне ответят мнимыми делами, мы обменяемся преуспеваниями для общего контроля и забудемся еще на три года. Но в ожидание растянутых гудков никто не будет хвататься за трубку, и я не услышу того самого пророчества, в ответ пробьется чужая телефонная линия, с тяжелым хрипом комментатора. На фоне гудков я стану прислушиваться к звуку, и для меня он успеет, верно, сказать: «Веришь, «Юрист» убит, жестоким патроном. И тот, кто стрелял в него, довольно непрост». Меня будет ждать оцепенение и разочарование, когда голос моего отрочества поднимет трубку, чтобы отметиться, и внезапная линия тайны исчезнет. Здесь во мне что-то пошатнется, я плюну на все и не стану отвечать.

7

«Ваша мечта станет реальностью, ведь «Сиреневые округа» – это не только великолепный вид сверху, безопасный вход снизу, передовой фасад, серьезные, престижные соседи, но и полный комплекс персональных услуг в ваших домах. И ничего что в проектах жилищного строительства, как правило, констатируется один материал, а используется недалекий и ломаный. Экспертиза сдохла от насмешливого пособия еще в вербное воскресенье. И теперь кирпич кладется без особого понимания, так что попрошу без брани», – слушатель едва положил трубку, а тот все продолжал басовым хриплым голосом, что звучал случайно и в моем телефоне, о том, что это чья-то неугодность, что перекошенная подсевшая стена кому-то явно не понравилась. Но встречному уху подобная версия не станет интересной в силу того, что заказчиком выступил он самый, хотя и не отступал, внушая себе на случай всякий, что и в правду так все и было. Вся брезговитая документация уже прогорела в корзине прошедшей ночью, он выдвинул ящик стола, и в последний раз всмотрелся в подпись заказанного им «Юриста».

8

Боль – это когда сердитая крайность, извлекает смертоносный фактор.

Верное утро снова выгоняет меня к трамвайным путям, трамвайные окна полны инея. Усталый взгляд насыщается осколками памяти. Мой белый город, что в осколках неконцептуальной архитектуры празднует очередную зиму, чтобы еще пуще состариться.

Завтра мать узнает про «Выручай», она больна менингитом, и уж нечего ждать. Девочка сляжет в постель, ей принесут ядовитое молоко, утонут страдания в оголенность штыков, и снова по горлу – ничего не дано, здесь нам ничего не дано. Идет месяц, она лепит из пластилина принцесс. Откинется, спросит: «Как успокоить боль, что рассказать ей?». Ну же ответь ей, ребенок усиленно ждет. Ей ждать нельзя! Я буду петь, и боль забудет себя, закружит в гармонии вальса, и тебе станет легче. Качели, великое солнце! Качели, по счету пятое лето, во рту «мирабель» – невозможная слива. Качели и запахи взрослых. Маняще пахнет костром, именно так я ощущаю диво.

Так кто есть прощенный для тебя: «раскаявшийся убийца» или «слепой мелкий грешник»? – Мать спросит боль. «Не обвиняй. Меня саму наказали», – ответит ей та.

9

После обеда того же дня в офисе зазвонил телефон.

– Какая добавка?

– «Зеленая» к новому году. Обидно. Нашу тоже срубили. Вот так вкалываешь весь год, потом в самый канун звонит некто «Речист» и навязывает свое непостоянное мнение. Рассказывает про смерть «Юриста», портит день рождения твоей «Голове» своими лукавыми расспросами. Догадки у него, видите ли!

– И о чем «Шмонь» спрашивала? Простите ваш непостоянный «Речист».

– Дааа… Видимо кто-то работал здесь, на месте «Поросенка», потом видно не сложилось. Знаешь, я, во всяком случае, ничего опасного не видел, мне спокойней, чем остальным. А те, что из договорного отдела, те, что наверху – все знают, но молчат. Господин «Макушка» еще с открытия здесь работал, а после ушел в никуда – лепить пельмени, не зря подлец пропал. Сам виноват, бывало, все присматривался к нам сюда, и были у него с «Головой» еще дела какие-то темненькие, частенько под ключом шушукались. А теперь? Болезнь швейцарского сыра, на уровне лба… На парашюте полетим?

10

В гостиной курят. Он говорит, что, Ортолан – это птица, известная нежным вкусом своего мяса. Что Новая Голландия – прежнее название Австралии. Затем спрашивает: «Как вам Эдгар По? Резонно господа?». Белиал – в Библии название злого духа. Бели-Берда – в английском значении FUM-FUDGE. Бартолин Томас – датский анатом. Иль детский? А впрочем, к черту всех! Ну, как вам Эдгар По? Все на «Б», и столько трюков.

– Он заткнется или нет? Нет, он заткнется или нет! Я сейчас убью его!

– Спокойно… Тише… нет, я верю, ты философ-моралист, но все же, давай заканчивай, с ним не шутят… вот с ним… Он все сказал… Да? Мы ведь за делом пришли, правда. Уже два часа здесь торчим, когда придет «Черный»? Или он не придет?

– Гони батарейку! Мне плохо, ты все врешь, «Черный» сказал в пять, значит в пять!

– Спокойно… Не шуми, сейчас разберемся! Так ты нам наплел, что он вышел, что у него встреча, и что вернется через двадцать минут так! Это было два часа назад! Так! И что же мы здесь делаем?

– Он все врет… Он все врет… здесь что-то не так… Черный обещал, что даст нам просто так, нужно только зайти. Где он?

– Спокойно… Спокойно, мне кажется, что у этого есть и без Черного…

– Ортолан – птица, известная нежным вкусом своего мяса. Вельзевул – библейское название божества филистимлян, защищавшего от укусов ядовитых мух. Позднее одно из имен властителя ада… Сожалею, но он на самом деле не придет. Можете убираться отсюда. У философа Бон-Бона побывал я как-то дома. Ну как вам Эдгар По, господа?

– Ты… ты что гонишь? – запутавшись, человек с сальным лицом зажался, упираясь в столешницу.

– Чем мог, я помог! Забудьте сюда дорогу.

– Я задушу тебя, где Черный?

– Навязчивый вопрос, вы слишком больны? Вам больно? Больно предательски или чертовски? Ладно-ладно, не суетитесь, вот здесь, кажется, есть что-то, мне просто интересно, знаете ли, интересно, смотреть на того, кто близок моему кровному. Черный мне много рассказывал о вас, и меня заинтересовали ваши судьбы, я вообще люблю все трагичное, так коллекционирую факты. У меня были серьезные проблемы, но я их уже разрешил. Черный посодействовал, вытащил без всяких, так что, я все прекрасно понимаю, особенно боль. Да как же я вам не сказал, Черный, знаете ли, в круизе, вот помог мне и сразу же на отдых отбыл! И как это я вам еще не сказал, что хороший слушатель может остаться. Вы же можете остаться? Смешно, но вы и вправду можете остаться.

– Ты кто? Ты кто? Брат? Брат… Кто ты? Спасибо, брат, но я ненавижу тебя и его, и это все, это все… Ты… Ты брат Черного? Или ты друг Черного? Ты мой брат? Честно, что мой брат?

– Кого ты спрашиваешь, он уже ушел, – шепнул ближайший, провалившись в помутнение.

11

Завтра под звуки забитого людьми трамвая отыщут в одной из московских квартир задушенное тело, с лицом – застывшее сопротивление. Все вскрыто. Недосчитанные вещи войдут в списки, полиглотом затронуто все не унесенное. Искажение быта просмотрится вдоль коридора, вскрытый паркет – относительный опыт, ведущий к закрашенной в «белое» двери, за которой еще кто-то есть. Через полчаса обнаружат еще двоих, не поверив, что «Черный» задушен не ими, и так далее, далее, про берега Австралии и нежное мясо особенной птицы.

12

«Бог знает Кто» зачаруется льдом, его окно покрыто всплеском инея, он слюнявит пастилу, рассматривая московские крыши, стоя в шерстяных носках. Вспоминает меня. Чувствует отдачу в руке, странно, когда-то он был птицей, попадал только так в яблоко-глаз, с расстояния, не верю. Он достает из кармана свою повседневную записную, пальцем поглаживает вертикаль, набирает выбранный номер и больно ждет. «Встретимся завтра вечером напротив Склифосовского, с собой возьмешь дело, погуляем немного. Купишь мне карту Москвы – это бонус знакомства. Объяснимся недолго, и где-нибудь в десять не спеша разойдемся. И не звони мне, если мой телефон у тебя высветился». «Так мне сегодня нужно! Объект надо устранить уже на этой неделе!», – растерянно упрашивал голос. «Сегодня я не могу, отдых…». «Бог знает кто» бросит трубку, оденется в новую одежду, соберет свою темную спортивную сумку и покинет неизвестную ему квартиру.

13

«Кипарис стащил пояс с Венеры», – вот так возмущается забывчивый глаз, потирая полку, где грелась от зимней стужи розовая пастила. Домовой? Никакого ущерба по существу.

14

Но прежде «Бог знает кто» войдет бегло в трамвай и в самый конец забьется, еще пока не расслаблена его память – он меня помнит. День отразится в стеклах его глаз, и он опять задумается обо мне. Его внутреннее желание заставит обернуться всем телом, к сидящей пассажирке примерно такой же, как я, но твердый затылок, что расселся за его спиной, так и не докажет наше сходство. Его будут терзать сомнения того, что я что-то знала о нем. Он снова вспомнит обо мне, как о яркой прохожей, ему вдруг станет интересна моя жизнь. Он то и дело будет воображать меня сидящей в кресле, то вдруг за ужином – я аккуратно отложила столовые приборы и мне уже скучно, и теперь я смотрю в окно, полное всплеска инея, так же как он, а после я снова куда-то иду. Он захочет вписаться в мой график жизни, но все, что он предположил, всего лишь вымысел его интеллекта и памяти. В данный момент мой образ явился целью, и я превратилась в прием, подавляющий его внутреннюю агрессию, прием природного страха перед будущим действием.

– Менингит? Хочешь, я куплю ей сливы? Прости, я все забыл… Тогда пластилин… Ну, а мне все равно. Ты слышишь меня? Мне все равно». – «Бог знает Кто» вытащил карту памяти и задумчиво спустил свой номер в унитаз одного московского бара, он как-то вышел из трамвая и прямо, напротив, с разбегу кинулся внутрь. Теперь уже выходя из сортира, в его стеклянных мыслях стоял образ угловатой сводной сестры и тучность тяжелого ощущения. Он подойдет к барной стойке и, заказав сигареты с леденистой минералкой, заранее отметит, что его черная сумка уже ожидает его на точке. Посмотрев на часы, дрессированной дисциплиной запомнит, что ровно в шесть обязан покинуть сие заведение, есть еще тридцать семь минут, чтобы добраться до соседнего района, и темных четыре для общей настройки. А дальше можно вальсировать и терпеливо ждать объект.

«Глянь, «Черный» бы сказал диетчик», – указал на «Бог знает кого» рядом расположившийся человек. Затем резко отвернулся отпить свое темное пиво. Закурил, разметая дым в стороны, покачивал головой, глядя на своего встревоженного собеседника. «Бог знает кто» заметил, что в этом нет общности, и чтобы лучше раствориться с панорамой, продолжил заказ: «Водку со льдом, пожалуйста».

– Верно, сказал бы… Не пей больше. Ладно, «Фунт», мне пора.

– «Стерлинг», ты в себе? Мы единая монета, нам нельзя разбегаться!

– Ничего, перетерпишь.

– Мне глаза «Черного» сегодня за шторкой привиделись, я вылетел только так из квартиры!

– Я должен идти, меня на работе ждут.

– Какая работа Стерлинг, ты же жоплессс…

– Перестань Фунт, тебя там не было и ты ничего толком не знаешь.

– Что я должен знать? Что за… Слушай, что это у меня на рукаве?

– Фунт, «Черный» задушен… Мокро, понимаешь? – утрируя, заметил Стерлинг.

– А мне не больно, нет… Не больно. И потом, что за удар? На работу утром ходят, а сейчас почти вечер. Я Стерлинг, плевал на нашу валюту, это не общение, а мы не люди, понятно! И пошел бы ты… если я тебя раздражаю! – Стерлинг вылетел прочь, оставляя странную жестокость друга, что с росту рисовой крупицы, но где-то в глубине еще проваривается на медленном огне. – Да пошел ты! Друг называется. Ты еще те слюни! А я тут в баре расслабляюсь и никого не прикармливаю! – Выкрикнул вслед уходящей фигуре раздосадованный Фунт. Откинувшись, современно «ахнул» и, допив свое пиво до дна, бросил оценивающий взгляд в сторону «Бог знает кого».

«Молодец, профессионал», – скажет Фунт, похлопав по спине сидящего подле неизвестного ему человека со стаканом водки. Через мгновенье он наткнется на стеклянный ответ его зрачка, тот напряженно пробежится в уме: «Откуда он знает? Неужели мне его подставили? Может, это все было разыграно?», – но зачарованный Фунт всмотрится в стакан с водкой, и собеседник слегка отступит от него.

– Ваше имя, сэр? – деловито начнет Фунт, представляя себя в настоящем ирландском баре, где-нибудь в Корке.

– «Бог знает Кто», – холодно ответит волшебный стрелок, в эти часы он может только слушать, настраивая себя на достигнутое убиение в будущем.

– Бог знает кто? Корешок, а ты оригинал, прости я не общаюсь с Богом, мне будет трудно у него поспрашивать, но все же как-нибудь, на Страшном суде, поинтересуюсь. Так и спрошу: Бог, ты знаешь того, кого знаешь? Ладно, я не придурок, не смотри на меня так, мое имя Фунт.

– И что тебе надо, Фунт, от того, кого знает Бог?

– Давай вместе бояться… Или нет, может ты скажешь мне, почему меня не прет в одном месте. Понимаешь, мне не больно, несмотря на то, что есть причина ощущать боль. Нет, я не мазохист, я – традиционал.

Выпив новое пиво, Фунт окончательно обоснуется в крутящемся кресле, развернется к «Бог знает кому» и, пошатываясь, прильнет ближе – «вроде от всех», захотев многое наговорить незнакомцу.

– Понимаешь, дело вот в чем, сегодня утром нашли убитого, и этот убитый мой сосед. Понимаешь? Я помню все, но призвать в себе ощущение скорби не могу, мне действительно все равно. Знаешь, Черный помнится мне еще… Да, мне уже за тридцать и ты меня понимаешь, но есть кое-что еще, конечно.

Он неспешно закурил, следом отмахивая дым в стороны, заказал крепкое для обоих, вальяжно указав бармену, что стакан с водкой для «Бог знает кого», затем рассмеялся, оттого, что все же счел себя далеко не крутым.

– Только не думай, что я как тот самый эмигрант, что в одиночестве покоряет Америку. Ты-с без суффиксов, здесь нет нежных явлений. Спустя шесть месяцев покоритель выловил бедствующего китайца, убирающего мусор на улице, засунул ему в рот двести долларов, привязал к стулу и заставил его слушать свою боль, на русском языке! Приколись, китаец сказал, что ему не нужны деньги, попросил его развязать, а тот встал на колени, дал еще двести долларов и заплакал, снова умоляя, чтобы тот внимательно слушал его и говорил, что все понимает. Нет, я не такой.

Уже не в первый раз, выпивая до дна принесенное темное пиво, Фунт одновременно затушил сигарету, а после, взяв рядом стоящий стакан, предназначавшийся для «Бог знает кого», в трагедии нетрезво завис, замедляя собственным жестом руки довольно резкую дегустацию водки. На миг, серьезно подумав с опущенным лицом, неспешно покачал головой, едва не расстроившийся от собственных мыслей. Затем внезапно окрылился и твердо продолжил, положа левый палец на правую ладонь, тем самым подчеркивая, как он считал, свои сногсшибательные перечисления.

– Знаешь, что делал Черный, когда заставил экспериментировать с наркотиками почти весь наш район, то есть всех своих? Знаешь? Нет, ты не знаешь. Спустя время он стал, покупать шоколад и раздавать его детям, во время прогулки со своей пятилетней дочкой. То есть, он кормил детей сладостями. Он вот так, смотри на меня, вот так клал на ладонь горку мелочи и говорил малышу: вот это мое последнее, видишь, сколько у меня осталось? Купи, малыш, на всех мороженое. Черный стал другом для всех, его каждая песочница уважала, каждый семилетний мальчишка считал его братом. И он проделывал это каждый вечер. Он брал за руку свою пятилетнюю дочь и выходил делиться сладким. И ты спросишь меня, зачем это все? Мой друг, зачем он это делал? Да, белый день уже давно наступил на горло темной ночи! Черный готовил клиентов, для своих будущих продаж, такая знаешь профессиональная подготовка аудитории. Землю полол, о будущем заботился, чтоб его… И я тоже часть этого плана… Я…

Фунт пошатнулся, обтираясь руками обо все, что его окружало, словно находился не в себе, и жадно продолжил.

– Я… Нет, все началось с того, что моя девушка родила куклу от героина, очень больную и бесполезную. Мне, признаться, не захотелось с ней спать после такого невежественного результата. Тогда я обозлился, выпил и дал бесценный совет Черному, честно дал. Черный во все горло стонал, что все уж передохли, квартиры отобраны и уж некому продавать наркотики, что реклама минералки свое сделала. Вроде как на двадцать процентов спрос упал. Что будет дальше? К концу месяца многим отвалить надо, а как самому жить, он очень боялся, что точку могут передать другому. Ты понимаешь меня? Что вышло? Понимаешь? Его просто задушили те, с кем он игрался в этот день у себя на квартире, взяли и задушили. Ставлю, что это Серый от злости, у него не было денег, и Серый его убил. Конечно, накатили они прилично, Серый тоже труп, и тоже… Видно, парень забылся или как? Может, они это все разыграли? Может, тех двоих завалили, потому что просто не вовремя зашли к Черному? А может, это была чья-то месть?

– Кого? – в спокойствии поинтересовался «Бог знает кто», дегустируя минералку, а Фунт вдруг зашептал все обостренней.

– Они… Это месть тех детей… Или же нет, просто от Черного решили избавиться? Так сказать, кто-то перетянул одеяло и захотел занять его место? Или же нет, это те, кто тянут снизу?

– Не понял. Кто тянет?

– Те, что снизу… они всех тянут. Или же это всего лишь наркотик, и они все «всего лишь», а мы часть системы. Крупицы такого некого тайного плана?

– Нет, это всего лишь наркотик, только наркотик, Фунт.

– Поэтому мне не больно? Мне только странно и неестественно волнительно, когда заканчиваются мои деньги, потому что мне все безразлично. То есть я не виноват ни в чем, мне просто все равно, оттого что я таким уже стал, вернее таким родился. Да? Ведь именно поэтому я не чувствую искренне боль тех людей, что «всего лишь»? Я не причастен к их страданиям, и мне плевать на Черного. Даже если эта была месть или же… Просто не моя неделя, а дети еще родятся, будет у всех добра такого. Верно? А я не знаю общей боли потому, что я не виноват и мне не нужно отвечать за содеянное, мне не нужно платить по счету, ведь именно поэтому я не знаю боли? Правда? Или почему? Они сами все там виноваты? Или почему?

– Потому что ты – гнида, Фунт. Надумаешь себя заказать, звони по этому телефону, будут рады и возьмут недорого, – ответит спокойствием «Бог знает кто», заложив в свой счет стоимость выпитого Фунтом. Он захочет надбавить, но в его кошельке не окажется лишних денег. «Откуда знаешь!» – на что-то надеясь, выкрикнет Фунт, Бог знает кому, держа в руках тоненькую бумажную полоску, но бесследно уходящий лишь прошепчет «сам такой» и скроется в зимнем отрезке вечера.