Текст книги "Инспекция. Число Ревекки"

Оксана Кириллова
Инспекция; Число Ревекки

Знак информационной продукции (Федеральный закон № 436-ФЗ от 29.12.2010 г.)

Редактор: Вера Копылова

Издатель: Павел Подкосов

Главный редактор: Татьяна Соловьёва

Руководитель проекта: Ирина Серёгина

Ассистент редакции: Мария Короченская

Художественное оформление и макет: Юрий Буга

Корректоры: Лариса Татнинова, Наталья Федоровская

Компьютерная верстка: Андрей Ларионов

В оформлении обложки использовано фото: Alamy / Legion-Media

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© О. Кириллова, 2024

© Художественное оформление, макет. ООО «Альпина нон-фикшн», 2024

* * *

Инспекция
роман

– Пепел на грузовиках вывозим к Висле и сбрасываем, течением уносит. Зимой посыпаем им дороги, весной удобряем поля и теплицы в Райско. Когда позволяет время, дробим кости и продаем одной местной фирме, они уже перерабатывают в суперфосфат и перепродают дороже – как удобрение. Только в этом году отправили им без малого восемьдесят тонн. Выкручиваемся в общем-то.

Я окинул взглядом огромную территорию, обнесенную высокой бетонной стеной с колючей проволокой, затем снова посмотрел на говорившего.

– В целом устройство несложное, – продолжил роттенфюрер, – совсем скоро будете ориентироваться здесь как дома, гауптштурмфюрер. Лагерь поделен на зоны, каждая окружена забором. Заключенным из одной зоны строго запрещен доступ в другую без специального разрешения или сопровождения. Весь периметр огорожен забором и двумя рядами проволоки, под напряжением только внутренний ряд. На караульных вышках мощные прожекторы – когда горят все, ночью светло как днем. Увидите, пробивают каждый закоулок. К забору нельзя подходить не только снаружи, но и внутри. Если какая-то полосатая собака вздумает подойти ближе чем на три метра, с вышки стреляют без предупреждения. Бараков много, в одном только Биркенау почти двести штук, но все равно не хватает, продолжаем достраивать. Сортиры, душевые, всё как и везде…

– Сколько душевых приходится на каждый барак? – спросил я.

– По одному сортиру и душевой на девять-десять бараков. Не по норме, конечно, но сейчас везде не по норме. Вот те бараки – КБ[1]1
  КБ (от нем. Krankenbau, KB) – больничный блок. – Здесь и далее примечания автора.


[Закрыть], санчасть, – продолжил он, – больничка и амбулатория, но туда лучше не ходить. Тиф, дизентерия, чесотка – этого добра навалом. В разгар эпидемии косит целые бараки. К сожалению, иной раз и наших парней может зацепить. Может, слышали, недавно скончалась жена штурмбаннфюрера Цезаря, который руководит сельскохозяйственным отделом. А сейчас и сам он в больнице. Говорят, шансов мало, вряд ли выкарабкается, да. – Он замолчал, давая мне осознать всю серьезность положения, затем добавил: – Так что вы уж сделайте укол против брюшного тифа, крайне рекомендую.

Я кивнул. Мы продолжили обход лагеря.

– В бараках стараемся четко разделять: арийцы из рейха, в основном политические и уголовники, – отдельно, поляки – отдельно, евреи – отдельно. У баб, конечно, бардак знатный, все вперемешку, но у этих порядка никогда не было, там нечего и пытаться. Бараки стандартные, разделены на дневную и спальную части, в спальной – нары в три яруса. Положено, конечно, по одному телу на настил, но нам их прут столько, что блоковым[2]2
  Блоковой – старший по бараку.


[Закрыть] приходится распихивать по двое-трое в лучшем случае. Норма одеял, естественно, прежняя – на одного. В бараки мы тоже без надобности не суемся – хоть и не больничка, но заразы тоже достаточно, а нет, так вшей точно подцепишь. Там блоковые и без нас отлично справляются.

Резкий порыв холодного ветра заставил меня поднять воротник плаща – перед поездкой я сдал его в мастерскую, чтобы мне подбили его дополнительно мехом. Благоразумно, как оказалось, – несмотря на отсутствие снега, морозило здесь уже нещадно. Из-за угла деревянного барака появилась женская колонна: лысые, в тонких полосатых обносках, треплющихся на ветру, женщины семенили друг за другом по пять в ряд, уставившись в землю.

– Что на них за тряпье? Неужели нельзя выдать что-то лучше? – спросил я, вспомнив вполне приличную одежду, которую мы выдавали в Дахау зимой.

– А что лучше-то? Здесь же ничего не списывается, тряпье ходит по кругу.

– Как это по кругу?

– Раз в несколько мес… недель… в общем, как придется, забираем у них белье и одежду, отправляем в наши швейные мастерские, там это приводят в порядок, латают, подшивают, потом везут в дезинфекцию на прожарку, вшей подкоптить, – он усмехнулся, – после снова выдаем заключенным.

– А стирка?

– Нет такого, – он пожал плечами. – Иначе окончательно развалится.

Я посмотрел на высокую кучу мусора, сваленную возле одного из бараков. От него несло кислой капустой. В этой куче копошились несколько заключенных.

Провожатый проследил за моим взглядом.

– Лагерная кухня. Гоняем, конечно, но некоторые дошли уже до такой стадии, что ни палкой, ни дулом не отгонишь. Скотина, что с них взять? Смотреть тошно. – Он сплюнул и растер грязным растоптанным сапогом.

Мы прошли дальше. Бараки заключенных напоминали конюшни: длинные, серые, без окон.

– Это штабной, внутри канцелярия, но там вы, кажется, уже были.

Я кивнул.

Прямо перед окнами канцелярии приседали заключенные. Рядом стоял эсэсовец, в руках у него был хлыст, которым он стегал тех, кто, по его мнению, не проявлял достаточного усердия.

– Сели! Встали! Выше! Сели! – И он снова стегнул очередного арестанта. – Жаба! Ниже жопу!

Движения заключенных действительно напоминали лягушачьи прыжки. Несколько стариков уже валялись в стороне без сознания. Они были настолько измучены, что даже удары хлыста не могли привести их в чувство. Остальные, судя по всему, были на пределе. Глаза многих уже закатывались, красные напряженные лица блестели от пота, из последних сил они выпрыгивали с места, стараясь удовлетворить надзирателя взятой высотой. В этот момент очередной заключенный завалился на спину. Раскинув руки, он судорожно хватал липкими губами воздух. Эсэсовец уже двинулся в его сторону, а у того не было сил даже попытаться увернуться от хлыста. Щелчок – и черная кожаная полоса рассекла лицо и грудь лежавшего на земле. Он взвыл от боли.

– Бергер не дает спуску этой швали, у него не забалуешь, – усмехнулся мой сопровождающий.

Он подошел к надзирателю и перекинулся с ним парой слов, затем вернулся и сообщил:

– Одного из этой команды поймали, когда он болтал с кем-то из женского через проволоку. Ничего, вся команда за него попрыгает, в следующий раз и близко не подойдет к заграждению. По-другому они не понимают.

Мы дошли до автомобиля.

– Как раз вовремя, – мой спутник посмотрел на низкое серое небо, – скоро дождь начнется. Это уж надолго.

Он открыл передо мной дверь, затем быстро оббежал машину и сел за руль. Мы поехали в основной лагерь, который находился километрах в пяти от Биркенау, но не стали заезжать в него, а обогнули и выехали на дорогу, идущую вдоль берега Солы.

– В ту сторону, – роттенфюрер махнул рукой вперед, – город. А там, – он кивнул в противоположную, – деревня Райско, там тоже наши подсобные хозяйства. Моновиц будет километрах в семи отсюда.

Рядом с местом, где мы остановились, была установлена большая табличка: «Зона концентрационного лагеря "Аушвиц". Вход воспрещен. Стреляют без предупреждения». С шоссе был виден роскошный комендантский дом, окруженный садом, в котором несколько заключенных подстригали оголенные ветви. Мы двинулись дальше. Возле шлагбаума пришлось предъявить документы. Сразу за шлагбаумом расположилась главная караульная, рядом – комендатура, в которой я уже побывал.

– Тут-то бараки основательнее, это бывшие польские казармы, – мимоходом пояснил мой водитель.

В главном лагере все бараки были построены из красного кирпича.

Мимо караульной двигалась странная процессия. Впереди понуро плелись около сорока заключенных в цепях. Их подгоняли вооруженные конвоиры. Сзади шли сотрудники гестапо, у многих в руках были короткие полицейские кнуты и папки с документами. Следом несколько секретарей несли пишущие машинки.

– Кто это?

– Вы не в курсе? С недавних пор у нас проводят заседания чрезвычайного полицейского суда. Перенесли из Катовице.

– У них нет подходящего места для судебного заседания? – удивился я.

Роттенфюрер усмехнулся и многозначительно посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

– В лагере можно сразу же привести приговор в исполнение. Когда это делали в Катовице, местное население реагировало, скажем так, не всегда спокойно, да и родственники подсудимых могли оказаться рядом. В общем, много ненужных забот.

– По каким делам они здесь?

– Кто-то из Сопротивления, кто-то из сочувствующих, кого-то поймали на прослушке вражеского радио. Одно и то же, в общем-то. У нас ведь что удобно – они еще могут и провести допрос соответствующим образом. После богеровских качелей еще никто не молчал.

– Что за качели?

Мне стало интересно.

– Наш обершарфюрер Богер из политического отдела придумал приспособление, которое развязывает любые языки! Да вы и сами можете увидеть.

Мы двинулись по улице вдоль бывших казарм, пока не дошли до последнего ряда. Барак, к которому вел меня мой спутник, ничем не выделялся среди остальных. Рядом со входом красовалась неприметная табличка «11». Мы поднялись по каменным ступеням на крыльцо. Через несколько мгновений после нашего стука в дверном окошке показалось лицо часового. Пока он переговаривался с роттенфюрером, я внимательно рассматривал здание и только сейчас понял, что отличие от остальных бараков все же имелось: окна были заделаны, оставались лишь щели шириной не больше ладони.

Мы зашли внутрь и оказались в длинном темном коридоре. Его пересекали более узкие проходы. В каждом было по несколько дверей, обитых толстым листовым железом, на уровне головы в них были прорезаны крохотные оконца. Даже в коридоре дышалось с трудом, воздух был спертый и пыльный, я представить не мог, что же тогда творилось в закупоренных камерах.

– Туда лучше не заглядывать, – сопровождающий будто понял, о чем я думал, – внутри вонь такая, что с ног сбивает.

Я догадался, что это были стоячие одиночки.

Пройдя по коридору насквозь, мы попали во внутренний двор. Он был огорожен высоким каменным забором, который примыкал к соседнему блоку. Это создавало эффект колодца. Окна того блока были наглухо забиты досками.

– Видите тот черный участок стены возле забора?

Я посмотрел на кусок стены, обложенный изоляционной плиткой.

– Это и есть ваша расстрельная стена?

Он кивнул, но тут же оговорился:

– Правда, если приговаривают больше двух сотен, то ведут сразу в крематорий, иначе слишком хлопотно. А если человек сто, то газ не тратим. Иногда зондеров[3]3
  Зондеркоманды – название ряда различных формирований специального назначения в нацистской Германии. Здесь: особое подразделение заключенных, которое работало в крематориях.


[Закрыть] сюда гоним, чтобы они подержали особо строптивых за уши.

– Зачем?

– Чтоб прижимали им головы к земле, иначе кровь фонтаном. Потом вся форма грязная. Отскакивай не отскакивай, один черт, летит…

Я еще раз окинул взглядом высокий забор, полностью скрывавший двор от любопытных глаз.

– Место, конечно, укромное, кроме того, стараемся использовать тут только мелкокалиберное оружие, но, сами понимаете… Даже громкую музыку пытались включать, но все равно каждый в лагере знает, что здесь происходит.

В углу двора я заметил несколько переносных виселиц, но спрашивать про них не стал.

Мы вернулись в здание и поднялись на второй этаж. Одна из дверей была приоткрыта. Оттуда раздавались глухие и протяжные стоны. Я заглянул. Посреди комнаты стояли два деревянных козла, соединенные толстой металлической штангой. На ней, как баран над жаровней, висел лицом вниз полуголый человек, подвешенный на штангу за вывернутые вверх руки и за ноги, соединенные кандалами. В комнате находились еще двое. Один просматривал какие-то бумаги, другой бил висящего кнутом по пяткам и ягодицам. Иногда удары были такой силы, что тот делал полный оборот вокруг штанги. По ногам его стекали тонкие струйки крови, собиравшиеся в лужу. После очередного удара голова заключенного безвольно повисла на обмякшей шее. Эсэсовец с документами заметил это и сделал знак другому, чтобы остановился. Взяв со стола крохотный стеклянный флакон, он поднес его к носу заключенного. Тот не реагировал. Тогда эсэсовец тряхнул склянку и почти прижал к ноздрям. Заключенный дернулся, тело его начало сотрясаться от конвульсий, но глаза он так и не открыл. Эсэсовец кивнул второму, тот продолжил.

Я отошел от двери.

– Раньше использовали два стола, теперь, как видите, усовершенствовали. В наших же мастерских и изготавливаем приспособления, – не без гордости произнес роттенфюрер. – Когда его стряхнут со штанги, подпишет любые показания, будьте уверены.

– Не сомневаюсь. Это и есть богеровские качели?

– Нет, это из гестапо. Тут вся метода их, этот блок весь под политическим отделом[4]4
  Сотрудники лагеря состояли из представителей СС и СД. Исключение составлял политический отдел: там работали сотрудники гестапо. В ведении политического отдела находились все допросы и казни.


[Закрыть]. У них в активе много всего. Бутерброд хотите увидеть? Заключенного кладут на лавку, а сверху широкую доску. И по этой доске начинают дубасить гирями, пока у него не начинает брызгать кровь из ушей и рта. Так промаринуется в собственном соку между доской и лавкой час-другой и мигом все выкладывает. Тут воля ломается быстрее костей. А главное, надо, чтоб остальные слышали, а еще лучше – видели. Тогда второго волочешь, а он уже на ходу начинает все выдавать. Пойдете смотреть?

Вместо ответа я спросил:

– Хоть что-то из этого прописано в должностных инструкциях?

Мой сопровождающий внимательно посмотрел на меня, будто силился понять, шучу я или нет. Затем просто пожал плечами.

– Это нужно, чтобы допросы проходили успешно. По-другому этот сброд не понимает. Тут главное – заставить их говорить, неважно какими способами. Сейчас ведь война, – он задумался, подыскивая слова, чтобы выразить мысль яснее. – Как бы вам объяснить, тут такой манер: лучше перестраховаться и убить лишнего, чем пожалеть, а потом получить пулю в спину. Единственно верная политика сейчас. Как по мне, так я бы пристреливал каждого, кто отводит взгляд.

Здесь тоже было душно. Я расстегнул верхние пуговицы плаща. Мы пошли дальше и поднялись на чердак. В нос мне ударил омерзительный запах.

– Черт подери, здесь никогда не убирают? – пробормотал я, силясь разглядеть помещение.

Ламп здесь не было, свет слабо пробивался сквозь неплотно подогнанную черепицу, а потому я не сразу осознал, что на массивных балках под крышей висели… люди. Я молча разглядывал эти человеческие гирлянды, раскачивающиеся в блеклых кривых лучах, пронизанных густой пылью. Руки у всех были связаны за спиной веревкой, которая была перекинута через балку. Почти все молчали, бритые головы их безвольно свисали на грудь. Стонал лишь один в углу. Я понял, что это и были знаменитые богеровские качели.

– Они уже ничего не ощущают, их плечи давно вывихнуты. Главное, не задевать их и не раскачивать. Этого, – сопровождающий кивнул на стонавшего, – подвесили, видать, недавно, его суставы еще сопротивляются.

Я подошел к нему ближе и сумел разобрать, что шептали высохшие губы: «Мама, мамочка, мама…»

– Когда они висят на выкрученных руках, то под тяжестью тела кости постепенно выскакивают из суставов, – проговорил роттенфюрер, разглядывая другого узника, не издававшего ни звука, казалось, уже даже и не дышавшего, – и они продолжают висеть на сухожилиях. – Он перевел взгляд на меня: – У этого время вышло.

Он подтянул табурет, стоявший в центре помещения, и тронул висевшего за ногу.

– Эй, – позвал он, но заключенный не шевельнулся, – ставь ноги, – снова проговорил мой сопровождающий.

Длинные ноги едва заметно дернулись, но ни одна не встала на табурет. Мой спутник молча поставил вначале одну ногу заключенного, затем вторую, потом развязал веревку и ловко перехватил завалившееся тело.

– Что церемониться с этим сбродом? – раздался насмешливый голос у меня за спиной.

Я обернулся. Какой-то штурманн развязывал веревку на другом заключенном, тот тут же рухнул на пол.

– Если они здесь, то и не такое заслужили, – заверил он.

– Что еще здесь делают? – спросил я, не отводя взгляда от висящих.

– Всякое, – сопровождающий встал рядом. – Кого-то просто в стоячий карцер. Несколько суток в каменном мешке – ни повернуться, ни присесть, зимой не подвигаться, не согреться. Достаешь такого, а он валится на землю, ни в каком месте себя не чувствует. Лежит как червь, силится встать, а не получается. Смешно это выглядит. Иногда плетьми, иногда палками наказывают, иногда каленым железом, иногда иглы. Когда нужно важные сведения получить быстро, то бензином умывают и – чирк… Один такой после допроса несколько дней никак не подыхал. С выжженными глазами, с кровавыми пузырями на рыле все лежал и орал, ни разу не отключился, пока уже не устали от его криков и доктор инъекцию фенола не сделал.

– Я полагал, здесь только расстреливают.

– Кому повезло, тех только расстреливают, – кивнул он и достал сигарету, – мелким калибром, чтоб меньше шума. А… это я вам уже говорил.

– Вы знаете, что в предписании есть пункт об обязательном медицинском осмотре заключенного перед наказанием палками, розгами и… другими приспособлениями. – Я кивнул на веревку, перекинутую через балку: – Врач хотя бы одного из них осматривал?

Роттенфюрер удивленно уставился на меня.

– Существует подобное предписание? – Он задумчиво потер подбородок. – Хм… забавно. Нет, ничего подобного тут не практикуется. Такой поток… А для чего, собственно, это нужно? – Судя по всему, он никак не мог поверить в существование этого правила.

– Таков порядок, – коротко ответил я.

Мы вернулись на улицу, и я с наслаждением вдохнул свежий воздух. Взгляд мой уперся в соседний, десятый блок.

– Там то же самое или это обычный жилой барак?

Мой сопровождающий покачал головой.

– Раньше был жилой мужской, потом женщин пару месяцев размещали, а сейчас оборудовали как медицинский. По распоряжению сверху завезли самое лучшее оборудование: там и операционный зал, и исследовательский отдел с опытными лабораториями. Говорят, даже рентгеновский аппарат поставили. Я особо не вникал. Насколько мне известно, там сейчас проводят важные исследования по стерилизации.

Он посмотрел на часы.

– Нам пора возвращаться. Думаю, комендант уже ждет вас.

Я разглядывал фотокарточки, стоявшие на элегантном лакированном бюро. На них Рудольф Хёсс, комендант Аушвица, представал в лучшие моменты своей жизни: за столом с министром пропаганды, на приеме рядом с рейхсфюрером, на торжественном митинге позади самого фюрера. Одна из фотографий была сделана в той самой комнате, в которой я сейчас находился: в кресле сидел рейхсфюрер, на коленях у него расположились младшие дети Хёсса, остальные вместе с родителями стояли рядом и с одинаковой улыбкой смотрели в объектив. Стоило признать, скромный блокфюрер из Дахау знатно взлетел ввысь.

Услышав позади шаги, я обернулся.

– Прошу прощения, что заставил вас ждать, дело в том, что в лагере…

Он остановился и внимательно всмотрелся в меня. Я широко улыбнулся.

– Фон Тилл? Фон Тилл! Волчара Дахау! Вот уж не думал, что доведется…

Мы крепко пожали друг другу руки.

– Оберштурмбаннфюрер, комендант, – произнес я, оглядывая его, – потрясающая карьера, прими мои поздравления.

Он кивнул на мои погоны и петлицы.

– Да и ты не сидел на месте. По такому случаю нужно выпить!

Он распорядился, чтобы к кофе подали коньяк и шоколад. Я продолжал разглядывать его домашний кабинет.

– Отличный дом, Рудольф, здесь приятно находиться.

– Это все заслуга Хедди, – довольно проговорил он. – Тебе уже показали лагерь?

Я кивнул. Он молча воззрился на меня, ожидая, что я скажу. Я усмехнулся:

– Хочешь знать, что будет в моем отчете?

– Брось, фон Тилл…

– Твое хозяйство в идеальном порядке, – заверил я. – Есть моменты, но при той нагрузке, что вы взяли на себя…

Лицо Хёсса просияло.

– Я знал, что ты поймешь это! Штабным крысам нужно лишь соответствие бумажкам, но только тот, кто сам прошел лагерь, знает, что это такое. Школа Эйке даром не проходит. – Он опустился в кресло, в котором когда-то сидел рейхсфюрер с его детьми, и удовлетворенно продолжил: – А ведь никто даже предположить не мог, что Аушвиц превратится в крупнейший центр по решению нашего главного вопроса. Образцовый, не побоюсь сказать. Мое детище, фон Тилл. Все, что ты здесь увидел, – целиком и полностью моя заслуга, – с гордостью произнес Хёсс. – Сегодня мы самые крупные: почти восемьдесят пять тысяч душ единовременно, живьем, – подчеркнул он. – Кто с нами сравнится? Дахау, Бухенвальд, Заксенхаузен? По поголовью они и до половины нашей не дотягивают. Да уже и самому с трудом верится, что тут было, когда я приехал сюда впервые. Местечко – дрянь, фон Тилл, прямо тебе говорю, совершенно непригодно было для наших целей. Все постройки разваливались на глазах, а стоило пройти хорошему дождю, как Сола затапливала и без того рыхлую землю и все превращалось в болото. Один плюс: место было настолько дерьмовым, что никто сюда по доброй воле не совался. Так что не пришлось тратить много сил на очистку земель. Лишнее внимание нам ни к чему, сам понимаешь, – усмехнулся Хёсс.

Принесли кофе с коньяком. Хёсс с одобрением наблюдал, как нам разливали дымящийся напиток в тонкий белоснежный фарфор.

– Силы мы тратили на другое, – продолжил он, едва мы остались одни, – нам катастрофически не хватало стройматериалов. Я забрасывал инспекцию запросами, лично умолял Мюллера хоть о какой-то помощи, но получал лишь отписки.

Я верил в то, что Хёсс не преувеличивал.

– Ты даже представить не можешь, какое количество запросов ежедневно проходит через инспекцию! Это еще не считая всяких писем, донесений, отчетов и прочего.

Я поморщился, вспомнив свой рабочий стол, заваленный бумагами.

– А я в какой патовой ситуации оказался! С одной стороны, с меня требовали как можно быстрее завершить строительство, а с другой – не дали никакой помощи даже простейшими стройматериалами. Рейхсфюрер тогда прямо сказал, что не желает даже слышать о каких-то трудностях, мол, для высшего чина СС их не может быть.

Я сделал глоток кофе, оказавшегося на редкость хорошим – не чета тому дешевому суррогату, который сейчас подавали даже в офицерских столовых. Наслаждаясь вкусом, я произнес:

– В Берлине редко интересуются проблемами на местах, сам знаешь. Там требуется лишь исполнение.

Хёсс кивнул и даже подался вперед:

– Именно. Приходилось постоянно искать решения самому. Дошло до того, что я отправил специальный отряд разбирать польские дома. Камень, доски, кирпич, плиты, стекло – я приказал тащить каждую мало-мальски полезную деревяшку на нашу строительную площадку. Мне даже пришлось самостоятельно ехать в Закопане, чтобы достать котлы для кухни, а потом в Рабку за соломенными матрасами.

– Кто снабжал?

– А никто. Как найду, что можно использовать в лагере, то просто забираю. А что оставалось делать? Приказ был построить. Представь, фон Тилл, мне пришлось доказывать специальной комиссии, что я конфискую сельскохозяйственную собственность вокруг лагеря не по своей прихоти, а исключительно по необходимости.

– На кой черт она тебе понадобилась?

– Нужно было загрузить хоть какой-то полевой работой арестантский сброд. Иначе, прохлаждаясь, они могли что-то удумать. Никогда не давать им времени на размышления – это я крепко усвоил, фон Тилл. Чем меньше арестанты думают, тем крепче может спать охрана.

От него не укрылась моя едва заметная усмешка, и комендант серьезно проговорил:

– Я ведь здесь свое здоровье угробил, понимаешь? Не знаю, в курсе ты или нет, но изначально Аушвиц планировался исключительно как транзитный узел: здесь должны были сортировать все поголовье перед отправкой в другие лагеря, но я доказал, что способен сделать из него вполне самостоятельный и полноценный лагерь для постоянного содержания. Сегодня мы в идеальном порядке содержим многотысячную свору, которая в противном случае обратила бы свои силы против рейха, не прижми я их к ногтю, – Хёсс с силой сжал подушечки указательного и большого пальцев, вскинув руку перед возбужденным лицом. – И ты думаешь, с завершением основного строительства я забыл, что такое трудности? Их стало только больше, причем валились откуда не ждали, – теперь уже он криво усмехнулся, потянулся и взял чашку, – например бабы, – сделав паузу, он многозначительно посмотрел на меня.

Я молча кивнул, давая понять, что с интересом жду продолжения.

– Я был категорически против смешения, – продолжил он, – но приказ последовал от самого рейхсфюрера. Нужно было в кратчайшие сроки подготовить лагерь к прибытию женщин. Ну, мы отправили пару сотрудников в Равенсбрюк[5]5
  Равенсбрюк (от нем. Ravensbrück – Вороний мост) – крупнейший нацистский женский концлагерь, располагавшийся в 90 км к северу от Берлина, около одноименной деревни. Сейчас входит в состав города Фюрстенберг.


[Закрыть] для получения опыта, так сказать, но, понятное дело, съездили они тогда без толку. Вернулись – не знали, за что хвататься. Выделили экстренно десять бараков, отделили их забором от основной зоны, но как управлять этим сектором? Вроде и заключенные, но ведь женщины… Сейчас это кажется смешным, а тогда все в диковинку. В штабе рейхсфюрера смекнули, что к чему, и откомандировали нам Лангефельд[6]6
  Йоханна Лангефельд (1900–1974) – главная надзирательница Равенсбрюка.


[Закрыть] вместе с двумя десятками надзирательниц. Уже через месяц у нас содержалось почти семь тысяч женщин. Только представь, каких-то четыре недели, а мы переплюнули Равенсбрюк! У них тогда, если не ошибаюсь, было меньше шести тысяч. Мы едва успевали расширять для них зону: новые деревянные бараки приходилось втискивать между старыми кирпичными. А главное, нам продолжали их везти, мол, вот вам рабочие руки, холера их дери. Сам посуди, какие из баб работники на очистке прудов или строительстве дорог? Злые, истощенные, апатичные, перепуганные – что ни день, так с десяток из них обязательно себе руки-ноги резанут или отобьют инструментом. Ладно бы только себя увечили, но ведь еще и инструмент, – Хёсс с сожалением покачал головой. – Но думаешь, только с номерными бабами проблема? – Он снова посмотрел на меня долгим выразительным взглядом.

Я молчал, ожидая пояснения.

– Узницу за любое неповиновение можно выпороть и отправить в штрафную команду, а с надзирательницами такой фокус не пройдет. А жаль! Эти существа совершенно не способны следовать инструкциям и поддерживать порядок. И дня нет, чтобы во время переклички не выявилось расхождение списков с фактическим наличием. Тогда эти курицы в форме начинают кудахтать и лупить куриц в робах. Бардак полнейший, сумятица. В мужском у нас всегда все было четко: сразу же после прибытия эшелона информация о количестве отправленных в газ и отобранных для работ поступает в политический отдел. А тот отправляет телексом точный статистический отчет в оба управления[7]7
  ВФХА и РСХА – Главное административно-хозяйственное управление СС и Главное управление имперской безопасности.


[Закрыть]. Берлин всё узнаёт в этот же день. Но едва за дело взялись бабы, как списки стали приходить в политический с опозданием, да еще и с кучей исправлений и ошибок: цифры постоянно меняются, уточняются, поначалу бывало, что и на следующий день не доходили. В конце концов мне это надоело, как-никак именно я нес ответственность за это безобразие, и я распорядился об их полном подчинении администрации мужского лагеря. И что ты думаешь, фон Тилл?

Откровенно говоря, я пока не решил, что мне обо всем этом думать.

– Как поступают бабы, когда, по их мнению, их обижает мужик? – продолжил вопрошать комендант. – Они жалуются другому мужику, облеченному еще большей властью! Лангефельд отправила жалобу прямо в штаб рейхсфюрера на то, что от нее, видите ли, требуют подчинения равному по рангу. Звания этой курице, видимо, ни о чем не говорили!

Хёсс досадливо поморщился. Видно было, сколь болезненна была для него тема посягательства на его полномочия в его же собственной вотчине.

– Поначалу рейхсфюрер почему-то принял сторону Лангефельд, хотя и дураку понятно, что руководить лагерем она не способна. Непригодна, как и весь ее выводок из Равенсбрюка, который она притащила с собой. Бабам попросту не понять, что такое лагерь, в котором уничтожают, и как им дóлжно управлять, чтобы вся система не рухнула к чертям. Им не доводилось собственноручно уничтожать…

– А тебе? Я имею в виду – лично.

Мне надоели его рассказы о женском секторе, в то время как меня интересовал лишь главный лагерь, и я поспешил перевести тему.

Хёсс не торопился с ответом. Он смотрел в чашку, которую держал в руках, – я заметил, что она была уже пуста. Комендант неспешно взял с подноса бутылку и налил коньяка больше половины, затем плеснул из кофейника уже остывший кофе. Я последовал его примеру. Он молча наблюдал. Когда я снова откинулся в кресле, он проговорил:

– Начало войны застало меня в Заксенхаузене. Буквально через несколько дней пришел тот приказ о немедленных казнях. Тогда не то что сейчас, тогда это было… – он умолк, подыскивая подходящие слова, – откровенно говоря, многих тогда это покоробило… Не успели мы толком обсудить распоряжение, как появился грузовик из гестапо – привезли какого-то парня в наручниках. Я присутствовал в тот момент, когда комендант вскрыл конверт. «Подлежит расстрелу. Сообщить расстреливаемому и в течение часа исполнить». Вот и все. Как заместитель коменданта, я был обязан провести… исполнить приказ.

– Ты лично стрелял?

Хёсс покачал головой.

– Выбрал трех штабистов, спокойных, исполнительных, которые не зададут лишних вопросов. В песчаном карьере мы вкопали столб и привели к нему того парня. К моему удивлению, он воспринял все довольно спокойно. Закрыл глаза. Я приказал стрелять. Штабисты не подвели. Врач подтвердил: наповал.

Говорил он отрывисто, словно отрезал каждую фразу от общего куска воспоминаний. Несмотря на то что он не впадал в щедрую описательность, мне казалось, что Хёсс помнил ту первую казнь до мельчайших подробностей.

– Потом грузовики стали приходить все чаще и чаще. Мы успели пообвыкнуть. А затем случился конфликт. Привезли знакомого унтера, которого за несколько месяцев до этого перевели из Заксенхаузена. Отличный малый, я знал его лично. Этот бедолага случайно упустил арестованного коммуниста, который был под его ответственностью. Как мы могли расстрелять своего же парня?