Текст книги "Инспекция. Число Ревекки"

– И они? – рассеянно проговорил я, будучи полностью погружен в собственные мысли, роившиеся в голове после недавних рассуждений доктора о категориях добра и зла.

– Номера, – Габриэль кивнул на колонны заключенных.

Мы остановились и стали рассматривать страшно исхудавших, грязных, безволосых существ, работавших неподалеку от ворот. Путаясь в своих серых обвисших халатах, подвязанных у кого на веревку, у кого на проволоку, они торопливо и покорно реагировали на всякий окрик своих капо.

– Лагерь – это уникальное устройство для перемещения во времени, – задумчиво проговорил доктор. – Мы имеем редкую возможность наблюдать, как выглядели наши предки во времена, пожалуй что, даже первобытные, проследить за обратным процессом эволюции, попросту говоря, дичанием. Мы можем наблюдать его в рамках одного стада – барака, а можем следить за всей популяцией – лагерем.

– Так уж и первобытные? – с сомнением проговорил я. – Обычные опустившиеся маргиналы.

Но Габриэль несогласно покачал головой.

– Чистейшие повадки мира животного. Закройте массу в бараке, лишите самых элементарных благ, возможности удовлетворить самые простые человеческие нужды, но самое главное, лишите этих людей хоть какого-либо намека на закон государственный и всякой возможности жить по законам внутренним – этики и морали, – и не пройдет и месяца, да что там месяца – недели, и стадо начнет жить, ведомое исключительно примитивными инстинктами и двигаясь на запах еды. Самосохранение и пропитание станут их единственными ориентирами.

– Вы говорите, наши предки, – нахмурился я от внезапно настигшей меня мысли. – По вашему мнению, это утверждение применимо к человеку любой расы? Вы хотите сказать, что если снять с нас форму и поместить в бараки, то мы одичаем так же, как эти евреи, цыгане, поляки, русские и прочая восточная накипь?

Габриэль не изменился в лице, возможно, легкая полуулыбка, игравшая на его гладковыбритом лице, стала чуть шире. Он продолжал смотреть на работавших заключенных:

– Как преданный гражданин рейха, я бы даже не осмелился произнести подобное вслух, но как врач, человек науки истинной, я позволю себе определенные мысли на сей счет. Безусловно, если позволите и вы?

И он пристально посмотрел на меня. Я вынужден был признать, что умозаключения этого доктора были мне интересны, а потому кивнул.

– Недавно из ведомства рейхсфюрера нам прислали брошюры для охранного состава. Возможно, вы натыкались на них в штабе – забавное творение специалистов Бергера[37]37
  Готтлоб Бергер (1896–1975) – руководитель Главного управления СС. По своим полномочиям и обязанностям фактически являлся одним из заместителей рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера.


[Закрыть]. Называется «Недочеловеки». Она доходчиво разъясняет нашим охранникам, почему им нужно быть настороже с евреями и русскими и почему их нельзя считать за людей. И уверяет, что тому даже есть физиологическое обоснование, которому, правда, не уделили ни одного предложения. Итак, «недочеловек» выглядит как мы с вами, гауптштурмфюрер: у него есть руки, ноги, глаза, нос, рот, уши, нечто вроде мозга – и в этом его опасность. Якобы внешне совершенно не отличимый от человека, внутри он качественно, умственно и морально не дотягивает даже до самого дикого животного. Все, что есть внутри у этих вырожденцев, – стремление разрушать, уничтожать, удовлетворять свою похоть и питать свою ярость, у них нет никаких задатков к образованию, культуре, искусству. Написано складно и просто. Равно как и необходимо. Если вы хотите поскорее привыкнуть к этому месту и перестать испытывать дискомфорт от происходящего здесь, гауптштурмфюрер, то рекомендую прочитать эту книженцию несколько раз и свято уверовать в каждое слово, отпечатанное на ее дешевой бумаге, потому как уничтожать то, что лишено всяких человеческих качеств, безусловно, легче, чем человека. Начните… – Габриэль еще раз скользнул взглядом по рабочей команде, – да хоть с одежды! Да, пожалуй, главный внешний атрибут нашего общества, – кивнул он сам своему размышлению, – отберите ее – и вот они уже чувствуют себя уязвимыми, потерянными и, главное, дичающими. Они сбиваются в стадо, словно отара овец перед единственным волком. Они делают это, чтобы прикрыть наготу друг другом, но животная паника и расчеловечивание наступают еще быстрее. В этот момент рушится последняя преграда, препятствующая такому обращению с себе подобными, ибо они уже не подобны нам. Они голы, как зверье, они ведут себя, как зверье. И тогда мы называем их грязным видом, отличным от Homo sapiens. Всё, мы сделали первый шаг к тому, чтобы процессы гуманизации не тормозили основное действо. Пресловутое «поступай с другим так, как хочешь»…

Габриэль сделал паузу, и я закончил за него:

– …чтобы поступали с тобой.

– Нет. Как хочешь. Точка. Мы создали новый божественный постулат для нашей расы. Он очень перекликается с преступлением черты, о котором мы с вами говорили. Следовать этому постулату в новой реальности легко. Все полетит к черту, едва тот, кто должен спустить курок, увидит человека в том, кто стоит у стенки. Вновь. И с этой точки зрения наша пропаганда, подкидывающая творения типа «Недочеловеков», максимально упростила нашим людям работу. Но, – Габриэль повернулся ко мне и поднял указательный палец, – то, что идеально годится для пропаганды, никак не годится для научных институтов, иначе это путь к полной дискредитации ученого сообщества. Неужели вы думаете, я буду поддерживать ту ерунду касательно нашего качественного видового отличия от евреев, поляков или тех же русских? Черт подери, именно среди русских находятся самые толковые врачи, инженеры и мастера. На моей памяти был случай, когда русская медсестра взялась лечить в ревире[38]38
  Здесь: Ревир (от нем. Revier – участок, санчасть) – лазарет, лагерная больница.


[Закрыть] одну из участниц медицинского эксперимента, руку которой, по прогнозам всех моих немецких коллег, было уже не спасти, только ампутация. Через месяц этот «кролик»[39]39
  «Кролики» – особая категория узниц, которых использовали в медицинских экспериментах. В ходе этих экспериментов совершенно здоровых женщин намеренно калечили якобы для изучения свойств организма в интересах военной медицины. Иногда, чтобы травмы, которые наносили «кроликам», были похожи на боевые, врачи специально инфицировали их раны, заставляя тех страдать еще больше. Многие погибли в ходе экспериментов, те, кто выжил, остались инвалидами на всю жизнь. Из показаний на Нюрнбергском процессе над врачами: «На икре женщины делали надрез, в рану вводили бактерии и зашивали. По мере продолжения экспериментов выбирались все более серьезные бактерии: стрептококк, газовая гангрена, столбняк. В рану добавляли мелкие щепки, опилки или стеклянную крошку и останавливали приток крови, перевязывая сосуды по обе стороны раны…»


[Закрыть] уже толкал впереди себя полную тележку щебня. Если они творят такое в грязных вонючих бараках, кишащих паразитами, то я боюсь представить, на что они способны, если предоставить в их распоряжение современную лабораторию и медикаменты! Увы, наша теория интерпретации человеческих поступков и навыков согласно расовым признакам, мягко говоря, не выдерживает критики.

Я молча смотрел на Габриэля, не зная, что ответить. Его же, судя по всему, забавляло мое молчание. Он еще раз улыбнулся, кинул последний взгляд на команду в поле, и мы двинулись дальше.

– Взять, к примеру, рейхсфюрера, – продолжил доктор, – он не скрывает, что для него темные волосы и темно-карие глаза являются признаками неполноценности. Другое дело голубые глаза и светлые волосы. За один и тот же проступок рейхсфюрер наказывает по-разному: жестоко – темноволосых, и по-отечески, скорее журит, – блондинов. Насколько я знаю, светлокудрые проходимцы в его штабе активно пользуются этим. Иногда доходит до абсурда. Мне рассказывали историю, как на одном из официальных приемов Гиммлер заприметил высокого статного блондина, который был среди обслуживающего персонала. Он тут же завел с ним разговор и предложил явиться на следующий день для немедленного зачисления в СС. Парень, конечно же, явился. А через несколько дней разразился скандал – он оказался сутенером. Признаться, я хохотал, услышав эту историю. Но суть в том, что, когда гражданским случайно доводится собственными глазами увидеть узников, грязных, голодных, опустившихся, без проблеска разумной мысли в глазах, они начинают с легкостью верить в то, что наше Министерство пропаганды говорит о так называемых недолюдях и низших расах. Но ведь мы же и породили этого человека опустившегося. Создали, чтобы проиллюстрировать определенные утверждения, так сказать. Я видел столько идиотов среди гордо носящих форму СС, что мне стало довольно сложно убеждать себя в превосходстве арийской расы. Согласитесь, сложно считать того же Молля венцом творения, – усмехнулся Габриэль. – Поэтому вот вам мой ответ: да, закрой в этих бараках любую расу, названную нами высшей ли, низшей, отбери у них все необходимое, заставь голодать, истязай, унижай, держи в постоянном страхе – итог один: проявятся признаки не расы, но обстоятельств. Мы одинаковы, увы, как бы нам ни хотелось верить в обратное. Человека определяет исключительно среда, в которую он помещен, и ничего более. Но если меня попросят повторить это в другом обществе, я этого не сделаю. Более того, буду отрицать, что когда-либо говорил вам подобное.

Доктор умолк, обходя широкую лужу посреди дороги. Я прошел прямо, даже не глядя себе под ноги. Я не мог понять, пошутил ли Габриэль под конец или был серьезен. Навстречу нам ехал блокфюрер на велосипеде. Остановившись, он торопливо отсалютовал мне, но я не обратил на него внимания. Мы пошли дальше. Доктор продолжил с еще большим воодушевлением:

– В конце концов, вы не замечаете во всем этом сильнейшую иронию? Мы играем с понятием «расовое превосходство», а оно синонимично богоизбранности – любимому понятию, которым оперирует иудаизм. Суть в том, что фюрер украл чужую идею и довел ее до абсолюта посредством тех, кого и обокрал на эту самую идею. – В голосе его сквозила та же сильнейшая ирония, которую он видел во всем происходящем. – Признайтесь, нужно отдать должное литературным творениям Гейне, Кафки, Фейхтвангера, Цвейга, чертовки красавицы Есфирь, как и музыкальным шедеврам Малера, Мендельсона, Мейербера, Кальмана, Галеви. Но вот незадача – все они евреи. Как это увязать с брошюрой «Недочеловеки»? Только умолчать. Как придется умолчать и о том, что ярчайший представитель высшей расы Фридрих Барбаросса сыграл немалую роль в возникновении позорной инквизиции. Видите ли, когда надо оправдать, то вспоминают хороших и хорошее, которое, безусловно, есть и там и там, будем справедливы. Когда надо заклеймить, то вспомнят плохих и плохое, которого также в избытке. Это, впрочем, касается не только немцев и евреев, но в равной степени применимо к любому государству и к любой нации, вопрос будет лишь в том, кого и что выгодно предъявить здесь и сейчас. Но в сухом остатке: мы все одинаковы, мы все – тот вид, который выделился на этой планете как раз благодаря тому, что способен думать, рассуждать, анализировать, создавать, изобретать, созидать, коммуницировать… но самое главное – проявлять свою волю. Все эти способности присущи как нам, так и им, – Габриэль кивнул в сторону бараков, – и все мы способны творить как прекрасное, так и ужасное. Что вы выберете сделать сегодня, гауптштурмфюрер?

Я ожидал, что и сейчас он улыбнется, но теперь его лицо оставалось серьезным.

– В таком случае вас должно коробить все происходящее в этом месте, не так ли? – спросил я.

– Отнюдь.

Габриэль покачал головой и даже пожал плечами, будто удивился моему выводу. Но удивлен был я его ответу.

– Я ученый и уже давно абстрагировался от всего. Сегодня меня интересуют только исследовательские возможности. И если Национал-социалистическая немецкая рабочая партия дает их мне, то пусть будет она. Видите ли, если мы говорим о полном одичании, то это состояние, когда нет деления по вероисповеданию, социальному благосостоянию, уровню образования и прочему, что определяет человека современного. Все это блажь, которую может позволить себе человек, преодолевший первобытные проблемы. Но в диких условиях лагеря борьба за выживание приобретает давно забытые формы, те формы, которые мы, казалось, перешагнули за тысячелетнее развитие. Здесь каждый сам за себя, как в диком мире, причем в самом прямом смысле: у молодого нет родителей, которым можно пожаловаться, у старика нет детей, у которых можно попросить помощи, у жены нет мужа, за которого можно спрятаться, а у мужа нет жены, у которой можно найти утешение. Изворотливые, хитроумные, сильные, устроившиеся на должности, умеющие каждодневно что-то «организовать», как они выражаются, – выживают. Доходяги – умирают. Две прослойки – сильные и слабые, не замутненные ничем, что отвлекает нас в обычной жизни. Вы понимаете, что это значит, гауптштурмфюрер? Здесь я могу наблюдать, что есть естественный отбор в чистом виде. С точки зрения человека науки, я имею уникальный опыт.

Я был действительно удивлен откровенностью доктора Линдта.

– Ума не приложу, чем вызвано столь поразительное доверие, – негромко проговорил я, – ведь вы меня не знаете. Вы высказываетесь весьма… весьма смело, – я с трудом подобрал слово.

– Скорее, глупо и опасно, – и он обезоруживающе улыбнулся, использовав те слова, которые на самом деле были у меня на уме. – В конце концов, мы все тут на одном корабле и топить его нет смысла. Да и зачем это делать, когда мне достались места не на галерах, а в комфортной каюте наверху? А те, внизу, что ж… раз уж они позволили этому плаванию начаться, то пусть теперь гребут до конца, – спокойно рассудил он и неожиданно предложил: – Не желаете позавтракать в офицерском казино? Говорят, сегодня там замечательная печенка под грибным соусом и отменный ягодный пирог.

Я кивнул.

Несмотря на то, что я пил только минеральную воду, выдаваемую в столовой, на следующий день меня чертовски скрутило. С утра начался понос, к обеду еще и стошнило. К счастью, первый, кого я встретил вечером в столовой, куда пришел за водой, был доктор Линдт. Ему хватило одного взгляда, чтобы определить мое состояние.

– А, вижу, организм постепенно привыкает к нашим условиям, – усмехнулся он и уже тише добавил: – Зайдите ко мне позже, я дам вам абсорбирующий уголь, танальбин и специальный отвар, а по утрам пока пейте чай с мятой. Через пару дней будете как огурчик. И не вздумайте принимать новомодную фарбеновскую дрянь, которой полны все аптеки в городе.

Я кивнул и попросил подать крепкий чай без сахара.

– И мяты добавьте, – попросил доктор Линдт официанта.

Тот кивнул и исчез.

– Чем вам не угодил «Фарбен»? – Я присел за стол к доктору.

– Увольте. Летом меня попросили отобрать подходящих женщин для одного из их филиалов: «Байер», кажется. Им нужно было сто пятьдесят здоровых единиц для тестирования нового обезболивающего. Я отобрал лучших, поверьте. И что бы вы думали? Через месяц запросили новых, потому что те благополучно скончались. Что, черт подери, они там тестировали, если ни одна не выжила?! И потом они продают это дерьмо массам. Хотя лучше уж так, пусть у себя тестируют, – пожал плечами Габриэль, – они иногда и нам присылают свою продукцию на тесты, – тут же пояснил он. – Кстати, вам уже сделали первый укол от тифа?

– Да, еще в день приезда. Но я все равно озабочен по этому поводу. Мой номер кишит вшами.

– Прикажите, чтобы его протравили «Циклоном», – предложил Габриэль.

Я уставился на него. Он усмехнулся:

– Все уже позабыли, для чего изначально предназначался этот пестицид.

С Габриэлем Линдтом мы быстро сблизились. Я ощущал, что всякое его действие диктовалось скорее интуицией, нежели разумом, что должно было рано или поздно привести его к краху или же… к триумфу. Тут сложно было дать однозначный ответ, глядя, как легко и споро он находил общий язык со всяким собеседником, независимо от его чина и настроения. Этот гарнизонный врач часто позволял себе весьма дурные высказывания, но, несмотря на это, он мне нравился: за его интуитивными поступками чувствовались ясный ум и острое чутье. Он обладал насмешливой, словно немного подразнивающей манерой общения. В поведении его я не замечал ни тени надменности, но она, безусловно, сквозила в его мыслях. Впрочем, он и не пытался этого скрывать. Этим он напоминал мне Франца. Как бы то ни было, именно доктора Линдта я предпочел в качестве лагерного экскурсовода, который должен был ознакомить меня со всеми деталями уже неофициально.

Габриэль делал это в своей манере.

– Хёсса здесь никто терпеть не может. Высокомерный и непробиваемый. А впрочем, тут все друг друга терпеть не могут. Штаб коменданта воюет с охранными подразделениями, офицеры – с младшими офицерами, рядовые – со снабженцами и так далее. Все мы, устроившиеся на более-менее сытые места, погрязли в доходной жизни и делаем все, чтобы сохранить ее, а это возможно лишь путем бесконечных мелких склок и разборок. Но такова реальность на всех уровнях, я думаю. Все ненавидят друг друга. Геринг не выносит Шпеера, Риббентропа, Бормана и Геббельса, Геббельс почти не общается с Риббентропом, Борманом и Гиммлером, Риббентроп ненавидит их всех, а Гиммлер – всех и здравый смысл заодно. Все это почетное ничтожество вызывает лишь недоумение. Непонятно, в какой войне они хотят победить более и на какой фронт бросают больше сил.

И доктор сделал глоток кофе.

– Мне нравится ваш рассказ о лагере, Габриэль, – я рассмеялся.

Мы сидели в кафе в городе. Сегодня я добрался туда из лагеря почти мгновенно. После нескольких дней сильнейшего поноса меня наконец-то отпустило и даже появился аппетит. Я чувствовал себя почти здоровым, и настроение было соответствующим.

Габриэль чуть поклонился, приложив руку к груди, и подмигнул:

– Обращайтесь.

– Так почему Хёсса не любят его подчиненные? – я тоже отпил кофе.

Стоило признать, напиток был не так прекрасен, как тот, который я пил в доме коменданта, но вполне сносен, во всяком случае, лучше того, что подавали по утрам в офицерском казино.

– Он жалуется на всех и вся: на подчиненных, заключенных, начальство, на условия, снабжение, погоду, на настроение жены, слабое пищеварение у детей, на плохой урожай у себя в саду. Он всячески пытается подчеркнуть свое безрадостное и тягостное существование в этом лагере, в то время как каждый знает: у него прекрасная жизнь, которую может себе позволить далеко не всякий высокий чин в Берлине.

Я и без того подозревал, что дом коменданта обслуживали лучшие заключенные «с профессиями»: столяры, обойщики, кузнецы, плотники, сапожники, портные. Габриэль подтвердил мою догадку:

– Хёссу и его дражайшей стоит только распорядиться – и десятки рук уже мастерят всё, что их душе угодно. Вы ведь были у него дома? Видели все эти изысканные кожаные кресла с невероятными подголовьями, элегантные резные стулья, светильники, столики, люстры из уникальных материалов…

– Всё делается арестантами?

Габриэль кивнул.

– Когда найденное в прибывающих транспортах не удовлетворяет пожеланиям коменданта и его супруги, то да. А они, замечу, обращают внимание только на транспорты из приличных европейских стран. Обычно из вещей евреев жена Хёсса выбирает детскую одежду и игрушки для своих отпрысков, а для себя – меха, украшения и белье. Их кухарка и садовник в любое время могут приходить на продовольственный склад, где хранятся продукты из еврейских транспортов. Когда Хёссы будут устраивать очередной прием, советую вам там быть. Вы просто изумитесь богатству стола: мясо, колбасы, паштеты, шоколад, невероятные десерты, овощи, фрукты, прекрасный алкоголь. Боюсь, даже в Берлине вы не встретите такого изобилия: там сейчас на продовольственные карточки не особо разойдешься, говорят, черный хлеб да обезжиренное масло. Радуйтесь, гауптштурмфюрер фон Тилл, вы сейчас в центре сытости и благополучия.

Он приподнял кофейную чашку, будто произнес тост, я с усмешкой сделал то же самое.

– В целом, – продолжил Габриэль, – жизнь здесь недурна, развлечений хватает. Можно сходить в кино, по выходным катаемся на велосипедах, зимой бегаем на лыжах. Я иногда захаживаю в клуб ваффен-СС[40]40
  Ваффен-СС (от нем. Waffen-SS) – военные формирования отрядов охраны (СС). В ходе войны эти части находились под личным командованием Гиммлера. Части войск СС принимали участие как в военных действиях, так и в карательных акциях айнзацгрупп. Дивизии войск СС внешне походили на дивизии вермахта, но имели некоторые организационные отличия, в том числе имели больше личного состава и вооружения.


[Закрыть], может, уже бывали там? Он возле железнодорожной станции, по вечерам у них отличная музыка. Там неплохой ресторан по местным меркам, есть номера для желающих, если вы понимаете, о чем я. Да и в нашем офицерском казино после ужина можно разложить пару партий.

– Что ж, значит, в ближайшую неделю, которую мне еще предстоит пробыть здесь, скучно не будет.

– Неделя? Будет время, заходите в мой кабинет.

– Кстати, – вспомнил я, – слышал, у вас тут проводятся перспективные исследования. Все с восторгом отзываются о работах вашего коллеги – доктора Менгеле…

– Менгеле – больной ублюдок, – не моргнув и глазом, совершенно спокойно произнес Габриэль. – Я считаю, что его исследования в области расовой генетики яйца выеденного не стоят. Думаю, вы уже слышали о его нездоровой страсти к близнецам? Он днем и ночью рыщет по баракам и транспортам в их поисках. Крышей поехал на них. Но эти мальчики и девочки оказываются порой умнее его, выдавая себя за близнецов. А он этого даже не понимает – хорош доктор, – переводит их в теплое помещение и начинает вдоволь кормить.

Я растерялся, а между тем Габриэль продолжил:

– Впрочем, эта еда быстро у них поперек горла становится. Даже в самых страшных кошмарах они не могут представить себе, что он с ними сделает, когда они наберутся сил.

– А что он с ними делает? – Я нахмурился.

– Не то, что вы подумали, – тут же отмахнулся доктор, – но по степени своей мерзости не меньше. Он капает этим детям в глаза дрянь, которая вызывает отеки, ожоги, опухоли и слепоту. Все ради того, чтобы изменить им цвет глаз на голубой. Думаете, праздное любопытство? – Я еще никак не успел подумать. – А вот и нет, цель у Менгеле благороднее, с точки зрения апологетов нашей идеологии, безусловно. Видите ли, расовая теория начала прихрамывать: среди наших оказалось не так уж и много голубоглазых блондинов, не замечали? – усмехнулся Габриэль.

Признаться, и на это я редко обращал внимание.

– Вот он и пытается изменить это несоответствие природы нашим тезисам. У других он берет столько проб крови, что они попросту умирают от анемии. Он режет их без анестезии, чтобы сравнить чувствительность к боли. Орут все, скажу я вам. Как сравнивает, непонятно. А однажды он сшил трехлетних цыганских братьев как сиамских близнецов, специально ничем не обработав швы. Эти орали несколько суток, пока не скончались. Даже не спрашивайте, я не знаю, чего он хотел достичь тем экспериментом. И ко всему прочему он заставляет какого-то заключенного поляка все это фотографировать: голых женщин, перепуганных близнецов и тройняшек, операции на открытых органах, якобы для отчетов, но, думаю, он испытывает удовольствие другого плана, когда рассматривает эти фотокарточки. Вы знаете, какое прозвище ему дали заключенные? Ангел Смерти. Он в курсе, ему это нравится. Кстати, знаете, за что его особенно ненавидят номера?

Я хотел было сделать еще один глоток кофе, но отодвинул чашку и отрицательно покачал головой. Габриэль ответил:

– Я слышал, как кто-то из них сравнивал Менгеле с киноактером, и ведь он действительно недурен собой: с отличной выправкой, приятным лицом, ослепительной белозубой улыбкой, со славным военным прошлым. Такому малому хочется доверять и ставить его в пример. Вот за это его и ненавидят заключенные: его внешность никак не вяжется с сущностью дьявола, и в любой другой ситуации он мог бы стать объектом воздыхания для тех, за колючей проволокой. Впрочем, как и наоборот, – подумав, добавил Габриэль и посмотрел на меня.

Я вспомнил, что сталкивался с Менгеле пару раз в Биркенау. Он был достаточно молод для главного врача такого огромного лагеря, на вид ему было не больше тридцати пяти.

– У него блестящее прошлое, отличные характеристики, этого не отнять. Он воевал на передовой и получил Железный крест, говорят, даже лично вытащил двоих из горящего танка. Не знаю, насколько это правда, к нам его назначили весной, и разговора по душам у нас пока так и не сложилось. Думаю, и не предвидится.

– Весной? И меньше чем через год он встал во главе всего медицинского сектора? Однако! – многозначительно протянул я. – Габриэль, можно прямо спросить, вы завидуете его карьерному взлету?

Я с любопытством посмотрел на доктора, рассчитывая насладиться его смущением или возмущением, но ни того ни другого не отразилось на его лице. Вместо этого он задумчиво уставился на блюдце с кусочком сахара, поданным к кофе. Я понял, что он действительно раздумывал над вопросом, анализируя собственное отношение к Менгеле. Я не стал торопить Габриэля.

– Видите ли, – наконец произнес он, оторвавшись от созерцания сахара, – я не могу завидовать тому, чего не понимаю. Имея практически безграничные возможности, он занимается чертовщиной. И вот в этом я вижу преступление. В его исследованиях нет практической ценности, они не несут никакой пользы, они лишь дань его слепой вере в теорию превосходства расы, которой он бредит еще с университетской скамьи. Я знаю, что он изучал антропологию в лучших учебных заведениях Бонна, Вены и Мюнхена, и даже его диплом касался расовых различий. И здесь, в Аушвице, он получил то, о чем мечтает любой исследователь в мире, – абсолютный карт-бланш на все свои изыскания. И на что он тратит свою уникальную возможность? На доведение до слез несчастных близнецов, которых умерщвляет и препарирует!

Габриэль с искренним недоумением уставился на меня.

– И ведь он действует самостоятельно и с фантазией, он и вправду одержим своим делом. В подготовку и проведение каждого эксперимента он окунается с головой, требуя постоянных отчетов и докладов от своих ассистентов, чтобы подготовить свой собственный отчет уже для Берлина. Впрочем, считать идиотом одного только Менгеле глупо, – признал Габриэль. – Были тут еще два презабавных экземпляра, доктор Шуман и профессор Клауберг. Эти стремились найти эффективный способ для массовой стерилизации. Обоим Гиммлер дал зеленый свет для их исследований. Если отринуть весь сентиментальный флер, то сама по себе идея о том, что миллионы евреев и большевиков могут быть пригодны к работе, но при этом не смогут воспроизводить себя, безусловно, не лишена привлекательности в нынешних реалиях. Но способы, увольте…

Габриэль возмущенно выдохнул и поежился.

– Шуман подвергал мужчин воздействию больших доз радиации: он просвечивал их мошонки рентгеновским аппаратом. Спустя месяц после облучения некоторым он еще и удалял яички для изучения последствий. Но изучать там, откровенно говоря, было уже нечего, мне довелось осмотреть нескольких участников его экспериментов в десятом блоке: половые органы в страшнейших ожогах. А Клауберг специализировался на женщинах. Он впрыскивал им в шейку матки дрянь, которая вызывала закупорку фаллопиевых труб. Не буду грузить вас особенностями женского организма, но, судя по душераздирающим крикам из его кабинета, эта процедура сопровождалась сильнейшими мучениями. Живыми из его кабинета выходили не все, некоторых он там же на столе и приканчивал, чтобы тут же изучить еще не остывшие органы и влияние на них той гадости. Для многих эти эксперименты были мучительны еще по одной причине, ставшей совершенной неожиданностью для нас.

– Что за причина? – выдавил из себя я, не в силах скрыть отвращение в голосе от рассказанного Габриэлем.

Доктор задумчиво посмотрел на свои руки, затем потер подбородок. Мне показалось, что он подбирал слова, прежде чем ответить, что было удивительно: насколько я успел узнать Габриэля, он легко и непринужденно мог говорить на любые темы.

– Мне кажется, или вы действительно смущены? – спросил я, все-таки сделав глоток кофе, пока он окончательно не остыл.

– Пожалуй, что и так, – не стал спорить Габриэль. – Видите ли, как-то мы с врачами организовали пари, действительно ли они такие уж девицы легкого поведения, как о них принято говорить, ну, знаете, «еврейские шлюхи», по-другому к ним теперь и не обращаются. Нам хотелось понять, имеет ли это обращение под собой какую-то основу. Мы выбрали из партии около десяти девушек лет пятнадцати-шестнадцати и отправили их на осмотр. Все оказались невинны!

Габриэль многозначительно посмотрел на меня, сделав долгую паузу.

– Из следующей партии мы выбрали постарше, лет восемнадцати-девятнадцати, выбирали, безусловно, незамужних. И здесь осмотр удивил: все также были чисты! Тогда мы отобрали еще две группы: одна – старше двадцати лет, вторая – старше двадцати трех лет. И что вы думаете, в первой оказалась только одна, жившая до этого с мужчиной, во второй группе – всего три женщины, да и те, согласно сопроводительным документам, были замужем. Все остальные – девственницы. Были, по крайней мере. Во время осмотра доктор многих дефлорировал пальцами, чтобы убедиться наверняка. Насколько я понял, они воспитываются в суровой религиозной среде. Так что могу со всей ответственностью заявить: их распущенность оказалась мифом. А потому всяческие исследования, связанные с интимной сферой, для них совершенно невыносимы, для многих – так хуже смерти.

– Удивительные изыскания, – пробормотал я, скрывая дурацкую смущенную улыбку.

Габриэль не обратил никакого внимания на мое смущение.

– Но лишить их способности воспроизводить себе подобных, – торопливо продолжил я, – самый безболезненный и наименее кровопролитный способ добиться полного вымирания этого народа, как мне кажется.

– Насчет кровопролитности я бы поспорил, я видел кабинеты Шумана и Клауберга после их экспериментов. – Габриэль даже свел брови. – К тому же, если обратиться к природе, то даже эволюция не требует, чтобы конкурирующие виды уничтожали друг друга полностью: порой это чревато полным вымиранием обеих сторон. В конце концов, уничтожив их до последнего, кого мы будем обвинять в случае наших провалов?

К моему удивлению, Габриэль был совершенно серьезен. Я понял, что в нем не было ни капли зависти к коллегам, которым благоволил Гиммлер. Ему действительно претили подобные изыскания.

– И сейчас во мне говорит не гуманист, упаси господи, в моей ситуации это было бы весьма цинично утверждать, – продолжил он. – Я отдаю себе отчет, что все эти номера обречены на гибель, и если напоследок они могут внести некий вклад в развитие медицинской науки, то почему бы и нет? Многие эксперименты должны были помочь открыть новые методы лечения и восстановления наших солдат после ранений, обморожений, ожогов, газовых атак, эпидемий. Спору нет, дело благое! Но ведь в данном случае речь не идет о пользе. Половина этих изысканий шарлатанские, в них нет и толики настоящей медицинской составляющей. Эти опыты так и не позволили нам создать хоть одно дельное медицинское средство. И не позволят, уж поверьте! То, как они ведутся, это же за гранью докторского понимания! Взять, к примеру, эксперименты Рашера в баках с ледяной водой в Дахау. Он должен был выяснить, как быстрее отогреть и привести в чувство наших летчиков, подбитых над северными водами. И тут он выдает невероятную по своей абсурдности идею отогревать их другим человеческим телом. Заключенного держат в ледяной воде, потом это окоченевшее тело кладут в кровать и к нему запускают заранее привезенных из Равенсбрюка голых узниц, да еще и приказывают им совокупиться с этим бедолагой. Если отбросить всю внешнюю омерзительность этого эксперимента, который, я уверен, очень позабавил местных охранников, вы хоть на секунду можете себе представить, чтобы капитан боевого судна, который выловит из ледяной воды подбитого летчика, заранее разместил на борту девиц, готовых по первому требованию оголиться и кинуться отогревать его посредством совокупления? Абсурд.