Текст книги "Инспекция. Число Ревекки"

Хёсс снова впился взглядом в свою кофейную чашку. Я понимал, что он не ждал ответа на этот вопрос.

– В комендатуре начали роптать, и недовольство достигло ушей Эйке. Он лично застрелил того парня. А после всем последовал строгий выговор. Папаша совершенно взбеленился, собрал командиров всех подразделений и орал нам об уничтожении внутреннего врага, опасного не меньше, чем враг на фронте, если не больше. Обвинял всех в сопливости. По сути, папаша был прав, но мы никак не могли себе уяснить, что уже вступили в действие законы войны. Фронт был далеко, и война не ощущалась. Но она-то шла. Сейчас я благодарен ему за тот выговор.

Я легко представил себе папашу, стоящего перед группой командиров, брызжущего слюной и яростью в их бледные лица и трамбующего свои идеи в их застывшие души.

– Это похоже на Эйке.

– И ведь что интересно, – продолжил Хёсс, посмотрев в окно, – тогда одного казнили – всю душу вытрясало, а сейчас прессуем в камеры тысячами…

Он продолжал смотреть в окно. Я не мешал ему размышлять, наслаждаясь прекрасным кофе с отличным коньяком. Через некоторое время он снова повернулся.

– Кстати, это исключительно наше достижение, чтоб ты знал.

Я вопросительно посмотрел на него.

– «Циклон Б». Полностью наше изобретение, – пояснил он и закивал, – да-да.

– Я видел ваш блок с исследовательскими лабораториями, но пока еще не побывал внутри.

– О нет, к медицинским лабораториям это не имеет никакого отношения! Ты слышал о «Циклоне А»? Дешевая химикалия, используют в сельском хозяйстве для борьбы с паразитами и вредителями. Мы окуривали им помещения от разной насекомой дряни. Наш газ – это его разновидность, мы ее вывели в результате собственных экспериментов! Если бы не «Циклон Б», не знаю, как бы мы сейчас справлялись с решением нашего вопроса, – Хёсс пожал плечами, – вал транспортов сумасшедший. Помню, еще в сентябре сорок первого всех комендантов собрали в Заксенхаузене для демонстрации их расстрельного станка. Должно быть, знаешь, как они замаскировали обыкновенный ростомер, – я кивнул, – но я сразу смекнул, что это хорошо лишь для показа делегациям из Берлина, но для серьезных объемов не подойдет. А нам тогда гестапо как раз отправляло на уничтожение русских комиссаров, политруков и прочий красный сброд, которых мы расстреливали в гравийном карьере. Наш гауптштурмфюрер Фрич решил проявить инициативу и бросил им в камеру «Циклон». Я потом проверил и убедился, что в целом это безопасно, нужно только надеть противогаз. Я велел к русским добавить больных из госпиталя. Их на носилках занесли и там сложили, потом туда же затолкали и военнопленных. Ну а кого еще?

Хёсс развел руками, будто это я задал ему вопрос с претензией, я же по-прежнему молчал.

– Мне их той осенью только за один октябрь почти десять тысяч доставили. А у меня тогда под них всего девять бараков: голые стены и бетонный пол, ни нар, ни одеял. А где взять, когда все так скоро? Но у нас еще ничего – были хотя бы бараки. А в Гросс-Розене[8]8
  Гросс-Розен – нацистский концлагерь в районе села Гросс-Розен в Нижней Силезии (1940–1945).


[Закрыть] и того хуже: стройка еще шла, селить было негде, согнали их на пустырь, там и держали несколько ночей. Так они, как муравьишки, тут же нарыли себе землянок голыми руками – в октябре! – и приготовились располагаться, веришь? Просто поразительный народец по приноравливанию к условиям. Мы той осенью как раз под Биркенау[9]9
  Освенцим (нем. Аушвиц) был комплексом из трех основных лагерей: Аушвиц I – главный лагерь, в котором располагался административный центр, Аушвиц II – Биркенау, в котором происходило непосредственное уничтожение в газовых камерах, Аушвиц III – рабочий лагерь Моновиц, созданный и функционировавший для компании «И. Г. Фарбен», и ряд других, менее крупных, рабочих лагерей для фабрик и шахт.


[Закрыть] место готовили, – Хёсс продолжал прыгать с темы на тему, уверенно отдаляясь от основного повествования, которое сам же и завел. – Я и погнал русских со всеми на работы: они там у меня и лес валили, и пни корчевали, и канавы расчищали, и фермы разбирали. Инструмент – кирка да лопата да руки, больше ничего! Но работали, видишь ли. Там, где остальные кучами мёрли, эти продолжали держаться. В какие бы условия мы их ни ставили, они всегда приноравливаются и до последнего сохраняют свою изворотливость. Помню, отобрали у них в наказание за что-то миски. Так они стягивали свои пилотки и в них получали паек, и тут же выхлебывали, да так быстро, что суп и просочиться не успевал. Хотя ты можешь себе представить, как такая пилотка через несколько дней выглядит и как воняет, – Хёсс скривился. – А мясо себе добывали знаешь как? Крысе свой кулак подсунут, она вцепится, а им того и надо – кулаком об стену, вот и мясо. Не брезговали ничем, кидались на каждый объедок. Когда потеплело, бывало, найдут лягушку и жрут еще живую. Отвратительно. Но что меня поразило: вечером бредут эти русские полутрупы с рабочей площадки, ноги обмороженные еле переставляют, а глаза горят. Чем-то неприятным горят, честно признаться. И никогда взгляда не отведут. Наоборот, уставится такой на тебя безо всякого страха… Чумная раса. Опасная, безусловно. У них ведь еще какая-то просто феноменальная тяга к побегам. Ты знал, что половина всех побегов – на счету русских? Я тогда сказал себе, что обязан выполнить свой долг во что бы то ни стало, без всякой там сентиментальности и оглядки на совесть, ибо это наш долг не только перед нашими детьми, но и перед всей цивилизацией. И я распорядился не выдавать им теплой одежды!

Я с некоторым удивлением глянул на коменданта, несколько озадаченный несоответствием патетичных целей и принятых мер, но вслух ничего не сказал, опасаясь обидеть Хёсса.

– Да-да! Этим я приказал не давать ни перчаток, ни шапок, ни пальто, ни сапог, ни полного пайка. И только после этого их убыль сравнялась с остальными: спустя три месяца – минус восемьдесят процентов русских. Помню, от холода и голода они так одурели, что сами уже лезли на телеги с трупами. Зрелище, конечно, не для слабонервных… – задумчиво протянул Хёсс, погрузившись в воспоминания.

Судя по всему, он даже не заметил, что окончательно ушел от темы экспериментов с газом.

– Так их доставили на работы или на уничтожение? – не понял я.

Хёсс отстраненно посмотрел на меня, явно мыслями все еще находясь на строительной площадке.

– А? Да кто ж разберет? Из управления приходили указания разделять тех, кого они отправляли на работы, и тех, кто подлежал уничтожению. Но, откровенно говоря, разницы между теми партиями я не видел: и те и другие были на последней стадии истощения. В их случае уничтожение трудом работало хорошо, – проговорил он и неожиданно улыбнулся: – Работать, чтобы сдохнуть, понимаешь? В проект лагеря можно заложить даже смерть, чтоб ты знал.

Хёсс сделал глоток и закинул ногу на ногу, покачивая мыском идеально начищенного сапога.

– И как ты просчитывал это?

Комендант отставил чашку и снова подался вперед. Видно было, что вопрос пришелся ему по душе:

– Возьмем, к примеру, старый проект Биркенау. Когда мы его закладывали, то ожидалось, что одних только русских туда отправят почти сто тридцать тысяч. Согласно смете, мы должны были впихнуть это количество в сто семьдесят четыре барака. Соотносишь?

Хёсс испытывал явное удовольствие, знакомя меня со всеми тонкостями своей работы, неведомыми стороннему человеку.

– Это один сортир на семь тысяч жоп. Одна помывочная на восемь тысяч тел. То есть эпидемии, которые будут распространяться в этом муравейнике со скоростью света. Даже для такого неприхотливого зверья это приговор. А ведь у нас уже тогда и евреев было прилично, и другой шелухи… со всей Европы! Потому нужно было организовать работы так, чтобы к их окончанию как минимум четверти не было в живых. Мы просто просчитали количество дней, заложенных на строительство, соотнесли их с количеством кремационных печей, бывших у нас тогда в наличии, и высчитали норму тел, которые могли сжечь на тот момент. После этого я дал отмашку своим парням по ежедневной норме трупов на строительстве. В этом плане нам, конечно, повезло, что оно пришлось на зиму.

Пока я обдумывал услышанное, мне вдруг вспомнились обрывки разговоров во время инспекционных поездок по генерал-губернаторству.

– Я всякое слышал о русских, – медленно проговорил я.

Хёсс кивнул.

– Суть бессмысленного русского сопротивления поистине страшна, фон Тилл. Это надо понимать. Один ландверовец[10]10
  Ландверовец – служащий ландвера. Ландвер – регулярные части армии Австрийской империи, применялись в боевых действиях в 1809–1859 гг., позже переведены в режим ополчения. К началу ХХ в. – второочередные войсковые формирования в Пруссии, Германии, Австро-Венгрии и Швейцарии, а его служащие – военнообязанные запаса 2-й очереди.


[Закрыть], участник Мировой, рассказал мне как-то любопытный эпизод на той войне. Им пришел приказ о взятии крепости, охранявшей важный транспортный узел. Решили травить. Тогда газ уже начали использовать, ты знаешь. Привели в действие три десятка газобаллонных батарей. Хлор проник на территорию русских километров на пятнадцать. Все листья пожухли, даже трава почернела, птицы не летали, ничего не жужжало, не стрекотало. Тебе, фон Тилл, наверное, не понять, что такое газовая атака – оно и к счастью, – но мне довелось испытать на себе действие хлорпикрина. Он используется как компонент фумигантных смесей в сельском хозяйстве, и Хедди как-то забыла меня предупредить про обработку, я вошел в теплицу…

Хёсс сделал длинную паузу и медленно покачал головой. Даже сейчас при воспоминаниях лицо его перекосило.

– Я испытал мучительнейшие боли – а ведь я находился там всего несколько секунд. Перестал видеть, глаза горели, из носа текло не переставая, кашель заставлял сгибаться пополам еще на протяжении нескольких часов. Весь день потом я пролежал в кровати под присмотром врача, напичканный лекарствами и галлонами воды. А ведь это была сельскохозяйственная смесь, не военная. Те ландверовцы были уверены, будто лишили русских всякой возможности к сопротивлению. Более того, вслед за газовой атакой наша артиллерия еще и обстреляла крепость, и только после этого выступила пехота. И что ты думаешь? Когда наши прошли обе линии обороны, навстречу им поползли русские! С красными рылами от химических ожогов, с глазами навыкате, отхаркивая кровь и хрипя, они шли… нет, не сдаваться, фон Тилл, – они шли в штыковую атаку!

Хёсс уставился на меня так, будто это я вел рассказ. На лице его вдруг отразилась безотчетная тревога, словно он лично был свидетелем подобного не далее как вчера.

– По всем законам природы они должны были уже сдохнуть или, на худой конец, валяться в судорогах и дохнуть в мучениях. У них ведь там и противогазов толковых не было, обмотали лица какими-то тряпками и поперли – фактически уже трупы! Представь себе, как проняло тогда парня – сколько лет прошло, а его до сих пор передергивает. Сам он мне честно признался, что просто развернулся и припустил назад.

Комендант запрокинул голову и залпом выпил кофейно-коньячный остаток.

– Да, русские заключенные – особая категория. Никогда не видел, чтобы так долго и отчаянно сопротивлялись в газовых камерах, фон Тилл. Мы едва успели вбросить гранулы, как один из них тут же все понял и заорал: «Газ!» И все вместе кинулись на штурм дверей, как единое целое. Благо их без еды держали несколько дней – дверь выдержала. А потому я тому ландверовцу легко верю. Иной раз смотришь в глазок – уже легкие выплевывает, глаза кровью налиты, а он все стоит и дерет когтями дверь, плечом ее пытается высадить, пока окончательно не осядет. Поверь моему лагерному опыту, фон Тилл, к русским спиной никогда нельзя поворачиваться, пусть они хоть в кандалы закованы.

Странное, почти болезненное выражение на лице Хёсса стало смазывать приятные ощущения, вызванные хорошим кофе и коньяком. Я торопливо перевел взгляд на окно и, чтобы вывести коменданта из тягостного состояния, утвердил как бы между прочим уже известный факт:

– Значит, именно русские первыми испытали на себе действие твоего знаменитого газа?

Хёсс кивнул.

– Конечно, именно их и нужно всегда брать для опытов. Я тут изучил некоторые материалы исследований, которые проводятся в наших лагерях, и вот что скажу: самую высокую сопротивляемость и выдержку демонстрируют именно русские организмы. Буквально вчера мне довелось прочитать очередной обзор исследований Рашера[11]11
  Зигмунд Рашер (1909–1945) – гауптштурмфюрер СС, врач в концлагере Дахау. Проводил в лагере медицинские эксперименты над людьми, признанные на Нюрнбергском процессе над врачами бесчеловечными и преступными.


[Закрыть] в Дахау. Он погружал испытуемых в чан с ледяной водой в полном летном снаряжении. Все они теряли сознание примерно через час. А потом туда ткнули двух русских офицеров. Эти были в полном сознании и даже переговаривались спустя два с половиной часа! У Рашера ассистенты измучились ждать. В итоге русские испустили дух только через пять часов с лишним. С сухим замораживанием та же история.

Я понятия не имел, что такое сухое замораживание. По моему лицу Хёсс понял это.

– Кладут на землю и накрывают простыней, а затем каждый час выливают сверху ведро холодной воды, – пояснил он. – Зимой, ясное дело, надо проводить, желательно ночью. До утра крики издают лишь русские, остальные умолкают еще ночью. То же самое касается и опытов с фосфорными ожогами. Одни иваны остаются в сознании, когда фосфор уже прожег их тело до костей. Все это лишь подтверждает мой вывод.

Я вдруг понял, что меня это не особенно удивляло. Еще на первых совещаниях по трудоиспользованию привозной рабочей силы я услышал, что по сравнению с русскими другие иностранцы имели пониженную работоспособность, но при этом потребляли больше провианта. Русские же характеризовались как «маложрущие и работоспособные» – стоило ожидать, что и в других сферах они окажутся «полезнее».

– Что ж, – проговорил я, – стоит признать, инициатива вашего Фрича оказалась самой действенной. Я видел в работе газвагены, слышал и про испытания Видмана из института криминологии, который взрывал подопытных в блиндажах.

Хёсс скривился. Я кивнул:

– Да, омерзительная картина. Ничто из этого и близко не сравнится с вашим решением.

Теперь Хёсс улыбнулся, но поспешил признать:

– Первый наш опыт, конечно, нельзя назвать успешным. Мы не знали точной дозировки, к тому же не удалось герметизировать подвал. К утру больные из госпиталя окочурились, а некоторые русские были еще живы. Кожа потемнела, глаза заплыли, у некоторых вытекли внутренности, видимо разъело, и это пузырилось у них на губах, многие в собственных экскрементах – но всё еще живы, поди ж ты! Тогда мы добавили пестицида, после этого смерть наступила довольно быстро. Вскоре мы выявили оптимальную дозу для разных групп. Нам удалось создать способ убивать много больше людей, чем когда-либо за всю историю, и при этом не терзаться морально. Ведь это происходит за толстой дверью… как бы само по себе. Теперь не нужно переживать кровавую баню у стен одиннадцатого блока, а ведь ни одна живая душа не выдержит такого на протяжении долгого времени, уж поверь мне, фон Тилл. Не говоря уже о партиях с женщинами и детьми. Конечно, все мои парни понимают, что мера вынужденная, необходимая, но это, увы, никак не избавляет от страшного влияния на их психику. Я видел, я знаю, что это такое, когда свежерасстрелянных трупов столько, что воздух пропитывается кровавыми испарениями и приходится вдыхать это. А я не зверь, я всегда переживал за своих парней, фон Тилл. Чтоб ты знал, рейхсфюрер лично выразил мне благодарность за новаторское решение.

И Хёсс расплылся в довольной улыбке. Он перекинул ноги, еще раз потянулся, поводил шеей из стороны в сторону, хрустя позвонками. Размявшись, снова откинулся в кресле.

Я снова покивал:

– Думаю, он прекрасно понимал, сколько проблем вы решили одним махом. Доктора из «Т-4» тоже использовали газ, но окись углерода. Это требовало дополнительной установки труб и вообще более сложной конструкции. У вас же все довольно просто, как я уже успел оценить.

Хёсс просиял:

– Вот именно, нужно всего лишь бросить гранулы в помещение, главное, чтобы оно было герметично. Я даже представить себе не могу, что бы мы делали без «Циклона». И все происходит настолько быстро, что узники практически не мучаются.

Хёсс встал и подошел к стене, на которой висела огромная схема лагеря.

– Вот, посмотри, – он ткнул в точку чуть выше и левее центра, – мы с самого начала подходили ко всему продуманно. Когда эксперименты завершились, встал вопрос о подходящем помещении, так как тот бункер был не совсем удобен для процесса, поставленного на поток. Во-первых, слишком далеко от крематория и трупы приходилось везти через весь лагерь вот сюда, – Хёсс провел пальцем длинную и извилистую линию по схеме. – Во-вторых, крики были слышны снаружи. Мы поначалу пытались заглушить их, подгоняя два мотоцикла с заведенными моторами, ревели будь здоров, но, к сожалению, те в бункере ревели еще громче. А рядом бараки с заключенными. Не дураки, все понимали. В-третьих, вместимость оставляла желать лучшего, – Хёсс обернулся и развел руками. – Но главное, бункер был спроектирован без вентиляции. То есть нельзя было запускать чистильщиков, пока помещение не проветрится, а это могло занять и несколько дней. А внутри тепло – представь, что происходило с газóванными трупами к тому времени. Вонючие, раздувшиеся, слипшиеся от экскрементов – даже побои не могли заставить уборочную команду растаскивать эти кучи, их тошнило. И тут мне говорят: «Герр Хёсс, рядом домик один пустует, возле березового леса, бывший овощной склад. Место тихое, уединенное, посмотрите?» Вот здесь, – он ткнул пальцем в точку в северо-западной части лагеря. – Я наведался, оценил. Идеальное положение: с трех сторон дом скрыт земляным валом и еще вокруг можно было засеять цветами и кустарниками, пространство позволяло. Мы без особого труда переоборудовали его. И процесс пошел. Этот домик стал славным зачинателем Биркенау, фон Тилл.

И Хёсс умолк, глядя на ту часть карты, в которую ткнул пальцем минуту назад.

– Тут вы тоже начали с русских? – Я встал с кресла и подошел ближе, внимательно разглядывая схему.

– Нет, здесь уже тестировали на евреях. Партия из Катовице, если мне не изменяет память. Уже через пару месяцев мы запустили второй бункер: переоборудовали старый крестьянский дом по уже отработанной схеме. За один заход в первом домике можно было уничтожить почти восемьсот человек, во втором – более тысячи, а главное, повседневную жизнь основного лагеря это ничуть не нарушало. После того как весь процесс был перенесен в Биркенау, главный лагерь стал довольно приятным местом для сотрудников.

Я внимательно разглядывал схему Аушвица, на которой были изображены все три лагеря: главный, Биркенау и рабочий Моновиц. По сравнению с Биркенау другие были совсем крохотными. Кроме одного, все комплексы с газовыми камерами находились в Биркенау. Я еще раз посмотрел на точки, указанные Хёссом, и понял, что мой провожатый мне их не показывал.

– Я пока не видел ни первый, ни второй бункеры. Мне показали другие…

– И правильно, сейчас там уже не на что смотреть, – снова кивнул Хёсс, – эти домики уже давно уступили нашим новым комплексам. Красавцы! Мощь! Нужно отдать должное архитектору Вальтеру Деяко – учел все детали, даже те, о которых мы поначалу и не задумывались. Например, переделал двери камеры так, чтобы они открывались наружу. Казалось бы, мелочь. Но из-за нее мог встать весь процесс! Смекаешь почему? Пытаясь выбраться, они инстинктивно жмутся к дверям, стараются их выбить. А потом вся эта трупная масса оседает прямо у створок, и если бы двери открывались внутрь, то мы не смогли бы их открыть – тела заблокировали бы их! А вот тут… обрати внимание… газовые камеры уже не в подвале, а на одном уровне с печами. Не нужно грузить тела на подъемники и тащить наверх – экономим и рабочую силу, и время. Раздевалка, газовая камера, печи – всё друг за другом! Уровень!

Я внимательно рассматривал карту на стене, соотнося схематические обозначения с тем, что мне удалось сегодня осмотреть вживую.

– По отчетам было видно, насколько возросла эффективность процесса, – согласился я, не отрываясь от карты, – но изначально, помню, лагеря Глобочника[12]12
  Одило Лотарио Глобочник (1904–1945) – группенфюрер СС, с июля 1941 по январь 1942 г. уполномоченный рейхсфюрера СС Гиммлера по созданию системы концлагерей на территории генерал-губернаторства (оккупированной Польши). Был непосредственным руководителем люблинских лагерей смерти Белжец, Майданек и Собибор, а также Треблинка. В них реализовывалась «Операция Рейнхардт» – программа по уничтожению еврейских и цыганских узников генерал-губернаторства. В ноябре 1943 г. Глобочник отчитался Гиммлеру о завершении операции, после чего лагеря были ликвидированы.


[Закрыть] обходили вас по показателям.

Я буквально ощутил спиной досаду Хёсса и улыбнулся. Тот вернулся в свое кресло.

– Будем откровенны, фон Тилл, Глобочнику было проще. Его людям не приходилось проводить селекции. Пришел транспорт – всех сразу на уничтожение. А у нас? Транспорт придет – сперва разбери, кого в газ, кого на работы. Живых размести, накорми, одень, обуй и следи еще за ними, чтоб работали исправно. Глобочник – напыщенный глупый крикун, к тому же дилетант в деле специальных акций. Зато обожает всеобщее внимание. Слышал, что он устроил после приказа о закрытии своих лагерей?! Уму непостижимо! Я имею в виду, операцию «Эрнтефест»…

– Знаком в общих чертах, – уклончиво произнес я, впервые услышав про подобную операцию.

– Когда Крюгер[13]13
  Фридрих Вильгельм Крюгер (1894–1945) – обергруппенфюрер СС, начальник СС и полиции генерал-губернаторства. В мае 1942 г. специально для него был учрежден пост статс-секретаря по вопросам безопасности в правительстве оккупированной Польши. Фактически являлся личным представителем Гиммлера по укреплению германской нации в генерал-губернаторстве.


[Закрыть] получил предписание закрыть все лагеря в регионе Люблина, там находились чуть больше сорока тысяч заключенных. От них надлежало избавиться в течение нескольких суток. Задача не самая сложная, но, когда в твоем распоряжении устаревшие моторы, а не современные газовые комплексы, она превращается в катастрофу. Ты даже представить себе не можешь, какая там случилась бойня! В Майданеке за сутки расстреляли почти восемнадцать тысяч! За сутки, – Хёсс передернул плечами. – Я даже думать не хочу, что там творилось в эти сутки. Судя по всему, расстреливали из пулеметов.

Я пораженно уставился на Хёсса, не в силах уложить в своей голове эти цифры со сроками и методами.

– Да ты, верно, шутишь? – Я совершенно позабыл о том, что еще минуту назад дал Хёссу понять, что знаю об этой операции.

Хёсс с серьезным видом покачал головой.

– Отнюдь. Всех перестреляли, постройки демонтировали, землю вспахали, на ней поставили какие-то фермы, насколько мне известно, в них даже пришлось заселить специальных людей, которые приглядывают, чтоб местные не рыли землю.

– Для чего? – еще более удивился я.

– А ты не знаешь? Одна из наших забот. Как бы мы ни скрывали происходящее, местные все понимают. Потом пытаются разрыть захоронения евреев в надежде найти там еврейские капиталы. Идиоты, что я еще могу сказать? Этих горе-копателей ждет жестокое разочарование – у этих трупов нет не то что денег и драгоценностей, но даже волос и зубов.

Хёсс задумчиво посмотрел на бутылку с коньяком, словно размышлял, стоит ли еще добавить, и все же плеснул себе в чашку. Кофе он не стал добавлять. Сделав глоток, он уставился в меня долгим проникновенным взглядом, но по его глазам я понял, что он даже не замечает меня.

– Одному парню из команды Глобочника все же стоит отдать должное, – наконец произнес он, – Вирту[14]14
  Кристиан Вирт (1885–1944) – гауптштурмфюрер СС, комендант Белжеца, в 1941 г. создал центр эвтаназии в Люблине.


[Закрыть]. Когда его поставили во главе Белжеца, он смекнул, что для сжигания трупов лучше использовать самих же евреев. Это избавляет наших людей еще от одной психологической сложности, а главное, вбивает клин между ними. Разобщенная масса всегда слабее, понимаешь? А разобщить ее нетрудно – главное, найти подходящую точку, на которую надо жать.

Мне вдруг вспомнилось, как заповедовал Эйке: «Divide et impera»[15]15
  Разделяй и властвуй (лат.).


[Закрыть].

– Когда решили чистить гетто в Варшаве, то столкнулись с серьезной проблемой: наши солдаты не знали его территории, а евреи расползлись как тараканы по чердакам и подвалам. Этих крыс выкуривали, поджигая дома, они валились из окон на мостовые, ломая руки и ноги, и ползли к другим домам, чтобы оттуда продолжать отстреливаться теми переломанными руками. Страшное дело. Когда не осталось целых домов, они ушли держать оборону в канализацию. Топили их там, закидывали дымовые шашки, от дыма, жара, взрывов и голода они с ума сходили, но не сдавались. И тогда наши поняли, что без содействия еврейской администрации не обойтись. Членам администрации предложили сделку: их семьи будут вычеркнуты из списка на депортацию, взамен они оказывают нашим парням помощь в поимке. Так те побежали впереди наших! Безусловно, были и такие, кто внезапно заболел совестью. Но этим дали понять, что их близких расстреляют тут же, без всякой депортации. Спасая своих детей, жен и родителей, еврейская полиция вытаскивала этот сброд из таких нор! И эта же еврейская полиция сама и избивала до полусмерти тех, кто сопротивлялся. Когда знаешь, что от этого зависит жизнь твоего ребенка, фон Тилл, то бьешь на совесть, уж поверь. И вскоре обычные обитатели гетто стали ненавидеть еврейскую полицию едва ли не больше, чем наших парней. Знаешь, вот это все сентиментальное «вести на смерть собственных братьев»… Это блестящая реализация принципа, который еще никогда не подводил, – разделяй и властвуй, фон Тилл, разделяй и властвуй, – повторил он. – Чем больше среди них взаимной ненависти, тем проще управлять ими. В Аушвице каждый мой парень знает, что любую вражду между ними нужно поощрять. Впрочем, это несложно, фон Тилл. Даже здесь они умудряются конфликтовать и откровенно враждовать. Социал-демократы с коммунистами, коммунисты с националистами, французские националисты с советскими коммунистами, испанские националисты с испанскими же республиканцами, итальяшки с испанцами, русские с французами. Уж не знаю, что им делить. Если этот ад не смог их примирить и сплотить, то я отказываюсь даже пытаться понять природу этих существ. Эйхман как-то поделился со мной одной информацией, – вспомнил комендант. – Ты же в курсе, что в каждой стране он начинает чистку с евреев приезжих, без гражданства, и только потом, если жесткой реакции от местного населения не следует, он принимается за местных евреев, стремясь сделать территорию полностью judenrein[16]16
  Judenrein (нем.) – «свободный от евреев» – понятие, употреблявшееся нацистами для обозначения области или города, еврейское население которых было полностью уничтожено или вывезено в концентрационные лагеря.


[Закрыть]. Так вот, голландские ассимилировавшиеся евреи почему-то возомнили, что для нас действительно есть какая-то разница между ними и приезжими евреями. И, думая, что в этой разнице их спасение, они сделали все, чтобы выдать команде Эйхмана нелегалов, сбежавших из Германии в Голландию. Они были уверены, что только те будут подлежать депортации, и сами же помогли ускорить ее. Одна группа евреев помогла нам изничтожить другую, и осталась действительно… одна! – усмехнулся Хёсс. – Нам зачастую даже и вмешиваться не нужно. Нам остается лишь надзирать. Разумеешь, фон Тилл? Лишь надзирать.

Я продолжал смотреть на Хёсса, раздумывая над вопросом, который всегда меня интересовал. Я не был уверен, стоит ли его задавать, но любопытство пересилило:

– Они… они всё еще сами идут?

Хёсс сразу же понял, что я имею в виду. Прикрыв глаза, он медленно кивнул.

– Главное, чтобы груз в транспортах не знал, для чего его сюда привезли. Я дал строгий приказ уничтожать всякого, кто попытается хоть пикнуть им насчет газа. Хотя был один эксцесс в четвертом крематории. Один из зондеркоманды узнал то ли приятельницу, то ли дальнюю родственницу и сболтнул, что ее ждет в душевой. Ну не идиот ли? Чего хотел этим добиться? Только испортил последние мгновения этой женщине. Мы дарим им неведение до последнего, а он лишил ее и этого.

– Чем все закончилось? Паникой?

– К моему величайшему удивлению, нет. Она кинулась к другим с криками, что их собираются удушить газом, а ей не поверили. Она билась в истерике, выдирая на себе волосы, но никто не слушал ее, многие просто молча отвернулись.

Я размышлял над сказанным, отрешенно глядя перед собой.

– У меня в подчинении люди сметливые, – продолжил комендант, – быстро допросили ее в одиннадцатом. Имя она, конечно, назвала. Вывели этого идиота из шеренги и живым отправили в печь, чтоб другим неповадно было. Больше такого безобразия не было. Мне, по крайней мере, не докладывали.

– Значит, ныне у вас нет никаких проблем, которые следовало бы отразить в отчете? – осторожно поинтересовался я, оторвавшись от созерцания своего сапога.

Хёсс сделал еще один глоток чистого коньяка и расслабленно пожал плечами.

– Почему же? Проблемы колоссальные, – рассеянно выдохнул он.

3 мая 1994. Командировка

Получив багаж, Лидия вышла в зал прилета и быстро отыскала взглядом человека, державшего табличку с ее именем. Она до сих пор сомневалась в том, что эта поездка имела смысл. Несколько месяцев запросов, переписок и раскопок в архивах помогли ей достичь кое-какого понимания, которого Валентина ей упорно не давала. Чутье подсказывало Лидии, что желание убить старика родилось не здесь и не сейчас, но история эта тянулась из прошлого, которое неотступно преследовало измученную Валентину, готовую и на тюремное заключение, только бы положить конец чему-то, бывшему для нее непреложным и важным.

Закинув вещи в отель, Лидия даже не стала разбирать их. Отказавшись и от обеда, она спешно приняла душ и вызвала водителя. До нужной деревни ехать предстояло несколько часов.

Лидия замерла. Для городского уха, казалось, стояла полнейшая тишина, но это было ложное впечатление. В узкой неглубокой реке, протекавшей у леса, на перепадах журчала вода; над луговой травой, которая перемежалась полевыми цветами, монотонно и деловито выжужживали пчелы, выискивая бутоны помедовитее; где-то в деревьях за речкой протяжно крикнула птица и тотчас затрепыхались ветви, которые она всколыхнула. Лидия полной грудью вдохнула пряный воздух, пьянивший голову, и пробежалась взглядом вдоль горизонта. Вдали сочная молодая сурепка волнообразно золотила луг, где-то совершенно вытеснив зелень своим буйным желтым цветом, а местами лишь вкрапляя солнечные пятна там, где по осени ветер уронил семя. В желтом ковре тут и там мелькали белые крапины – это собирались в кучки ромашка и кашка белая, словно умелый художник небрежными мазками раскидал световые блики по луговому холсту. И все это волновалось на легком ветру, шумело, жужжало, дышало, жило… Лидия сорвала травинку и пожевала ее, продолжая разглядывать огромный сочный луг, с одной стороны окаймленный лесом, с другой – упирающийся в край деревни. Где-то там был нужный ей дом.

Лидия вернулась в машину и кивнула водителю. Он снова завел мотор.

Женщина смотрела на нее без опаски, но и приветливости во взгляде не было, скорее недоумение, смешанное со снисходительностью к человеческой глупости. Лидия тем временем рассматривала обстановку старого деревенского дома. На стене висели черно-белые фотопортреты – судя по тому, как они выцвели, сделаны они были много лет назад. Сама стена была оклеена обоями в крупный цветок – ни на одном из стыков не попали в рисунок, искривив и без того нелепые безвкусные цветы. Между окнами вплотную к стене стоял обеденный стол, покрытый вышитой скатертью и клеенкой поверх нее. На нем уже были две чайные чашки, пока пустые, и блюдце с карамелью и несколькими маковыми сушками.

Наконец со свистом закипел чайник, и женщина молча исчезла на кухне. Вернувшись, она налила кипяток в чашки и добавила заварки. Лидия поблагодарила.

– Не знаю, что тебе рассказать интересного. Ну, вернулась она тихая, пришибленная, глаза пустые. Мать говорила, все вокруг смеются, плачут от счастья, обнимаются, целуются, миру радуются, победе, а эта затравленная сидит, под ноги себе смотрит, каждого звука боится. В семье уж, грешным делом, решили, что умом она там, в лагерях, тронулась, но потом вроде пришла в себя, с девчоночкой своей наконец начала цацкаться, Катенькой, – это которая мать Вальки. Сама Катерина потом рано умерла, пришибло на стройке стрелой башенного крана.

– На стройке? – удивилась Лидия.

Женщина вновь посмотрела на нее снисходительно и усмехнулась: