Текст книги "Инспекция. Число Ревекки"

– На стройке, на стройке. У нас бабы с мужиками наравне и кирпич тягают, и бетон месят. Строим светлое будущее, етить его, – и она прихлебнула горячий чай.

– То есть Касия вернулась из Германии уже с ребенком? – осторожно уточнила Лидия.

Но женщина, сидевшая напротив нее, и не думала увиливать:

– Да, в пути разродилась. Мамка сказывала, что крепко ей за то доставалось от односельчан.

– А ваша мать?.. – вопросительно уточнила Лидия.

– Сестра родная Каси – младшая, Бэлла. Кася теткой мне приходилась. Померли обе уже, да вы в курсе.

Лидия вдруг обратила внимание на руки женщины – они были покрасневшие, отекшие, словно она недавно стирала в горячей воде, на нескольких пальцах кожа потрескалась и шелушилась, очевидно от едкого порошка. Женщина была высокой, полноватой, широкая шея ее казалась еще шире оттого, что волосы были коротко острижены и топорщились сзади ежиком. Ничего общего с хрупкой Валентиной, – вдруг подумалось Лидии, – а ведь эта Раиса, сидевшая сейчас перед ней, выходит, была двоюродной теткой ее подзащитной.

– Ваша мать что-нибудь рассказывала о том, как жила Касия в Германии, может, какие-то имена, места, события?

Раиса пожала плечами:

– Мамка под конец тоже сдала, повторяла, когда речь о сестре заходила: «Всё Касины бредни, снасильничали ее, вот она умом и тронулась, фрица поганого благодарила». Бредни, понимаете?

Лидия медленно кивнула, пораженная интонацией, с которой Раиса задала этот вопрос. Теперь она видела, что перед ней сидела кровная родственница Валентины: не имевшие ничего общего внешне, они говорили с совершенно одинаковыми интонациями. «Понимаешь, Лидия?» – завершала свои рассуждения Валентина там, в тюрьме.

– Какого фрица она благодарила? – спросила Лидия.

* * *

Я молча ждал, когда комендант продолжит.

– Ты видел сегодня лагерь. Он огромен и многолик. Это сложнейший организм, в котором попросту не может не быть проблем, но я стараюсь… – Хёсс повернул голову и уставился в окно, за которым виднелись крыши бараков главного лагеря. – Треблинка, Собибор, Майданек, Белжец, Понятов – все они уже закрыты. Сейчас время Аушвица. Теперь каждая собака знает, кто тут главный санитар Европы.

Я боялся, что Хёсс вновь начнет отдаляться от основного вопроса, поддавшись своей привычке бессвязно перескакивать с темы на тему, но он вдруг оторвался от созерцания бараков и просто проговорил:

– Трупы.

Он сделал паузу, продолжая смотреть на меня в упор, затем вздохнул и пояснил:

– Видишь ли, уничтожить проще, чем избавиться.

– Но мощные крематории…

– …не справляются с объемами, которые выдают газовые камеры, – усмехнулся комендант, делая очередной глоток. – Мы выполняем нормы по уничтожению, но с избавлением от тел все обстоит сложнее.

Хёсс допил остатки коньяка, затем встал и снова направился к карте. Я наблюдал за его шагом – ноги коменданта уже расслабленно пружинили.

– Смотри, – он ткнул в четвертый и пятый крематории, – тут мои печные гиганты, оба по пять печей, каждая на три муфеля, в общей сложности тридцать топок. Арифметика простая, – Хёсс повернулся ко мне, – крупным телосложением из прибывающих номеров никто не отличается: как правило, к моменту доставки в лагерь это уже доходяги, потому в одну камеру зондеркоманда легко заталкивает три тела. В среднем время сжигания – двадцать минут. В сутках тысяча четыреста сорок минут, то есть теоретически семьдесят два сеанса. Тридцать топок по три трупа и так семьдесят два раза, итого – шесть тысяч четыреста восемьдесят тел! Прекрасные цифры, не так ли, фон Тилл? Но, – он вдруг сделал паузу и глянул на меня с неожиданной грустью, – на практике здесь прогоняется не больше двух тысяч тел. И даже эта цифра перекрывает гарантийную норму. А повышенные нагрузки приводят к постоянным поломкам и быстрому выгоранию печных труб. Нам приходится полностью останавливать процесс и чинить за свой счет. То же самое и с этими двумя, – Хёсс ткнул во второй и третий крематории, – тут скромнее, всего шестнадцать топок. Опять же при стопроцентной загрузке могли рассчитывать почти на три с половиной тысячи тел, но на деле превращаем в пепел около полутора тысяч. При проходимости наших газовых камер, сам понимаешь, этого недостаточно, так что время от времени приходится таскать трупы в ямы за крематорием и сжигать там. Я, конечно, инициировал строительство еще одной установки, но, откровенно говоря, теперь уже не уверен, что ему дадут ход, учитывая, как обстоят наши дела на фронте.

Последнее замечание вырвалось у него прежде осознания, и он тут же умолк.

Подойдя к окну, он окинул взглядом лагерь, медленно тонувший в закатных сумерках. Пропитанный вечерней суетой, изъеденный дневными акциями, огромный организм готовился погрузиться в свои несколько часов ночного забытья. Тени бараков и тощих фигур на аппеле[17]17
  Аппельплац (от нем. Appellplatz) – широкая площадь в центре лагеря для перекличек. По утрам на ней строили заключенных для развода на работы, вечером – для проверки.


[Закрыть] удлинялись, выкрики и приказы становились тише. Редкие заключенные, снующие между бараками, будто поджимались еще больше, боясь нарушить тревожное предвечернее успокоение и тем привлечь к себе внимание.

– Когда мы осматривали крематории, твой парень сказал, что прошлым летом вам пришлось особенно туго с этим.

Хёсс обернулся и с усмешкой погрозил пальцем:

– А, ты ведь и сам уже обо всем в курсе, тем лучше. А ты представь, транспорты все прут, иногда один в день придет, а иной раз и по два пригоняли. Составы шли со всей Европы: Хорватия, Бельгия, Словакия, Нидерланды, Франция, польские, конечно, а позже пошли еще поезда из рейха. Да, тут мы, честно говоря, поплыли, – совершенно откровенно признался Хёсс, – всех не сожжешь, в итоге параллельно продолжали закапывать. Никакие нормы по захоронениям, конечно же, не соблюдались, не до того было, сам понимаешь, трупы наваливали уже в таком количестве, что если сверху полметра слоя земли присыпят, уже хорошо. А потом весна, солнце начало припекать, тела уже не разлагались, а гнили – слой за слоем распухали и лезли на поверхность со всеми своими гадкими жидкостями. Зрелище омерзительное, фон Тилл, как есть говорю: веришь ли, земля будто зашевелилась… вздыбилась… ощерилась черными кусками тел…

Хёсс поднял руку, медленно поводя ею сверху вниз и шевеля растопыренными пальцами, глаза его расширились, лоб пересекли две дугообразные напряженные морщины, будто он рассказывал старинную страшную сказку одному из своих отпрысков.

– Не хотела принимать эту мерзость, – говорил он с отвращением, но совершенно не громким голосом. – Весь луг превратился в вонючее булькающее болото, вонь ползла на всю округу. А тут рейхсфюрер с инспекцией. – Хёсс резко опустил руку и вздохнул: – Не самый приятный его приезд, должен признаться. Был непривычно молчалив и сосредоточен, осмотрел все рвы, поморщился от нестерпимой вони, сказал мне тогда: «Земли не хватит всех закопать». Святая правда, что ж. И сразу же после своего отъезда прислал нам штандартенфюрера Блобеля[18]18
  Пауль Блобель (1894–1951) – командир зондеркоманды, входившей в состав айнзацгруппы C, осуществлявшей массовые убийства на восточных территориях. В марте 1942 г. команда Блобеля занималась эксгумацией и сжиганием останков тел убитых в оккупированных районах. Соответствующий приказ был отдан, когда стало ясно, что Германия не может удержать все занятые территории на Востоке, и возникла необходимость удалить следы совершенных преступлений. Однако завершить операцию полностью не удалось из-за быстрого продвижения Красной армии.


[Закрыть], знаешь его? Из эйхмановской своры, специализируется на чистке массовых захоронений. Нужно отдать ему должное, в своем деле хорош, собака. Хамоватый, конечно, любил выпить, побуянить. Представь себе, даже пытался командовать моими подчиненными, но при всем этом работу свою делал прекрасно. Он раньше служил в айнзацкоманде и неплохо подчистил земли на Востоке. Насколько я знаю, не все захоронения даже были отмечены на картах, но у Блобеля какой-то нюх на это дело, он буквально перепахал все подотчетные территории. Работенка у него, конечно… – покачал головой Хёсс и снова впился взглядом в карту.

Последнее он произнес словно сам себе. Глаза его хаотично бродили по схеме. Он будто и забыл про меня, снова оказавшись в той весне:

– Тогда по лагерю пошли слухи, что все это экстренное уничтожение захоронений попахивает опасениями в исходе войны. Но мне было плевать, у меня тут попахивало другим, скорее, даже разило на всю округу – проклятый ветер разносил вонь на многие километры. В общем, с помощью Блобеля начали чистку со старых захоронений, а там чем глубже, тем парад страшнее: больше расплющенных и сгнивших, к самому нижнему слою одно омерзительное месиво, невозможно описать словами. Ни единого тела нельзя было достать целиком, загребали эту смердящую смесь грязи и гнили человеческой ковшами, лопатами и железными крючьями, с них все это стекало, капало, отваливалось кусками и сползало под ноги. Зондеры скользили на этих останках, доставали их голыми руками, ошметки разлагающейся плоти оставались у них в руках… Господи, какой смрад стоял! Круглые сутки жгли, ни днем ни ночью не прекращали, пока окончательно не выскребли все ямы.

Он умолк. Глаза его замерли на одной точке карты. Мне подумалось, что именно там и располагались рвы с погребальными кострами. Не отводя от нее взгляда, Хёсс продолжил:

– Я распорядился, чтобы в самые горячие дни в столовой подавали по-королевски. У парней, которые надзирали за работами, были и свиные шницеля, и самые жирные колбаски, которые только можно было сыскать в этих местах, и свежие овощи, и фрукты, фон Тилл. Надо было помочь им как-то переключиться. Но жратва это, конечно, дело второе, главное, я дал позволение пить сколько хотят. Вернее, сколько нужно, чтобы быть в состоянии находиться там. Пили прямо из бутылок. Никто не мог вынести этого на сухую, фон Тилл.

Голос Хёсса вновь стал глуше, он будто силой выуживал из себя слова, нарочно застревающие где-то внутри и не желавшие быть озвученными в присутствии кого бы то ни было.

– Чтоб ты понимал, ямы были пятьдесят метров в длину и почти десять в ширину. Представляешь, сколько нам пришлось сжечь? До сих пор чую запах того проклятого масляного осадка, которым приходилось поливать эти кучи. – Хёсс перевел на меня замутненный взгляд, и я понял, что коньяк все-таки ударил ему в голову. – А потом еще оказалось, что мы травим сами себя же, – и он улыбнулся, но улыбка вышла какой-то скорбной, – пришла жалоба, что в Харменже, это деревня неподалеку, вдруг передохла вся рыба. Стали выяснять. Оказалось, все грунтовые воды в округе заражены трупным ядом. Отправили туда специалистов утрясти проблемы, да как их утрясешь? Но спасибо Блобелю, к ноябрю уложились с зачисткой.

Я почувствовал облегчение, что прошлым летом инспекционная поездка в Аушвиц меня миновала.

– Вы делали пробы грунтовых вод в этом году? – на всякий случай поинтересовался я.

Хёсс кивнул:

– Я дал строгое указание нашим лабораториям отслеживать это.

Я не сумел скрыть тревогу на своем лице, Хёсс поспешил заверить:

– В моем доме используется только привозная «Маттони».

– Прекрасно, но я остановился не в вашем доме, оберштурмбаннфюрер, – усмехнулся я.

Хёсс тут же сменил тему:

– И в разгар всего этого еще Эйхман вздумал мне морочить голову своими словацкими евреями, слышал, наверное?

– Эйхман что-то писал об этом, – кивнул я, – жаловался.

– Как всегда, впрочем, – поморщился Хёсс, и я понял, что натуру Эйхмана он прочувствовал не хуже меня. – Он зачем-то лично пообещал словакам, что с их евреями ничего не станется, мол, обычные работы на Востоке. Мы действительно не уничтожили их сразу по прибытии. Но обстоятельства… – комендант вздохнул, разводя руками. – Изначально ведь со словацким правительством была договоренность исключительно о работоспособных евреях, но словаки начали давить на нас, чтобы мы забрали и их женщин с детьми. Честно говоря, совершенно бесполезная партия в плане сопутствующего дохода, они прибыли совершенно пустые: мало того, что словаки выторговали у нас обещание не претендовать на их имущество, так еще и сами отобрали у этих несчастных даже то, что те пытались увезти в карманах. Вся более-менее пригодная одежда, деньги, украшения, деликатесы – глинковские гвардейцы[19]19
  Глинковские гвардейцы – служащие глинковой гвардии, организованной словацкой народной партией (1938–1945). Гвардия названа в честь словацкого католического священника и политика националистского толка Андрея Глинки.


[Закрыть], принимавшие этих евреев в перевалочных лагерях, забрали все. Некоторые прибыли даже без ботинок, веришь ли!

Я верил. Верил в то, что этих евреев, которых обворовывали в пути, Хёсс совершенно не считал «несчастными». Ведь буквально две минуты назад с дотошностью учителя он завалил меня цифрами своей лагерной арифметики уничтожений, ясно дав понять, что головную боль у него вызывал лишь тот факт, что цифры реальные не совпадали с требуемыми. Теперь же, спустя несколько мгновений, эти «цифры» стали «несчастными» людьми, которых кто-то иной смел грабить. Мне вдруг подумалось, что комендант на кой-то черт так нелепо и бессознательно пытался оправдаться – кругом полно других, поступающих бесчестно по отношению к «несчастным». Он же повелевал исключительно цифрами.

– Ко всему прочему, – продолжал Хёсс, – многие были избиты так, что не могли сразу же приступить к работе. Но и давать им простаивать не было возможности. Продолжалась стройка, лагерь расширялся, ну мы их и гнали фактически с платформы на стройплощадки. В конце концов, им же крышу над головой и строили. В итоге в первый месяц половины не стало, во второй – еще процентов двадцать от оставшихся. А тех, кто пережил, пришлось позже уничтожить, потому как стали совершенно нетрудоспособны. А когда мы уже и забыли о тех партиях, Эйхман сообщает, что словацкое правительство под давлением Запада вдруг возжелало прислать свою делегацию, чтобы убедиться, что с их драгоценными евреями обращаются достойно…

Я кивнул, но, откровенно говоря, не вслушивался, так как уже знал эту историю. Хёсс заметил это и вернулся к прежней теме:

– Еще нужны лагерные проблемы? Изволь!

И он снова ткнул в карту, на сей раз в район сортировочных бараков, мимо которых мы сегодня проехали не останавливаясь. С лагерштрассе[20]20
  Здесь: Лагерштрассе (от нем. Lagerstraße – лагерная улица) – главная улица лагеря.


[Закрыть], по которой мы двигались, я разглядел всего три, их же, судя по схеме, было гораздо больше.

– Сортировочные бараки? – с некоторым удивлением уточнил я.

Хёсс кивнул. Заложив руки за спину, он начал ходить по комнате, старательно придерживаясь намеченной ровной линии.

– Ты даже представить себе не можешь, как много после них остается вещей. Горы. – Резко остановившись, он посмотрел в окно, будто рассчитывал увидеть эти горы там, и вновь двинулся. – Все, естественно, считают, что пожитки, которые остаются после транспортов, – это благо для рейха. Оно, конечно, на бумаге все выглядит замечательно: «Собрано… подсчитано… выгрузили… отправили… осталось…» На деле же – еще одна большая головная боль. Когда идет очередная масштабная акция, багаж с рампы приходится сгружать попросту между бараками, так как под крышей нет ни дюйма свободного места. Идут дожди, все покрывается плесенью и становится бесполезным, но лагерь все равно обязан рассортировать, задокументировать и отправить эту гниль, иначе обвинят в растрате. Во время пауз нам удается навести какое-то подобие благообразия, но, понимаешь, это не просто сортировка: раскидать женское направо, мужское налево, зимнее туда, летнее сюда. Приходится еще и тщательно обследовать каждую тряпку и даже обувь. Евреи – мастера прятать в подошве драгоценности и банкноты. А потом еще нужно рассортировать, что пойдет в другие лагеря для заключенных, а что – в «Фольксдойче миттельштелле»[21]21
  «Фольксдойче миттельштелле» (от нем. Volksdeutsche Mittelstelle) – ведомство, занимавшееся организацией нацистской пропаганды среди этнических немцев, которые жили за пределами Германии (так называемых фольксдойче), и переселением их в Третий рейх. В числе прочей помощи иногда отправляло переселенным одежду.


[Закрыть], еще часть уходит на заводы для рабочих, что-то передаем пострадавшим от бомбардировок. Зимой мы отправили больше двухсот вагонов со шмотьем.

– Как ты думаешь, эти люди знают, чью одежду носят? – вопрос совершенно не касался моего отчета.

Хёсс снова остановился и пожал плечами.

– У нас на этот счет строгие инструкции, на сортировке с одежды должны удалять все бирки с именами, желтые звезды, повязки и нашивки, по которым можно понять, чья она. Но, как сказать… – задумчиво протянул он, – не дураки, пожалуй. В конце концов, многие фольксдойче живут в домах уничтоженных евреев, пользуются их хозяйством и скарбом, так почему бы не носить их одежду, если ее дают бесплатно, – совершенно логично заметил комендант.

Он вернулся в кресло. Потянулся было к бутылке, но, увидев, что она уже пуста, откинулся и обмяк на мягкой спинке.

– Черт с ними, с этими бирками, подковырнул и содрал, а вот прощупать каждый шов, каждый манжет и воротник, распороть, если есть подозрение, а потом снова зашить – на это, конечно, много времени уходит. Но как иначе? Не хотелось бы, чтобы какой-нибудь работяга в своих подштанниках таскал еврейские бриллианты, которые должны служить на благо рейха.

– И много находите? – Я снова подался вперед, даже не пытаясь скрыть своего откровенного любопытства.

Хёсс многозначительно выдохнул и усмехнулся:

– Ты и представить себе не можешь, сколько эти крысы пытаются утаить. Что ни состав с Запада, то бриллианты в шляпах, алмазы в башмаках, золотые часы в ботинках, колье, кольца, подвески, серьги, деньги в платках… Из каких только мест не выуживаем! Драгоценные камни находили даже в зубах под пломбами, представь себе. Дошло до того, что однажды хозяйственный отдел посчитал валюту не в миллионах, а в килограммах.

Я изумленно смотрел на Хёсса, которого забавляла моя реакция. Улыбка вновь заиграла на его лице.

– Да, зубы приходится особенно внимательно перебирать. Стараемся, конечно, по мере сил фиксировать в лагерных книгах всех, у кого золотые коронки еще до того… Ну ты понял, пока они еще ходят. Всех, понятное дело, не зафиксируешь. Не каждая сука сознается, а в суматохе разве углядишь, когда их вал прет. Да впрочем, сколько бы ни таили, все равно забот по горло с этим зубным золотом и серебром, мы ведь обязаны его очистить и переплавить в слитки. Только после этого спецтранспортом отправляем в Берлин.

– И что, ничего не воруют? – прямо спросил я.

Хёсс некоторое время смотрел на меня, будто раздумывал, что ответить, затем махнул рукой и отвернулся:

– Нет святых на этом свете, фон Тилл, воруют по-черному, конечно, но что я могу поделать? – Он снова посмотрел на меня и развел руками. – С заключенными все ясно, украл – уничтожили. Но не расстреливать же своих за бутылку коньяка, часы или пару золотых зубов. Я прекрасно понимаю, что с таких мелочей и начинается: сегодня сигареты, завтра драгоценные камни, но остается уповать на совесть охранников.

– Совесть! – Я не сдержал усмешки.

– Ты прав, не самая надежная вещь. Еще в детстве я понял, что рассчитывать на нее не стоит. Признался священнику на исповеди, что затеял школьную драку, а он был другом отца. И все ему рассказал. Мне всыпали по первое число. Вот тебе и совесть священников. Если уж этим сие чувство неведомо, то что я могу ждать от своих охранников?

– «Совесть священника» звучит еще абсурднее, чем «честный еврей».

– А, вижу, у тебя с церковью тоже особые отношения, – усмехнулся Хёсс. – Сам я окончательно отошел от нее во время прошлой войны. Обычно на войне люди приходят к Богу, близость смерти, знаешь ли, способствует. А мне именно там церковь явилась во всей своей неприглядности. Знаешь где?! – вскрикнул Хёсс со смешком. – На Палестинском фронте. Я наблюдал, как местные святоши делали деньги на страждущих паломниках, втюхивая им всякий хлам, якобы связанный со святыми местами. Один иерусалимский монастырь даже продавал особый сорт серого мха с красными точками. И утверждал, что мох тот с самóй Голгофы, а красные точки – кровь Христа. Веришь ли?

Я верил.

– Мох с Голгофы, черт возьми! – продолжил Хёсс. – У меня это долго не выходило из головы. Я потом нашел информацию, что это за «святой» мох, – занятное растеньице, цетрария исландская. Хорошее лечебное средство, антисептик. Чистый углевод. Лет двадцать назад был в Москве голод, так они вскрыли аптечные запасы этой цетрарии, отмочили в соде, высушили, перемололи, добавили муки и таким хлебом питались. Мне это запомнилось, и когда мы наладили тут дела, я дал указание нашим агрономам вырастить этот мох. А что – можно было бы подкармливать им заключенных. Но не пошло.

– Отказались? – я не сумел скрыть насмешливые нотки в голосе.

– Климат нас подвел, – вполне серьезно ответил комендант. – Признаюсь, у меня была мечта устроить здесь нечто вроде современной сельскохозяйственной фермы, выращивать садовые культуры, как на угодьях в Дахау, даже проводить исследования в области растениеводства! Самое интересное, что я поделился этой идеей с рейхсфюрером и он ее горячо поддержал. Это ведь с его подачи в Дахау начали выращивать травы. Также я подумывал над созданием лабораторий и по животноводству. Он тут же велел мне осушить болота и начать обрабатывать земли под это хозяйство. Но разве в этом проклятом месте что-то прорастет, холера его дери! Гиблая затея – постоянные паводки и наводнения. Карьеры с песком и гравием – вот наша судьба. Зато Поль[22]22
  Освальд Поль (1892–1951) – обергруппенфюрер СС, начальник Главного административно-хозяйственного управления СС.


[Закрыть] доволен.

– Я слышал про странное увлечение Гиммлера растениями, – вспомнил я и тоже уставился в окно.

Взгляд отдыхал.

– Это не просто увлечение, у него научная степень по экономике сельского хозяйства, – проговорил Хёсс. – Он же помешан на всех этих целебных травах и на здоровом образе жизни. Между нами: в уборной его спецпоезда специально хранят пемзу и лимон для курящих гостей. Брандт[23]23
  Рудольф Брандт (1909–1948) – штандартенфюрер СС, юрист, личный референт Генриха Гиммлера, начальник канцелярии Министерства внутренних дел Германии.


[Закрыть], который всегда при нем, отправляет каждого, невзирая на звания, чистить руки от следов никотина! Иначе рейхсфюрер непременно устроит сцену. Ты знал, что он уговорил фюрера принять проект озеленения всех земель вокруг Берлина на сотни километров? Ведь после войны там будут проживать не меньше восьми миллионов и все они будут дышать исключительным воздухом. А теперь он вынашивает идею системы теплоснабжения для гигантских теплиц, которые обеспечат наши города свежими овощами и зеленью на всю зиму. Я знаю, над ним смеются, мол, война, а он морковку да ромашку собирает. А я считаю эту инициативу исключительно верной! Я ведь и сам со времен жизни в Мекленбурге люблю покопаться в земле, фон Тилл. Там у меня было свое небольшое хозяйство. Весьма неплохое. Но три детских рта одной землей не прокормишь, так я и оказался в Дахау. Сейчас у меня уже, кстати, пять, – с гордостью произнес Хёсс, – последнего Хедди родила уже здесь, в Аушвице.

И он кивнул на фотографию, на которую я обратил внимание, едва вошел в комнату, – где рейхсфюрер держал на руках младших детей Хёсса.

– Однако Генрих Гиммлер – противоречивая личность: лекарственные травы, концентрационные лагеря, травы в лагерях…

Хёссу вдруг вспомнилось:

– Мне как-то довелось общаться с одним стрелком, он был загонщиком на охоте в Шенхофе, в охотничьих угодьях Риббентропа, если знаешь. Собралась вся верхушка: Гиммлер, обергруппенфюрер Вольф, министр финансов Шверин-Крозиг и граф Чиано[24]24
  Галеаццо Чиано (1903–1944) – министр иностранных дел в правительстве Бенито Муссолини, по совместительству зять дуче (был женат на его старшей дочери Эдде).


[Закрыть], для которого, собственно, и затеяли все развлечение. Стреляли и фазанов, и зайцев, и косуль с оленями. Стреляли все, кроме Гиммлера. Он тогда всех уверял, что у него рука не поднимается нанести вред беззащитным зверям, которые мирно пасутся на опушках. Мол, это жестоко. «Каждое творение имеет право на жизнь», – я передаю тебе его фразу слово в слово.

Хёсс замолчал и пристально посмотрел на меня, давая возможность осознать сказанное. Я тоже молчал, в упор глядя на коменданта и во всей полноте постигая смысл его слов. Улыбка медленно начала разъезжаться по моему лицу. Он тоже улыбнулся. И мы расхохотались.

3 мая 1994. Чаепитие

Чай давно остыл. Раиса продолжала рассказывать:

– Говорила, что выжила благодаря другой еврейке, которую один фриц крепко любил и помогал ей. Еврейка та… да черт знает, что с ней сталось. Не помню, а может, тетка Кася не говорила. Не знаю. Хоть всем им там несладко пришлось – голодали сильно, били немцы каждый день, – но той подруге еще тяжелее было. Думаешь почему? Баба Кася как была голожопой с детства – недоедала, недосыпала, с шести лет тяжко трудилась на земле, мамке помогала с младшими, – так и у немцев то же самое. А та, с которой она сдружилась, была немецкой еврейкой из богатой семьи. До войны жила в большом доме с прислугой, ела сытно, платья красивые носила, наукам училась, музыкам и танцам, а потом бац – и кнутом по рылу, сапогом под сраку, да на вот тебе объедок, чтоб к утру не издохла. Вот такие и мерли как мухи что ни день: не могли никак приспособиться к новому или не хотели, черт его знает, думали, видать, что война закончится и обратно в свои богатенькие дома вернутся. А война никак не заканчивалась. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. А там каждый день за год идет. Прожил сутки, считай, на год постарел. Вот тетка Кася глупая и жалела ту немецкую еврейку, помогала ей в лагере, силы свои тратила. И потом всю жизнь горевала по ней, слезы украдкой утирала. Миллионы своих мерли, а она за немку ту переживала. Ну а кто она? Родилась в Германии, как и ее родители, всю жизнь там прожила, говорила по-немецки, думала по-ихнему, немка она и есть… А не пришли бы за ими, небось, так бы и померла, ни разу не вспомнив, кем была на самом деле.

– Вот именно, она была еврейкой в первую очередь, за что и пострадала, – устало напомнила Лидия, рассеянно помешивая остывший чай.

– Да знаем, – Раиса небрежно махнула рукой. – Холокост, беда – слышали.

Лидия хотела было что-то сказать, но Раиса упреждающе вскинула руку:

– Не надо вот. Они вон цельное государство себе получили, деньги им до сих пор выплачивают, субсидии разные, льготы. А нашим что? Кукиш с маслом. Товарищ Сталин намекнул, что советских пленных не бывает, а только предатели. Так тебе, деточка, и не представить, чем это нашим возвращенцам обернулось. Тетку Касю только ленивый не называл немецкой подстилкой, а потом Кате рассказывали, как мамка ее под немцами развлекалась, и в спину плевали, мол, последыш фрицевский, икра нацистская. А Катя, как назло, типичной ариечкой уродилась: глазки голубенькие, волосики светленькие, как снежок, кожа не загорает, а сгорает на солнышке. Вся в батю своего немецкого, да разве она виновата? Разве тетка Кася виновата, что угнали ее туда и надругались? Что ж, спрашивал ее кто-то, когда угонял в наймички немецкие? Ей потом в морду граждане хорошие плевали, что она остовка[25]25
  Остарбайтер (от нем. Ostarbeiter – работник с Востока) – так в Третьем рейхе называли людей, добровольно или принудительно вывезенных из Восточной Европы с целью использования в качестве бесплатной или низкооплачиваемой рабочей силы. Остарбайтеры обязаны были носить нагрудный знак «OST», зачастую проживали под охраной в специальных лагерях, обнесенных колючей проволокой, выходить за которую могли только ради работы и под присмотром. За малейшую провинность жестоко наказывались.


[Закрыть] поганая, своими руками немцам на заводах помогала, а она божилась, что только брак и штамповала. Еще неизвестно, чего они там больше наделали – пользы немчуре или наломали инструменту. Разве дед Степан, который и не еврей даже, виноват, что в окружение попал с перебитыми ногами? Непонятно, каким чудом в шталаге[26]26
  Шталаг (от нем. Stammlager) – лагеря вермахта для военнопленных рядового состава и нижних чинов. Офицеры располагались отдельно в офлагах (от нем. Offizierslager). Свои лагеря для военнопленных имели также люфтваффе (военно-воздушные силы) и кригсмарине (военно-морские силы), они назывались соответственно люфтлаги (от нем. Luftlager) и марлаги (от нем. Marinelager).


[Закрыть] выжил, вернулся стариком в двадцать два года. А его уже добренький НКВД ждал на проверочку. Если, не дай боже, в плен по доброй воле, когда иначе уже деваться некуда, – воинское преступление, изменник, значит. Приказ двести семьдесят, слышала?[27]27
  Приказ № 270 Ставки Верховного Главного командования Красной Армии «О случаях трусости и сдачи в плен и мерах по пресечению таких действий» от 16 августа 1941 года. Из текста приказа: «1. Командиров и политработников, во время боя срывающих с себя знаки различия и дезертирующих в тыл или сдающихся в плен врагу, считать злостными дезертирами, семьи которых подлежат аресту как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров. Обязать всех вышестоящих командиров и комиссаров расстреливать на месте подобных дезертиров из начсостава. 2. …Обязать каждого военнослужащего, независимо от его служебного положения, потребовать от вышестоящего начальника, если часть его находится в окружении, драться до последней возможности, чтобы пробиться к своим, и если такой начальник или часть красноармейцев вместо организации отпора врагу предпочтут сдаться в плен – уничтожать их всеми средствами, как наземными, так и воздушными, а семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи».


[Закрыть] Вот и мы о нем лет пять назад только услышали. Тогда-то, ясен-красен, не разглашалось. О таком кто правду скажет? Правда – она всем неудобная. У нас угнанных и плененных как звали? Недобитки, пособники, предатели. Четвертый сорт, слышала такое? А тетка Кася за свою жизнь наслушалась, какого она сорта. Как вернулась с той клятой Германии, даже на работу брать не хотели, мамка бегала, хлопотала, потом, помню, рассказывала, два раза устраивала ее в сельские конторы, да оба раза как до верхнего начальства доходило, кого взяли, так увольняли. Вступить потом не позволяли ни в говно, ни в партию, ни в институт, везде отговорки. А сколько семей поломано было, когда муженек узнавал, что женушка из бывших остовок. Я тебе как есть говорю, самое большее, о чем могли мечтать эти вот, которые из плена вернулись, – чтоб просто забыли о них. Но, – едко усмехнулась Раиса, – на лесоповале все сгодятся. Тетка Кася нам говорила, только мыслями о доме и держалась, чтобы вот, значит, дожить до возвращения. Дожила, всеми правдами и неправдами добралась до дома после войны. А потом вышло, что и не было того, о чем мечтала. Не осталось для нее прежней жизни, понимаешь? Всю жизнь свою страдала, дай боже! Ни единой улыбки за все годы, только смех раз в десятилетку, от которого кровь в жилах стыла. Хотя ей еще повезло: с младенцем на руках домой пустили, а там семья какая-никакая, старуха-мать приняла обратно. А знаю такие случаи, когда других брюхатых и на порог не пустили. У кого и вовсе дома поотбирали. Стучат они в свою дверь, а им в ответ знаешь что, деточка?

– Не знаю, – глядя в чай, проговорила Лидия.

– А им в ответ чужим голосом: «Вали, откудова пришла!» С ворованного жилья никого нельзя было уже согнать. Виню их, думаешь? Не выходит, потому как и тут сладости не больше было. Хоть и остались на родной земле, да всё ж под оккупацией немчуры. Выживали как могли, когда оказались с врагом рожа к роже. До войны на весь городишко тыщи две евреев едва набралось, после с десяток, может, вернулись, так троих в течение года и прирезали, потому что шибко громко требовали свое обратно. Никто не хотел отдавать то, что считал теперь своим. Вот тебе и победа над фашизмом, деточка. Его-то победили, а души, изломанные войной, уже не починить.

Женщина отставила чашку и вскинула голову на крепкой шее, неприятно уставившись прямо на гостью.

Лидия помолчала.

– У нас тоже порядок не сразу наладился, – тихо проговорила она, – многие до сих пор борются за причитающиеся компенсации по Люксембургскому соглашению…

– А мы о таких соглашениях и не слыхивали вовсе.

– И это для меня загадка. Я знаю, что во время войны к вашим военнопленным отношение было особое в самом отвратительном смысле этого слова, к ним относились вопреки всем положениям Гаагской и Женевской конвенций. – Лидия продолжала смотреть в свою чашку, голос ее хоть и звучал тихо, но речь была твердой и спокойной. – Именно вы должны были в первую очередь истребовать с Германии компенсации, как поступили западные союзники[28]28
  Ни в Люксембургских соглашениях (1952) о реституции и компенсациях жертвам нацизма, ни в Лондонском соглашении о долгах (1953) СССР и восточноевропейские союзники не участвовали. Предусматривалась возможность присоединиться к этим соглашениям в течение десяти лет, но и этим пунктом СССР не воспользовался, уклонившись от переговорного процесса по компенсациям и за геноцид еврейского населения, и за подневольный труд насильно угнанных рабочих. Это решение лишило пострадавших граждан СССР права претендовать на возмещение всякого ущерба вплоть до 1990-х гг., когда большинства из них уже не было в живых.


[Закрыть]. Насколько я знаю, мы уже выплатили больше шестидесяти миллиардов марок компенсаций. Почему Союз предпочел остаться в стороне от этого, я не понимаю, но Союз теперь в прошлом и сейчас дело сдвинулось с мертвой точки, по поводу ваших пострадавших начались переговоры…

– Переговоры… Да сколько пользы от тех переговоров через пятьдесят лет, а?[29]29
  Только в 1991 г. начались официальные межправительственные переговоры между СССР и ФРГ, этапы которых время от времени переносились (например, из-за августовского путча). В 1993 г. была наконец достигнута договоренность о создании в России, Украине и Беларуси так называемых фондов «Взаимопонимания и примирения», на счета которых ФРГ обязалась перевести общую сумму 1 млрд немецких марок. Следующая проволочка была вызвана тем, что фонды не могли долго выработать уставы, а также поделить между собой будущий миллиард. Лишь спустя семь месяцев, когда возникла угроза отмены всех договоренностей из-за срыва сроков, стороны пришли к соглашению. И только в августе 1994 г. в России (немногим ранее в Украине и Беларуси) начались первые выплаты тем, кто соответствовал «Положению об условиях и порядке выплаты компенсации лицам, подвергшимся нацистским преследованиям», выработанному фондами, а также мог подтвердить это соответствие документально (к рассмотрению принимались подлинники документов или заверенные копии). В среднем процедура рассмотрения заявки Экспертной комиссией фонда занимала от четырех до шести месяцев. Стоит отметить, что положение не распространялось на тех, кто уехал на работы в Германию добровольно (что с бесспорной достоверностью установить было невозможно), на военнопленных, на «внутренних перемещенных лиц» (то есть угнанных из дома на работы в пределах СССР).


[Закрыть] Которые в живых остались – им сколько теперь, по семьдесят, восьмой десяток? На похороны только просить. А если чего и согласятся дать, так скажут: «Подходи, гражданин пострадавший, получи свою копейку, да только сперва предоставь справочку такую-то и такую-то, чтоб доказать, что пострадал, что было и что право имеешь». Хотя наши-то тут рвали и жгли любой документ, как там его, аусвайс, который им немчура выдавала. Пытались все скрыть. Дед Василь у нас есть такой, так он все пороги обил за прибавкой к пенсии как побывший в немецком плену, сохранил даже документ, старый жулик. И то ему в собесе сказали: доставай еще вторую справку, что насильно в плен попал, а не добровольно. Конечно, немчура-то справочку каждому выдавала, получите, распишитесь, желаете вы ехать или не желаете!

Лидия прежде слушала внимательно, не перебивая, но тут не удержалась:

– Есть презумпция невиновности! Именно государство должно доказывать обратное, если у него нет доверия к фактам, которые предоставил его гражданин!