Текст книги "Инспекция. Число Ревекки"

Я не сумел сдержать усмешки, видя его искреннее, почти что ребячье негодование.

– Неужели нет хоть одного исследования, которое бы вы считали дельным, Габриэль?

– Почему же, есть, но на него не выделили должного финансирования, а между тем весьма перспективная работа была. С ее автором я столкнулся на одном из медицинских симпозиумов в Мюнхене, он изучал влияние голодания на человеческие органы, в частности на печень и селезенку. Изменения, происходящие в нашем организме в результате воздержания от пищи, весьма любопытны, и я подозреваю, что их исследование могло бы привести к поразительным открытиям. Я понимаю, сейчас это звучит смешно, но уверен, что в будущем лечение воздержанием станет делом рядовым. Нужно лишь внимательно изучить все закономерности этого процесса. Но, как видите, пока это не ко времени, хотя, казалось бы, где, как не в лагере, проводить исследования, связанные с голодом, – хмыкнул Габриэль.

На мой взгляд, последнее его замечание было исполнено определенного смысла.

– Тот доктор мог брать свежий материал из тел узников в любом количестве! – говорил он. – Более того, он мог заранее выбрать наиболее подходящий по своим параметрам объект, приглянувшийся ему в лагере, и сделать на него заявку. И даже задать тому все нужные вопросы перед уколом фенола! Сколько весил, сколько потерял, за какой срок, на каких работах, при каком питании и так далее. Вам это сложно осознать, гауптштурмфюрер, но я, как медик, понимаю, какая уникальная возможность была у моего коллеги.

Я сделал знак официанту и попросил принести нам еще по чашке кофе. Габриэль согласно кивнул, его чашка тоже была пуста, а уходить ни ему, ни мне не хотелось.

– Я одного не понимаю, – продолжил я разговор. – Вы имеете здесь все те же возможности, Габриэль, так почему вы ими не пользуетесь? Почему вы ограничиваетесь исключительно наблюдениями, избегая практики? Возможно, я мог бы посодействовать…

Но Габриэль уже качал головой:

– Мне просто нравится заниматься тем, чем я занимаюсь. Я не велик в своем служении профессии, и моим именем не будут называть корпуса больниц, я это понимаю, ибо время осознания силы психологии еще не пришло. Но что поделать, когда тяга копаться в мозгах, в фигуральном, конечно, смысле, сильнее тяги копаться во внутренностях – в прямом смысле.

– Ну что ж, если для вас это достаточная причина пребывания в этом лагерном бедламе, то…

И доктор внезапно расхохотался. Я умолк, пытаясь понять, что его так рассмешило. Уж явно не выражение, которое я использовал. Габриэль смеялся так громко, что даже официант заинтересованно посмотрел в нашу сторону.

– Вы действительно искренне полагаете, что основная причина – это исследовательские возможности? Вы слишком хорошего обо мне мнения, гауптштурмфюрер фон Тилл.

Я недоуменно смотрел на него.

– Нажива. Вы же неглупый человек. Вы прекрасно понимаете, что мы все здесь сидим на золотой жиле. Склады возле платформы ломятся от дефицитных товаров, а продовольственные помещения забиты деликатесами. Безусловно, не Хёссом единым худеют наши сортировочные бараки, в силу своего положения он лишь преуспел в этом, но не он один это проворачивает, никак нет. На нашем гранд-базаре можно достать всё! Только за первый месяц службы я присвоил себе вещей почти на две тысячи марок. Побрякушки, портсигары, ручки, часы, сумочки, чулки, шляпы, духи, мыло, порошки, лосьоны – все это я с легкостью сбывал в городе или же отправлял посылкой на свой домашний адрес, а потом сбывал там во время отпусков. За первый месяц я заработал больше, чем получаю за полгода официального жалованья. Мог и больше, если бы не ленился, – пожал плечами доктор, не обращая никакого внимания на мой пораженный вид.

Я молчал, будучи не в силах разобраться, разыгрывает ли меня доктор или говорит всерьез.

– Поначалу было откровенное раздолье, брали что хотели и сколько хотели. Сейчас сложнее. Уверен, вы слышали про скандал с одним идиотом, который вздумал отправить жене несколько килограммов золота посылкой. После того случая, конечно, проверки ужесточили.

– Золото? – переспросил я, вопросительно глядя на Габриэля.

– Золото, – кивнул он. – Не слышали? Его здесь добывают, да. Мне как-то довелось наблюдать вступление в должность одного такого «золотоискателя» – заключенного. Забавная вышла сцена. За дополнительный паек и теплую одежду он добровольно вызвался на роль дантиста, даже не подозревая, что скрывается за этой должностью. Но в этом месте стоматологические инструменты могут оказаться во рту узника, только если совпадут два условия: у него есть золотая коронка и он уже труп. Парня привели в помещение, где охрана складировала тела. А я как раз пришел туда за отчетом. Он, значит, молча посмотрел на эту гору, затем вопросительно на охранника. Тот ему кивнул. «Одну секунду», – попросил «дантист», отошел к стене и начал блевать. Потом вытер рот и говорит: «Я готов приступить». Охранник передал ему щипцы. Таким способом здесь добываются килограммы ежедневно. Вот один дурак из местных сторожей и вздумал отправить посылку домой. Таможенники заинтересовались внушительным весом небольшого ящика, вскрыли его, а там слиток из переплавленных зубных коронок. Через неделю у нас, конечно, комиссия с расследованием. Но я вас заверяю, – твердо проговорил Габриэль, – никакая проверка и наказания не пресекут воровство. Здесь это попросту невозможно. Ценности сами валятся из составов, нужно лишь отсеять их бывших владельцев, а с этим проблем нет. Я буду последним идиотом, если не зацеплю то, что само плывет мне в руки. Не я, так другой сделает это…

К нам подошел официант с подносом, на котором, помимо двух дымящихся чашек, было блюдце с печеньем и разноцветной карамелью. Я вопросительно посмотрел на официанта, но тот лишь подобострастно поклонился, давая понять, что это подарок от заведения.

– Я смотрю, история с нашими приисками вас удивила. Но ведь это не тайна за семью замками, в управлении прекрасно знают о зубном золоте, – проговорил Габриэль, едва официант удалился.

– Безусловно, – и не думал отрицать я. – Я лично имел дело с отчетами. Но я понятия не имел, что воровство на местах процветает в таких масштабах. Высылать килограммами почтой? Это за гранью. Комендант заверил, что касательно драгоценностей, золота и валюты в лагере строгая…

– Оставьте, – с усмешкой перебил доктор, делая глоток кофе. – Вот знаете, что меня поначалу удивило? Очень многие охранники вдруг возжелали воссоединиться со своими женами и детьми именно здесь, в Аушвице, хотя, казалось бы, не самое удачное место для жизни благочестивых семей. И тем не менее, освоившись тут, они спешно вызывали сюда своих супруг и детей, те поначалу приезжали с опаской, но уже спустя месяц их невозможно было отсюда выдавить. Ведь здесь все они приобретают социальный статус и благополучие. Жизнь, которую сотрудники лагеря могут устроить своим семьям здесь, во сто крат сытнее и богаче, нежели они могли позволить в пределах старого рейха. Жены щеголяют в дорогих платьях и шелковом белье, которые их мужья утаскивают из бараков с еврейским добром. Они душатся прекрасными духами из еврейских ридикюлей и мажут свои губки помадой оттуда же. Их дети забавляются игрушками, которые еще не остыли от еврейских ладошек. В городке семья простого охранника ведет себя как знатное зажиточное семейство, быстро присвоив не только чужие вещи, но и чужие привычки среднего класса. И им это нравится. Они упиваются новым статусом. И делают все, чтобы оставаться в нем как можно дольше. Они живут в благоустроенных домах, которые обслуживаются целой сворой рабов. Кстати, останься вы тут подольше, я бы и вам рекомендовал выбрать парочку приличных узниц для уборки, стирки, глажки, черт, да они на что угодно сгодятся. – Габриэль смешливо посмотрел на меня исподлобья. – О, там, где картофельные очистки являются яством, а кубик маргарина[41]41
  Кубик маргарина – десять порций маргарина. Одна порция составляла около 25 граммов, то есть кубик равнялся 250 граммам.


[Закрыть] – роскошью, можно сделать очень большие деньги. Я слышал, что охранники сподобились даже завести какой-то общий тайный счет в банке, который ежемесячно пополняют марками, выуженными из очередного транспорта. Из этой общей кубышки они покрывают свои грандиозные попойки в городе. Но даже и не думайте пытаться всковырнуть все это своим отчетом, гауптштурмфюрер фон Тилл, ибо лагерь только на том и стоит. Все эти внутренние антикоррупционные расследования яйца выеденного не стоят.

К счастью, вопросы коррупции были не по моей части. Этим занимались другие отделы и другие люди. Мне хватало головной боли с трудоиспользованием узников. Я потянулся к блюдцу и отломил кусочек печенья. Закинув его в рот, я покачал головой.

– Ну… так уж и не стоят? Слышал, расследование Моргена[42]42
  Конрад Морген (1909–1982) – оберштурмбаннфюрер СС, судья, вел расследования случаев коррупции и злоупотребления властью в концентрационных лагерях.


[Закрыть] в Бухенвальде навело небывалого шороху. Сам Небе[43]43
  Артур Небе (1894–1945) – группенфюрер СС, начальник уголовной полиции Третьего рейха. С июня по октябрь 1941 г. был начальником айнзацгруппы В, действовавшей в Белоруссии.


[Закрыть] чуть заикой не остался, когда узнал, до чего докопался его подчиненный.

– Вот именно! – воскликнул Габриэль. – Осознал, какими последствиями это грозит. Но поверьте, потуги этого блаженного Моргена кончатся ничем, ибо наверху прекрасно понимают, что расследование с полноценными последствиями разрушит всю систему концлагерей. Этот институт держится на коррупции. А впрочем, не только он, – уже тише произнес доктор, – и десяти лет не прошло, как к власти пришла партия, а вся верхушка коррумпирована уже настолько, что клейма ставить негде. И даже война не в силах усмирить этого жора. Замки, виллы, частные поля и леса, парки автомобилей, коллекции предметов искусства, драгоценных камней и мехов, под которыми томятся их многочисленные жены и любовницы. Про Каринхалл[44]44
  Каринхалл (от нем. Carinhall) – имение рейхсмаршала Германа Геринга, находившееся в лесном массиве Шорфхайде на севере современной земли Бранденбург. Названо в честь первой жены Геринга, баронессы Карин фон Канцов, умершей в 1931 году. Имение поражало своими размерами и роскошью: в нем было несколько залов для приемов и празднеств, столовая на семьдесят персон с колоннами из черного мрамора, огромные кабинеты, залы для игр, конференц-зал для совещаний с начальниками штабов и промышленниками, картинная галерея, в которой размещалась богатая частная коллекция Геринга, состоявшая преимущественно из награбленных (якобы трофейных) произведений искусства, библиотека, музыкальный салон и т. п. Во многих помещениях были подогреваемые полы, окна открывались и закрывались при помощи электромоторов. В подвале была обустроена специальная комната для львов: начиная с 30-х годов Геринг брал в Берлинском зоопарке львят для забавы. Когда те подрастали, осуществлялся обмен на новых. В подвале были бассейн площадью 66,5 м², в котором круглогодично поддерживалась температура выше 25 ℃, сауна, массажный и спортивный залы. На территории находились несколько конюшен, соколиный двор, гаражи для машин, ангары для лодок, лесные шале, охотничьи домики и частный аэропорт для личного самолета Геринга. Чтобы обслуживать весь этот комплекс, в Каринхалле содержалось огромное число слуг, администраторов и адъютантов, только на охрану было выделено 80 человек. Когда в январе 1945 года началась эвакуация из Каринхалла, понадобилось три специальных железнодорожных состава, чтобы вывести только основные ценности: картины, гобелены и скульптуры.


[Закрыть] Геринга уже легенды ходят, Гиммлер строит своей любовнице огромную виллу неподалеку от Берхтесгадена, Кальтенбруннер тратит казенный бензин для личных поездок, и ладно бы возил только свою задницу, но так ведь и все семейство его несравненной супруги присосалось к этому шлангу. Нужно расчищать страшные завалы после авианалетов, а вместо этого силы брошены на строительство частных бункеров для высокопоставленных партайгеноссе, которые растут как грибы после дождя. По слухам, толщина стен некоторых доходит до пяти метров – не чета бетонным перекрытиям общественных бункеров, которые складываются даже без прямых попаданий. А ведь это сотни специалистов по шахтному строительству и тысячи рабочих, которые заняты тем, что спасают единичные высокопоставленные задницы. Уважаемые партийные бонзы шикуют, ни в чем не ужимаясь, словно и нет никакой войны и того, что неминуемо последует за ней. Господа никак не желают разделить с народом те бедствия, к которым его привели, и те лишения, которых от них требуют во имя великой победы. А потому все эти расследования – только настоятельная просьба воровать в пределах разумного. Не более. Воруют все. Воровали и будут воровать.

Мне казались забавными претензии доктора, который не далее как несколько минут назад рассказывал мне, что сам прикладывает руку к лагерным ценностям. Полагаю, мои мысли со всей очевидностью отразились на моем лице, поскольку Габриэль с понимающей усмешкой продолжил:

– Безусловно, я не буду бить себя в грудь и говорить, что в столь тяжелое для Германии время сам сделал бы все для облегчения участи исстрадавшегося народа. Будь я у власти, Каринхалл Геринга показался бы жалкой лачугой по сравнению с тем роскошным замком, который я бы отстроил себе в центре Берлина. Вилла любовницы Гиммлера потерялась бы в тени виллы моей любовницы. И, пожалуй, их было бы несколько… и любовниц, и вилл, – решительно добавил доктор. – Всякий человек на их месте делал бы то же самое, ибо редкая натура способна противостоять таким соблазнам.

– Но в чем же ваши претензии тогда, Габриэль? – с интересом спросил я.

И он вновь ответил с обезоруживающей честностью:

– В том, что я не на их месте, черт дери! Поэтому оставьте мне сладкую возможность хотя бы брюзжать и хаять их.

Меня забавляли его рассуждения. Несмотря на всю опасность этих слов, я не мог перестать улыбаться. Доктор Линдт умолк и сам улыбнулся, пожав плечами, будто и не сказал ничего особенного. Впрочем, стоило признать, что Габриэль был прав: Морген не предъявил Берлину фактов, которых там не знали до этого. Но масштабы – тут я был поражен.

Мы допили кофе, расплатились и вышли на улицу, продолжая разговаривать на ходу.

– Расследовать единичные случаи коррупции в местах тотального хищения глупо, – сказал Габриэль, затягивая пояс на своем длинном плаще. – Глупее только попытки раскрыть единичные случаи произвольных убийств на нашей гигантской скотобойне. Берлин бесится лишь в одном случае – когда эти факты просачиваются наружу и становятся достоянием общественности. Тогда кого-то приходится пускать в расход, чтобы сохранить видимость законности. На сей раз не повезло Грабнеру[45]45
  Максимилиан Грабнер (1905–1948) – унтерштурмфюрер СС, начальник политического отдела концлагеря Освенцим. В ноябре 1943 года отстранен от должности и арестован по обвинению в крупных хищениях и в казни 2000 заключенных без приказа от РСХА.


[Закрыть]. Но, поверьте, даже это не остановит желающих сунуть руки в еврейскую кормушку. Завтра я вам покажу это наглядно. А сегодня приглашаю на концерт.

– Концерт? – Я насмешливо приподнял бровь.

Доктор кивнул.

– Зря смеетесь, у нас дают выступления лучшие артисты со всей Европы.

– И кто же ездит на гастроли в эту глушь?

Габриэль недоуменно посмотрел на меня и расхохотался.

После ужина я впервые в жизни присутствовал на официальном концерте капеллы заключенных.

– Их капельмейстер – бывший дирижер Варшавской государственной оперы, – шепнул мне Габриэль. – До войны на его выступления было не достать билетов. Наслаждайтесь.

На следующий день, завершив дела в комендантском штабе, я дождался Габриэля и мы отправились к складской зоне Биркенау. Издалека я внимательно разглядывал длинные ряды одинаковых сортировочных бараков, мало чем отличавшихся от остальных. Я знал, что заключенные прозвали их «Канада». Сюда свозили все чемоданы, остававшиеся на платформе после разгрузки еврейского транспорта. Сюда же потом перекидывали и одежду из раздевалок крематориев. И снова я подивился количеству бараков.

– Не думал, что их так много.

Габриэль кивнул.

– Поначалу под это дело отрядили шесть бараков возле главного лагеря, думали, хватит с головой, но уже к первой инспекции Поля они трещали по швам. Вы даже представить не можете, какое количество пожитков остается после уничтоженных. После разгрузки транспорта завалена вся платформа: горы сумок, чемоданов, узлов, тюков, саквояжей. Сейчас здесь тридцать новых бараков, и что вы думаете? – Габриэль многозначительно посмотрел на меня и развел руками. – Горы шмотья все равно пухнут день ото дня и распирают эти бараки.

Мы вошли внутрь, и я на мгновение замер: передо мной были ряды раскрытых чемоданов, выпотрошенные сумки, расстеленное постельное белье, на котором валялись платья, брюки, рубашки, свитера, пиджаки, чулки, шляпы, туфли, ботинки, часы, портсигары, украшения… Отдельной кучей лежало нижнее белье, вдоль стены возвышались горы верхней одежды: пальто, плащи, куртки, тулупы, шубы, манто.

Узницы молча разбирали и сортировали одежду.

– И часто вы сюда наведываетесь? – спросил я доктора.

Тот и не думал отпираться.

– Довольно часто, и вам советую зайти сюда еще как минимум пару раз до отъезда. Поверьте, это делают все. Несмотря на прилизанные отчеты, которые ежедневно отправляются в инспекцию, здесь творится знатный бардак, и все мы – его бенефициары. Но это не только естественно, но более того… даже необходимо! Ведь, как оказалось, с теми, кто везет это добро в лагерь, справиться легче, чем с самим добром. Его уничтожать нельзя, и слава богу.

В центре барака стоял открытый деревянный ящик, к которому время от времени подходила какая-нибудь женщина и что-то кидала. Габриэль подвел меня к нему, внутри лежали купюры и монеты разных стран, несколько украшений и, судя по всему, драгоценные камни. Подобное я видел впервые. Я пораженно смотрел на драгоценности, поблескивавшие даже в тусклом свете барака.

– Видите ли, в чем дело: пока этот ящик не попадет в экономический отдел и его содержимое не будет внесено в учетные книги, никто, кроме нас и этой вот глазастой, – доктор кивнул на девушку, только что бросившую в ящик пачку купюр и теперь исподлобья наблюдавшую за нами, – не в курсе, что там лежит. А потому я могу сделать вот так, – Габриэль нагнулся и вытащил эту пачку из ящика, – и спать спокойно. Ибо полагаю, что вы меня не сдадите, равно как уверен, что и она этого тоже не сделает, так как хочет съесть ту колбасу, которую спрятала под робой, едва мы вошли. Я милостиво позволю ей полакомиться деликатесом, найденным в вещах ее соплеменников, а она так же милостиво будет держать язык за зубами.

Габриэль многозначительно посмотрел на девушку. Та тут же опустила голову и продолжила сортировку вещей.

Я продолжал смотреть в ящик, не в силах отвести взгляда от украшений. Даже не будучи ювелиром, я прекрасно понимал, что стоили они уйму денег.

– Глупо не пользоваться возможностями… – Габриэль тихо продолжал говорить, приблизившись к моему уху, чтобы не слышали заключенные.

С трудом оторвавшись от содержимого ящика, я посмотрел на него, чувствуя себя немного потерянным. Безотчетная тревога охватила меня вдруг. Не потому, что Габриэль говорил все это в присутствии узниц, но какая-то неприятная мысль начала свербеть на задворках разума.

– Мы уничтожаем во благо рейха врага, который хотел уничтожить нас… – так же тихо проговорил я, снова глядя на ящик.

– Или убиваем ради материальной выгоды. Дилемма, не правда ли? В этом бараке граница размывается. Но я все же придерживаюсь первого варианта, ибо второе появилось после – как побочный эффект. В медицине такое часто встречается, а что есть все происходящее, как не массовое излечение от паразита, ведь так, гауптштурмфюрер?

И Габриэль впился в меня взглядом, которого я не замечал у него до этого. И я осознал, что доктор Линдт втайне насмехался над всем этим массовым примирением.

– Именно так, – сентенциозно проговорил я и еще больше сконфузился.

Сотни фраз, крутившихся на языке, разом куда-то улетучились из головы. Я чувствовал себя глупо, будучи не в силах отойти от ящика, но и не в силах протянуть руку, чтобы взять из него что-то.

Габриэль вдруг вытащил из кармана пачку купюр и небрежно швырнул ее обратно в ящик.

– Как видите, человек способен объяснить и оправдать любой этический казус, если это касается его лично.

Мы вышли наружу. Я взглянул на небо, начинался дождь. Мимо торопливо промаршировал охранный отряд, за спинами подрагивали автоматы – смена караула. Я поднял воротник. Дальше шли молча. Дождь нарастал, мы прибавили шаг. Сквозь моросящую муть уже видны были ворота в главный лагерь, на которых красовались потемневшие от воды буквы: «Труд освобождает». Едва мы прошли, полило как из ведра. Стало ясно: пока доберемся до комендатуры, промокнем насквозь. Габриэль свернул к блоку, стоявшему ближе всего к воротам.

– Знаете, что происходит в этом бараке? – спросил Габриэль, расстегивая мокрый плащ.

Я стряхивал крупные капли с воротника и погон.

– Я видел, как охрана время от времени отводила сюда небольшие группы заключенных. Лазарет для избранных? – предположил я, кивнув на чистые и яркие занавески в окнах барака.

– Можно и так сказать, – усмехнулся Габриэль. – Это Sonderbau[46]46
  Sonderbau – специальное здание (нем.).


[Закрыть].

Я молчал. Габриэль улыбнулся:

– Бордель. Для избранных, как вы верно подметили… номеров, – добавил он. – Его открыли этим летом по личному приказу Гиммлера.

Я вновь посмотрел на барак, будто увидел его впервые. Занавески были плотно задернуты, невозможно было понять, что происходило за ними.

– Там… немки?

– Поначалу исключительно, – кивнул Габриэль, – теперь только половина, остальные – украинки, полячки, сейчас даже несколько француженок и чешка, если не ошибаюсь.

– Но для чего? – продолжал искренне недоумевать я. – На кой черт заботиться о сексуальном удовлетворении этого сброда?

– Что ж, небольшая косточка, поощрение, так сказать. Сюда ведь не каждый заключенный вхож, а лишь особая группа. Никаких евреев, впрочем, они и не смогут: билет сюда стоит две рейхсмарки, а деньги, как вы знаете, им не разрешено получать. В основном сюда ходят политические, которые имели мозги продержаться в лагере больше года, а некоторые – и все два. Среди своих они привилегированные: у них относительно простая работа под крышей, иногда даже повышенный паек. Они – наглядная картинка для вновь прибывших, которая доказывает, что здесь можно выжить и даже относительно сносно существовать – для этого нужно лишь безропотно выполнять волю немца и содействовать ему во всех делах. И тогда будут и еда, и привилегии, и даже женщины. И чтобы не потерять эти косточки, они будут помогать нам поддерживать порядок. Этот бордель, скажем так, еще один кирпичик в фундаменте нашей власти.

Ему вдруг пришла в голову идея.

– Предлагаю вам поучаствовать в занятном дельце в этом доме удовольствий, – Габриэль подмигнул, я же с отвращением отшатнулся.

Доктор поспешил успокоить:

– Я не предлагаю вам стать клиентом этого лагерного вертепа, боже упаси! – И он рассмеялся. – Следуйте за мной. Сейчас как раз время.

Я с сомнением посмотрел на окна на втором этаже, неожиданно в одном из них отодвинулась занавеска и я увидел мелькнувшее женское лицо. Женщина бросила на меня испуганный взгляд и тут же снова скрылась за плотной яркой тканью. Я двинулся за Габриэлем внутрь. Там горел яркий свет, вдоль стены выстроились ожидающие номера. Мне сразу же бросилось в глаза, что все они были достаточно чисто и опрятно одеты по сравнению с общей массой заключенных. Переминаясь с ноги на ногу, они поглядывали на Габриэля со смесью испуга, надежды и нетерпения. Габриэль кивнул, и они тут же кинулись… оголяться.

– Что, прям здесь? – не удержался я.

– Здесь всего лишь осмотр, – веселым тоном пояснил Габриэль.

Его позабавила моя реакция.

– Я или кто-то из моих лагерных коллег обязаны осмотреть каждого претендента на несколько минут удовольствий. Как вы понимаете, в девяноста девяти процентах случаев это делают врачи из заключенных.

Каждый по очереди подходил к Габриэлю, демонстрируя свои гениталии. Он кидал беглый взгляд, кивал и ставил на руку заключенного печать, которую достал из кармана плаща. Узник тут же подхватывал свою одежду и исчезал в другой комнате. Когда скрылся последний, Габриэль обернулся:

– Сейчас они получат талоны, которые определят очередность и то, кто в какую комнату попадет.

– Эти женщины принимают нескольких за раз? – спросил я.

– Да, на каждого отводится строго пятнадцать минут – кто замешкается, больше билет не получит. Впрочем, многие даже из лагерной аристократии попросту уже ни на что не способны. Больше половины используют эту возможность просто чтобы пообщаться с живой, ухоженной, конечно по лагерным меркам, женщиной. Насколько я знаю, в других лагерях в подобных заведениях действует строжайший запрет на разговоры с женщиной, чтобы предотвратить сближение, но у нас на это смотрят сквозь пальцы. Некоторые даже и на это уже не способны, просто держат женщину за руку, потому что окончательно разучились общаться с противоположным полом. Один раз я наблюдал, как клиент просто пролежал в обнимку с женщиной все пятнадцать минут, даже не пытаясь привести в действие свой вялый прибор. Ему было достаточно.

– Наблюдали? – вымолвил я.

Доктор кивнул. Мы поднялись на второй этаж и прошли вглубь коридора к одной из дверей. На ней висело объявление, в котором было перечислено, какие манипуляции можно было производить с женщиной, а также действия, которые строго воспрещались. Внизу большим шрифтом было отпечатано, что за нарушение правил неминуемо последует карцер. Но Габриэль указал на глазок в самом центре:

– Это для порядка. Охранник ходит по коридору и наблюдает за всем происходящим внутри. Кто знает, что у арестанта в голове: вдруг он вздумает побить девушку, расстроенный собственным бессилием, или попытается взять ее каким-нибудь неподобающим образом. Извращенцев достаточно, поверьте мне. И главные извращенцы… мы.

Мне показалось, я ослышался. Габриэль снова расхохотался.

– Неужели вы думаете, что хоть одного из эсэсовцев в самом деле волнует безопасность этих жриц любви? Всем плевать, сегодня задушат, завтра приведут другую на замену. Это обычный вуайеризм. Слышали про такое явление? Может, и не слышали, но, уверен, сталкивались. Всем нам нравится наблюдать за чужим сношением: это возбуждает и быстро приводит в действие ваш собственный прибор, это я вам как доктор говорю. По сути, за этими дверьми – оживающие перед вашими глазами порнографические картинки и скабрезные сюжетики. Порнография хорошо помогает разрядиться, а в таком месте, как Аушвиц, это действительно важно. Порой охранники насилуют заключенных, а в рассаднике заразы это чревато медицинскими последствиями. Здесь же – никакой опасности для здоровья.

Я смотрел на дверь, не решаясь приблизиться к глазку. Что я рассчитывал там увидеть? Но любопытство пересилило. Оглянувшись и убедившись, что, кроме меня и Габриэля, в коридоре никого нет, я осторожно прильнул к глазку. Комната была простая, но довольно чистая. Из мебели – узкая кровать, небольшая тумбочка и несколько полок для вещей. Кровать была застелена светлым постельным бельем. На ней лежала голая женщина, по странному стечению обстоятельств именно та, которую я видел в окне. На ней пытался совершать какие-то нелепые резкие движения высокий крепкий мужчина. Мне показалось, что он даже рычал от усилий. Женщина, напротив, не производила совершенно никаких звуков, впрочем, как и движений. Словно что-то почувствовав, она выглянула из-за его плеча и уставилась на дверь. Я тут же отстранился.

– Откуда эти женщины? – Я повернулся к Габриэлю. – Из Равенсбрюка?

– Зачем же оттуда тащить, когда у нас своих в Биркенау достаточно.

– Их насильно заставляют?

– Поначалу говорили, что их освободят после полугода работы здесь. Теперь и этого не требуется. С ними неплохо обращаются, они сыты, получают витамины и лекарства для профилактики венерических болезней, им позволяют гулять на определенной территории. За это им всего лишь нужно провести время с пятью-шестью мужчинами в сутки, по пятнадцать минут на каждого. Возможно, иногда доходит до восьми-девяти, но это редко случается. С учетом того что больше половины их клиентов ни на что и не способны, то это отличный вариант для этих женщин. В любом случае это мало чем отличается от того, как продают себя в соседнем бараке за кубик маргарина. Здесь их продажа лишь получила легальный статус и проходит на чистых простынях. Из минусов – бывшие товарки по бараку знают, чем они занимаются. Этих девушек специально выводят на прогулку, когда остальные возвращаются с работ. Да, все знают. Знают… и завидуют, – медленно протянул доктор. – Многие бы хотели оказаться на их месте, но либо не хватило смелости, либо миловидности, и остается лишь лицемерно шипеть о нравственности и чести и подыхать от непосильного труда. Бывают, конечно, такие, которые вдруг срываются и начинают бросаться на клиентов, но таких быстро выбраковываем. По моим наблюдениям, в среднем каждая способна выдержать до двух тысяч половых сношений, прежде чем окончательно теряет, так скажем, товарный вид.

Габриэль умолк и сам глянул в глазок, будто желал убедиться, что работавшая за этими дверями все еще сохраняла свой «товарный вид», как он выразился. Потом отстранился и вновь глянул на меня с любопытством.

– Кстати, вы знакомы с нормами, которые обязаны выполнять немки, работающие в полевых борделях, следующих за нашими частями? Для солдатских проституток норма – не менее шести сотен в месяц, – там у них одна на сотню солдат. Офицерская проститутка – одна на полсотни. Получается, солдатской проститутке нужно в среднем обслужить не менее двадцати наших солдат. Во флоте и авиации нормы легче. Фройляйн, которые обслуживают бравых соколов Геринга, принимают не больше шестидесяти человек в месяц, по два в день, – не такая уж и большая нагрузка, согласны? Но туда очень жесткий отбор. Под немецкого пилота имеет право лечь лишь истинная немка, рожденная и взращенная на территории старого рейха, светловолосая, безусловно голубоглазая, высокая, с пышными формами, здоровая, желательно с навыками музицирования и знанием хотя бы одного иностранного языка. В гестапо за этим строго следят. Под солдатню, конечно, могут ложиться и литовки, и латышки, и фольксдойче.

К моему стыду, тема была мне откровенно интересна, и слушал я с любопытством. И вместе с тем меня забавляло, сколь легко и непринужденно Габриэль мог рассуждать на подобные темы, в приличном обществе вызвавшие бы шквал порицания.

– Видите ли, – говорил он, – если не давать нашим солдатам выплескивать свои страсти официальным путем с проверенными женщинами, они в любом случае будут делать это с теми, кто подвернется под руку на оккупированных территориях. И кто знает, к чему приведут амурные связи со славянками? Глупо недооценивать воздействие женских чар на измученного мужчину.

– Выходит, относительно норм эти, – с легкой усмешкой я мотнул головой в сторону двери, – находятся между авиационными и пехотными проститутками?

Габриэль кивнул:

– Если не брать в расчет отсутствие жалования, то не самый плохой вариант.

За дверью послышался протяжный мужской вздох и тут же раздались голоса. Я разобрал тихое бормотание на польском.

– Как вы справляетесь с последствиями? Я имею в виду проблемы с размножением.

– Стерилизация, – просто ответил Габриэль. – Операбельная, безусловно, – тут же добавил он, – а не шарлатанство Клауберга.

Я понимающе кивнул.

– Однажды я ассистировал при подобной процедуре, – Габриэль замолчал, словно размышлял, стоит ли продолжать рассказ, но продолжил: – Я тогда заговорил с одной из отобранных заключенных. Честно скажу, она привлекла мое внимание своей красотой, ее не уродовали ни обритая голова, ни полосатая роба. Молодая, здоровая, крепкая, на мой взгляд, она имела все шансы когда-нибудь выбраться отсюда. Я тогда почему-то счел свои долгом предупредить ее, что после этой процедуры она никогда не сможет иметь детей.

– И что она вам ответила?

– Дословно помню, – проговорил Габриэль. – «Какие там дети? Я хлеба хочу…»

Мы помолчали.

– Это то, о чем я вам уже говорил. Лагерь – то редкое место, которое выхолащивает все инстинкты, кроме совершенно животных: самосохранения и выживания. Размножение и продолжение рода к первоочередным задачам организма не относятся, как ни странно. Когда-нибудь она об этом пожалеет, если выживет, это уж наверняка, но то будет время возвращения в состояние человека цивилизованного, с привычным набором функций, желаний и стремлений. Сегодня она низведена до состояния скотины, заботящейся только о пропитании, чтобы выжить. Вот и все.