Текст книги "Инспекция. Число Ревекки"

Раздался пронзительный звук колокольчика, и за дверьми послышалась суетливая возня.

– Следующие, – сказал Габриэль и посмотрел на часы на своей руке.

Я отметил, что буквально за несколько мгновений до этого он уже успел кинуть взгляд на настенные часы.

– Любите точность?

Мы вышли на улицу. Дождь не прекратился, но стал слабее. Запахнувшись в плащи и подняв воротники, мы двинулись к комендатуре.

– Люблю напоминать себе, откуда эти часы, – поразмыслив, ответил доктор, понявший, к чему относилось мое последнее замечание.

– Подарок женщины? – Я многозначительно приподнял брови.

– Лучше: эти часы из сортировочного барака. Точно такие же были на руке одного еврея. Мне нравится думать, что это те самые часы.

– Вы полны загадок, доктор Линдт. – Я улыбнулся. – Судя по всему, в вашей биографии таится много любопытного.

Он покачал головой:

– Боюсь, я вас разочарую. Ничего интересного. Мою семью разорил еврейский банкир. Отец повесился, мать вскоре заболела и умерла, поскольку не на что было купить лекарства. Чтобы я мог продолжить учебу, старшая сестра зарабатывала не всегда честными способами. – Габриэль говорил без каких-либо эмоций, совершенно ровным тоном. – А потом этот банкир попал сюда со всей своей семьей. Прежде чем сделать ему укол с фенолом, я напомнил ему про своего отца. Часов у него тогда уже не было, они красовались на его руке тогда, давно, когда я был ребенком, а он приходил к нам домой обсуждать дела с отцом. Он часто на них смотрел, демонстративно, желал, наверное, чтобы и другие подмечали эту дорогую вещицу… Я подмечал, хотел иметь такие же, как вырасту. Что ж, я вырос! И у меня такие же.

Я остановился и внимательно посмотрел на Габриэля, пораженный его отношением к трагедии своей жизни.

– Вам действительно есть за что ненавидеть этот проклятый народец.

– Евреев? Бросьте, в роли того банкира мог выступить кто угодно, – Габриэль пожал плечами. – Кстати, чтоб вы знали, тут же находятся музыкальный зал и библиотека для немецких заключенных, впрочем, достойной литературы нет, я справлялся, так, дрянные детективные книжонки.

17 сентября 202… Лекция № 3

– На прошлом занятии мы говорили об играх в прятки с собственной совестью. Я имею в виду попытку переложить личную ответственность на приказ свыше. Уже после занятия меня настигла еще одна историческая аллюзия на тему, которая, думаю, будет вам весьма любопытна.

Говоря это, преподаватель раскрыл мокрый зонт и поставил его сушиться в углу аудитории, затем снял и встряхнул влажную замшевую куртку и повесил на спинку стула. За окном продолжал барабанить затяжной осенний дождь. Многие студенты принесли с собой термокружки, из которых сквозь отверстия выходил пар, разнося по аудитории ароматы разнотравья, чая и кофе. Рядом с термосом Агаты лежала раскрытая пачка печенья.

– Давайте снова вернемся к временам не столь отдаленным, а именно к попытке устранения Гитлера в июле сорок четвертого. Своей неуверенностью, нерасторопностью и отсутствием какой-либо согласованности несчастные заговорщики сами сделали все, чтобы их потуги уничтожить фюрера с треском провалились. С громким треском, потому что последовало за этим семь тысяч арестов. Но я хочу привлечь ваше внимание к суду над неудачливыми заговорщиками. Он прошел с молниеносной быстротой. Председателем был знаменитый Рональд Фрейслер, к тому времени он уже успел отметиться на благо нацизма, отправив на казнь мюнхенских студентов. Тех самых, которые нашли в себе смелость выйти на демонстрации против режима[47]47
  Летом 1942 года студенты Мюнхенского университета организовали подпольную группу сопротивления нацистскому режиму. В феврале 1943 года в ходе распространения листовок с призывами к восстанию гестапо арестовало членов группы Ганса и Софи Шолль. 22 февраля, после нескольких дней допросов и пыток, их казнили вместе с еще одним членом подполья, Кристофом Пробстом.


[Закрыть]. Фрейслер был прекрасным образчиком человека, живущего исключительно здесь и сейчас, по ситуации. В Первой мировой ему выпало попасть в русский плен, и там он стал ярым большевиком, выказал невероятную преданность делу и даже, внимание, вступил в компартию.

Проходя мимо Агаты, преподаватель вытащил печенье из ее пачки и тут же закинул себе в рот. Студентка удивленно глянула на преподавателя, потом со смущенной улыбкой переглянулась с соседкой.

Неспешно прожевав, преподаватель продолжил:

– Такую же преданность Фрейслер выказал и нацистам после их прихода к власти. В эту партию он тоже вступил. (По рядам пронеслось хмыканье, смешки.) Что же это за преданность такая? Это не был паралич разума и воли. Но это было вполне осознанное приноравливание к ситуации и условиям. Не слепое повиновение или вера, а практическая изворотливость в текущей обстановке. Работая судьей уже в нацистской Германии, он активно использовал навыки, которые почерпнул у советских коллег на московских процессах тридцатых годов. Весь суд над заговорщиками был заснят на кинопленку – по приказу Геббельса из него смонтировали фильм, чтобы показать немецкому народу в назидание. Успевшие его посмотреть имели возможность наглядно убедиться, как жалко выглядели избитые и покалеченные обвиняемые в рваных шинелях, рубахах и штанах без ремней и пуговиц, небритые, голодные, измученные и запуганные. Бывший цвет немецкого общества, недавняя элита, военные и гражданские бонзы, гордые и смелые офицеры и маршалы! Теперь они стояли перед судом с кровоподтеками, понурив головы и придерживая спадающие штаны. Большинству из них предстояло быть медленно удушенными рояльными струнами, закрепленными на крюках для мясных туш из ближайших скотобоен. («Фу…», «Боже…» – зафыркали несколько слушателей.) Сам того не ведая, Геббельс лишь показал, что по желанию гестапо высшая раса легко превращается в низшую всего за несколько дней. Одним из обвиняемых был Петер Йорк, двоюродный брат непосредственного исполнителя покушения. Несмотря на свое плачевное положение, Йорк отвечал честно и бесстрашно: он прямо заявил судье Фрейслеру, что не вступил в нацистскую партию, потому как ее требования заставляют человека попирать моральные устои и священные обязанности перед высшим разумом. Такие ответы не входили в планы Фрейслера, которому было велено не просто вынести смертные приговоры, но напоследок унизить и опозорить обвиняемых перед собравшейся публикой. Тут же заткнув Йорка, Фрейслер спешно вынес смертный приговор. Но погибли оба: один расстался с жизнью по приговору балаганного суда, второй, немного позже, – от прямого попадания американской бомбы в то самое здание суда. Вторая смерть так близка к первой, не правда ли? Может быть, справедливость восторжествовала?

Тишина.

– Она восторжествовала. Но в совершенно ином значении. Образ Фрейслера в восприятии потомков имеет одну-единственную трактовку. Про него все понятно. То есть один останется в истории как смелый борец с преступным строем, а второй – как трусливый беззаконник, который пособничал этому строю. Строю и откровенному злу. Который не удостоился даже имени на могильной плите. Поэтому внимание, вопрос. Стоит ли какая-нибудь ситуация, в которую нас опрокидывает жизнь, того, чтобы мы поступились человеческими принципами, прикрылись приказом, то есть чужой волей?

Тишина, и даже кружки перестали дымиться.

– Ради этого приказа ты пожертвуешь жизнью? На самом деле? Судья Фрейслер явно не был готов погибать под бомбами ни за большевиков, ни за нацистов. В отличие от его обвиняемого, Йорка, который знал, на что шел. Вот эта готовность умереть и есть, наверное, лакмусовая бумажка всяких убеждений.

Преподаватель подошел к столу Агаты и вытащил еще одно печенье.

* * *

Буквально на следующий день я получил приказ задержаться в Аушвице до дальнейших распоряжений. Судя по всему, тут намечались серьезные изменения. Впрочем, о них уже давно говорили. К ноябрю количество заключенных в лагере перевалило за сто сорок тысяч, в то время как в остальных лагерях, вместе взятых, содержалось чуть более двухсот двадцати тысяч. Вести общую бухгалтерию и сопроводительную документацию, а главное, контролировать этот единый организм становилось все сложнее. В связи с этим Поль высказал предложение разделить Аушвиц на части. Одна за другой приехали несколько делегаций из Берлина, после чего решено было окончательно поделить лагерь на три независимых: Аушвиц I – бывший основной лагерь, Аушвиц II, он же Биркенау, и Аушвиц III – Моновиц со всеми внешними рабочими лагерями, которых было уже больше дюжины. Место Хёсса во главе материнского лагеря занял оберштурмбаннфюрер Артур Либехеншель, до этого времени – начальник первого управления в нашем отделе D. Хёсс же занял место Либехеншеля в инспекции. То есть их попросту поменяли местами.

Это было главной новостью для обсуждения в офицерском казино.

– Неравноценная рокировка.

Я с интересом слушал рассуждения какого-то подвыпившего оберштурмфюрера.

– При всем уважении, у Либехеншеля нет никакого практического лагерного опыта. Как мне говорили, талантливая кабинетная крыса, в хорошем смысле безусловно, – поспешил добавить он.

– Едва приехал, как приказал прекратить расстрелы в одиннадцатом блоке, – вмешался еще один.

Оберштурмфюрер покачал головой:

– Нет, это место не для него.

– А видели, с каким кислым лицом Хёсс покидал нас?

Раздался громкий смех.

– Пошел на повышение наш оберштурмбаннфюрер. Но, вообще, думаю, мы еще увидим нашего славного коменданта. Он настолько уверен в своем возвращении, что даже оставил здесь жену и детей!

И это была правда: все семейство Хёсса, за исключением его самого, по-прежнему обитало в роскошном комендантском доме в главном лагере.

– Как это ни печально, но здесь сейчас безопаснее, чем в Берлине. Говорят, они уже измотаны постоянными воздушными налетами.

Отобедав, мы с Габриэлем вышли на улицу и закурили. Сквозь сигаретный дым я смотрел на другой дым, беспрерывно валящий из труб крематория. Несмотря на грандиозные перестановки на бумаге, в действительности в лагере мало что поменялось как для заключенных, так и для младшего охранного персонала. Я с облегчением понимал, что мой отчет, который был уже фактически готов, кардинально менять не придется.

– Лагерь живет, и неважно, кто стоит во главе.

Судя по всему, Габриэля одолевали похожие мысли. Я скосил взгляд, он тоже смотрел в сторону труб Биркенау.

– В конце концов, Аушвиц – итог наших общих стараний, – продолжил размышлять он, – всего рейха. И даже тех, кто далеко за проволокой, кто сидит в своем теплом и уютном доме и понятия не имеет, как у нас здесь все устроено. А впрочем, после демарша рейхсфюрера в Познани[48]48
  4 октября 1943 г. Генрих Гиммлер выступил в познаньской ратуше перед партийным руководством и представителями командования СС в Польше. Основная часть трехчасовой речи касалась осложнившейся ситуации на Восточном фронте, неполноценности славянской расы, размышлений о том, как немцы будут управлять ею после окончательной победы. В частности, именно в этой речи было произнесено знаменитое: «Меня интересует, живут ли нации в процветании или умирают от голода, лишь постольку, поскольку они нам нужны как рабы для нашей культуры. В остальном это меня не интересует. Если десять тысяч русских женщин упадут от изнеможения во время рытья противотанковых рвов, то это будет интересовать меня лишь в той мере, в какой будет готов этот противотанковый ров для Германии». Всего около двух минут из речи касались непосредственно уничтожения евреев, но именно эти две минуты стали впоследствии одной из самых важных частей выступления, поскольку впервые рейхсфюрер в открытую заявил о массовом уничтожении, не используя каких-либо иносказаний. Массовые расстрелы, гетто и лагеря смерти были представлены исторической обязанностью арийской расы по отношению к будущим потомкам: «Между собой мы будем говорить совершенно откровенно, но публично никогда не будем упоминать об этом… Я сейчас имею в виду эвакуацию евреев, истребление еврейского народа. О таких вещах легко говорится. „Еврейский народ будет искоренен“, – говорит каждый член нашей партии. И это вполне понятно, ибо записано в нашей программе. Искоренение евреев, истребление их – мы делаем это. ‹…› Большинство из вас знает, что такое 100 трупов, лежащих рядом, или 500, или 1000. Выдержать такое до конца и остаться при этом порядочными людьми, за исключением отдельных случаев проявления человеческой слабости, – вот что закаляло нас. Это славная страница нашей истории, которая не написана и никогда не будет написана. Ведь мы знаем, какое зло причинили бы себе, если бы у нас и сегодня в каждом городе – при налетах, при тяготах и лишениях военного времени – оставались евреи в качестве тайных диверсантов, агитаторов и подстрекателей. Вероятно, мы вернулись бы теперь к стадии 1916–1917 гг., когда евреи еще сидели в теле германского народа. У нас было моральное право, у нас был долг перед своим народом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас. ‹…› В целом же мы можем сказать, что выполнили такую тяжелейшую задачу из любви к своему народу. И это не причинило никакого вреда нашей внутренней сущности, нашей душе, нашему характеру».


[Закрыть] можно в открытую говорить об уничтожении евреев, не используя для этого эвфемизмы, ибо, откровенно говоря, моя фантазия в придумывании этому процессу благозвучных названий иссякла. Мы окончательно оголили свои лица перед остальным миром, так что ж теперь упражняться в иносказаниях?!

– Он объявил об этом исключительно перед немецкими слушателями, – напомнил я.

– Оставьте, – Габриэль поморщился. – И вы, и я прекрасно понимаем, что значит это публичное выступление на сотню ушей. Это значит, что уже вечером об этом знали двести пар, утром – тысяча, а к вечеру следующего дня – весь мир. Я лишь могу сказать, что это весьма дальновидный шаг.

– В каком смысле?

– Отныне ни у кого из верхушки не будет возможности сказать, что он не знал. Рейхсфюрер ненавязчиво дал всем оценить глубину ямы, в которую мы закопались, прикрыв это патриотическим флером. Теперь все осознали, что они погрязли в массовом уничтожении и выбора иного нет, кроме как до последнего вздоха поддерживать курс этого корабля – в надежде, что куда-нибудь да выгребем.

За нашими спинами раскрылась дверь, и мимо прошел тот самый подвыпивший оберштурмфюрер. Следом за ним вышли еще несколько человек, мы молча посторонились.

Я вспомнил свой последний разговор с отцом, сказавшим мне тогда: «Нас всех сделали соучастниками». Я хорошо помнил свою ярость в тот момент, когда старик произнес эти слова. Мне хотелось его убить. Сейчас это же утверждение не вызвало во мне ровным счетом никаких эмоций.

– Знаете, почему итальянцы легко пошли на мировую с американцами и англичанами? – спросил Габриэль, когда мы вновь остались одни. – Им бояться нечего, они могут рассчитывать на короткую щадящую оккупацию, пока вся эта чертовщина не закончится. Мы же от русских можем рассчитывать только на то, что они умоют нас собственной кровью, а весь остальной мир и пальцем не шевельнет в нашу защиту, когда узнает, что происходило в этих лагерях. В отличие от Апеннин, у нас нет иного выбора, кроме как продолжать борьбу. Вот что стояло за выступлением рейхсфюрера, – улыбнулся Габриэль.

Несмотря на улыбку на его лице, я чувствовал, что за ней скрываются другие эмоции.

– Вас это пугает? – спросил я, возможно, излишне торопливо, опасаясь, что он опередит меня и задаст аналогичный вопрос.

Габриэль снова задумчиво посмотрел на дымящиеся вдали трубы.

– Видите ли, с точки зрения закона все происходящее – процесс весьма спорный. Я пытался найти хоть в одном из законодательных сводов рейха хотя бы упоминание о том, чем мы тут занимаемся. Но не было даже того, не говоря уже о четкой регламентации.

– Это приказ фюрера.

– Вы слышали его лично? – Габриэль многозначительно глянул на меня.

Я уверенно ответил:

– Я получил его по служебным каналам от шефа полиции безопасности и СД.

– А тот – от рейхсфюрера, а тот – от фюрера. Возможно, что и так. Но, говоря слово «закон», я имею в виду то, что прописано, так сказать, и можно предъявить в печатном виде всему миру и сказать: «Вот, таков наш закон и по нему мы действуем».

– В Германии слово фюрера – закон. Это непреложно. Есть его приказ, и для нас этого достаточно.

– Достаточно сейчас, но станет ли это веским основанием после окончания войны? Которую мы, к сожалению, не намерены выигрывать. Мы хотим усидеть на двух стульях сразу, но пока все идет к тому, что наша великогерманская жопа промажет мимо всех стульев и мы сядем прямиком в сортирную дыру. – Габриэль невесело усмехнулся, в его красивых глазах отразилось действительное сожаление. – Мы любое действие называем законным, прикрыв его этими двумя магическими словами: «воля фюрера». Но есть другие законы. Гаагская конвенция, например. О ней непременно вспомнят потом. А как вспомнят, то спросят по каждому пункту. Вы ведь знаете, гауптштурмфюрер фон Тилл, о чем там говорится, непременно знаете. И вот в чем неувязка: ее параграфы прописаны на бумаге и ратифицированы, а наш процесс – всего лишь мысль человека, которую даже вслух не озвучили. Правила, законы и нормы необходимы. Без них мы играем в бога, а это ведет к катастрофе.

Я смотрел на Габриэля, прекрасно понимая, что речь его полна пораженчества. За такие рассуждения я должен был немедленно призвать к ответу зарвавшегося доктора, но вместо этого негромко спросил:

– Вы окончательно разуверились в нашей победе?

Габриэль не раздумывал ни мгновения.

– Увы, да, гауптштурмфюрер фон Тилл. И возможно, я вас удивлю, сказав, что не вести с фронтов тому причиной. Мир считает, что все завоеванные нами территории находятся под контролем единой силы, что вермахт, СС и партия неделимы и живут одной идеей. Но единения нет: нет того, что делает нас сильными и непобедимыми. Каждый руководитель на местах решает всякий вопрос исключительно с позиции интересов его ведомства, а то и вовсе своих личных, а общегосударственная стратегия попросту перестала существовать. Наша многоголовая гидра не способна сама с собой договориться, ее головы хотят всё и сразу и пытаются этого достичь, попутно оплевывая друг друга ядом.

Неприятное воспоминание кольнуло мой разум. Перед глазами возникло сосредоточенное лицо Доры, которая когда-то прибегла к подобной же аналогии. И вновь оно, возмутившее меня тогда, ничего не всколыхнуло сейчас.

Между тем Габриэль продолжал:

– Ведь это очевидно, сколь ненавидят друг друга партийные чиновники и наш пресловутый элитный орден. Жадное деление власти – вот куда уходят все силы. Если бы противник знал, как у нас обстоят дела на самом деле, то одна совместная потуга – и нам крышка… Но в Германии, судя по всему, уже многие это осознают. Вы знали, что инженеры Топфа готовы были разработать специально под наш лагерь новую конструкцию: что-то вроде гигантского печного конвейера, который способен работать без остановок. Эта конструкция могла бы избавить нас от кучи проблем. Но много подобных проектов так и остаются проектами. Они все продуманы до мелочей, с четкими рационализаторскими предложениями и могли бы иметь огромное значение в этом деле, но конечный приказ реализовать эти проекты не отдается. Словно в последний момент тот, за кем слово, осознает, что еще не поздно повернуть назад. И это тлетворное чувство потаенного страха влияет на все. На деле работа идет без какого-либо плана, мы экстренно латаем наши дыры, а порядок остается лишь в пыльных папках с докладами, которые копятся в кабинетах ставки. Благодаря этому ставка фюрера совершенно оторвалась от действительности и парит в мире его фантазмов. Он не представляет действительного положения дел – я не верю, что человек, знающий, что происходит в его стране на самом деле, действовал бы так, как он.

– Габриэль, черт бы вас побрал, вы говорите совершенно неприемлемые вещи, да и чертовски опасные.

Я хотел, чтобы в моем голосе ощущалась неприкрытая злость, но ее не было, и доктор это заметил. Обезоруживающе улыбнувшись, он продолжил:

– Я уж не говорю про войсковые части, которые чуть ли не в открытую выступают против начальников Гиммлера, присланных на места, и саботируют их деятельность. Им до чертиков претят действия его расстрельных команд. Всеобщая солидарность и единение – это миф. Но, увы, в него будут продолжать верить, равно как и в необходимость этой уже бессмысленной войны. А поиск компромисса, который сейчас должен быть поддержан каждым здравомыслящим человеком, будет и дальше громогласно признаваться пораженчеством и трусостью. И мирное урегулирование будет с возмущением отметаться, ведь оно якобы не может быть решением той «слишком непростой», как недавно выразился Геббельс, ситуации, в которую нас опрокинули. Но ситуация-то эта до чертиков проста. Нет ни меньшего зла, ни большего, ни правой стороны, ни ошибающейся – во главе есть просто люди с разными интересами. И эти интересы будут продуцировать не варианты компромисса, но продолжать гнать волны ненависти с обеих сторон, находя все новые и новые поводы для нее. Все для того, чтобы конфликт продолжался, пока эти интересы не будут удовлетворены окончательно, гауптштурмфюрер фон Тилл. И только после этого какие-нибудь очередные переговоры о будущем мире, как нам скажут, «завершатся успехом». Нужно просто понять, что пшеница нужна не для того, чтобы кормить население. Пшеница нужна, чтобы контролировать население, если вы понимаете, о чем я.

Я молча смотрел вдаль, не желая продолжать разговор.

– Кстати, – доктор по привычке резко переменил тему, – сегодня в клубе на ужин обещают бесплатное пиво и сигары. А после можем отправиться на музыкальное выступление. Надеюсь, вам понравился давешний варшавский маэстро? Сегодня анонсировали какого-то звездного еврея из Венской оперы. Прибыл с недавним транспортом.

Исполнение было великолепным, стоило отдать должное. Желая абстрагироваться от того факта, кто исполнял эту музыку, я просто закрыл глаза. И постепенно ощущение чего-то вневременного и прекрасного взяло верх, заставив позабыть о том, где я находился. Растворившись, я поплыл прочь. Но вот утихли последние звуки. Тихо и протяжно выдохнув, я нехотя раскрыл глаза, вмиг очутившись на исходном причале, – передо мной снова были серые лица, изуродованные затаенным страхом, затравленно глядящие на первые ряды слушателей. Мои соседи начали переговариваться, решая, какое произведение они желали бы услышать на бис. Один за другим музыканты опускали головы и утыкались в свои повисшие руки, цепко державшие лагерные музыкальные инструменты. Они ждали решения.

Воспользовавшись тем, что сижу с краю, я встал и незаметно вышел на улицу. Мне захотелось прогуляться в одиночестве. Закурив, я медленно направился к воротам, возле которых меня ждала машина, чтобы отвезти после концерта обратно в город. После продления командировки на неопределенный срок мне там пришлось нанять квартиру.

Впереди показались двое, в руках у них были банки от «Циклона». Судя по тому, с какой легкостью они их держали, банки были уже пусты. Один из них отделился и направился в мою сторону. Я пытался разглядеть его лицо, но за спиной у него светил прожектор и я мог видеть лишь силуэт. Я остановился и дождался, пока он приблизится, нутром чуя, что он идет именно ко мне.

– Не ожидал увидеть вас здесь, гауптштурмфюрер фон Тилл. Вы знатно продвинулись с момента нашей последней встречи.

Я разглядывал Роба Хуббера. Охранник из Дахау собственной персоной. Я вспомнил, как тогда, в момент нашей первой встречи, мучился ощущением, что уже где-то видел его ранее. Сам же Хуббер всегда вел себя так, будто мы никогда не встречались до Дахау.

– Значит, вы теперь здесь, в дезинфекции, – проговорил я, делая затяжку.

– В дезинфекции, – проговорил Хуббер, оглядываясь на здание крематория, окутанное красивым холодным лунным светом.

Я достал портсигар и молча предложил ему. Он так же молча взял сигарету. Я помог ему прикурить. Выдыхая дым, мы смотрели на трубы, чернеющие на фоне ночного неба, – они тоже привычно выдыхали дым.

Хуббер поднял голову и уставился в звездное небо. Я проследил за его взглядом. Восхитительная россыпь мягко сияла над лагерем.

– Ни одна не потухла, – задумчиво протянул он и снова посмотрел на меня. – Только что мы отправили в газ очередную партию.

– И? – я непонимающе смотрел на него.

– Ничего, – пожал он плечами, – совершенно ничего… – он сделал паузу и снова запрокинул голову, – …не поменялось. Мир такой же прекрасный, ничуть не изменился, все на месте, ни одна не потухла.

Неожиданно поднялся холодный ветер, вмиг пронизавший до костей. Запахнувшись плотнее, я затянул туже пояс, но проклятые промозглые порывы еще неистовее начали трепать отвороты и подол плаща, вновь открывая дорогу холоду. Сквозь ночную муть показались очертания грузовика. Трясясь и переваливаясь, он медленно ехал к крематорию. Он не был обтянут брезентом, и видны были беспорядочно торчавшие руки и ноги хаотично сваленных тел. На каждом ухабе грузовик подскакивал, вместе с ним подскакивали и трупы. Машина остановилась, водитель торопливо выскочил и откинул борт. Я пораженно уставился на содержимое.

– Кто, черт подери, додумался раздеть их заранее? – тихо пробормотал я.

Кузов был под завязку забит голыми женщинами, среди них были совсем старухи и девочки. Хуббер скользнул по ним мимолетным и равнодушным взглядом и пожал плечами:

– В любом случае они уже мало что ощущают. Их три дня держали без еды и воды в двадцать пятом. Говорят, при таком голоде… – И он вдруг блеснул на меня совершенно безумными глазами, – даже холод воспринимаешь в искаженном виде! – Глаза его снова потухли, взгляд сделался осмысленным. – Многие из них сейчас с радостью вползут в газовую камеру… там тепло.

И снова безотчетная тревога вдруг охватила меня. Я перевел растерянный взгляд на Хуббера.

– Вы, верно, шутите? Хотите сказать, они еще живые?

Хуббер усмехнулся, ничего не ответив. Я вновь посмотрел на грузовик. Беспорядочной грудой женщины лежали друг на друге. Неожиданно два верхних тела слабо вскинули головы. Не удержавшись, я чертыхнулся. Из изнемогшей обескровленной кучи не раздавалось ни единого стона или плача.

– Впрочем, доля правды в вашем впечатлении есть, – проговорил Хуббер. – Думаю, под всей этой кучей уже несколько трупов есть.

Эсэсовцы, сопровождавшие грузовик, вопросительно переглянулись. Им было очевидно, что приказывать женщинам выбираться самостоятельно бесполезно. Один из них подошел к кабине и что-то сказал водителю. К моему изумлению, в ту же секунду кузов начал подниматься под углом и человеческая масса беспорядочно повалилась на мерзлую землю. Те, кому изначально «посчастливилось» оказаться сверху, теперь оказались в худшем положении. На первый слой тел падал следующий, затем еще, полностью заваливая собою остальных. Изломанными куклами женщины валились, ударяясь головами о промерзшую твердую землю. Их черепа бились об нее с отвратительным гулким стуком. На грязном снегу заалели свежие пятна крови. Наконец последнее тело сползло с грузовика, и я поймал себя на мысли, что жду, будто машина сейчас отряхнется, оправится после всего, ведь она выглядела более живой, нежели куча у ее колес. Зазвенели крики охранников, и вдруг эта свалка тел зашевелилась и начала расплетаться и расползаться. Опираясь друг на друга, женщины вставали на трясущихся ногах. Я снова досадливо покачал головой, какого же черта их раздели заранее? Женщины были настолько обессилены, что даже не делали привычных попыток прикрыться. С одинаковыми блуждающими взглядами они безвольно побрели в крематорий. Одна за другой скрывались в проходе, ведущем вниз, в раздевалку. Возле грузовика остались лежать несколько тел.

Я посмотрел на Хуббера. Он впился пристальным взглядом в проход, в котором исчезла шеренга голых тел.

– Вы знали, – он повернул голову, – что в тепле химическая реакция «Циклона Б» побыстрее… быстрее, в общем, все проходит? Быстрее, чем в холоде, я имею в виду. Испарение паров начинается, когда не ниже двенадцати градусов… Поэтому мы отапливаем газовые камеры даже летом… Особенно если лето так себе… прохладное.

– Понятно, – я кивнул, не понимая, на кой черт мне эта информация.

– Это еще ничего, гауптштурмфюрер фон Тилл, бывает хуже. В Треблинке, например, было определенно хуже… С печами там дела обстояли не так хорошо, как здесь, да и камеры не справлялись… и наполовину. Бывало, евреи ждали по три-четыре дня своей очереди. Сидели и ждали. Понятное дело, их не кормили. Тех, кто не дожидался, складывали рядом. Одно тело на другое, одно на другое, – Хуббер неотрывно смотрел на меня, – а остальные ждали. Им разве что в лицо не кричали: «Мы вас убьем!» – а они ждали…

Я посмотрел на него.

– Вы и в Треблинке были? – спокойно спросил я, не отводя взгляда.

Хуббер кивнул.

– Остановка между Дахау и Аушвицем, всего пару месяцев, но мне хватило. – Он наконец-то отвернулся, и я почувствовал облегчение. – Комендант Эберль[49]49
  Ирмфрид Эберль (1910–1948) – оберштурмфюрер СС, доктор медицины. Будучи директором клиники в Бранденбурге, реализовывал программу эвтаназии «Т-4» (уничтожения душевнобольных и инвалидов), в ходе которой под его непосредственным руководством в феврале – сентябре 1940 г. было убито 9772 человека. После перевода в Бернбург продолжил начатое, уничтожив еще 8601 человека. После открытия лагеря смерти Треблинка был назначен его первым комендантом.


[Закрыть] там все пустил на самотек. Поначалу-то у него был азарт. Когда он только вступил в должность, живо включился в процесс, расхаживал, командовал, хотелось, видать, превзойти другие лагеря. А потом транспортов стало слишком много для лагеря с такими скромными возможностями, мы не справлялись, но он ничего не сделал, не дал никакой отмашки прекратить или хотя бы уменьшить поток эшелонов. Его сильно волновали показатели на бумаге, которыми он мог козырять наверху. Вскоре количество прибывающих достигло таких цифр, что пошли сбои даже на приемке. Рабочие команды попросту не успевали приводить в порядок территорию к очередному поезду. Приходилось задерживать поезда без объяснений, понимаете, машинист просто получал приказ стоять. И они стояли на перегонах. Иногда сутками. Вагоны, понятное дело, никто не открывал… – Хуббер сделал последнюю затяжку и выкинул окурок себе под ноги, старательно утрамбовав его в грязный снег. – В итоге мы еще никого не уничтожили, а уже воняло, каково, а?

Я не понимал, зачем он мне так старательно растолковывал все это, будто я и сам был не в курсе всех проблем с транспортами. А Хуббер наклонился ко мне и зашептал:

– Помню один дикий вечер. Подошел состав – очень ме-е-едленно… На солнцепеке почти два дня простоял. Подошел, встал. Кругом тихо так. Мы, конечно, ожидали сложную приемку, но когда мы наконец открыли… Они просто повалились на нас! Десятки задохнувшихся. С раскрытыми ртами. Друг на друга. Вповалку. Мы замешкались, конечно. И другому эшелону забыли дать отмашку стоять…

Я обернулся, рассчитывая, что концерт окончился и, может, кто-то уже вышел на улицу, но мы по-прежнему были с Хуббером одни.

– Снова гудок, рельсы задрожали – едет, значит. Новых пришлось перестрелять, чтобы усмирить. Что еще было делать? Сверху никто ж ничего…

Я не хотел вновь слушать омерзительные подробности, которые мне уже как-то рассказал Хёсс. Но Хубберу было плевать на мои молчаливые хотения. Его брови сошлись в одну линию, однако лицо его не выглядело хмурым, скорее, сосредоточенным.

– Все это было похоже на чуму Средневековья, которая пришла в город без единого врача. Тел скопилось столько… Экскременты, кровь, гной, пот, слезы, все стекало под эту кучу. В конце концов под ней образовалась самая омерзительная жижа, которую только возможно сотворить на этом свете… Кишащая червями, – снова зашептал он, – и разъедавшая землю до самого ада. Несколько евреев предпочли, чтобы их расстреляли тут же, на месте, чем разгребать эти завалы. Других пришлось стегать плетьми, чтобы заставить. И здесь потом было… то же самое… – последнее он проговорил уже с некоторым хмурым удивлением, будто у него никак не укладывался в голове факт возможности повторения того, чему он был свидетелем в Треблинке.

– Вы умеете передавать все с поразительной точностью и отвратительным натурализмом, – хмуро проговорил я, закуривая впечатления, – качество, завидное для школьного учителя литературы, но не для охранника концлагеря.

Он меня не услышал.

– Сейчас Эберля хают все кому не лень. Он тогда действительно погрузил Треблинку в хаос. Но во время той гонки он выдавал по десять тысяч трупов в день. Вряд ли кто-то сумеет приблизиться к этой цифре. Даже Аушвиц со всеми его мощностями.

– Я так и не понял, вы защищаете Эберля или напротив?

Я действительно не мог понять Хуббера, которого швыряло из крайности в крайность, и все это с совершенно потерянным, ничего не выражающим лицом. Он лишь пожал плечами.

– Комендант Эберль удовлетворил руководство количеством, но разозлил качеством. Сами решайте, ругать его или нет.

Я ничего не ответил Хубберу. Кивнув ему, я направился к машине. Гулять мне расхотелось.

24 сентября 202… Лекция № 4

Преподаватель сосредоточенно разглядывал свои записи. Наконец он обвел карандашом чьи-то фамилии и окинул взглядом аудиторию. Привычная улыбка отсутствовала.

– Сегодня я вынужден начать наше занятие с неприятного момента. Виктор, Александр и Агата, вам придется покинуть мои занятия. По результатам последнего теста я вижу, что вы не тянете материал.

Лица всех троих вытянулись от удивления. Виктор и Агата, сидевшие рядом, озадаченно переглянулись.

– Но ведь тест был связан с нашими интересами, – неуверенно проговорила девушка. – Вы сами сказали, что просто хотите определить наши увлечения для дополнительных заданий.

Преподаватель покачал головой.

– Все вопросы так или иначе были связаны с курсом. Вы написали откровенную ерунду, которая продемонстрировала весьма низкий уровень по сравнению с остальной группой. Кстати, хочу выразить свое восхищение остальными. Вдумчивые и интересные ответы, вы глубоко в теме. Давно не было столь сильной группы… за некоторым исключением. – Он поочередно посмотрел на Агату, Виктора и Александра.