Текст книги "Инспекция. Число Ревекки"

– Недавно я столкнулся с одним из самых невероятных развлечений с точки зрения полной поломки психики. В одиннадцатом блоке ставят заключенного лицом к стенке, вскидывают автомат, звучит приказ «Огонь!», а сзади следует удар палкой вместо выстрела. Позже заключенный приходит в себя и ему говорят, что он уже в аду, где теперь все то же самое будет продолжаться бесконечно, так как он был нечестив. И хохочут. Заключенный сходит с ума, конечно же, и его приходится пристреливать уже по-настоящему. Я также знаю, что на Восточном фронте происходят совершенно не укладывающиеся в голове… – Габриэль попытался подобрать нейтральное слово, – инциденты. Охранники, которых перевели сюда с передовой, рассказывали о шестиконечных звездах, которые вырезали на лбу еврейских детей. О том, как по мальчикам пристреливали пулеметы. О девушках с отрезанными грудными железами, вспоротыми животами, отрубленными кистями и выколотыми глазами. О групповых изнасилованиях школьниц, о трупах женщин с пригвожденными к ним детьми, о разрывании детей пополам на глазах у еще живых матерей, знаете, за одну ножку держат, другую прижимают сапогом к земле и… впрочем, не будем углубляться в детали. Мне подробно описывали огромную груду обнаженных тел девочек-подростков – их еще живыми отделили от остальной массы пленных и отдали на потеху рядовому составу.

– Подобные… вещи происходят во время любого военного конфликта, – тихо, но твердо проговорил я. – Вы понятия не имеете, что творят русские с нашими военнопленными. Да и случись нашим женщинам попасть в их лапы, вы думаете, их ждала бы иная судьба?

Доктор Линдт и не думал спорить. Напротив, он закивал еще до того, как я умолк.

– Вы, безусловно, правы. Глупо и малодушно верить, что какая-то из воюющих сторон не опускается до насилия среди гражданских. Хоть наша пресса и пытается уверить, что немцам подобное бесчестье не свойственно, верить ей – увольте. Во-первых, благодаря своей службе я точно знаю, как обстоят дела на самом деле. Во-вторых, в силу выбранной профессии я слишком хорошо изучил человеческую породу. И я заранее смеюсь над тем, кто вздумает мне рассказывать о благородном немецком воине, который никогда не трогал пальцем беззащитных женщин и детей. Война рождает новую, врéменную, нацию «людей воюющих», которые воюют в данный момент, которые видят норму в насилии и убийстве не только тех, кто идет против них с оружием, но зачастую и мирного населения. Отвоевавшие клочок земли считают, что им достается не только сама земля, ее ресурсы и ценности, но и люди, которые живут на ней. Они становятся такой же трофейной собственностью, с которой можно поступать как угодно. Так что я легко могу представить зверства русских на отвоеванных территориях. Равно как и знаю наверняка… – Он многозначительно посмотрел на меня, – что не меньшие зверства творят и наши парни с русскими замарашками. Чести на войне не бывает, увы, среди какой бы воюющей нации мы ее ни искали. Все человеческие устои сминаются под этим мороком ужаса, который окутывает воюющих каждый день и каждый час. Все они там, на фронте, становятся просто нацией солдат, а не русскими, немцами, американцами, томми или французами, я это прекрасно понимаю. Как только война заканчивается, они снова расщепляются на свои нации со свойственными им принципами, укладами и воззрениями. Они возвращаются и снова начинают вести достойную жизнь. Те же самые люди, которые на войне могли насиловать и мародерствовать, считая, что в этом их право – они же отстояли его с риском для жизни, в благородной и честной битве оружия. Потом они возвращаются и с трепетом ласкают своих жен, обнимают своих детей, покупают им конфеты, учат их читать, идут в храмы и церкви в выходные; на Рождество и Пасху их жены пекут им кексы, а они вкушают тот святой хлеб, снова с именем Бога на устах, а то и крестом себя осеняя. Законы войны – вот они, поверьте, они неприглядные, но истинные, и они действуют всегда, в отличие от тех, о которых любят говорить на разных человеколюбивых конференциях. И чем меньше людей знает об этих реалиях, тем лучше. Ведь чем черт не шутит? Могут и отказаться тогда! А без этих согласных миллионов сложно организовать даже маленькую заваруху, не говоря уже о том, что заварили мы. Впрочем, думаю, еще пара десятков лет – и подобное не удастся провернуть даже самому сладкоречивому лидеру или агитатору. Развитие технологий, да! Когда телефоны и радио появятся в каждом доме, кто сможет ослепить их обыкновенными речами, если они будут знать правду о том, что есть война?

Мы обошли кучу щебня, отчего-то сваленного прямо на пути, и Габриэль продолжил рассуждать с задумчивой интонацией:

– Война вытаскивает такую правду о человеке, которую бы он сам предпочел никогда не знать. У себя дома, в привычном, безопасном и комфортном кругу, никто себя до конца не познавал. Война же доступно расскажет нам о нас самих – без иносказаний и снисхождения. Явит самую суть без прикрас. А это уже поломка для любого разума, справиться с ней мало кому под силу. Если угодно, это добровольное саморазрушение в массовом масштабе во имя высших целей. Высшие они, конечно, только в данный момент, позже они непременно переменятся, но сейчас они таковы, не так ли?

Я молчал, позволив себе считать, что вопрос был риторическим.

– Я сейчас говорю в целом о таком явлении, как война: любая, не только нынешняя. И меня, исключительно как врача, интересуют некоторые вопросы. Стóят ли какие-то территориальные или наследственные притязания целой больной нации? В мирное время мы судим и жестоко караем убийц, чтобы в военное время превратить в таких же убийц всех граждан, подлежащих мобилизации. Вчера – «не убий» на воскресной молитве, чтобы сегодня – «убей их всех без всякой пощады». Кто способен справиться с этим и не потерять все ориентиры? С этой точки зрения даже победитель выходит из этой ситуации проигравшим. А потому, откровенно говоря, я пока так до конца и не уразумел пользу взаимоистребления на фронте. Впрочем, не всегда доводится работать в условиях, понятных и удовлетворяющих нашему пониманию. С этим я давно смирился.

Все сказанное не вязалось с его же спокойными рассуждениями о необходимости следования приказам, которыми он делился еще несколько минут назад. Мне было любопытно, усматривал ли он сам противоречие во всем этом.

– Что ж, – медленно проговорил я вслух, – там, где мы с вами, к счастью, находимся, Габриэль, не всегда ясна причина, побуждающая к тому, что делают на фронте. Лагерь не столь страшное…

– Мертвечины вокруг нас не меньше, – перебил он. – Способы допросов, которые практикуются в одиннадцатом блоке, сделали бы честь и святой инквизиции. Впрочем, в ее времена они нас и откатывают, если судить об уровне человеческого сознания в моменты этих допросов. Мы по-прежнему глубоко верующий народ, изменился лишь предмет нашего верования и адресат нашей мольбы. Любая домохозяйка и теперь готова загнать иглы под ногти, поскольку верует, что это истинно необходимо. На том и стояла инквизиция, на том и пылала Французская революция. Мало что изменилось в природе человека. Внутри мы всё те же инквизиторы, поменяли лишь идею, за которую ратуем, да еще и оправдываем ее соображениями военного времени. И с этой точки зрения мы все теперь находимся в весьма опасном положении, ибо нам, как я уже сказал, дозволено.

– Да что именно?

– В том-то и дело, что всё, гауптштурмфюрер! Я никогда не подозревал, что способен ударить человека. По лицу. Ни за что. Вот так вот взять и просто ударить. Не укладывалось в голове. А потом я попал сюда и просто ударил, когда сказали, что можно. А потом – что это необходимо. И благодаря этому я был избавлен от чувства сожаления или вины. Это, оказывается, просто, тем более когда ответа не следует, когда ощущаешь свою полную власть… Или ее начинаешь ощущать как раз после этого, тут я до конца не разобрался, что первично: я ощущаю власть и потому бью их или я бью их, чтобы ощутить свою власть? Но в любом случае эти чувства – как опиум: раз испытал и хочется больше. Нам дозволено уничтожать, истязать, отбирать, решать, кому жить, кому умирать. И некоторые из нас в конце концов так же ломаются, как и те, на фронте, и преступают черту.

– Но в чем конкретно заключается преступление этой черты? – нехотя спросил я, теперь жалея, что мы завели подобную тему, поскольку уже не мог отличить, где мы переходим грань дозволенного и в наших рассуждениях. – Какой момент вы назовете решающим? Иначе все это так размыто и туманно.

– «Я уничтожу его просто потому, что могу» – вот и все. Когда дело уже не в идеологии, не в приказе, не в святой вере в чистоту расы, но когда он убивает просто потому, что может. И это я считаю чистой природой зла. Тех, кто непоправимо поражен патологией зла – позволите мне это слово? Оно вас не смущает? – продолжал он. – Как я уже сказал, их единицы. Пока. Взять хотя бы Молля[35]35
  Отто Молль (1915–1946) – гауптшарфюрер СС, ответственный за все крематории в Освенциме. Отличался особой жестокостью к заключенным. Согласно расследованию историка Джереми Диксона, по приказу Молля обнаженных женщин ставили перед кострами, где горели тела мертвых заключенных, и он стрелял женщинам в живот, делая предположение, от чего они умрут быстрее: от падения в костер или ранения. Также развлекался тем, что подвешивал заключенных за руки, раскачивал и стрелял по ним, тренируя меткость.


[Закрыть], вы еще с ним не пересекались? Нет? Ну и прекрасно. Отъявленный садист, ему важно не просто уничтожить, но сделать это с причинением как можно большей боли. Время от времени он бросает живых детей в огонь. Однажды я был свидетелем, как он лично расстреливал заключенных на краю ямы, в которой их предстояло сжечь. И заставил смотреть на это девушку из этой же группы, приказав ей раздеться и во время этого петь. После я проверил списки – в той группе была вся ее семья. Или охранник, имя уже не помню. Я наблюдал за ним во время загрузки газовой камеры. Он подходил к молодым красивым женщинам и засовывал им пальцы во влагалище, объясняя это проверкой на наличие спрятанных драгоценностей. Было понятно, что ценности интересовали его в последнюю очередь. Его основной интерес выпирал из штанов, и он даже не пытался это скрыть. Некоторых особенно понравившихся он ощупывал с особым остервенением, запихивая в них чуть ли не всю ладонь, пока женщина изнывала от боли и стыда на глазах у толпы. Однажды он не заметил, что я все еще стою у него за спиной, и, как только за заключенными закрылась дверь, поднял руку и начал ее обнюхивать, а другую запихнул себе в штаны. В то время, когда за толстой дверью умирали те, кого он только что якобы обыскивал, он занимался яростным самоудовлетворением. Или вот еще совсем недавно коллега рассказал об одном омерзительном случае в Эльрихе, это филиал Доры-Миттельбау. Там местный комендант Отто Бринкман приказал одному из заключенных, который просил есть, отрезать у мужского трупа тестикулы, посыпать их солью и перцем и съесть. Какую характеристику вы можете дать этому поступку?

Он спрашивал меня, словно лектор ученика, который должен был высказаться о каком-то природном явлении или физическом законе. Я же в этот момент усиленно боролся с тошнотой, подкатившей к горлу, радуясь, что на рассвете не сумел впихнуть в себя ничего, кроме чашки кофе. Габриэль усмехнулся.

– Можете не отвечать. Я вижу, что вы думаете о поступке Бринкмана, вас тошнит от него. Это нормальная реакция. Таких Бринкманов и Моллей меньшинство, но именно они будут олицетворять всех нас в случае нашего поражения. Увы, так бывает всегда: нормальных в общепринятом понимании людей большинство, истинных уродов мало, но в восприятии всего остального мира именно эти уроды становятся определяющим элементом характеристики всей нации. В то время как эта нация – и в этом не парадокс, но как раз показатель нормальности, – в общем-то, и сама бы рада откреститься от них. Подобные уроды – настоящий подарок для вражеской пропаганды.

– Вы сказали, их пока единицы, – проговорил я.

– Вопрос в том, сколько будет длиться вся эта ситуация. Я вам могу привести еще один пример, который ярко свидетельствует, что ни к чему хорошему она не приведет, если затянется. Я слышал о некоем коменданте одного из украинских лагерей. Он развлекал свою дражайшую супругу стрельбой по заключенным, которые в это время работали. Жена вместе с дочкой наблюдали за папой с балкона и хлопали в ладоши, восхищенные его меткостью. Однажды супруга попросила у мужа оружие, чтобы попробовать самой. Речь шла уже не о наказании, а о забаве чистой воды. Думаю, недалек тот день, когда их дочь сделает то же самое. Девочка, безусловно, будет дрянью. Но ее ли в том вина? Она растет в месте, где это становится нормой, и она не будет даже хотеть понимать, что совершает что-то противоречащее ее природе. Я повторяюсь, гауптштурмфюрер, большинство из нас совершенно нормальны и заурядны, чего не скажешь о мире, в котором мы живем сейчас. В этом и состоит противоречие. Не мы стали исчадиями ада, но критерии нормальности стали иными. Вот к чему в конечном счете можем прийти мы все, – добавил он, – у каждого на столе окажется пресс-папье.

– Какое еще…

– У главного врача в Маутхаузене на столе стоит прекрасное пресс-папье в виде двух черепов. Позже коллега похвастал, что черепа настоящие. Двое юношей из партии голландских евреев привлекли его внимание своими замечательными красивыми и ровными зубами. Теперь эти зубы красуются на его рабочем месте.

– Доктор Лин… Габриэль, то есть вы согласитесь с мыслью, что пристрелить еврея способен каждый из нас? И даже тот, кто ранее не держал в руках оружия, скажем школьный учитель? Если, например, от этого будет зависеть его дальнейшее счастье.

Габриэль заинтересованно посмотрел на меня. Вскинув руку и склонив голову набок, он начал потряхивать указательным пальцем прямо у виска, будто пытался ухватить интересную мысль, давно тревожащую его, но лишь сейчас быстрым всполохом мелькнувшую во всей полноте от какого-то случайного слова.

– Достаточно и менее важного повода, нежели личное счастье. К примеру, отстаивание собственной точки зрения в горячем споре. Но вы замечательно уловили суть. С вашего позволения, я уберу из нее слова «еврей» и «пристрелить», заменив на «любого человека» и «уничтожить любым способом сообразно возможности текущего момента». И мы выведем прекраснейшее правило: всякий способен на убийство, нужна лишь подходящая ситуация, которая вызовет эту необходимость.

И он щелкнул пальцами, давая понять, что он все-таки ухватил нужное, давно бередившее голову. Он продолжил мысль:

– А в зависимости от того, как долго индивид будет находиться в этой ситуации, а также сколь много других людей будут вовлечены в то же самое, и будет складываться степень личного беспокойства по этому поводу. Нам надо окончательно уяснить, что и тот, кто творит зло, и праведник – самые заурядные люди и один и тот же может попасть в обе категории сразу: все зависит от распорядка его дня. Только и всего.

– Именно эту мысль я когда-то пытался донести своему отцу! – выпалил я эмоционально.

Внутри возникло чувство легкого довольства, но и сожаления оттого, что отец не мог слышать эти слова лично.

– Успешно? – с интересом поинтересовался Габриэль.

Я покачал головой.

– Увы, нет.

Он кивнул, будто и не ждал другого ответа.

– Все просто. Ваш отец не был здесь. А между тем многие из тех, кто здесь служит, люди действительно не глупые. Я встречал немало интересных собеседников, в которых увидел отменное воспитание и прекрасное образование. И, не зная, чем они занимаются по долгу службы, ваш отец счел бы их достойнейшими людьми, с удовольствием коротал бы с ними вечера за партией-другой в бильярд или в карты.

Я снова задумался:

– Но ведь по вашей теории выходит, что человек – всегда лишь жертва обстоятельств, поскольку везде находится под их влиянием.

– Боже упаси! Все это лишь объясняет поведение, но не оправдывает его. Степень вины умалять глупо, да и безрассудно. Видите ли, человек наделен весьма полезным и, безусловно, опасным качеством – свободой воли. Что последует за его выбором – это уже другой вопрос, но выбирать он волен.

Я замедлил шаг и окинул задумчивым взглядом суетное и серое лагерное пространство.

– То есть вы отказываете человеку в силе его воли?

– Скажем так, – подумав, ответил доктор, – я отказываю в этом человеку, ставшему частью массы. Но те, кого называют «не от мира сего», всегда найдутся. Я уверен, что среди нас есть те, кто явно или тайно потворствует уничтожению нынешней системы. Сегодня мы назовем их предателями, завтра другие, возможно, нарекут их героями. И снова все будет зависеть от обстоятельств, как видите, – проиграем мы или победим.

Доктор рассуждал занятно, но вместе с тем и опасно. Однако было в нем что-то такое, что лишало желания упрекать его и тем более грозить последствиями.

– И не думайте, – весело продолжил доктор, – что все это касается исключительно формирования душ человеческих. Сила обстоятельств проявляется в каждой мелочи, в каждой глупости, сопровождающей нас по жизни. Взять хотя бы… – Он огляделся, и взгляд его уперся в дымящиеся трубы крематория, видимые с каждой точки нашего пути. – Вот, извольте, с учетом прироста человечества когда-нибудь то, что мы сейчас делаем с их телами, я имею в виду суперфосфат для земельных удобрений, станет нормой. Возможно, еще пару десятилетий то, что мы перерабатываем кости сожженных трупов в удобрения, будет вызывать стылый ужас в обывателях. Но, поверьте, не пройдет и века, как они сами же запустят в дело переработку останков человека в какой-нибудь компост для садов или парков. Почему бы и нет? Вы знали, что разлагающееся тело человека – идеальное удобрение для роста всякого растения? Вы обращали внимание, как бодро растет поросль над могилами? И это будет более экологично, чем многокилометровые кладбищенские захоронения с тоннами поминального пластмассового мусора. Видите, снова обстоятельства: род человеческий множится, а земельные пространства – нет. Поэтому то, что когда-то считалось святотатством, придется признать необходимостью и даже, возможно, обязанностью.

Пример меня несколько позабавил, но я думал о предыдущих словах доктора:

– Все эти категории «зло», «добро» слишком сложны, чтобы рассуждать о них вот так…

– Ничуть, – тут же перебил меня Габриэль, покачав головой, – нет ничего проще, чем дать определение злу.

– Что ж, попробуйте.

– Пожалуйста. Вы знаете, что такое добро?

– Но ведь речь не о…

– И все же ответьте.

– Поступать хорошо?

– Безусловно. Так вот зло – знать, как это – хорошо, но делать наоборот. Или вот вам совсем уж явный ориентир: вы что-то примерили на себя и поняли, что не хотите, чтобы с вами это происходило. Неприятие и отвращение к подобным вещам, когда они происходят с вами, и есть самый верный индикатор, что это будет дурно и для других.

Некоторое время мы шли молча, раздумывая каждый о своем.

Я думал о том, что мне бы не хотелось, чтобы меня убивали, увечили, унижали, грабили.

13 сентября 202… Лекция № 2

Студенты в ожидании начала новой лекции уставились на фигуру, застывшую в солнечном свете на фоне огромного окна. В руках у преподавателя была неизменная монета. Наконец, оторвавшись от ее созерцания, он обернулся.

– Вы, верно, слышали о скандале в иракской тюрьме Абу-Грейб, где американские военные издевались над заключенными? Вскоре после него благодаря усилиям различных правозащитных организаций стало известно, что Абу-Грейб была лишь каплей в море. Истязания и пытки имели место повсеместно: лагеря Кроппер и Бакка, иракские тюрьмы в Мосуле, Самарре, Багдаде и Тикрите, оперативные базы в Афганистане. Доклад с подробным описанием пыток занял сотни тысяч страниц. Еще раз: сто тысяч страниц с описанием пыток. В двадцать первом веке. Святая инквизиция завистливо облизывается. Вот, например, легендарные «морские котики», которых вы наверняка видели в боевиках, в реальности обливали задержанных ледяной водой и запихивали в холодные металлические контейнеры во время допросов. Служебных овчарок натравливали на заключенных, приводя тех в ужас до такой степени, что они мочились в свои комбинезоны. Во время допросов заключенных раздевали догола, избивали, плескали в лицо химикаты, сворачивали в невообразимые позы, выворачивали конечности из суставов. Один из военных следователей в Ираке, который был непосредственным участником этого, позже пытался оправдаться, но, что самое поразительное, он пытался и объяснить. «Там это было нормой, – он говорил. – Ваша семья, ваши друзья – их там нет, они не видят, что там происходит. А там в этом участвуют все». И тут возникает закономерный вопрос, – преподаватель вскинул голову, – наш мозг двигает цивилизацию вперед или цивилизация заставляет развиваться наш мозг? Своеобразная дилемма курицы и яйца, в которой тонкая взаимосвязь обоих понятий весьма опасна при любом раскладе. Ведь что бы ни было двигателем в этой паре, когда сломается одно, это неизменно приведет к краху другое. Так что же там сломалось первично?

Интерес в глазах преподавателя был неподдельный, он не пытался подначить аудиторию, но его самого интересовала проблема, которую он нащупал.

– Сломанный разум военных следователей создавал тюремный мир ужаса и боли? Или ломался их разум, погруженный в тот мир? Но, прежде чем вы ответите, я хочу обратить ваше внимание вот на что. Туда отправлялись отнюдь не психи, а люди, которые прошли тщательное психологическое тестирование. Отсеивали всех с какими-либо психопатологиями и садистскими наклонностями. Проще говоря, с точки зрения современного общества они были совершенно нормальными и здоровыми. Когда тот парень, которого я вам сейчас процитировал, вернулся домой, наваждение спало. Из родного дома он уезжал восторженным и полным патриотических чувств, решительно настроенным бороться в страшной войне против терроризма, как его уверили. А вернулся он раздавленным, разбитым и униженным, с осознанием тотальной ошибочности всего происходящего – и своих действий, в частности.

Он посмотрел на Агату, сидевшую в первом ряду, будто бы с интересом, но на самом деле даже не видел ее, будучи целиком захваченным своими мыслями.

– Я думаю, в этой ситуации, – на всякий случай предположила Агата, – его разум был поврежден той атмосферой, в которой он оказался.

Преподаватель отвел взгляд от смущенного лица Агаты и уже осознанно посмотрел на остальную аудиторию.

– Возможно, – кивнул он. – Но если добраться до первочеловека конкретно в той ситуации, например до первого охранника, ударившего первого арестанта в той тюрьме?

– Он делал это во благо своей страны, – вмешалась Мария, набравшись смелости перебить преподавателя. – Ну… – она тут же стушевалась от внимания всей аудитории, – я имею в виду, его заверили, что все это необходимо для общей безопасности, ведь так?

– Прекрасно, – довольный очередным витком мысли студентов, кивнул преподаватель, – у нас еще одна великолепная загадка: зло во благо! В чем кроется это благо, вы узнаете из любой предвыборной кампании. Но давайте обратим внимание на парадокс, который демонстрирует всю абсурдность и нелепость этой схемы: зло во благо. Просто еще раз повторите эти слова про себя.

Он неторопливо подошел к первому ряду и вновь остановился взглядом на Агате. Девушка и не думала отводить взгляд. Она вдруг уверенно произнесла:

– Да убивать таких надо. Наказывать за издевательства. Мне глубоко плевать, верили они там в свое благо, не верили… А если верили, то идиоты, стадо баранов, а за глупость надо наказывать, я считаю.

Ей ответил мужской голос, но не преподавателя:

– Только ты имей в виду, что любой человек на их месте будет делать то же самое. И ты сама тоже. За исключением нескольких блаженных. Человек воюющий – такая у него натура.

Все обернулись и посмотрели на парня, сидевшего на последнем ряду.

– Блестяще, – с нескрываемым восторгом выдохнул преподаватель. – «Человек воюющий», – повторил он, будто пытался распробовать на языке новое понятие, – куда точнее того, чем оперируем мы, – «человек разумный». Вы наверняка знаете, что это своего рода талант, – продолжил говорить он, – подать зло так, чтобы массы ничего не имели против, а, наоборот, даже радовались ему. Талант представить массовое уничтожение как вынужденную потребность военного времени. Или обыкновенную резню мирного населения как стратегию защиты. Или подать принуждение к чему-либо даже в мирное время не как ограничение человеческих прав и свобод, а как важную меру безопасности. И теперь вы понимаете, какую силу имеет увещевание с подменой понятий, когда оно способно заставить людей видеть благо в откровенном зле. И тогда искусственное взращивание страха ведет к бездействию там, где необходимо противодействие.

Он просиял, вдруг поняв, сколь изумительно закольцевал вывод, к которому пришел, с вопросом о молчащих, который они разбирали на предыдущем занятии.

Студенты переглянулись.

– Но что насчет исполнения приказов? – снова проговорила Мария. – Ну, помните, вы сами рассказывали, что этот… сейчас… а, Келли, кажется. В общем, который во Вьетнаме в деревне убивал жителей, а потом, через сорок лет, решил извиниться, что он следовал приказу просто, вот и все, как он сказал.

Студенты заинтересованно смотрели на преподавателя, но ответить он не успел. Вмешался высокий парень с третьего ряда, торопливо поводя сутулыми плечами:

– Ну, он тоже, я думаю, хотел хорошего для своей страны.

– А если не хотел, но все равно делал, просто потому что приказ? – не унималась Мария.

– В случае Келли, скорее всего, в тот момент он действительно считал, что действует на благо родины, – заговорил преподаватель, – но я понимаю, о чем вы спрашиваете, Мария. Момент слепого повиновения приказам – это весьма любопытная кочка, о которую споткнулись многие, поскольку видели и до сих пор видят в ней оправдание.

И он окинул взглядом уже всю аудиторию.

– Не вы первые задаетесь вопросом, который на первый взгляд достаточно прост: почему?

– Присяга. Это армия! Нравится не нравится, выполняй!

– Ответственность должна лежать на тех, кто отдал ему этот приказ, но, как всегда, в расход пошли мелкие сошки!

Преподаватель внимательно слушал студентов.

– Все так, – согласно кивнул он, – но почему тогда сам Келли, извиняясь спустя десятилетия, сказал, что следовать подобным приказам было глупо? Что он понял за эти сорок лет?

Преподаватель задумчиво посмотрел на Марию, которая желала докопаться до истины, но сейчас молчала. Он знал, что отвечать на свой вопрос придется ему же. Сузив глаза, он выстраивал в голове цепочку, которая должна была привести его к нужному умозаключению, но на сей раз она была действительно сложной. Мнение на этот чертовски неудобный вопрос у него сложилось давно и бесповоротно, но еще никто его не спрашивал об этом вот так, в лоб. В этом году ему повезло с группой.

– Хорошо, перенесемся еще раньше во времени – на допрос печально известного Йозефа Крамера[36]36
  Йозеф Крамер (1906–1945) – с мая 1944 г. комендант Биркенау. Сменил на этом посту Фридриха Хартьенштайна, который, в свою очередь, был переведен в лагерь Нацвейлер-Штрутгоф на место Крамера. Во время отправки венгерских евреев в Аушвиц Крамер руководил работой крематориев. В декабре 1944 г. переведен на должность коменданта лагеря Берген-Бельзен.


[Закрыть], – наконец проговорил он, – последнего коменданта нацистского концентрационного лагеря Берген-Бельзен. За свою жестокость он получил у узников прозвище Бельзенский Зверь и был приговорен английским судом в Люнебурге к смертной казни. На допросе Крамеру задали вопрос: что он чувствовал, когда лично уничтожил восемьдесят узников, предназначенных для университетской анатомической коллекции? Крамер ответил: «У меня не было никаких чувств при выполнении этих акций, так как я получил приказ… Именно так, между прочим, я был обучен действовать». Вы даже представить себе не можете, сколь уникальный этот ответ. И его уникальность кроется в его универсальности!

Впервые голос преподавателя повысился, но он быстро унял собственное возбуждение:

– Вы можете задать этот вопрос военному, полицейскому или члену любого карательного отряда в совершенно любой исторический период, да хоть тем же полицейским, которые разгоняли протесты хиппи в конце шестидесятых. Хиппи выходили за права человека, против расизма, против участия США во вьетнамской войне и имели еще кучу «против». Так что он чувствует, когда, например, бьет дубинкой людей во время каких-нибудь протестных демонстраций? «У меня не было никаких чувств при выполнении этих акций, так как я получил приказ… Именно так, между прочим, я был обучен действовать». Подходит, не правда ли? Но делает ли это их нацистами? Нет. Нацисты тоже не были какой-то особо выведенной породой. И те и другие – люди, поддавшиеся искушению переложить личную ответственность на приказ. Но спустя сорок лет после той вьетнамской резни помогло ли это Уильяму Келли примириться с самим собой и каждый вечер умиротворенно отходить ко сну? Или ощущение правды все же начинало пробиваться, отравляя последние годы его существования и перечеркивая смысл всех предыдущих лет его жизни?

Мария не отвечала, но продолжала так же прямо смотреть на преподавателя. Впрочем, он и не ждал ответа, как это бывало часто. Своими же вопросами он будто уже подводил черту под рассуждениями. Словно делал ими вывод.

– Видите ли, во всех этих ситуациях нет хороших. Точнее, там чертовски сложно оставаться хорошим, – продолжал он, – как бы мы ни хотели верить в обратное. Вне зависимости от времени, места действия и степени цивилизованности человека, которого отправили с оружием в руках против других, морок ненависти делает из него обезьяну – короля вседозволенности: кто-то будет грабить, кто-то мародерствовать, кто-то насиловать, а кто-то – молча наблюдать и ничего не делать. Вторжение Ирака в Кувейт было представлено пропагандой Ирака как оказание помощи народу соседского эмирата в борьбе с жестоким режимом. В ходе этого вторжения иракские солдаты, совершенно не стесняясь иностранной прессы, обчищали кувейтские магазины и лавки, забивая до отказа баулы, которые утаскивали с автоматом наперевес. Во время вторжения США в Панаму сами Соединенные Штаты вынуждены были возбудить больше двадцати уголовных дел над своими военнослужащими, которые убивали безоружных и расстреливали военнопленных, грабили задержанных и крали ювелирные изделия в местных магазинах. Это было начало девяностых, излет нашего высокоинтеллектуального и цивилизованного века. Военные преступления происходят всегда. Даже когда вы уверены в обратном. И всегда их пытаются скрыть. Всегда. Порой сил и ресурсов на это сокрытие тратится больше, нежели на само преступление.

И преподаватель вновь посмотрел на Марию.

* * *

Окончательно рассвело, и прожекторы наконец-то выключили. Несколько команд работали в поле неподалеку от главных ворот, остальных капо продолжали гнать по дороге. Глядя на них, Габриэль снова заговорил:

– Изначально я думал, что привыкание ко всему происходящему происходит исключительно с нами, но со временем понял, что ошибался. Удивительная адаптация происходит со всеми. Каждый день я вижу крестьянина на поле, которое граничит с территорией лагеря. Он опускает голову и усердно работает на своей земле. Но я знаю, что он все видит и слышит. Поначалу он был скован и напуган, это было заметно по его движениям, но потом он привык, и все, что его волнует сегодня, – это действительно земля и урожай, который он получит с нее. Привык. Как и мы все. Как и они, в общем-то.