Текст книги "Американский мультикультурализм. Интеллектуальная история и социально-политический контекст"

Разработать более актуальную концепцию удалось ученикам Шюца по Новой школе социальных исследований, П. Бергеру и Т. Лукману. В 1966 г. они издали концептуальный труд под характерным названием «Социальное конструирование реальности». В основу этого исследования, ставшего настоящим манифестом социального конструктивизма, был положен анализ социального пространства общества как пересечения двух реальностей – объективной и субъективной. Объективная реальность – это тот социальный порядок, который является результатом человеческих усилий, «непрерывного человеческого производства»[168]168
  Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. М.: Медиум, 1995. С. 90.


[Закрыть]. Люди создают объективную реальность, отчуждая некие универсальные нормы и институции от собственных настроений, мнений, интерпретаций и пытаясь тем самым придать устойчивость и постоянство своему окружению. Но, по сути, этот процесс является всего лишь «опривычиванием», когда «любое действие, которое часто повторяется, становится образцом и впоследствии может быть снова совершено тем же самым образом и с тем же усилием»[169]169
  Там же. С. 91.


[Закрыть]. Поэтому институционализация социального порядка происходит спонтанно, она опосредованно отражает наиболее привычные для людей установки и мотивы. Субъективная реальность, по мысли Бергера и Лукмана, имеет схожую природу. Воспринимая социальный порядок как данность, человек нуждается в его легитимации, позитивном восприятии, снижающем эмоциональную, стрессовую нагрузку. Эта потребность удовлетворяется при условии личностной интерпретации социальных норм, распространения на них собственных оценок и суждений. Таким образом, социальный порядок воспринимается сквозь призму символических репрезентаций, и «все эти репрезентации “мертвы” до тех пор, пока они не “вызваны к жизни” в актуальном человеческом поведении»[170]170
  Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. С. 125.


[Закрыть].

Рассуждения Бергера и Лукмана подводят к двум взаимосвязанным выводам: во-первых, любые элементы социального порядка являются сконструированными символическими значениями, поскольку возникают в процессе типизации наиболее привычных человеческих установок и мнений, а функционируют в контексте последующих символических репрезентаций; во-вторых, конструируя социальную реальность, человек сам оказывается частью этого символического пространства («человек творит реальность и тем самым творит самого себя»). Следовательно, ключевым элементом социального порядка является идентичность человека. «Типы идентичности есть относительно стабильные элементы объективной реальности, а формирование индивидуальной идентичности проходит в ходе легитимации социального порядка, – утверждают Бергер и Лукман. – Поэтому идентичности всегда включены в общую интерпретацию реальности, они “встроены” в символическим универсум»[171]171
  Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. С. 284.


[Закрыть]. В «простых» монокультурных обществах, в символической культуре которых объективная и субъективная реальности фактически совпадают, идентичность является мощным фактором социальной стабилизации. Но в современном поликультурном и стратифицированном обществе нарастает множественность как объективного, так и субъективного мира. Всеобщая рефлексия «открывает ящик Пандоры с “индивидуалистическим” выбором, который делается общей ситуацией»[172]172
  Там же. С. 277.


[Закрыть]. Как следствие, рефлексирующие люди оказываются потенциальными «предателями самих себя». Это «предательство» связано с готовностью раз за разом менять собственные «символические миры» и идентичности в настойчивых поисках чего-то «подлинного» в своей жизни («Есть смысл умирать человеком, вряд ли есть смысл умирать помощником управляющего в отделе женского трикотажа»[173]173
  Там же. С. 243.


[Закрыть]).

Проблема «символического предательства», возникающая в рефлексирующем обществе, заставляет усомниться в прочных основаниях самоидентификации: «Какое именно “Я” было предано в тот или иной момент времени?»[174]174
  Там же. С. 276.


[Закрыть]. Собственное социальное поведение начинает восприниматься человеком как ситуативная «роль», не вполне связанная с его подлинным «Я». Тем самым социокультурное пространство общества начинает «конструироваться» в совершенно разных направлениях, и единственным принципом, подлежащим «опривычиванию» и типизации, оказывается плюрализм. «Подобная ситуация плюрализма как реальностей, так и идентичностей все в большей мере типична для современного общества, – утверждают Бергер и Лукман. – Общество, в котором расходящиеся миры становятся общедоступными, как на рынке, содержит в себе особые сочетания субъективной реальности и идентичности. Растет общее сознание релятивности всех миров, включая и свой собственный, который теперь осознается скорее как один из миров, а не как Мир»[175]175
  Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. С. 279–280.


[Закрыть].

Исследования Бергера и Лукмана стали своеобразным Рубиконом в развитии американской социальной мысли. Мировоззренческое кредо конструктивистов в наиболее радикальном варианте отразило синтез идей символического интеракционизма, историко-культурной антропологии и структурного функционализма. Конечно, все эти исследовательские направления не утрачивали свою методологическую специфику, но постепенно они образовывали единую парадигму анализа динамичных и плюралистичных по своей природе социальных форм. Характерная для них терминологическая сложность, подчеркнутая оригинальность понятийного ряда и витиеватая манера логических умозаключений также имели вполне определенный подтекст – подобная стилистика была призвана нарочито противопоставить новейшие социальные теории классическим детерминистским и релятивистским подходам. Как следствие, «неклассические» исследования с трудом завоевывали признание у широкой публики, в отличие от броских и метафоричных идей англоконформизма, социал-дарвинизма, классического культурного плюрализма. Но по своему духу они всецело соответствовали умонастроениям американского общества 1950–1960-х гг. Так, историк и журналист Макс Лернер отмечал во введении к своей знаменитой книге «Развитие цивилизации в Америке», опубликованной в 1957 г.: «Американцы начинают обращать все более пристальное внимание на самих себя и на свою цивилизацию… Но ни один американец не способен посмотреть на американскую цивилизацию отстраненным взглядом этнографа»[176]176
  Лернер М. Развитие цивилизации в Америке: В 2 т. М.: Радуга, 1992. Т. 1. С. 6–7.


[Закрыть]. Лернер называл и вполне очевидную причину таких умонастроений: «В течение четверти века американцы до неузнаваемости изменили семейные обычаи, демографическую ситуацию, городские окраины, систему энергоснабжения, промышленность, деятельность корпораций, профсоюзы, классовую стратификацию и средства массовой информации»[177]177
  Там же. С. 66.


[Закрыть]. Но при этом они сохранили то, что принято называть «американским характером», или «духом Америки». Лернер емко характеризует сущность этой новой «американскости» – многообразие в постоянном движении, «воплощение в наиболее чистом виде самых динамичных элементов современной истории», что требует не провозглашения абстрактного принципа культурного плюрализма, а обеспечения такой скорости общественных перемен, которая «не была бы разрушительно высокой» и не поколебала бы «органическое равновесие культур, переплетение которых сформировало то американское общество, которое мы знаем»[178]178
  Там же. С. 84, 118.


[Закрыть].

Показательно, что и политическая элита США начала рассматривать скорость и масштаб общественных перемен как наиболее надежный способ сплочения нации. Переломным моментом стала избирательная кампания одного из лидеров Демократической партии Эдлая Стивенсона в 1956 г., в ходе которой была провозглашена идея «двинуть страну вперед» к «новой Америке»[179]179
  Stevenson A. E. The New America. N.Y.: Harper and Brothers, 1957. p. 11.


[Закрыть]. Именно в ходе этой кампании демократы впервые призвали к полной ликвидации расовой сегрегации (Мичиганская декларация). Несмотря на обидное поражение Стивенсона, курс на «комбинацию Севера и Юга» был сохранен и впоследствии. Спустя 4 года он стал одним из ключевых компонентов программы «новых рубежей» Джона Кеннеди, амбициозное президентство которого буквально встряхнуло Америку. Кеннеди осознанно вернулся к риторике, которая очень напоминало политику общенациональной консолидации эпохи «нового курса» Ф. Рузвельта: «Энергия, вера, преданность озарят нашу страну… Поэтому не спрашивайте, что страна может сделать для вас, – спросите, что вы можете сделать для своей страны»[180]180
  Кеннеди Дж. Инаугурационная речь // Инаугурационные речи президентов США. С. 432.


[Закрыть]. В схожей стилистике была построена и программа «великого общества» Линдона Джонсона. Идея «борьбы с бедностью» рассматривалась в ней как часть более масштабного общенационального проекта – обеспечения равных возможностей для всех американцев независимо от возраста, расы, пола, вероисповедания и убеждений. «Справедливость требует помнить, – говорил Джонсон, – что любой гражданин, как только он отвергнет собрата со словами: “Он не такого цвета, как я или У него другие, чуждые мне убеждения”, – в тот же миг предает Америку»[181]181
  Джонсон Л. Инаугурационная речь // Инаугурационные речи президентов США… С. 437.


[Закрыть].

Благодаря усилиям Демократической партии американское государство сделало беспрецедентные шаги по искоренению расовой розни и иных форм социальной дискриминации. В 1963 и 1965 гг. были приняты законы о гражданских правах, запрещающие расовую сегрегацию. Закон 1964 г. запретил и все проявления гендерной дискриминации. Принятие нового Иммиграционного акта позволило ликвидировать основу для дискриминации выходцев из Азии и Африки. Ту же цель преследовал и Закон о введении билингвального образования (1968 г.). В 1968 г. началась и реализация правительственной программы «позитивных действий», целью которой было провозглашено предоставление определенных социальных преференций женщинам и представителям этнических меньшинств[182]182
  Печатное В. О. От Джефферсона до Клинтона: демократическая партия в борьбе за избирателя. М.: Наука, 2008. С. 222–308.


[Закрыть].

Все эти меры позиционировались как «новый социальный контракт» Америки, призванный сформировать общество, «слепое к цвету кожи». Былые дискуссии об «американцах через дефис», «томатном супе» и «салатнице», казалось бы, должны были уйти в прошлое. Принципы культурного плюрализма и толерантного сосуществования любых социокультурных сообществ становились официальной государственной идеологией. Однако действительность оказалась гораздо сложнее. В американском обществе быстро нарастало многообразие социальных ролей и статусных признаков, складывались новые модели стратификации и социальные субкультуры. Социальное пространство утрачивало строгую иерархичность, наполнялось новыми конфликтами и альтернативными, «неформальными» моделями межличностного взаимодействия. Американцы начали ощущать последствия сексуальной, гендерной, психоделической, контркультурной «революций». Некоторым исключением на этом фоне выглядел бум корпоративного сознания, который переживала в те годы Америка (по словам Дж. Гэлбрейта, «в наше время ни один богатый человек не пользуется прежней репутацией – уважением пользуются корпорации»[183]183
  Гэлбрейт Дж. Новое индустриальное общество. С. 258–259.


[Закрыть]). Но и сам корпоративный дух претерпевал разительные перемены под воздействием менеджмента «человеческих отношений». Как отмечал один из ведущих теоретиков этой концепции Дуглас Макгрегор, «камнем преткновения в иерархии человеческих мотивов становятся такие потребности, которые мы можем назвать стремлением к самовыражению… когда физиологические потребности удовлетворены и человек больше не опасается за свое здоровье, важнейшим мотивом его поведения становятся социальные потребности – чувство принадлежности к определенной группе, чувство социального взаимодействия, чувство принятия другими»[184]184
  Макгрегор Д. Человеческий фактор на предприятии // Классики теории государственного управления. Американская школа / Сост. Дж. Шафритц, А. Хайд. М.: МГУ, 2003. С. 248–249.


[Закрыть]. Таким образом, в центре нового образца социального поведения оказывалась способность человека к активной интеграции в разнородные и меняющиеся сообщества – от сослуживцев и соседей до сокурсников по колледжу и болельщиков любимой команды. Закрытое пространство социальных страт деформировалось под воздействием множественных поведенческих моделей, а стремление к ярко выраженной групповой идентичности дополнялось активной личностной рефлексией и стремлением к собственной интерпретации окружающего социального пространства. Не случайно, что именно во второй половине 1960-х гг. Америка столкнулась с беспрецедентными акциями социального протеста. Радикальное негритянское движение встало на путь экстремизма и «черного» национализма, выдвинув лозунги «Черное – прекрасно!» и «Власть – черным!». В свою очередь, активизировались и те общественные движения и группы, которые ратовали за отказ от ускоренной политики десегрегации («белый бумеранг»). Не менее мощным был размах молодежного протестного движения. Его катализатором стали антивоенные митинги («тич-ины»). Студенчество стало оплотом движения «новых левых», бросивших вызов «буржуазным» ценностям «общества потребления». Достаточно радикальные формы приобретал феминизм.

Все эти события и процессы еще до поражения демократов на президентских выборах 1968 г. фактически сорвали реализацию программы «великого общества». По сути, произошел провал всей неолиберальной стратегии, основанной на идеях технократии, «либерального консенсуса» и «всеобщего благосостояния». Герберт Маркузе, один из ведущих идеологов «новых левых», очень ярко характеризовал события 1960-х гг. как протест против «неясного, скрытого, метафизического характера» социальных «универсалий» индустриального общества, стремление к «знакомой конкретности» в системе социальных отношений, к очищению социального «целого» от «всяких недоразумений “гештальта”»[185]185
  Маркузе Г. Одномерный человек. Исследование идеологии Развитого Индустриального Общества. М.: Refl-book, 1994. С. 278–279.


[Закрыть]. Студенческие и негритянские бунты, антивоенные митинги и первые рок-концерты являлись признаком нарастающего разлома в социальном пространстве американского общества, кризиса индустриальной модели стратификации и социализации, все более очевидной потребности в обновлении всей системы социально-ролевых отношений.

Косвенным признанием этих проблем стала программа «нового федерализма», предложенная президентом Ричардом Никсоном на рубеже 1960–1970-х гг. Помимо разнообразных политико-административных и экономических аспектов, эта стратегия опиралась на идею возврата к классическим социальным ценностям американского общества – праву каждого американца взять на себя ответственность за собственную судьбу, активной роли самоуправления и других институтов гражданского общества, единству нации в защите свободы и справедливости. Закреплялось представление о том, что социальная политика, направленная лишь на рост благосостояния граждан и защиту уязвимых групп населения, не способна консолидировать общество. Америке требовалось собственное «узнаваемое» лицо, яркие символы национальной идентичности, новая коммуникативная культура, способная преодолеть множественные границы диаспор и субкультур. Поиск ответа на эти вызовы начался в период «неоконсервативной революции» и остался лейтмотивом общественной жизни США вплоть до начала XXI в.

Глава 3. «Новый культурный плюрализм» и дискуссии об основах социальности современного общества

Бурные события 1960-х гг. превратили американское общество в «бурлящий и ревущий котел». «Расовая революция» и вспышка «контркультуры», «вьетнамский синдром» и крах «государства всеобщего благосостояния» породили ощущение, которое Олвин Тоффлер афористично назвал «легковоспламеняющейся смесью быстротечности и новизны»[186]186
  Тоффлер О. Шок будущего. М.: ACT, 2001. С. 240.


[Закрыть]. Причем, если консервативно настроенное «белое и мужское» большинство обвиняло правительство в деформации «естественной» системы социальных отношений, то «цветная и женская» часть общества апеллировала к необходимости более «справедливого» распределения общественных ресурсов исходя из множественности существующих социальных ролей. Все чаще в адрес правительства звучали упреки в формализме социальной политики, несправедливости и провоцировании новых рисков. Так, около 60 % избирателей считали, что расширение прав меньшинств проводится излишне быстрыми темпами, «неприемлемыми для общества», а выравнивание уровня жизни носит искусственный характер[187]187
  Кругман П. Кредо либерала. М.: Европа, 2009. С. 90–91.


[Закрыть]. Особое неприятие у этой части общества вызывала политика, получившая название «позитивного действия» (или «аффирмативного действия» – этот термин в официальный оборот был введен президентом Дж. Кеннеди). Изначально политика «позитивного действия» подразумевала предотвращение дискриминации женщин и представителей расово-этнических «меньшинств» в таких ситуациях, как прием на работу и карьерный рост, поступление в образовательные учреждения, оказание потребительских услуг и т. п. Но к началу 1970-х гг. все более широкой практикой становилось введение разнообразных квот для «достаточного» представительства «уязвимых» групп населения. Противники такой политики указывали, что формируется система «дискриминации наоборот», когда принцип равенства шансов не только сменяется равенством результатов, но и новыми привилегиями[188]188
  Джанда К., Берри Д. М., Голдман Д., Хула К. В. Трудным путем демократии: процесс государственного управления в США. М.: Российская политическая энциклопедия, 2006. С. 517.


[Закрыть]. Прямо противоположной была реакция на политику «позитивного действия» представителей тех самых «уязвимых» социальных групп. Проблема законодательной дискриминации ушла в прошлое, а вместе с нею и пафос борьбы за гражданское равноправие. Представители феминистского и афроамериканского движений все чаще ратовали за «особый», «чувствительный к специфике» подход, а не «выравнивание шансов». Тем самым «дискурс “равенства” перерастал в дихотомию “равного и различного»[189]189
  Попкова Л. Н. Гендерная политика США: формальные институты и практики // Общественные науки и современность. 2004. № 1. С. 165.


[Закрыть]. И в таком контексте политика расовых и гендерных квот воспринималась как важный, но уже недостаточный шаг. Стремление к равноправию уступало место провозглашению собственной идентичности и попыткам расширить ее пространство в условиях меняющего общества. Еще больше усугубил эту проблему развернувшийся в 1970-х гг. экономический кризис, когда гиперинфляция резко снизила эффективность правительственных социальных программ, а рост расходов оказался критичным для федерального бюджета[190]190
  США: государство и социальная политика. К анализу консервативных тенденций / Отв. ред. С. М. Плеханов. М.: Наука, 1988. С. 34.


[Закрыть].

Интеллектуальная элита США в очередной раз столкнулась с необходимостью обосновать новый взгляд на состояние нации и перспективы ее развития. Расовая, гендерная и психоделическая «революции», распространение разнообразных субкультур и протестных форм гражданского поведения требовали признания культурного плюрализма в качестве основы формирующейся постиндустриальной социальности. Эта установка оказалась закреплена и на уровне государственной политики, и в качестве этического общественного консенсуса. Впрочем, этот факт отнюдь не означал торжество идей «симфонии цивилизаций» и «нации наций», характерных для плюралистов начала ХХ в. Как отмечал Милтон Гордон, метафора «плавильного тигля» не утратила своей актуальности, а скорее трансформировалась в образ «множественного котла», закрепляющий «плюрализм национальной действительности» и легализующий формирование все новых субкультурных сообществ[191]191
  Gordon M. M. Assimilation in American Life: The Role of Race, Religion, and National Origins. Oxford: Oxford University Press US, 1964. P. 131.


[Закрыть]. Подобная позиция была вполне корректной, но в методологическом плане она оставляла открытой ключевую проблему: каковы те социальные механизмы, которые могут обеспечить внутреннее единство «множественного тигля» и «выплавление» в нем устойчивой национальной идентичности. Характерно, что ни канадско-австралийский, ни европейский мультикультурализм не предполагали подобной постановки вопроса. Гарри Триандис, президент Международной ассоциации кросс-культурной психологии, впоследствии предложил рассматривать эту особенность американской социальной мысли как переход от «вычитаемого» к «адаптивному» мультикультурализму. Под «вычитаемым» мультикультурализмом он подразумевал систему межкультурного взаимодействия, которая требует от ее участников отказаться от некоторых исходных культурных элементов, чтобы достичь уровня новой культурной идентичности. «Адаптивный», или интеграционный, мультикультурализм, по мнению Триандиса, предполагает не «вычитание», а «прибавление» культурных элементов, обновление социального опыта и форм самоидентификации[192]192
  Триандис Г. Культура и социальное поведение. М.: Форум, 2007. С. 299.


[Закрыть].

Подобные трактовки идеи мультикультурализма воспринимались американскими интеллектуалами достаточно настороженно. Они противоречили представлению о естественном характере плюралистической социокультурной среды, ее тесной взаимосвязи с эмерджентным социальным взаимодействием. С другой стороны, необходимо было учитывать и растущие консервативные настроения в американском обществе. В основе их лежало не только ситуативное недовольство правительственным курсом, но и более глубокие причины. Так, Артур М. Шлезингер объяснял происходящую ломку общественных настроений традиционными для американцев колебаниями между реализмом и мессианством, циклами «распыления и централизации национальной энергии»[193]193
  Шлезингер-мл. А. М. Циклы американской истории. М.: Прогресс-Академия, 1992. С. 37, 44, 48.


[Закрыть]. Так, президентство Д. Эйзенхауэра, по мнению Шлезингера, обеспечило нации «передышку», а бурные шестидесятые принесли новую «лихорадку обязательств», «новые горизонты и новые надежды». Ответная реакция началась в следующем десятилетии и достигла пика в период неоконсервативных реформ Рональда Рейгана. Таким образом, начиналась уже третья в этом столетии волна «консервативной реставрации» (после 1920-х и 1950-х гг.), сопряженная с переориентацией американцев на приоритет частных интересов в противовес социальным инициативам. «Этот уход в частную жизнь представляет собой форму корректирующего действия внутри социального организма, действия, снимающего избыток озабоченности делами общества, – утверждал Шлезингер. – Периоды преобладания частного интереса основываются на принципе, что достижение индивидуумом своих собственных интересов способствует достижению интереса общего»[194]194
  Там же. С. 66–67.


[Закрыть].

Рассуждения Шлезингера являются характерным примером тех настроений, которые преобладали в американском либеральном андерграунде 1960–1970-х гг. Они были направлены на обоснование внутренней целостности «американского мышления», якобы объединяющего полюса консерватизма и реформаторства, капитализма и демократии, частного и общественного интереса под эгидой принципов личной свободы, конституционного государства и верховенства закона[195]195
  Шлезингер-мл. А. М. Циклы американской истории. С. 76–77.


[Закрыть]. Но, как показали последующие события, подобные прогнозы оправдались лишь в той мере, в которой они предсказывали ускорение политических циклов в связи с «драматизмом» современной эпохи. Былое единство «американского мышления» оказалось если не утрачено, то существенно подорвано растущим социокультурным, идеологическим, ценностным размежеванием общества. По образному выражению Артура Манна, американский «национальный тигель» стал не только множественным, но и «шипящим»[196]196
  Mann A. The One and the Many: Reflections on the American Identity. Chicago: University of Chicago Press, 1979. P. 25.


[Закрыть]. И этот процесс совершенно не укладывался ни в рамки классических циклов двухпартийной политической эволюции, ни в русло либерально-мессианского прогрессизма, ни в логику классических теорий американской национальной идентичности. Суть проблемы крылась гораздо глубже – Америка оказалась перед беспрецедентным для нее цивилизационным выбором. События, происходившие в течение последней трети ХХ в., очень емко охарактеризовал С. Хантингтон: «Разногласия относительно расовых приоритетов, билингвизма, мультикультурализма, иммиграции, ассимиляции, трактовки исторических событий, роли английского языка и евроцентризма были на самом деле сражениями в войне за природу американской национальной идентичности»[197]197
  Хантингтон С. Кто мы? Вызовы американской идентичности. М.: Транзиткнига, 2004. С. 221.


[Закрыть].

Еще одним важным фактором, повлиявшим на парадигмальную эволюцию американской «плюралистической» мысли, явилось уникальное состояние социально-гуманитарных наук, которое сложилось в 1970-х гг., в том числе настоящий бум этно-национальных исследований. Этот процесс был связан с реакцией на самые разнообразные явления – от широкой волны национально-освободительного движения в странах Азии и Африки и «неожиданных» культурно-националистических «рецидивов» в Европе (Шотландия, Страна Басков, Бельгия, Ирландия) до ускоренного развития наднациональных интеграционных процессов, транснационализации мировой экономики и международного права. В этих условиях идея государственно-политического национализма, встроенная в линейную прогрессистскую схему «племя – народность – нация», оказывалась слишком формализованным основанием для толкования природы современных наций. К тому же сказывалась и активная социальная трансформация самого западного общества – нарастающая деформация классовой структуры, формирование разнообразных субкультур, появление новых моделей гендерных и семейных отношений. На смену модернистскому дискурсу «права наций на самоопределение» пришла постмодернистская проблема «права личности на самоопределение», а в области этно-национальных исследований это предполагало активное внедрение социально-психологических, феноменологических, культурно-антропологических методов.

Поиск новых методологических подходов к изучению этно-национальных явлений привел к формированию особого предмета научного анализа. Для его обозначения стало использоваться понятие «этничность» («ethnicity»). Показательно, что в Оксфордском словаре английского языка этот термин появился именно в 1972 г., хотя У. Уорнер использовал его еще в начале 1940-х гг. в своей знаменитой «Yankee City Series», а первую развернутую трактовку в 1953 г. сформулировал Д. Рисман.

Как справедливо отметил российский исследователь В. А. Авксентьев, сама структура понятия «этничность», то есть использование суффикса «-ость» в русском языке и «-ity» в английском, превращает его в «исключительно абстрактное, а потому трудно поддающееся определению понятие»[198]198
  Авксентьев В. А. Основные теоретические концепции современной этноконфликтологии // Этнические проблемы современности. Ставрополь, 2001. Вып. 7. С. 5.


[Закрыть]. Но именно это свойство позволяет использовать понятие «этничность» для анализа общностей самого различного таксономического уровня, избегая необходимости их четкой дифференциации в социальной структуре общества, но подчеркивая специфическую роль в социализации индивида. В 1970-х гг. для обобщенного обозначения «этноподобных» социальных сообществ в англоязычной научной лексике закрепился особый термин «ethnie» (близкий к предложенному советским исследователем Ю. Бромлеем термину «этникос»). Этничность же начала рассматриваться в качестве интегрированной социокультурной характеристики, объединяющей этническое самосознание индивида, как часть его «Я-концепции», с теми общественными институциями, которые обеспечивают социализацию индивида в пространстве этнокультурных «МЫ-образов».

Развернувшиеся в 1970-1980-х гг. дискуссии, в том числе с участием таких авторитетных оппонентов, как Э. Геллнер и Э. Смит, Ф. Барт и Р. Коэн, Ю. Бромлей и Л. Гумилев, показали, что растущая роль этничности в процессе социализации человека не является возрождением неких архаичных форм общественного сознания. Этничность становится наиболее зримым проявлением социокультурных процессов, формирующих пространство самоидентификации современного человека. Признание этого факта открыло путь для активного междисциплинарного синтеза в изучении этнонациональной проблематики, способствовавшего закреплению трех основных парадигмальных подходов – инструменталистского, конструктивистского и примордиалистского. Все они оказались широко представлены и в американской социальной мысли 1970–1980-х гг., органично продолжив теоретические изыскания школ Ф. Боаса и Л. Уайта, Дж. Мида и А. Шюца. Проблематика культурного плюрализма и мультикультурализма находилась в центре внимания представителей всех трех направлений.

На первый взгляд, наиболее очевидной представлялась взаимосвязь идей культурного плюрализма с методологией инструменталистских исследований. В США инструментализм зародился еще на рубеже XIX–XX вв. Его основоположником стал один из признанных духовных лидеров Америки Джон Дьюи, в философских воззрениях которого отразились ключевые категории национального мышления – индивидуальность, прагматизм, свобода, демократия. Именно Дьюи первым сформулировал опорный постулат инструментализма: представление о личности как индивиде, чье становление и развитие происходит на основе осознанного выбора линии поведения в конкретных ситуациях и применения тех или иных интеллектуальных «инструментов» для удовлетворения собственных интересов. Дьюи признавал и важность усилий общества по социализации индивида, в том числе с помощью системы образования и культурной политики. Но любые идеологические явления, в том числе национализм, он считал исторически преходящими, имеющими значение лишь до тех пор, пока они сохраняют свое прагматическое значение. «Нам нужен критерий для определения ценности любого конкретного вида социализации, – писал он. – Мы не должны конструировать некое идеальное общество чисто умозрительно. Задача состоит в том, чтобы выделить положительные черты реально существующих форм общественной жизни, некие общие интересы в [той или иной] социальной группе, степень ее взаимодействия и сотрудничества с другими группами»[199]199
  Дьюи Д. Демократия и образование. М.: Педагогика, 2000. С. 81.


[Закрыть].

Восприятие индивидуализма и прагматичности в качестве ключевых факторов социального действия придавало инструменталистским теориям ярко выраженные черты культурного релятивизма и провоцировало явное пренебрежение к нормативным формам общественной жизни. Не случайно один из самых известных учеников Дьюи Рэндольф Бурн весьма жестко критиковал подобные установки своих коллег: «У них нет ясной философии жизни, за исключением той, какой обладает разведка. Они не имеют представления о том, какое общество хотят создать и в каком обществе нуждается человечество, хотя они оснащены всеми установками и талантами для того, чтобы его добиться»[200]200
  Цит. по: Энфи А. Американская психология до «эпохи прагматизма» // Персональный сайт А. Энфи. http://aramenfi.sk6.ru/articls8.html.


[Закрыть]. Сам Бурн попытался соединить постулаты инструментализма с признанием нормативной значимости этнокультурных традиций. Именно такой подход позволил ему наряду с Х. Колленом снискать репутацию основателя теории культурного плюрализма. Однако, как указывалось выше, их идеи не получили широкого распространения в условиях «консервативной войны» 1920-х гг. Да и сама инструменталистская парадигма оказалась на несколько десятилетий в состоянии явного кризиса, будучи потесненной бихевиористскими психологическими теориями. Ситуация изменилась лишь к 1970-м гг., когда глубокая трансформация американского общества вызвала всплеск интереса к «несистемным» формам социокультурных отношений.

Заслуга в «реанимации» инструменталистской версии культурного плюрализма принадлежит Натану Глейзеру и Даниэлю Мойнихену (оба они работали в Гарвардском университете, но если Глейзер уже в 1960-х гг. сникал репутацию одного из наиболее авторитетных американских социологов, то Мойнихен был более известен в качестве функционера Демократической партии и являлся активным лоббистом искоренения расовой сегрегации). Первой совместной работой Глейзера и Мойнихена стал сборник очерков «По ту сторону плавильного котла. Негры, пуэрториканцы, евреи, итальянцы и ирландцы Нью-Йорка», опубликованный в 1963 г. и переизданный в 1970 г.[201]201
  Glazer N., Moynihan D. Beyond the Melting Pot. The Negroes, Puerto Ricans, Jews, Italians, and Irish of New York City. Cambridge, MA: MIT Press, 1963.


[Закрыть] На примере анализа пяти основных этнических групп, проживавших в Нью-Йорке, Глейзер и Мойнихен попытались доказать, что американский «плавильный тигель» утратил свое значение. Они считали, что этничность является одним из наиболее эффективных социальных регуляторов, поскольку обладает сильным эмоциональным воздействием и позволяет индивидам преодолеть состояние тревоги и одиночества. Поэтому этничность не только выполняет ярко выраженную компенсаторную функцию, но и формирует стабильные социальные сообщества, скрепленные культурными традициями, экономическим укладом, политико-правовыми структурами. Смена этих институций происходит по мере изменения общественных потребностей в них, а этничность обеспечивает необходимую преемственность социального опыта: «Старые культуры постепенно уходят в прошлое, на их месте возникают новые культуры и новая идентичность»[202]202
  Glazer N., Moynihan D. Beyond the Melting Pot. The Negroes, Puerto Ricans, Jews, Italians, and Irish of New York City. Р. VIII.


[Закрыть].