Текст книги "Кто Ты?"

Глава 6

В маленькой столовой обстановка была преимущественно из брайтонского Павильона. Четыре позолоченных дракона служили опорами покрытого красным лаком стола, еще два в виде кариатид поддерживали крышку над камином, сделанную из того же материала. В дни Регентства[27]27
  1810-е годы.


[Закрыть] так представляли себе восточную роскошь. Что-нибудь в таком духе, размышлял Джереми, усаживаясь на свой пурпурный с золотом стул, да, нечто подобное должно было представляться Китсу, когда при нем заговаривали о Древнем Китае, как, впрочем, представлялось и Шелли, и лорду Байрону, – и точно так же эта пленительная «Леда» работы Этти, висящая вон там, рядом с «Благовещением» Фра Анжелико, с абсолютной достоверностью доносит их верования касательно языческой мифологии: превосходно подошла бы (он чуть не захихикал от этой мысли вслух) в качестве иллюстрации для всех их од Психее и Греческой вазе, для «Эндимиона», для «Прометея Прикованного». У любой эпохи собственные идеи, и чувства, и фантазии, которые отличают всех, кто этой эпохе принадлежит, без всякого исключения, будь то случайный прохожий или личность, отмеченная гениальностью. Регентство всегда узнаваемо, оно Регентство, берешь ли образчик с поверхности или залезаешь на самое дно корзинки. В 1820-е годы каждый, устремивший взор внутрь себя, чтобы вообразить чудесные гроты, у которых пенной волной бьется волшебное море, должен был увидеть – что? Да башни брайтонского Павильона. Соображение это заставило Джереми самодовольно улыбнуться. Этти и Китс, брайтонский Павильон и Перси Биши Шелли – потрясающая тема! Куда более захватывающая, нежели карп в сопоставлении с песнями Оссиана, ведь Нэш[28]28
  Нэш, Джон (1757–1835) – английский архитектор, построил комплекс домов у Риджент-Парка, места королевской охоты.


[Закрыть] и принц-регент, во всяком случае, поинтереснее какой-то старой рыбы. Не поднимать же ее, впрочем, за столом, где о таких вещах словом перекинуться не с кем. Любопытно, есть здесь хоть кто-то, кого бы такие материи увлекали, кто способен вести о них речь? Мистер Стойт, понятно, исключается, равно как мисс Монсипл и эти две юные ее гостьи, явившиеся из Голливуда к ланчу; доктору Обиспо мыши важнее всех книг на свете; что до Питера Буна, он, похоже, вообще не ведает о существовании интересных книг. Единственное лицо, которое, быть может, испытает некий трепет, задумавшись о психологии последних Георгов, был джентльмен, представленный Джереми как профессор Хуберт Малдж, доктор философии, магистр богословия и президент колледжа Тарзания. Доктор Малдж, однако, в настоящий момент патетически, словно произнося проповедь перед паствой, рассуждал о новом учебном корпусе, презентованном колледжу мистером Стойтом, – вскоре предстояла церемония официального открытия. Этот доктор Малдж был крупный, видный мужчина с подобающим такой наружности голосом – звучным, но вместе с тем обходительным, ласкающим, но непреклонным. Говорил он неспешно, однако уверенно и без единой запинки. Фразами, в которых каждое второе слово надлежало бы выделить прописными буквами, он заверял мистера Стойта и всех своих любезных слушателей, что для обучающихся в Тарзании явится Великим Благом предоставленная возможность собираться в превосходном новом корпусе, чтобы Сообща Посвятить Себя Высоким Занятиям. Например, Религиозным Ритуалам вне различия вероисповеданий, или же Изучению Лучших Свершений Поэтической и Драматической Музы. Да, дар этот бесценен! Многие поколения тарзанских Питомцев и Воспитанниц с сердечной благодарностью и любовью будут вспоминать имя Стойта, вспоминать его, можно не сомневаться, всегда; и сей Учебный Корпус есть monumentum aere perennius, да, Монумент, коий не погребет Время под своими Песками, – истинный, вековечный монумент. Позвольте же, продолжал доктор Малдж, перемежая свою речь кусочками цыпленка под соусом, упомянуть теперь о том, сколь необходима Тарзании новая школа Искусств. Ибо не убедились ли мы сами, сколь помогают Искусства истинному Образованию. И Дух Веры в наше Двадцатое Столетие также себя выражает всего яснее посредством Искусств. В Искусствах дано Личности наиболее полно осуществить свое Творческое Начало, поскольку…

«Рехнуться можно, – подумалось Джереми, – да замолчи ты, наконец». И он улыбнулся, вспомнив, что вот с этим-то болваном намеревался поболтать о том, что связывает поэзию Китса и брайтонский Павильон.

* * *

Питер Бун увидел, что от Вирджинии его отделяет ее юная подруга из Голливуда, та, у которой головка посветлее, и остается лишь любоваться Вирджинией на фоне румян и наклеенных ресниц, золотистых завитков и густого, почти зримого аромата гардений. Всякому другому подобный фон стал бы некой пленительной помехой, однако Питу было безразлично – что духи, что столь же сильный запах помоев. Интересовало его лишь находящееся за помехой – изящно подкороченная верхняя губка, крохотный носик, при виде которого навертывались растроганные слезы: такой он был элегантный и дерзкий, такой забавный, такой ангелоподобный; и длинные, по-флорентийски зачесанные пряди, сверкающие под солнцем переливами каштанового цвета; и эти широко расставленные огромные глаза с их обманчивой живостью и темно-голубыми глубинами, где, он не сомневается, таятся неиссякаемая мудрость и нежность, не знающая пределов. Он был так в нее влюблен, что на месте сердца ощущал лишь побаливающую пустоту, заполнить которую могла она одна.

А она болтала себе с этой златоглавой Помехой насчет нового контракта, который Помеха заключила только что со студией «Космополитен-Перельмутер». Картина называлась «Подбери мне чулочки», и Помехе предстояло в ней воплотить богатую девицу, которая, только начав выезжать в общество, сбегает из дома, чтобы устроить свою жизнь самостоятельно, становится звездой стриптиза в каком-то шахтерском городишке на Западе и под конец выходит за ковбоя, а тот оказывается сынком миллионера.

– Чу́дная история! – сказала Вирджиния. – А вы как думаете, Пит?

Пит был с нею совершенно согласен, он с радостью подумал бы все, что она найдет правильным.

– Кстати, расскажите про Испанию, – прощебетала Вирджиния. И пока Джереми, который прислушивался к их разговору, лихорадочно пытался сообразить, как это у нее оказались кстати «Чулочки» и Гражданская война, – связались ли в целое «Космополитен-Перельмутер», антисемитизм, франкизм, нацизм, или беглянка, классовая борьба, Москва, Негрин, или стриптиз, дух нынешнего времени, радикализм, Республика, – пока он прокручивал все эти варианты, Вирджиния тормошила молодого великана, чтобы он им рассказал про свои испанские приключения, а когда он замялся, потребовала с настойчивостью – ведь это так интересно, и Помеха никогда про это не слышала, да наконец, ей вот хочется, и нечего ломаться.

Пит послушно кивнул. Чередуя ходовые словечки с газетными фразами, – Джереми, втихомолку подслушивавший, насколько позволяло бубнящее красноречие доктора Малджа, подумал: вот он, убогий, нищенский, ковыляющий лексикон, к которому прибегают столько молодых американцев и англичан из страха показаться небанальными, а значит, третирующими свою компанию, или высокомерными, стало быть, недемократичными, или же вовсе снобами, что совсем уж не годится, – спотыкаясь, уснащая свой рассказ междометиями, Пит на мерзком этом жаргоне принялся описывать те героические месяцы 1937 года, которые провел добровольцем в Интербригаде. Повесть выходила захватывающая. Хотя речь Пита безнадежно хромала, Джереми не составило труда уловить, что юноша этот действительно верит в справедливость и свободу, что он по-настоящему храбр, предан своим товарищам и даже здесь, рядом с капризным ротиком, в атмосфере, где все благоприятствует научным занятиям, его снедает тоска по жизни среди людей, посвятивших себя своей идее, готовых встретить лицом к лицу любую опасность, не страшившихся ни лишений, ни всегда близкой угрозы гибели.

– Да чего там, – то и дело повторял он, – настоящие были парни, уж поверьте.

Все они были настоящие – Кнут, однажды спасший его там, в Арагоне, и Антон, Мэк, бедняга Дино, которого убили, и Андре – тому отрезали ногу; а у Яна остались дома жена и двое малышей; про Фрица и говорить нечего – он полгода сидел у нацистов в лагере, да и вообще чего там, лучше парней в мире не найти. А вот он хорош гусь, нечего сказать, – сначала подхватил ревматизм, и пришлось ребятам столько с ним возиться, а потом бац! миокардит, и значит, прощай, солдатская служба: на что он годен, если двигаться не может. Поэтому он сюда и приехал – это было сказано извиняющимся тоном. Да ладно, чего там, он все-таки кое-что в жизни повидал! Вспомнить хотя бы, как они с Кнутом сделали ночную вылазку, переползли через расщелину и, застав врасплох целый взвод мавров, половину перестреляли, а вернулись с пулеметом, с тремя пленными…

– Позвольте поинтересоваться, что вы думаете о Творческом Развитии Личности, мистер Пордейдж?

Смущенный тем, что его так явно поймали на невнимании к оратору, Джереми виновато забормотал:

– Творческое развитие? Ну конечно, конечно, – он пытался выиграть время. – Обязательно, просто необходимо. Я всей душой за творческое развитие, – закончил он с пафосом.

– Приятно это слышать, – сказал доктор Малдж. – Поскольку мы в Тарзании именно этого и стараемся добиться. Творческого развития – и чтобы оно становилось все более Творческим. Сказать вам, о чем я всего сильнее мечтаю? – И мистер Стойт, и Джереми хранили молчание. Тем не менее доктор Малдж пылал решимостью поведать им свои грезы. – О том, что Тарзания превратится в Центр той Новой Цивилизации, коя расцветает здесь у нас, на Западе. – Мясистая его длань торжественно взмыла вверх. – Афины Двадцатого Века вскоре появятся в пределах городских границ Лос-Анджелеса. И я хочу, чтобы Тарзанию считали новыми афинским Парфеноном и Академией, новой Стоей и Храмом Муз. Чтобы Религия, Творчество, Философия, Наука, чтобы все они обрели приют в Тарзании, отсюда источая благородный свой свет, которым…

Довершая рассказ о вылазке, Пит наконец сообразил, что слушает его только Помеха. Внимание Вирджинии отвлеклось, сначала незаметно, затем явно и вызывающе, на левый фланг, где доктор Обиспо что-то нашептывал почти в самое ухо той блондинке, что потемнее.

– Вы о чем это там? – окликнула их Вирджиния. Доктор повернулся к ней, снова принявшись шептать. Три головы – набриолиненная черноволосая, в мелких русых завитках и еще одна, с каштановым отливом, – почти касались друг друга. По выражению лиц Пит догадался, что доктор опять рассказывает какую-то из своих похабных историй. Болезненная пустота на месте сердца, исчезнувшая было, когда Вирджиния с пленительной улыбкой попросила его рассказать про Испанию, теперь вернулась, отозвавшись удвоенной тревогой. Боль была особенная, в ней сплетались нежность, отчаяние, чувство утраты, ощущение собственной никчемности и еще страх, что ангела его совращают, а вдобавок другой, более глубокий страх, который он отказывался отчетливо осознать, и страх этот был тот, что о совращении тревожиться уже незачем, потому что ангел на самом-то деле не херувим, которого создало воображение, плененное любовью. Увлекательный его рассказ вдруг сам собою иссяк. Он замолчал.

– А что же потом было? – тормошила его Помеха; на лице ее читались страстный интерес и такое преклонение перед героем, от которого у любого другого приятно защекотало бы в груди.

Он покачал головой.

– Ничего особенного.

– А с маврами, то есть с пленными, вы как распорядились?

– Ну их к черту! – нетерпеливо отмахнулся он. – Вам-то что?

Слова его заглушил неистовый хохот, как будто взрывом разбросавший заговорщицки склоненные одна к другой головы: черноволосую, в русых завитках и ту, с прелестным каштановым отливом. Взглянув на Вирджинию, он увидел, что она корчится от еле сдерживаемого смеха. Что это ее разбирает? – он мучительно пытался понять, насколько она развращена, и в памяти разом всплыли, как бы выкристаллизовавшись и сливаясь воедино, все смачные анекдоты, которые гуляли в его дни по школе, все шуточки, все скабрезные куплеты.

Может, и ее развеселил анекдотец в таком духе? Или что-нибудь вроде этой вот песенки? Или – боже, да неужто – вроде той истории? О нет, взывал он к небесам, только не этой, но чем больше старался он себя убедить, чем горячее молился, тем безнадежнее, сам не зная почему, проникался уверенностью, что эта именно история и была рассказана.

– …самое важное, – вещал доктор Малдж. – Творческое Созидание в сфере Искусств. Поэтому необходима Художественная Школа, которая была бы достойна Тарзании, достойна величайших традиций нашего…

Истерический женский хохот нарушил чинное спокойствие, своим неистовством точно бы негативно соответствуя строгости принятых в обществе табу. Взор мистера Стойта резко устремился туда, где веселились от души.

– Вы чего это? – подозрительно спросил он.

Он не позволит, чтобы Малышка краснела от грязных шуточек. Когда за столом были дамы, он делался почти так же нетерпим к грязным шуточкам, как, бывало, его бабушка, плимутская сестрица.

– Чего ржете, спрашиваю?

Ответил доктор Обиспо. Со своей всегдашней лощеной вежливостью, воспринимавшейся как издевательство, объяснил, что рассказывает девочкам забавный случай, о котором недавно говорили по радио. Ужасно смешное происшествие. Может, начать сначала, чтобы и мистер Стойт послушал?

Бросив на него сердитый взгляд, мистер Стойт отвернулся.

Скучающая мина на лице хозяина убедила доктора Малджа, что разговор о Художественной школе лучше отложить до другого случая. Жаль, очень жаль, дело-то вроде было совсем на мази. Ладно, не все сразу. В качестве главы колледжа доктор Малдж хронически нуждался в филантропах; о богачах ему было известно все. Известно, в частности, что они похожи на горилл, а тех непросто укрощать, потому что они всегда настороже, вечно чем-то недовольны и отличаются скверным характером. С ними надо действовать без нажима, обращаться нежно, ласково и хитрить на каждом шагу. Причем все равно они способны вдруг ни с того ни с сего обозлиться и показать зубы. Полжизни что-нибудь выклянчивая у банкиров, стальных магнатов и отошедших от дел консервных королей, доктор Малдж выучился сносить маленькие неудачи вроде сегодняшней с истинно философским терпением. Сияя всей своей расплывшейся в улыбке физиономией римлянина имперской поры, он обратился к Джереми:

– А как вам наш калифорнийский климат, мистер Пордейдж?

Вирджиния мельком взглянула на Пита, сразу угадав, чем он расстроен. Бедненький! Но с другой стороны, ей что, вот так и слушать все эти байки про дурацкую войну в Испании, а если не про Испанию, так про лабораторию, а в лаборатории они занимаются вивисекцией, ужас какой-то, ну да, на охоте тоже убивают зверьков, но у них, бедненьких, есть шанс уцелеть, особенно когда стрелок неважный, а она и стрелять-то не умеет, и вообще на охоте так здорово, горы кругом, воздух такой чудесный, а Пит просто кромсает бедненьких мышек у себя в этом противном погребе… В общем, он сильно ошибается, если рассчитывает, что она так вот сядет рядом и уши развесит. Но в общем-то он славный, Пит, а уж влюблен, с ума сойти! Чудесно, когда так в тебя влюбляются, просто чудесно. Хотя в общем-то надоел он ей уже. Вроде как ты ему чем-то обязана, а он тебе указывать может и вообще лезть с советами. Пит, правда, особенно не лезет, но смотрит, смотрит как – вроде бы ты лишний коктейль выпила, а твоей собаке вздумалось тебя ругать за это. Глазами все говорит, прямо как Хеди Ламар, только у нее, у Хеди, глаза совсем другое говорят, совсем, совсем другое. И сейчас опять вон на меня уставился, а что я такого сделала? Надоела мне эта дурацкая война, вот я и прислушалась, что это там Зиг нашептывает Мери Лу. Ладно, хватит, в общем, никому не позволю объяснять, как мне жить, моя жизнь – это моя жизнь. И мое дело. А он пялится с упреками, ну совсем как дядя Джо, или мамаша, или этот отец О’Рейли. Те, правда, не просто пялятся, те еще говорят, говорят – не остановишь. Хотя вообще-то он все это с лучшими чувствами делает, бедненький, он совсем мальчишка, этот Пит, опыта никакого, а главное, влюблен, как сопляк, как тот школьник в последней картине Дины Дурбин. Бедненький Пит! – опять подумалось ей. Не везет ему, а что поделаешь, никогда ей не нравились такие вот здоровые, красивые парни вроде Кэри Гранта. Ну, не нравятся, и все тут. Он милый, чудесно, что он так ее любит. Но делать нечего.

Встретившись с ним взглядом, она одарила его ослепительной улыбкой и позвала, если найдется свободных полчаса, после ланча поучить ее с девочками, как кидают подкову.

Глава 7

Наконец поднялись из-за стола и начали расходиться. Доктору Малджу предстояла деловая встреча в Пасадене с вдовой владельца треста резиновых изделий – может, та пожертвует тридцать тысяч на спальный корпус для девочек. Мистер Стойт отправлялся в Лос-Анджелес на еженедельное заседание правления, происходившее в пятницу к вечеру, и последующие деловые переговоры. Доктор Обиспо должен был оперировать на кроликах и направился в лабораторию за инструментами. У Пита накопилась груда научных журналов, которые надо просмотреть, но все же он не отказал себе в нескольких минутах счастья, даруемого обществом Вирджинии. А Джереми, разумеется, не терпелось вернуться к бумагам Хоберков. Он шел к себе в подвал, испытывая чувство почти физического облегчения, – так возвращаются туда, где чувствуют себя дома. Он проводил день прекрасно, и с какой пользой! Прошло каких-то два-три часа, когда из кипы бухгалтерских книг и деловых бумаг он выудил еще одну связку писем Молиноса. А также третий и четвертый тома «Фелиции». И кроме того, иллюстрированное издание «Le Portier des Carmes»[29]29
  «Дарующий блаженства» Нерсиа.


[Закрыть], a затем под переплетом, напоминающим молитвенник, обнаружилось сочинение редчайшее – «Сто двадцать дней Содома», труд Божественного Маркиза. Истинное сокровище. Вот уж удача, так удача. Впрочем, подумал Джереми, удачи этой вполне можно было ожидать, зная, что за семейство были Хоберки. Судя по году выпуска, книги скорее всего принадлежали пятому графу – тому, который владел титулом полвека с лишним, перевалил за девяносто, а скончался уже при Вильяме IV, и не задумавшись о покаянии. Памятуя, что собою представлял сей старый джентльмен, странно удивляться, обнаружив, какое у него было собрание порнографии, – уж скорее следовало бы предположить, что оно окажется еще богаче.

С каждой новой находкой Джереми окрылялся все больше. Как обычно, – безошибочная примета, что у него хорошее настроение, – он принялся вспоминать песенки, популярные во времена его детства. Письма Молиноса читались под аккомпанемент «Веселеньких девчонок», «Фелицию» и «Le Portier des Carmes» он листал, мурлыкая под нос романтичную мелодию «Пчелка на сирени». А когда очередь дошла до «Ста двадцати дней», никогда им прежде не читанных и даже не виданных, сюрприз привел его в такое восхищение, что, раскрыв старый томик по долгу библиографа и обнаружив вместо предполагаемых англиканских песнопений прозу маркиза де Сада с ее ледяным изяществом, Джереми принялся снова и снова повторять вслух стишок, который мать заставила его выучить всего трех лет от роду, – он до сих пор воспринимал эти строчки как символ восторга перед чудом, потому что невозможно достовернее передать радость от негаданного подарка судьбы, от нежданной улыбки жизни:

 
– Дружок, вот сладкий пирожок!
– Ах, принеси еще, дружок!
 

А он, какое счастье, еще и первый не надкусил, вот она, книжечка, толком даже и не открытая, все впереди – и наслаждение, и поучение. Вспомнив, как там, в бассейне, он ощутил укол ревности, Джереми снисходительно усмехнулся. Пусть мистер Стойт заведет себе хоть гарем, первоклассный образчик непристойной прозы восемнадцатого столетья – это вам не какая-нибудь мисс Монсипл. Он закрыл книжечку, не выпуская ее из рук. Сафьяновый переплет – скромно, но до чего элегантно; слово «Молитвенник» вытиснено на корешке золотыми буквами, почти не потускневшими от времени. Он поставил томик на край стола, куда откладывал прочие курьезные вещицы. Сделает все, что на сегодня намечено, – заберет эту коллекцию к себе в комнату.

«Дружок, вот сладкий пирожок!» – напевал он, вскрывая следующий ящик, а потом затянул: «Этим ясным днем весенним в лепестках густой сирени собирает пчелка мед – вся природа с ней поет». Эта поющая природа – Вордсворт, да и только, – особенно его умиляла. Очередная связка бумаг оказалась перепиской пятого графа с несколькими влиятельными вигами по поводу ограждения в пользу его сиятельства трех тысяч акров общественных пастбищ в Ноттингемпшире. Джереми сложил листки в папку, занес на карточку краткое описание документов, убрал папку в шкаф, карточку отправил в картотеку и, опять воспевая сладкий пирожок, потянулся за следующим пакетом. Он разрезал шпагат. «Пчелка, пчелка, не ленись ты, в рот возьми сирени листик». Интересно, что бы по этому поводу сказал доктор Фрейд? Какие-то неподписанные памфлеты против деистов – жуткая тощища, Джереми тут же отложил их подальше. Но вот кое-что занятное – экземпляр «Серьезного призвания» Лоу с собственноручными пометками Эдварда Гиббона[30]30
  Гиббон, Эдвард (1737–1794) – выдающийся английский историк.


[Закрыть], а вот еще – отчеты, представленные пятому графу неким мистером Роджерсом из Ливерпуля, который сообщает об издержках на снаряжение трех экспедиций работорговцев и о доходах, причитающихся графу за участие в их финансировании. Похоже, особенно удалась вторая экспедиция: во время плавания утрачена всего пятая часть груза, даже меньше, а цены на невольничьих торгах в Саванне были на сей раз необыкновенно высоки. Мистер Роджерс просит выслать положенное за труды – чек на семнадцать тысяч двести двадцать четыре фунта одиннадцать шиллингов и четыре пенса. Так, а в письме из Венеции, по-итальянски, пятому графу дают знать, что предстоит продажа поясного портрета Марии Магдалины кисти Тициана, причем просят, по мнению корреспондента, до смешного мало. Уже имеются покупатели, однако из уважения к английскому cognoscente[31]31
  Знаток (итал.).


[Закрыть], чей безупречный вкус известен всем и каждому, продавец согласен подождать, пока не придет ответ его светлости. Впрочем, не угодно ли его светлости поспешить с решением, ибо…

Было пять часов, солнце начало заходить. Облачившись в белые туфли и носки, белые шорты, курточку из розового шелка и кепочку вроде капитанской фуражки, Вирджиния отправилась посмотреть, как кормят павианов.

Ее выкрашенный в розовые тона мотоцикл стоял с заглушенным мотором на дороге метрах в двадцати-тридцати над вольером. Сопровождаемая доктором Обиспо и Питом, она спустилась к самому ограждению, чтобы разглядеть обезьян получше.

Прямо напротив них сидела на скале, обтесанной так, чтобы получилась полка, мамаша, сжимая ссохшийся, разлагающийся труп своего младенца, околевшего уже две недели назад. Не желая с ним расставаться, мамаша время от времени принималась с неистовой механической страстностью лизать его крохотное тельце. На языке у нее оставались пучки зеленоватого меха и даже клочья кожи. Движением ловких черных пальцев она вытаскивала из пасти прилипшую шерсть и снова облизывала детеныша. Над нею у входа в небольшой грот вдруг затеяли драку два молодых самца. Воздух заполнился визгом, криками и скрежетом резцов. Наконец один из сражавшихся обратился в бегство, а победитель, тут же позабыв свой воинственный пыл, начал вычесывать перхоть с груди. Справа на скале великолепный старый самец с облысевшей мордой и всклокоченной седой шевелюрой, словно у какого-нибудь африканского жреца семнадцатого века, караулил свою безропотную подругу. Эта была бдительная вахта: стоило ей шевельнуться без его позволения, он тут же бил ее лапой; маленькие черные глазки посматривали по сторонам с неусыпной настороженностью, ноздри, резко прочерченные на расцарапанной морде, подрагивали. Пит полез в принесенную им корзину и швырнул павиану картофелину, потом морковку и еще картофелину. Стремительно мелькнули пунцовые ягодицы, – покинув свой пост, старый самец схватил морковь и, прожевывая ее, успел запихнуть обе картофелины за щеки, подскочил, продолжая жевать, к проволочной сетке и стал клянчить добавку. Препятствие исчезло. Тот молодой, который вычесывал перхоть, вдруг осознал, что ему представился шанс. Дрожа от возбуждения, он перепрыгнул на скалу, где, страшась последовать за повелителем, по-прежнему сидела, скрючившись, самка. Не прошло и секунды, как они уже совокуплялись.

Вирджиния захлопала в ладоши от восторга.

– Чу́дные! Ну, совсем как люди!

Слова ее утонули в новых вскриках и взвизгиваниях.

Пит, отставив корзинку, сказал, что давно уже не видел мистера Проптера. Может, спуститься к нему, навестить?

– Замечательный маршрут, – заметил доктор Обиспо. – Из обезьянника в проптеров питомник, оттуда в стойтовское стойло и на монсипловскую мансарду. Ангел мой, угодно вам предпринять такое путешествие?

Вирджиния кидала старому павиану картофелины, стараясь разбрасывать их так, чтобы он повернулся от сетки и направился к скале, где оставил скучать самку. Ей хотелось, чтобы старик посмотрел, как себя ведет в его отсутствие супруга.

– Прекрасно, и в самом деле, пошли к нашему доброму Проппи, – ответила она, не оборачиваясь.

Через ограждение полетела еще картофелина. Встряхнув седой шевелюрой, павиан метнулся за ней, но, вместо того чтобы бросить взгляд на скалу и застукать миссис П. в объятиях снежного человека, противная эта обезьяна опять вцепилась в сетку, выцыганивая еще.

– У, дурак! – скривила губки Вирджиния и следующую картофелину швырнула прямо в него, угодив по носу. Засмеявшись, она повернулась к мужчинам: – Мне наш Проппи нравится. Немножко страшно с ним, но вообще-то он хороший.

– Стало быть, решено, – заключил доктор Обиспо, – пошли, а по пути должны мы к Пордейджу зайти, чтобы с собой его вести.

– Отлично, пройдется с нами, старый Бивень, – отозвалась Вирджиния, проведя ладонью по своим каштановым волосам, словно в напоминание о лысине Джереми. – Он вообще-то ничего, как вы находите?

Оставив Пита кормить павианов, они двинулись по лестнице вверх, обогнули площадку с другой стороны и оказались прямо перед пробитыми в стене окнами кабинета Джереми. Вирджиния распахнула стеклянную дверь.

– Привет, Бивень, – окликнула она хозяина, – пришли вас побеспокоить.

Джереми забормотал что-то галантно-непринужденное, но так и не докончил фразу. Ему вдруг вспомнилась сложенная на уголке стола коллекция курьезов. Встать и сложить книжки в шкаф значило привлечь к ним внимание, газеты прикрыть их под рукой не было и не было других книжек, чтобы перемешать все в беспорядке. Делать было нечего. Да, нечего делать, глядишь, как-нибудь обойдется. Он очень на это надеялся, но тут же произошло самое худшее. Бесцельно, просто чтобы занять руки, Вирджиния потянулась к томику Нерсиа, открыв его на одной из особенно выразительных гравюр, небрежно взглянула, и глаза ее расширились, впились в рисунок, – раздался вопль изумления, смешанного с восторгом. Доктор заглянул ей через плечо, разразившись таким же воплем, и оба принялись хохотать как безумные.

Не находя места от смущения, Джереми стыдливо улыбался, пока они добивались от него правды: ах так, значит, вот как он проводит свои рабочие часы, это, стало быть, и изучает. Господи, думал он, ну почему люди так загрубели, почему они столь удручающе бесчувственны.

Вирджиния, перелистывая страницы, нашла еще одну иллюстрацию. Опять вопль восторга, изумления и на сей раз – неверия. Да таких книг не бывает! Неужели могли напечатать вот это? Она попробовала разобрать подпись под гравюрой: «La volupté frappaità toutes les portes»[32]32
  Страсть билась во все двери (фр.).


[Закрыть], сердито тряхнула головкой. Что за чепуха, ни словечка не поймешь. В школе были уроки французского – жуткая тягомотина, ничего больше. Хоть бы двум-трем фразам научили, а то все сплошь какой-то «Le crayor de mon oncle» да «savez-vous planter le chou»[33]33
  Это карандаш моего дядюшки… вы умеете выращивать капусту? (фр.)


[Закрыть]. С самого начала она говорила, что эти уроки никому не нужны, вот и доказательство. И вообще, зачем это книжки по-французски печатать? При мысли, что изъяны образования по системе штата Орегон, вероятно, навеки лишат ее возможности прочесть Андре де Нерсиа, на глаза Вирджинии навернулись слезы. Ужас, ну просто ужас!

У Джереми мелькнула замечательная мысль. А не предложить ли, что он переведет ей книжку с листа, абзац за абзацем, как синхронист на заседании совета Лиги Наций? В самом деле, отчего не попробовать? Идея определенно нравилась ему все больше. Так и сделаем, решил он, уже прикидывая, как бы ей об этом сообщить словно между делом, но в эту минуту доктор решительно забрал томик из рук Вирджинии, присовокупив к нему три остальных тома, лежавшие на столе, а также «Le Portier des Carmes» и «Сто двадцать дней Содома» и рассовав всю эту маленькую библиотеку по карманам.

– Не огорчайтесь, мой ангел, – сказал он Вирджинии. – Я вам все это переведу. А теперь назад, к павианам. Пит, наверное, тревожится, куда мы подевались. Не составите ли нам компанию, мистер Пордейдж?

Не проронив ни слова, хотя внутри у него все кипело от досады на собственную неумелость, подкреплявшейся возмущением наглостью доктора, Джереми последовал за ними через дверь в нише, выходившую на лестницу.

Пит уже опустошил свою корзину и, держась руками за сетку, рассматривал возню обезьян в вольере. Услышав их шаги, он обернулся. Молодое прекрасное лицо пылало восторгом.

– Послушайте-ка, док, – сказал он, – по-моему, получается.

– Что получается? – осведомилась Вирджиния.

Улыбка, посланная Питом в ответ, светилась счастьем. Он и вправду был счастлив, еще как! Дважды, трижды счастлив. Вирджиния была после ланча такой милой, такой обворожительной – он совсем позабыл, с какой горечью наблюдал, как она внимает каким-то пакостям. Может, история не такая уж пакостная была, а он только унижает ее своими подозрениями, плохо о ней думает без всякого повода. Да что там, ничего пакостного не могло быть, ведь, когда она подняла на него глаза, выглядела она совсем как та девочка из Библии с картинками, благоговейно, с трепетом взирающая на Христа, Который вещает с горы: «Ибо их есть Царствие Небесное». И еще была причина почувствовать себя счастливым. Пит был счастлив, поскольку те культуры из кишечной флоры карпа, которые они пересадили павианам, кажется, создали ожидаемый эффект.

– Я так думаю, они явно лучше себя чувствуют, – объяснял он. – Смотрите, шерсть-то как лоснится.

Радость ему это доставляло не меньшую, чем присутствие Вирджинии здесь, рядом с ним, в слепящих, скрадывающих все недостатки лучах предзакатного солнца, и он вспоминал, как ласково она с ним говорила, и чувство абсолютной ее неискушенности крепло в нем. Каким-то непонятным образом помолодевшие павианы и восхитительная прелесть Вирджинии сопрягались для него – не только друг с другом, но и с правотой защитников Испанской республики, с антифашизмом: все было чем-то единым. Такое разное и вместе с тем одно… В школе он, помнится, учил наизусть чьи-то стихи – как это там сказано: