Текст книги "Кто Ты?"

 
О милая, любить тебя так сильно
Не мог бы я, другое (что именно, он забыл напрочь)
                                       не любя.
 

Сам-то он другого, кроме Вирджинии, любить не в силах. Но хорошо, что его так сильно увлекает наука, а также справедливое дело, хорошо, что своим товарищам по Испании он верен непоколебимо, от этого ведь и его любовь становится еще глубже, чище, еще – вот парадокс – безраздельнее.

– Ну что, пойдете? – спросил он.

Доктор Обиспо взглянул на часы.

– Совсем забыл. Надо до ужина написать несколько писем. Что поделаешь, навещу мистера Проптера в другой раз.

– Жаль, очень жаль. – Пит изо всех сил старался придать этой фразе искренность, сожаления вовсе не чувствуя. Наоборот, все устраивалось как нельзя лучше. Он преклоняется перед доктором Обиспо, это выдающийся, необыкновенный исследователь, но не тот человек, с которым следует водить компанию юному невинному существу вроде Вирджинии. Эта жесткая прямота, этот обозленный цинизм могут дурно на нее воздействовать. И кроме того, доктор отчего-то вечно ему мешает, как только дело касается его любви. – Очень жаль, – повторил он и от радости понесся по лестнице, ведшей от вольера к шоссе, чуть не перепрыгивая через ступени, так что сердце гулко заколотилось, сбившись с ритма. Проклятый миокардит!

Доктор Обиспо сделал шаг в сторону, пропуская Вирджинию, и, подмигнув ей, похлопал себя по карману, где лежали «Сто двадцать дней Содома». Вирджиния понимающе мигнула в ответ и последовала за Питом.

Минуту спустя доктор двинулся вверх по шоссе, а остальные пошли вниз. Вернее, шли Пит и Джереми; Вирджиния, и мысли не допускавшая куда бы то ни было добираться пешком, восседала на своем мотоцикле цвета клубники со сливками и, кокетливо придерживаясь за плечо Пита, позволяла себя катить, благо дорога шла под уклон.

Шум из вольера понемногу стих, за ближайшим поворотом путникам предстала нимфа Джамболоньи, все так же неутомимо выбрасывающая воду из своей мраморной груди. Вирджиния, весело болтавшая о Кларке Гейбле, вдруг резко переменила тему и голосом, пылавшим возмущением, выпалила, словно дама из комитета нравственной цензуры:

– Ума не приложу, зачем дядя Джо эту дылду тут поставил! Какая гадость!

– Гадость? – откликнулся пораженный Джереми.

– Да, гадость! – с чувством повторила она.

– Вы находите нескромным, что она неодета? – спросил он, вспоминая две дразнящие полосочки белого шелка, которые видел на ней в бассейне.

Она досадливо поморщилась.

– Да нет, вы посмотрите, откуда вода бьет. – Лицо у нее было такое, словно она проглотила что-то очень противное. – Ужас, правда?

– Но почему? – не унимался Джереми.

– Потому что ужас. – Других объяснений у нее не находилось. Дитя своего века, который оказался, среди прочего, эпохой бутылочек-сосок и противозачаточных пилюль, она чувствовала себя оскорбленной столь чудовищной откровенностью, не шокировавшей в прежние времена. А вот она считает, что это ужас что такое, и спорить тут не о чем. Повернувшись к Питу, она снова принялась за Кларка Гейбла.

Напротив входа в грот отыскалось местечко припарковать мотоцикл. Каменщики закончили работу и ушли; у могил никого не было. Воздавая должное памяти погребенных, Вирджиния поправила косо сидящую капитанскую шапочку, потом взбежала по ступеням, остановилась осенить себя крестом и, войдя внутрь, минуту постояла на коленях перед распятием. Остальные молча ждали на дороге.

– Пресвятая Дева так обо мне заботилась, когда прошлым летом у меня был свищ, – объяснила она Джереми, вернувшись из грота. – Я потому и попросила дядю Джо устроить часовню. Сам архиепископ приезжал освятить, здорово, а? – она уже адресовалась к Питу.

Тот кивнул согласно.

– И с тех пор я даже не простудилась ни разу. Потому что Она меня хранит, – ворковала Вирджиния, усаживаясь на мотоцикл. Лицо ее просто горело от восторга, ведь любое деяние Владычицы Небесной было и личной победой Вирджинии Монсипл. Вдруг, к полной неожиданности для спутников, Вирджиния, словно шла кинопроба и от нее потребовали изобразить, как ей, уставшей, жаль саму себя, положила руку на лоб, тяжко вздохнула, произнесла удрученно, подавленно:

– Ой, что-то совсем я вымоталась. На солнце, наверное, пересидела после ланча. Пожалуй, лучше вернусь, немного полежу. – И с нежностью, но твердо отвергнув предложение Пита проводить ее в замок, развернула мотоцикл, послала молодому своему ухажеру особенно пленительную, почти влюбленную улыбку – «всего хорошего, Пит, миленький», – и, включив скорость, ракетой понеслась под усиливающееся чиханье и грохот вверх по круто петляющей дороге, чтобы через мгновенье исчезнуть из виду. Пять минут спустя у себя в будуаре она уже пила, нацедив из фонтанчика, банановую смесь, заедая ее шоколадом. А доктор Обиспо, расположившись в позолоченном кресле, которое было обито шелком couleur fesse de nymphe[34]34
  Цвета ягодиц нимфы (фр.).


[Закрыть] – читал ей вслух и переводил из первого тома «Ста двадцати дней».

Глава 8

Мистер Проптер сидел на скамеечке под самым большим своим эвкалиптом. Горы на Западе уже казались плоским силуэтом, подсвеченным вечерним солнцем, но к северу, прямо перед ним, вершины склонов все еще были оживлены светотенью, играя красками – розоватой, золотистой, темно-синей. Прилепившийся к ним замок окутывался романтическим одеянием, поражавшим своим великолепием. Мистер Проптер переводил взгляд с замка на холмы, потом на бледнеющее небо, которое светилось через недвижные листья эвкалипта; прикрыв веки, он беззвучно произнес ответ кардинала Берюля[35]35
  Берюль, Пьер де (1575–1629) – кардинал, философ-янсенист и противник Ришелье; основал первый монастырь кармелиток во Франции.


[Закрыть] на вопрос «Что есть человек?». Прошло уж тридцать лет с лишним, как он написал свою работу о кардинале, когда и был им впервые прочитан этот ответ. И уже в ту пору он поразил Проптера своей пышностью, соединенной с точностью, – истинный образец красноречия. Минуло время, накопился новый опыт, и теперь Проптер находил в этих словах больше, чем красноречие, – в них открылись богатый неявный смысл, глубокое сокровенное значение. «Что есть человек?» – неслышно прошептал он. – «Ничто, окружаемое Богом, испытывающее необходимость в Боге, способное обрести Бога и Богом наполняемое, если того захочет». А что есть Бог, обрести Которого человек способен? Мистер Проптер вспомнил определение, которым Иоганн Таулер[36]36
  Таулер, Иоганн (1300–1361) – немецкий христианский мистик, теолог.


[Закрыть] открывает «По стопам Христа»: «Бог есть бытие, отчужденное от живущих, вольное могущество, чистая способность к созиданию». Стало быть, человек есть ничто, окружаемое бытием, которое отчуждено от живущих, и испытывающее необходимость в этом бытии, способное обрести вольное могущество и наполниться чистым созиданием, если того захочет. Если – мысль Проптера с неожиданной и неотступной печалью влеклась к этому «если». Ведь сколь немногие из людей хотят, а когда хотят, сколь немногие знают, чего добиваться и как этого добиться! Истинное знание, пожалуй, такая же редкость, как подлинная воля употребить это знание во благо. А среди тех немногочисленных, кто взыскует Бога, большинство по невежеству своему обретают лишь такие образы своих же собственных устремлений, как Бог войны, или Бог избранной нации, или Бог, внемлющий молитвам, или Спаситель.

Достигнув этой ступени отрицания, мистер Проптер, которому явно изменила способность держать себя в руках, предался еще менее радостным мыслям относительно всевозможных и даже очень реальных невзгод дня текущего. Ему вспомнилась утренняя беседа с Хансеном, который служил у Джо Стойта, занимаясь делами, связанными с принадлежащей Стойту землей. С мигрантами, приехавшими на сбор фруктов, Хансен обращался хуже некуда. Их было много, деньги им были нужны позарез, и он этим пользовался, чтобы свести плату до минимума. На плантациях, находившихся под его управлением, детей заставляли работать под палящим солнцем целый день, а платили два-три цента в час. Когда к ночи они возвращались домой, их ждали кишащие паразитами сараи, которые стояли на пустыре у самой реки. За койку в таком хлеву Хансен взимал десять долларов ежемесячно. Десять долларов – столько и выкладывай за удовольствие дрожать от холода или задыхаться от спертого воздуха, ворочаясь в вонючей отсыревшей конуре, где блохи и клопы всю ночь не дают покоя, а в итоге пожалуйста: то воспаление глаз, то, еще хуже, аскаридиоз или амебная дизентерия. И ведь человек-то Хансен совсем неплохой, добрый – брось при нем камнем в собаку, он будет страшно возмущен, а защитить оскорбленную женщину, обиженного ребенка кинется не раздумывая. Как-то Проптер заметил ему, что странно, до чего он становится бесчувственным на службе, – Хансен потемнел от гнева.

– Но это совсем другое дело, – сказал он.

Проптер желал понять, отчего другое.

Оттого, что это мой долг, объяснил Хансен.

Какой долг может повелевать, чтобы с детьми обращались хуже, чем с невольниками, и обрекали их на болезни?

Долг перед хозяином плантации. Для себя Хансену ничего не нужно.

Простите, но какая разница, делаете вы зло, поскольку этого требует чей-то интерес, или по собственной охоте? Ведь и в том, и в другом случае творится зло. Жертвы одинаково страдают, исполняете ли вы, по вашим словам, свой долг или действуете в согласии со своими интересами, какими они вам видятся.

Тут уж Хансен не сдержал гнева, излившегося потоком дикой брани. Все понятно, заключил Проптер, просто разбушевался человек доброжелательный, но глупый, которого выводит из себя необходимость поневоле задуматься над вещами, для него разумеющимися само собой. Очень ему не хочется размышлять над этими материями, так как и он сознает, что, предавшись подобным мыслям, окажется вынужден либо действовать по-прежнему, однако с циничным ощущением, что поступает скверно, либо же, если цинизм непереносим, изменить всю свою жизнь с тем, чтобы явилась гармония между стремлениями к истине и реальными фактами, открывшимися, едва он взглянул на себя как бы со стороны. А ведь большей частью крутая перемена для людей нежелательнее, чем любая циничность. Единственный способ избежать самого этого выбора состоит в том, чтобы какой угодно ценой сохранить неведение, которое позволяет человеку, творя зло, утешать себя верой в то, будто этого требует его долг – перед обществом, перед пайщиками, семьей, городом, штатом, отечеством, верой. И бедняга Хансен никак не исключение; у него не так уж много власти, а стало быть, возможностей творить зло, однако поступает он точно так же, как прочие слуги общества, государственные деятели, прелаты, которые всю жизнь тем одним заняты, что преумножают людские беды и несчастья, действуя так во имя своих идеалов либо же направляемые своими категорическими императивами.

Да, с грустью заключил мистер Проптер, от мыслей о Хансене на душе не полегчает. Может, обратиться к Джо Стойту? Прежде Джо просто отказывался его слушать, крича, что плантациями не занимается, ими ведает Хансен. Очень удобное алиби; ясное дело, Джо не очень-то сдвинешь с места.

От Хансена и Стойта мысли его перенеслись на только что приехавшую семью из Канзаса, которой он предоставил один из своих домиков. Трое полуголодных детей, у которых уже гниют зубы; жена, изнуренная Бог весть сколькими болезнями, уже совсем обессилевшая, впавшая в глубокую апатию; и муж – то заходится злобой, то скулит, как побитый пес, чередует ярость с безразличием.

Он позвал этого канзасца с собой, они вместе набрали на огороде овощей, зарезали кролика – пусть семья поужинает. Свежуя кролика, он должен был выслушивать все эти неистовые маловразумительные сетования пополам с руганью. Канзасец жаловался на невезение, ругал торговцев зерном – обязательно собьют цену, когда урожай неплох. И банки: он назанимал, а возвращать ссуды нечем. И засуху с ее палящими ветрами, это из-за нее ферма превратилась в сто шестьдесят акров выжженной, одичавшей земли. И неверную удачу, которая вечно от него отворачивается. И мерзавцев соседей, всю жизнь его травят, шагу не дадут ступить.

Какая печальная, какая знакомая история! С несущественными вариациями он ее слушал тысячи раз. Случалось, рассказывали ее издольщики с глубокого Юга – те выбились из сил, пытаясь что-то выжать из арендованного участка, а потом хозяева погнали их на все четыре стороны. А бывало, человек, вот как этот канзасец, владел собственной землей и оказывался согнанным, только не магнатами, а силами природы, которые сделал разрушительными он сам, потому что напрочь извел траву да сеял одну пшеницу. И еще попадались работники, которых выгнали с места тракторы. Все они ринулись в Калифорнию, словно в землю обетованную, Калифорния же, быстро сделав их толпой кочующих батраков, грозит затем превратить в касту неприкасаемых. Но только святые, размышлял мистер Проптер, да, только святые способны, батрача или обращаясь в парию, остаться чистыми сердцем, потому что только святые примут такой удел с благодарностью, словно бы они его выбрали по собственной охоте. Бедность и страдание возвышают лишь в тех случаях, когда они добровольны. А подневольные страдания и бедность делают человека только хуже. Скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, чем насильно обращенный в бедняка достигнет Царствия Небесного. Взять хоть этого канзасца. Как на нем, бедолаге, сказались подневольные страдания и бедность? Насколько успел заметить мистер Проптер, канзасец вымещает свои горести, скотски третируя тех, кто еще слабее, чем он сам. Господи, как он орет на детей. Знакомо, слишком знакомо и знаменательно тоже.

Освежевав и выпотрошив кролика, мистер Проптер прервал и монолог своего постояльца.

– А вам известны самые наивные слова в Библии? – вдруг спросил он.

Изумленный, явно чуть шокированный канзасец покачал головой.

– Вот они, – сказал мистер Проптер, протягивая ему тушку. – О «ненавидящих меня без вины».

Встав под эвкалиптом, он тяжело вздохнул. Какая докука растолковывать несчастным, что – до известной степени, конечно, – они сами повинны в своих невзгодах, Доказывать, что в силу природы вещей невежество и глупость наказуемы не менее сурово, чем зло, причиняемое осознанно. Тяжко, что и говорить, и все же, он убежден, объяснять это необходимо. Ибо какой же может быть проблеск надежды, вопрошал он себя, какой хотя бы мизерный шанс остается для человека, искренне верящего, что его беспричинно ненавидят, а сам он ничуть не виноват в преследующих его бедствиях? Ясное дело, ни малейшего. Как ни грустно, но жестокая истина состоит в том, что не бывает беспричинных бедствий, равно как ненависти, и что хотя бы отчасти причины было бы по силам предотвратить тем самым людям, которые терпят бедствия и подвергаются ненависти. Прямо ли, косвенно, однако они сами какую-то ответственность за это несут. Прямо – поскольку делают глупости или поддаются озлоблению. Косвенно – оттого что отказались поступать разумно и в согласии с добром, хотя могли бы. А отказались прежде всего по той причине, что склонны бездумно принимать нормы своей среды и подчиняться утвердившемуся образу поведения. Мистер Проптер опять подумал о невезучем канзасце. Самонадеянный тип, неуживчивый – к тому же, ясное дело, плохой работник, но и это не все. Самое скверное, что мир, где он обретается, канзасец склонен считать естественно устроенным, рациональным, правильным. Подобно всем прочим, он допустил, чтобы его желаниями манипулировали составители рекламных полос, счел счастье тем же самым, что владение собственностью, а благополучие мерит суммой, которую может потратить в лавочке. Подобно всем прочим, даже не задумывается, как по-умному вести хозяйство, – ему лишь бы снять с поля побольше да продать подороже, он и сейчас так думает, хотя поле вообще ничего не приносит. Тогда, подобно всем прочим, он берет ссуду в банке, залезает в долги. А под конец, подобно всем прочим, догадывается о том, что специалисты говорят уж десятки лет, – в полузасушливых зонах почву сохраняет живой только трава, скоси ее – наступит бесплодие. Так и произошло с его землей.

Теперь канзасец сделался батраком и парией, и эта метаморфоза только помогла усилиться всему худшему, что в нем есть.

Св. Петр Клавер – о нем, занимаясь историей, мистер Проптер тоже написал работу. Когда в бухту Картахены прибыли невольничьи корабли, Петр Клавер был единственным из белых, кто отважился спуститься в трюмы. Там, в невыносимой жаре и духоте, среди гноя и экскрементов он выхаживал больных, исцелял язвы, оставшиеся от наручников, раскрывал объятия свои для людей, впавших в отчаяние, и обращал к ним слова утешающей любви – но вместе с тем не забывая напомнить им про грехи. Про их грехи! Сегодняшний филантроп посмеялся бы над этим святым, если не передернулся от возмущения. А все же – к своему выводу мистер Проптер пришел после долгих размышлений, внутренне ему противясь, – все же Петр Клавер, видимо, поступал правильно. Разумеется, не вполне правильно, ибо, даже действуя с самыми лучшими намерениями, нельзя быть до конца правым, если основываешься на ложной вере. Однако правильно, насколько это вообще возможно для чистого душой человека, исповедующего католические взгляды, еще не поколебленные Реформацией. Правильно в том смысле, что твердо знал: какие бы ни складывались обстоятельства, человек непременно найдет причину, чтобы уклониться от обязанности творить добро, и основания для противоположных действий, последствия которых необходимо нейтрализовать. Правильно и в том отношении, что считал долгом напоминать даже претерпевшим жестокое надругательство над собой об их собственных пороках.

Представления Петра Клавера о мире имеют тот недостаток, что они неверны, однако достоинство их в простоте и цельности, какие отличают хорошую драматургию. Коль скоро Бог, дарующий отпущение, может быть обретен каждым, а Небо и Ад являются для человека абсолютными реальностями, и такое значение придается эфемерностям вроде добрых намерений или непоколебимой веры в некоторые ложные догматы, коль скоро, наконец, признают единственную истинную церковь, почитают действенным пастырское поучение, а священному тексту сообщают магический смысл, – коль скоро дело обстоит именно так, становится очень легко убедить даже вчерашнего дикаря, обращенного в раба, что он греховен, объяснив, почему его долг состоит в том-то, а не в ином. Но когда единого сакрального текста нет, и нет единственной святой церкви, равно как представительствующего пастыря или заветной магии, когда Бог никому не раздает индульгенций, когда, пусть мы говорим только о человеческой морали, вся она оказывается исключительно сложным переплетением причин со следствиями, и ничем более, – вот тогда растолковать, каким образом можешь ты справиться со своими пороками, разумеется, намного труднее. Потому что любая личность оказывается призванной не только неустанно поддерживать в себе добрую волю, но столь же неустанно оберегать свою способность разумного суждения. И даже этого мало. Ведь признав, что личность не абсолютна и что индивидуальности суть лишь обманчивые фикции своеволия, не умеющего, как ни катастрофичны последствия такой слепоты, опознать реальность надличного сознания, которое своеволием ограничивается и отрицается, – признав это, разве не надлежит каждому человеку направить свои усилия прежде всего к тому, чтобы надличное сознание обрело свою истинную значимость? А стало быть, даже разумное суждение в соединении с доброй волей недостаточно, стало быть, должно еще существовать постижение надличного, которым разум преобразуется и преодолевается. Многие призваны, но лишь немногие избраны, поскольку лишь немногим дано понять, в чем заключено спасение. Возьмем опять же этого канзасца… Мистер Проптер печально усмехнулся. Против бедняги обернулось буквально все, включая его фундаменталистскую ортодоксальность, его болезненный, воспаленный эготизм, и психическую неустойчивость, и умственную ограниченность. Положим, с первыми тремя изъянами еще можно было бы как-то справиться. А с четвертым? Природа вещей такова, что слабость не прощается.

Или как это там у Спинозы? «Человек заслуживает оправдания за то, чем он не способен быть, однако его все равно будут подвергать различным мучениям. Лошадь нельзя винить за то, что она не человек, и тем не менее ей предписано оставаться не человеком, а лошадью». Но при всем том что-то, безусловно, необходимо сделать для людей вроде моего канзасца, только чтобы при этом не пришлось пагубным образом искажать природу вещей. Чтобы, например, не возвращаться к россказням о том, что некто зрит с неба происходящее на земле, или к более современным легендам, будто человеческие ценности абсолютны или будто воплощением Бога может стать какая-то нация, партия, пусть даже весь людской род. Несомненно, убеждал себя мистер Проптер, несомненно, что-то нужно сделать для этих людей. Канзасец поначалу стал было возражать, услышав о переплетении причин со следствиями, о сложной их связи, – словно ему нанесли личное оскорбление. Но затем, поняв, что самого его никто не винит и никто ему ничего не навязывает, успокоился, слушал с интересом, кажется, даже кое-что уразумел. Постепенно его, глядишь, и удастся выучить чуть более реалистическому пониманию хотя бы будничной жизни, этого внешнего мира видимостей. А если придет такое понимание, возможно, не такой уж чрезмерной трудностью окажется для него чуть более реалистично взглянуть на самого себя, осознать собственное гипертрофированное «я» как фикцию, как своего рода нелепый сон, попусту раздражаемое ничто, впрочем, способное, если с этой воспаленностью будет покончено, наполниться Богом, тем Богом, который постигается и воплощается более чем в форме личного сознания – в качестве вольного могущества, чистой способности к созиданию, бытия, отчужденного от живущих… Вернувшись к исходному пункту, мистер Проптер вдруг понял, каким длинным, прихотливым, тернистым путем добрался он до того, с чего начал. Сюда, к этой скамейке под эвкалиптами он направлялся, намереваясь собраться с мыслями, ощутить, пусть лишь на миг, существование того иного сознания, которое сокрыто за собственными его мыслями и чувствами, испытать прикосновение к свободной, истинной воле, превосходящей волевые усилия его самого. Лишь этого он и хотел, однако утратил сосредоточенность, и тут же нахлынули воспоминания, пошли разные рассуждения – словно разом взлетела стая птиц, отдыхавшая на волнах, и затмила, заставила потускнеть солнце. Тяжкое бремя – вот что такое жизнь личности, и это бремя с неистощимой изобретательностью, с упорством воистину удивительным личность будет оберегать. Цена свободы – это неослабевающая сосредоточенность, а он ослабил внимание. И не в том причина, что дух взыскует, но тело не может, с грустью подумалось ему. Эта антитеза изначально неверна. Дух взыскует вечно, однако человек, который есть единство духовного с телесным, всегда противится велениям духа, – а ведь человек, если разобраться, существо отнюдь не слабое, напротив, сильное чрезвычайно.

Он еще раз оглядел горы, бледное небо, проступавшее сквозь листья, стволы эвкалиптов – серое с переходами к розовому, пурпурному, нежно-желтоватому, – и опять смежил веки.

«Ничто, окружаемое Богом, испытывающее необходимость в Боге, способное обрести Бога и Богом наполняемое, если того захочет». А что есть Бог? «Бытие, отчужденное от живущих, вольное могущество, чистая способность к созиданию». Сосредоточенность его мало-помалу перестала достигаться мобилизацией воли, подавлявшей не относящиеся к делу мысли, желания, чувства. Постепенно все такие мысли, желания, чувства отошли, словно осев на дно, как мутный осадок в колбе, а когда с этим было покончено, сосредоточенность преобразилась в некое не требующее целенаправленных усилий видение: оно было четким, оставаясь непринужденным, соединяло в себе напряженность с покоем, – и он теперь мог осмыслить слова, с которых потянулась цепочка его рассуждений, а вместе с тем сопоставить их смысл с окружающим. Но окружающим было само его видение, ибо сосредоточенность, преобразившаяся в целенаправленное видение, – что она, как не проявление, пусть частное и произвольное, того надличного, не ведающего земных тревог сознания, куда канули произнесенные им слова, медленно в него погружаясь. А погружаясь, они обретают новое значение, потому что видение, сопутствующее им, развертывается до своих предельных глубин, причем это значение не касается самих по себе предметов, словами обозначенных, но скорее порождено тем, что иначе стало восприниматься слово, из интеллектуального символа сделавшись чем-то интуитивным, непосредственным, и вот уже природа человека в ее различных возможностях, природа Бога в истинном Его бытии постигаются посредством неких аналогов в чувственном твоем опыте, как будто ты прямым образом со всем этим соприкоснулся.

Суетное ничто его бытия ощутило себя преображенным тем, что он почувствовал свою способность обрести душевную чистоту и покой, отринув желания и неприятия, – тем, что испытал блаженную свободу от всего личного…

Звук приближающихся шагов заставил его поднять голову. По тропе к скамейке под эвкалиптами шли Питер Бун и тот англичанин, с которым он утром ехал в машине. Мистер Проптер приветливо помахал им рукой и улыбнулся. Ему нравился этот юноша, Пит. Вот вам природный ум и природная доброта, а к тому же умение тонко чувствовать, щедрость души, необманчивое благородство побуждений и всего поведения. Замечательные, достойнейшие качества! Очень жаль, что сами по себе, не направляемые истинным знанием природы вещей, они неспособны помочь торжеству добра и явно не будут вознаграждены спасением, как это понимается всеми разумными людьми. Золото неподдельное, но пока что только руда – непромытая, необработанная. Как знать, со временем мальчик, возможно, научится с этим золотом по-настоящему обращаться. Для начала надо бы, чтобы у него явилась охота этому выучиться, а также отучиться преклонению перед многими вещами, которые он пока почитает самоочевидными и прекрасными. Трудно ему будет подобного достичь, по-своему не менее трудно, чем тому несчастному канзасцу.

– Добрый вечер, Пит, – сказал он, – присаживайтесь. Молодец, что привели мистера Пордейджа. – Он сдвинулся на середину скамьи, освобождая им место по обе стороны от себя. – Ну как, познакомились с нашим Людоедом? – спросил он у Джереми, махнув по направлению к замку.

Джереми кивнул, крепко усмехнувшись.

– Да, вы говорили, у него и такое прозвище в школе было. Как вспомню, сразу легче с ним разговаривать.

– Бедняга Джо, – сказал мистер Проптер. – Считается, что толстяки люди счастливые. А кому, скажите, понравится, чтобы тебя вечно дразнили? Знаете, они на вид часто добродушны, сами над собой подтрунивают, но это так, профилактика. Лучше самому накачать себя юмором, чтобы не слишком больно ранили насмешки других.

Джереми рассмеялся. Такие материи ему хорошо известны.

– Да, не самый плохой способ защиты, – заметил он.

Мистер Проптер кивнул.

– Только, к сожалению, Джо им не захотел пользоваться. Он был из тех толстяков, которые предпочитают переть напролом. Драться предпочитают. Запугивать врагов, поощрять клевретов. Выпендриваться, задираться. Он такой был мальчишка, чтобы про него заговорили, обязательно купит девочке мороженое, хотя для этого нужно тайком залезть бабушке в кошелек. Сколько хочешь лови его на этом, бей, запугивай адом, – он поверит, но все равно украдет снова. Бедняга Джо таким вот и остался на всю жизнь, – он опять указал на замок. – Вот, полюбуйтесь, монумент в честь нарушенного обмена веществ. Кстати, об обмене веществ, – обратился он к Питу, – как продвигаются опыты?

Пит подавленно размышлял о Вирджинии, в сотый раз себя спрашивал, отчего она их покинула, не обидел ли он ее чем, и правда ли она устала или, возможно, скрывает что-то? Когда мистер Проптер заговорил об опытах, лицо его посветлело.

– Все идет отлично, – сказал он и с горячностью, мешая жаргон и профессиональные термины, коротко рассказал о полученных ими результатах у мышей, а теперь, кажется, также и у собак, у павианов.

– Предположим, вы своего добьетесь, – спросил мистер Проптер, – что тогда станется с собаками?

– Как что? Будут дольше жить, – с энтузиазмом отозвался Пит.

– Да, конечно, понимаю. Но меня интересует другое. Собака – это ведь не до конца развившийся волк. То есть скорее волчий зародыш, чем настоящий волк, так?

Пит кивнул.

– Иначе говоря, собака существо покладистое, с нею легко обращаться по той причине, что дикой она так и не сделалась. Насколько могу судить, эволюционное учение как раз предполагает некий механизм перехода от формы к форме, правильно?

Пит опять кивнул.

– Есть определенное сочетание желез, – объяснил он. – Затем происходит мутация, и это сочетание разрушено. Возникает новое, и оно имеет свойство задерживать развитие. Организм растет, однако настолько медленно, что смерть наступает намного раньше, чем будет достигнуто состояние зародыша его прапрадеда.

– Вот именно, – сказал мистер Проптер. – Так что же произойдет, если вы продлите жизнь животного, которое эволюционирует описанным вами образом?

Пит, смеясь, пожал плечами.

– Не могу сказать, посмотрим – сказал он.

– Боюсь, получится не совсем хорошо, если эти ваши собаки, живя дольше обычного, начнут эволюционировать вспять, – сказал мистер Проптер.

Теперь Пит хохотал от души.

– Вообразите себе картину: идет по бульвару респектабельная старая дама, и вдруг на нее накидывается ее собственный пекинес.

Мистер Проптер с любопытством взглянул на него и минуту молчал, словно ожидая, что Пит продолжит свою мысль. Но продолжение не последовало.

– Что же, очень хорошо, что вы так довольны своими результатами, – сказал он. И, повернувшись к Джереми: – Однако же, поправьте меня, мистер Пордейдж, если ошибусь, однако же, став крепким, словно дуб, едва ль ты лучше станешь…

– И триста лет, как дуб, прожив, ума едва ль добавишь, – с удовольствием, какое всегда доставляла ему вовремя вспомнившаяся цитата, докончил улыбающийся Джереми.

– Любопытно, чем бы мы занялись, дожив до трехсот? – задумчиво проговорил мистер Проптер. – Как вам кажется, вы бы таким и остались – ученым, джентльменом?

Джереми кашлянул, провел ладонью по лысине.

– Ну, уж само собой, джентльменом остаться было бы невозможно, – ответил он. – Волею Всевышнего джентльмены почти перевелись уже сейчас.

– Однако ученый все так же писал бы свои исследования?

– В Британском Музее и без того книги ставить некуда.

– Так. А вы, Пит? – сказал мистер Проптер. – Вы бы в триста лет по-прежнему сидели за микроскопом?

– Естественно, почему нет? Почему не заниматься наукой, пока жив? – Пит говорил взволнованно, убежденно.