Текст книги "Записки любителя городской природы"

Удивительно то, что уже здесь в комментариях, говоря о тихо лежащем ночью в «домике у самой кромки прибоя» (или, может, я упустил что-либо и об этом еще не было речи?) и о прислушивающемся к «вечно прекрасному рокоту», я поначалу и думать не думал хотя одним словом обмолвиться о бунах и об этом странном сооружении с бетономешалкой в самой что ни на есть сердцевине – бетономешалкой, подобной какому-то главному органу, – об этой ажурной, асимметричной и вполне и почти абстрактной конструкции.

Но еще удивительнее даже не это, а то, что, непосредственно пребывая тогда в том доме, отгороженном от ревущего моря почти непоколебимой стеной из железобетонных бунов, вы сами бы, пытаясь отвлечься от каких-либо назойливых и мучительных мыслей и прислушиваясь к реву и грохоту скрежещущей под накатом волн гальки, – лежа тогда в том доме, вы сами, думая о норове ревущего моря, о своей преклонного возраста совершенно одинокой хозяйке и, опять же, не помышляя о бунах, начисто игнорируя их, представляли себе зимние и позднеосенние штормы, когда дом колебался от почти достигающих, почти лижущих его основание волн (много домов на том побережье давно уже было подточено), и представляли то, как разбуженная, растревоженная колебанием этим, ревом и грохотом, этой бешеной резвостью и мрачным веселием, одинокая совершенно старуха лежала с разомкнутыми в темень глазами и соображала что-то там о превратностях жизни…

…И вам тогда приходило на ум…

Ничего вам тогда не приходило на ум!..

Все так сбилось, запуталось: то было – то не было…

Все так сбилось, запуталось – лошади, кони, – кони-то были ли, были ли буны с бетономешалкой и старушкой-хозяйкой? Может, их не было тоже? Может, их нет уже?..

Но не падайте духом, дорогой мой читатель, будем надеяться, все в конце концов утрясется, распутается, а так как мы упустили из виду реальное (может, и тут не реальное?!) бытие северного, почти сплошь деревянного городка, то, уже в ином несколько плане поставив вопрос, обратимся-ка к его удаленному существованию.

Срываются вдруг, перемещаются люди из одной точки нашего государства в другую: срываются, перемещаются… Говорят, ни сном ни духом…

Но ни сном ли, ни духом ли?

О том же, что ни сном ни духом или, напротив, как раз: о том, что и сном и духом, – несколько ниже, а пока, не отклоняясь слишком-то в сторону от начала неосуществившегося рассказа, я хочу откровенно объяснить, почему вдруг вздумалось мне поселить моего героя, заставить провести его годы раннего детства в далеком северном городе.

Дело вот в чем: наше государство столь протяженно в пространстве, что при желании передать в прозаическом произведении чувство бескрайнего простора и величия нашей планеты нет никакой необходимости называть географические точки или районы, вынесенные далеко за пределы наших границ, можно вполне обойтись тем, что существует в границах; и если основное действие рассказа разворачивается, как в нашем случае, на берегу южного моря, то нет греха никакого обронить, обмолвиться невзначай в двухтрех словах, а то в большем количестве слов, упомянуть, что герой-де провел свое детство и прибыл на берега этого южного и теплого моря не откуда-нибудь, а непосредственно с Крайнего Севера, из какого-то там почти сплошь деревянного города, с деревянными же дощатыми тротуарами, стоящего на берегу холодной реки и отстоящего от нового пункта пребывания героя вашего за тысячи и тысячи далеких верст, как говорилось когда-то.

Все это так, но в данном конкретном случае может возникнуть вполне законный вопрос: к чему, мол, было приводить в комментариях эту ссылку на место рождения и место детских лет жизни героя, когда, собственно-то, рассказ не осуществлен, когда нет рассказа; к чему, мол, тогда масштабность земли, ощущение кривого пространства ее и разбросанности по этому пространству кровных членов какого-то там семейства, пускай даже в пределах границ одного государства, хотя бы и нашего государства?

Но я, в свою очередь, задам встречный вопрос: кто сказал вам, что мне, автору того неосуществившегося рассказа и комментариев, вот именно в этих-то как раз комментариях и не нужно того же самого ощущения, и той масштабности, и той же разбросанности членов семейства по кривой поверхности?

Притом здесь-то как раз и всплывает снова то самое «ни сном ни духом» или «ни сном ли, ни духом ли», с которого и начался мой данный период.

Бывает, живете вы тихо, мирно. Но, может быть, и не так уж тихо и мирно, но, во всяком-то случае, и думать не думаете сорваться вдруг и в середине зимы или осени, не прицепившись ни к какой круглой дате, посреди суровой зимы даже или, точнее, поздней, унылой осени, сорваться вдруг и рвануться, понестись, может быть, полететь даже (на самолете, конечно) на самый, что называется, край земли (в прямом смысле этого слова), на самый что ни на есть крайний север ее, ну если уж и не на самый крайний, то, во всяком случае, близко к нему, рукой подать до него – почти на край континента.

Во всем этом, в этом неожиданном срыве, есть своя прелесть, не правда ли?.. Но подождем-ка о прелести.

Вот именно в этом смысле и было мной сказано: «ни сном ни духом». Действительно, когда поздней, холодной осенью меня, нас, вернее, нас обоих, закрутил, завертел (поначалу, как водится, в комнате), вынес ужасающий по силе и жестокости вихрь в коммунальную кухню, а затем, после падения со шкафа у тети бронзовых старинных подсвечников, как после мертвой и отрезвляющей паузы, по пологой и длинной кривой – вон из родимого города и за какие-то считаные минуты, можно сказать, перенесло в унылую осень совершенно другого города, на самый северный край континента или материка – как угодно… Вот в этом смысле и сказано было мною: «ни сном ни духом». Но в который раз повторяю: «ни сном ли, ни духом ли?» Но об этом все же несколько позже, а пока о подсвечниках.

Вы не удивляйтесь падению подсвечников, вызвавшему трезвящую паузу, я сейчас объясню все… (Хотя смешно сказать «не удивляйтесь» и «я все объясню», когда я и сам до сих пор удивляюсь и ничего не могу толком себе объяснить.)

Подсвечники! Каких только не бывает подсвечников! Да и разное довольно случается с ними! Подсвечники бывают хрустальные, фарфоровые, глиняные даже бывают, бывают оловянные, железные, медные и даже серебряные. Но разговор не о каких-либо прочих и не о серебряных. Хотя и с серебряными, к слову, подсвечниками происходят порой, как всем известно, поучительнейшие истории. Серебряные подсвечники эти порой могут стать, к примеру, точкой скрещения и приложения разнообразных, находящихся в постоянном борении сил, борении, имеющем, в помянутом случае, далеко идущие благие последствия. Я имею в виду великодушное прощение виновника исчезновения ни более ни менее (но и не более!) как серебряных фамильных подсвечников. Заметьте, все же в данном-то случае, как ни верти, не больше все же как только подсвечников.

Но в случае нашем разговор не о серебряных фамильных подсвечниках, а о самых простых, хотя тоже в каком-то смысле фамильных, но совершенно обыкновенных, десятилетиями (на столетия не набегает) забыто стоявших на тетином пыльном шкафу, бронзовых, позеленевших подсвечниках, о тетиных старинных подсвечниках, притом даже, представьте себе, не моей родной тети.

Стояли эти местами позеленевшие даже подсвечники совершенно забытые, никому-то не нужные, на каком-то пыльном верху – может, на самом краю стояли? – теперь трудно достоверно сказать уже, – и вдруг в кухню робко так входит старая, добрая, побледневшая тетя и, близоруко так глядя неправдоподобно большими глазами сквозь сильнейшие чечевицеобразные линзы, и смущенно так мня подагрически узловатые пальцы руки другой подагрической своею рукою, и как бы прося извинения даже за поведение старинной и позеленевшей бронзы своей, сообщает, что со шкафа упали подсвечники, только что вот, внезапно упали, стояли и вдруг ни с того ни с сего взяли и упали. К чему бы это? – как бы спрашивает всем своим робким видом добрая тетя. И видно, хотя она и напугана таким странным зело поведением своих бронзовых неодушевленных подсвечников, но в то же самое время до крайности рада, что под весомым предлогом таким могла войти в коммунальную кухню и породить там спасительно-животворящую паузу

Вот ведь, ни с того ни с сего с какого-то пыльного шкафа вдруг слетели, упали необъяснимо подсвечники. Можно сказать, предположить можно: стояли, мол, на самом краю. Но ведь не ходили же они там, в самом деле, по самому краю, не танцевали же настолько самозабвенно, что вдруг оступились…

Да, странное порою случается. Можно даже робко подумать, что как раз в том месте, где тонко, там обычно и рвется…

Итак, ни сном ли, ни духом ли?..

Постыл ты нам со своим «ни сном ни духом», со своим «ни сном ли, ни духом ли», может в сердцах воскликнуть вконец потерявший терпение возмущенный читатель, заладил: ни сном ни духом, ни сном ли, ни духом ли… К чему, мол, подобные почти исключающие друг друга присловия, да еще повторенные кряду по нескольку раз?

Но не кипятитесь так, мой милый читатель, постарайтесь лучше войти в мое положение. Вы знаете, как тяжело бывает – тем более если вы, предположим, от рождения в иных случаях жизни не слишком решительны – взять в голые руки прямо с огня, например, что-либо слишком горячее или как тяжко бывает разом поднять, оторвать от земли что-либо слишком тяжелое, не говоря уж вступить вдруг по горло, войти внезапно в слишком-то холодную воду. Не правда ли? Вы прежде примеритесь несколько раз, раз пять или семь, и эдак и так, и с той и с другой стороны, прежде подуете, плеснете слишком холодной водой-то и туда и сюда и только тогда схватитесь за раскаленный предмет или, содрогнувшись всем телом, залезете, например, в слишком холодную воду Все это, правда, если вы не слишком решительны в иных ситуациях, – но не все же поголовно всегда и во всем слишком решительны? Я тоже порой бываю не слишком решителен. Да и потом, не всегда разумно бывает с пылу с жару, очертя опрометчиво голову кидаться вниз головой в самое пекло или в ту же самую слишком холодную воду Ведь можно туда-сюда плеснуть предварительно водой, войти в нее, в эту слишком холодную воду, хотя с содроганием, но уже вверх головою и поэтому несравненно более уверенно и несравненно спокойнее. Пожалуй, тем более все это бывает разумно, когда вам в своем прозаическом тексте необходимо становится осветить какое-либо более или менее странное и неясное место. В этом-то случае вы попробуете и два и три раза, а может, все пять или девять раз так и сяк приступить к этой теме, прежде чем решитесь поднять ее, и в этом вашем подходе и приступе, пожалуй, не будет, в конце концов, ничего предосудительного или такого, чего было б нельзя понять, с чем было б никак не смириться, войдя в положение автора.

Итак, терпеливый читатель мой, представьте себе, что вы живете в приморском и северном городе и что за вашей спиною распростерлись залив и устье полноводной реки. (За спиной не в том смысле, что вы никогда не обращались лицом к заливу и устью, – напротив! Вернее было б сказать: не за вашей спиной – за спиной, если можно так выразиться, вашего многоэтажного дома. Но вы по каким-то причинам привыкаете к мысли, что и это устье и этот залив распростерлись именно за вашей спиной.)

И еще представьте себе, что с раннего детства среди многих и разнообразных иных сновидений, среди всем известных холодящих сердце, но разрешающихся благополучно падений – как утверждают, признаках роста – вам почему-то настойчиво снится воздушное пространство над неким городом, особенно же в районе залива, в котором – в воздушном пространстве – вы порою легко и свободно парите, летаете туда и сюда, и выше и ниже, с дух вам захватывающей свободой и невесомостью, и потому, видимо, легко сноситесь обычно упругим, но нежным морским ветром с залива.

Или представьте себе, что вам настойчиво снится устье полноводной и темной реки, когда во что бы то и как бы то ни стало необходимо переправиться к противоположному берегу, а перед вами, крутясь в молчаливых и стремительных водах, несутся талые льдины…

Или вам снится, что вы торопливо, поспешно перебираетесь по каким-то железным и гулким, старым, пустым, отжившим давно, непонятно откуда и взявшимся в таком изобилии пароходам – с одного на другой, и их – пароходы эти – тут же сносит, разносит быстрым течением… И как водится в порядочных снах, все в этих снах ваших бывает проникнуто подобающей странностью, подобающей жутью, если и не слишком кошмарной, то, во всяком-то случае, достаточно напряженной, чтобы заставить колотиться во сне ваше сердце учащенно и с тяжкой натугой.

И представьте себе, что по пробуждении или много спустя, вспоминая, вы почему-то будете совершенно уверены, что в сновидениях вы носились в воздушных пространствах родного вам города и что обмирали от жути на берегах или как раз посредине знакомого устья, распростершегося «за вашей спиною». Говорю «почему-то», так как, вольно отдавшись воспоминаниям, вы чаще всего не вдаетесь в подробности. Иначе, разобравшись в них хорошенько, хорошенько припомнив и дав как будто бы полный отчет себе, вы при всем вашем желании в своих сновидениях не нашли бы четких знакомых примет именно вашего города, залива и устья. Напротив, вам все бы предстало совершенно иным. Не говоря уж о том, что все происходило не на твердой земле, а в каком-то теряющемся во всех сторонах, направлениях и необыкновенно разреженном каком-то пространстве, к тому же пространстве безлюдном, где кричи – и не крикнешь, позови – не дозваться. И напротив, призадумавшись и разобравшись, вы вдруг осознаете, что берега, вам привидевшиеся, уж как-то слишком плоски, да и низменны, что они как-то слишком пусты и пустынны, как только и были, возможно, пустынны в дичайшие времена своей прошлой жизни.

И вот теперь-то представьте себе, что в результате хватившего вас жестокого вихря (после падения уже известных подсвечников) по пологой и длинной кривой вас переносит в иной, до того ни разу вами невиденный северный город. А там материк в виде плоского берега, полого сползающий к ледовитому морю (и в ледовитое море), и широчайшее устье реки, и губа, и сильнейший, самозабвенно прямо-таки дующий ветер, прямо-таки прущий на вас и на все окружающее: на устье, на постройки из дерева, на темные свинцовые воды и на развороченные поперек пароходы.

И вот, сходя с трапа на остров и охватив все с лета внимательным взором, окунувшись в исступленные ветры, вы вдруг оказываетесь поражены несказанно: вы постигаете вдруг, что это все было в тех сновидениях, где вы так свободно парили и где плавали в устье на пароходах. Вы страшно взволнованы, вы колеблетесь, вы пытаетесь холодно сравнивать, вы в недоумении, вы не знаете, чему же в конце концов отдать предпочтение, куда же в конце концов склонить свое здравое мнение. Да и как же иначе, когда на глазах ваших, а вернее, в душе происходит – происходит! – произошла ведь когда-то уже! – необъяснимая совершенно диффузия устьев и воздушных пространств.

И только лишь некоторое время спустя, окончательно придя в равновесие, вы окончательно уверяетесь в том, что диффузия эта хотя и чистейшей воды диффузия, но происшедшая все ж таки под знаком именно ваших родимых пространств, заливов и устьев, притом ориентированных (и это тоже совершенно бесспорно) строго привычным для вас порядком по отношению к восходу-заходу привычных светил, в привычное время ночи и дня.

Вот вам и ни сном ни духом!

Но к этим вопросам мы с вами так иль иначе не раз еще возвратимся. Теперь же, используя в той или иной степени достигнутый, надеюсь, все же контакт (контакт с вами, читатель), я отваживаюсь совершить действительно уже рискованный ход и, далеко отклонившись от предмета моих комментариев, увести вас решительно в сторону долженствующего быть комментируемым.

Но кажется мне, и в данном случае не стоит слишком болезненно воспринимать это решение, ведь и в преодолении реальных пространств не всякое отклонение от намеченных ранее путей и дорог ведет к удалению от или замедлению продвижения к намеченной цели. И это тем более еще, что как в преодолении пространственных, так и временных расстояний происходят порой до крайности странные вещи, когда то, что близко, оказывается вдруг гораздо дальше того, что далеко, или когда то, что далеко, оказывается несравненно ближе того, что казалось бы близким.

Взять хотя бы сосну, обыкновенную живую сосну, зиму и лето стоящую где-нибудь на отшибе, на горе или под самым окном вашего, ну хотя бы «в снегах утонувшего» домика и льющую, проливающую по временам со своей гудящей в ветрах вершины снежные струи (и шуршащую – конечно же – звонко трепещущую ночь-то и день-деньской отшелушивающейся и никак не могущей отшелушиться бляшкой-чешуйкой).

Взгляните на нее, на сосну эту, и взгляд ваш, скользнув вверх по стволу к последней, народившейся только вот малютке сосне, к царящему за ней и под нею светоносному небу – тем более если как раз в то мгновение озарит все вокруг последним или первым лучом, – и взгляд ваш, опрокидывая всякий естественный бы, казалось, закон – последовательности возрастного развития, – с чудодейственной скоростью погрузится из настоящего в глубочайшее прошлое.

Да, все это так. Вероятно, все это даже прекрасно, и хотя сосна не совсем то, что нам нужно, то есть хотя она не совсем так отвечает на высказанную чуть выше мысль…

Во всяком-то случае именно эта сосна дает нам теперь возможность легко и свободно совершить тот самый рискованный ход, сойти с проторенных троп, так сказать, и обратиться к вопросу о вертикали в связи с морскими пространствами.

Казалось бы, понятие о море – и тут, я надеюсь, вы полностью согласитесь со мною – почти исключает понятие о вертикали. Действительно, если в открытом море, не говоря уже об одном из четырех океанов, при всей многочисленности судов мирового военного и торгового флота, и попадаются то там, а то здесь среди волн и необозримых водных пространств зигзагоколеблемые судовые мачты и трубы, то они – эти мачты и трубы, – во всяком-то случае кардинально не определяют морского ландшафта. В морских ландшафтах бесспорно преобладают, можно даже сказать, безраздельно господствуют горизонтали.

И все же, несмотря на все это, я хочу доказать здесь или, во всяком случае, твердо заявить здесь о том, что всякая хотя сколько-нибудь заметная вертикаль может стать в прямое и даже кричащее отношение к морским и океанским пространствам. Притом вертикаль эта может быть необязательно преднамеренно сооруженной башней с огнем, ограждающей какой-либо выдающийся мыс или гряду подводных камней, и даже не только естественно или случайно возникшим когда-то объектом, помогающим ныне определению места на карте, – нет, она может быть достаточно удаленной от моря и самой обыкновенной, к примеру, фабричной трубой.

О, дорогой мой читатель, вам, конечно, приходилось когда-нибудь наблюдать улыбку на лице просыпающегося ребенка, – улыбку, неудержимо возбуждающую на лице вашем некоторое подобие такой же улыбки, – как она, улыбка эта, зарождается на его лице, а потом как, кроме этой улыбки, на лице его ничего и не остается. Притом, если у вас достаточно чуткая память, вы могли бы наблюдать подобную этой улыбку не только со стороны, но и, так сказать, изнутри, то есть запечатленную когда-то там в своей личной памяти свою собственную улыбку на вашем просыпающемся детском лице.

До поры и до времени – это не так уж трудно, как кажется с первого взгляда, потому что до поры и до времени у некоторых счастливцев улыбка эта продолжает тепло и радостно расцветать при их пробуждении. И мне до поры и до времени удавалось ловить, просыпаясь, на своих давно уже не детских устах почти детскую эту улыбку. Но это до некоторого времени. А с некоторых пор… Да нет, и сейчас порой при пробуждении, будь то утреннее пробуждение или пробуждение даже в самый что ни на есть разгар глухой ночи, – в самый первый момент бывает, в душе вашей, если и не успевая распуститься улыбкой на лице, то, во всяком случае, тепло сгущаясь в душе вашей, нечто похожее на такую блуждающую блаженно улыбку.

Я говорю «бывает», потому что не всегда среди ночи вы просыпаетесь от какого-либо внешнего грубого шума, от какого-либо уличного или квартирного гомона и тарахтения. Я говорю «бывает», потому что иногда, а может быть, даже и часто, вы просыпаетесь ночью от какого-то изнутри исходящего крика, от собственного вашего сдавленного и крайне жалкого крика, и внутри у вас с самого начала при таком пробуждении нет и не может быть никакой теплоты и никакого блаженства, и ничто подобное не клубится в вашей душе, потому что в груди у вас в этот самый момент глухой ночи бешено или натуженно колотится сердце.

Так вот, нас интересует в данный момент подобное именно пробуждение утром или лучше даже в самый разгар глухой ночи, что-нибудь около трех часов ночи…

Представьте себе, что вы очень часто, иногда даже по совершенно необъяснимой причине, без всяких там внешних и внутренних криков и стонов, просыпаетесь в три часа ночи. Вы просыпаетесь, вы лежите в тепле и уюте привычной постели, и в первое мгновение, или даже в несколько первых мгновений, несмотря на совершенную несвоевременность своего пробуждения, в вас что-то робко начинает клубиться, тяготея к блаженству, и все тело ваше еще полно горячей сонной истомой, и в мозгу вашем блаженно кружится мысль, что сейчас вот вы снова погрузитесь, снова блаженно уснете… и вдруг в тот же момент или в те же моменты, в том же самом мозгу вашем, но, возможно, в какой-то иной его доле – иногда вы уверены: до нее, доли этой, можно дотронуться пальцем, – возникает совершенно иное, отчего нутро ваше уже не теплеет, а скорей холодеет, как холодеют от удара, нанесенного в спину каким-либо холодным орудием.

Представьте себе какого-нибудь кощея бессмертного, скупого рыцаря или какую-либо скупую колдунью и представьте себе, как нечто лежащее у них на ладони, то, что они как раз вожделенно разглядывают и созерцают, подвергается внезапной угрозе быть выхваченным, о, даже не всерьез совершенно, а в шутку, в совершенно невинную шутку. Представьте себе, как в первый момент, даже в какую-то мельчайшую долю момента, рука их потеряется, дрогнет и в глазах, на лице их мелькнет смятение и ужас. Но в следующую же долю момента рука, дрогнув, сожмется клешней, и уже не вырвать из той клешни, из-под того едящего взгляда это самое нечто (вырвать – если только вместе с душою кощея бессмертного, рыцаря или колдуньи).

Но вернемся к той мысли, что, возникая где-то там, в недрах вашего мозга, как порыв-дуновение сквозного и леденящего ветра в одно мгновение уносит из вас, из вашего томного тела, будто тепло из натопленной комнаты, всю скопившуюся в нем безмятежность, делая его для начала хрупким, прозрачным, как стеклышко или как льдинка… И тогда вряд ли уже вам удастся избавиться от всех этих кощеев, клешней и воткнутых под лопатку холодных орудий. И тогда уже не бывать сну в глазу вашем до самого утра. И тогда-то вот и становится единственной вашей внешней надеждой и утешением та самая заводская труба, давным-давно словно перст торчащая в небе перед окнами вашего дома.

Да и то, необходимо отметить, труба эта – надежда и утешение ваше лишь тогда, когда вас не окружает беспросветная тьма глухой зимней ночи. И правда, не вставать же вам из постели, не лезть же на подоконник, не открывать же настежь, в зиму, форточку, подставляя всего себя холодным воздушным течениям, чтобы кое-как, так и эдак просунув в нее свою буйную голову, искать где-то там блуждающим взглядом в пасмурном и полном мороза небе, в беспросветной египетской тьме северной ночи штырь закоптелой трубы?

Нет, труба вам может помочь лишь весною и летом, когда вы спите с настежь открытыми окнами и когда в три часа или уже совершенно светло или вот-вот начинает светать.

Итак, ранним-раннее утро, только начал бледнеть небосвод, и ваша труба торчит в нем еще бескровной пепельной тенью. Но вы все лежите, лежите, вытянув руки вдоль тела, и становится все светлее, и небо уже не серо и бледно, будто лицо без кровинки, – в нем уже появились чистые и нежные краски, и ваша труба постепенно, от минуты к минуте, напивается цветом, и вот уже слышится щебет просыпающейся птичьей толпы, и вот уже в организуемом трубою пространстве, вокруг нее и над нею, в чистом прозрачном воздухе – кыш полетели – и туда, и сюда, и камнем мимо окон, поодиночке и группами, по хлопотливым делам своим совершая полеты на разных высотах, мелькая, начинают сновать большие и малые птицы.

О, вы знаете, как дивно-прекрасно, когда ранним-рано над крышами вашего города, вокруг вашей трубы и над нею начинает сновать, свиристя, различная пернатая жизнь…

Но и это не все! Внезапно наступает момент – вы изо всех сил стремитесь его уловить всегда, но, увы, почти всегда упускаете, – и ваша труба, кирпичная, пепельная, оживает и в мгновение ока наливается расплавленной медью – огнем наливается, – и вопиет, торжествуя, – приветствует дневное светило.

А вы все так же лежите с вытянутыми вдоль тела руками, с головою, немного приподнятой по-спартански жесткой подушкой, и все так же глядя в организуемое трубою пространство и все так же следя, как отдельные птицы, удаляясь, тают в окружающей воздушной среде.

Вы все так же лежите, но от виденного и слышанного неразрешимые комбинации, суровые формулы, зияющие разрывы начинают постепенно мягчеть, тушеваться… И сознание ваше, совершенно освоившись с организуемым трубою пространством, начинает как-то странно соскальзывать, все в сторону, в сторону, не то чтобы резко, а так, слегка в сторону, по диагонали, сквозь все-то и всяческие преграды, над каналом, над островом, над кондитерской фабрикой, над полями, лесами – в детство, сквозь детство, к берегам окруженного землями моря и далее, в неимоверные дали и глуби… А вы, зачарованный и убаюканный этим блаженным соскальзыванием изнуренного не в меру сознания, наконец забываетесь. Бывает и так. Вы забываетесь, и во сне на ваших устах, может статься, даже играет улыбка, хотя и не та светящаяся, все растворяющая улыбка вашего детства, а улыбка вконец изнуренного, но все же обретшего хотя бы временный покой человека.

Так бывает.

Но и по-иному бывает.

Бывает, после особенно долгого перехода по глубоким оврагам и широчайшим водным преградам, после перевозбуждения всех ваших нервных и психических центров, даже такая налитая огнем и медью труба остается бессильной.

И тогда вы опускаете ноги с сурового ложа, обуваете их, надеваете кое-что из одежды и тихо-тихо, на цыпочках даже, выходите из жилища на лестницу и с лестницы на пустынную улицу

О, эти ночные пустынные улицы с сонмами отчетливо доносящихся звуков! О, эти пустынные улицы, на которые снизошли покой и задумчивость! Не на вас ли, не над вами ли, улицы, можно угадать и почувствовать в эти ночные часы морскую душу нашего города? Не тогда ли неизвестно откуда – из стен ли, из сонных сознаний ли спящих под сенью их жителей, ветрами ли принесенная с моря, навеянная – выступает откуда-то, сонно волнуется, дышит, колышется слитно-единая душа заснувшего города? Улицы, улицы…

Итак, вы шагаете по гулкой пустынной улице. И даже, вполне может быть, не по улице, а по набережной, тем более что вам даже приятнее бывает шагать по набережной, нежели просто по улице, и тем еще более, что в вашем городе хоть пруд пруди этих разнообразных и разнокалиберных набережных.

Итак, вы, прихрамывая, шагаете по набережной спящего города. А так как в данном-то случае, по глупости вашей, вам не в силах помочь ни труба и ни туча, ни дождь и ни ветер и даже ни гром и ни молния, то пусть вы шагаете весной или летом, когда воздух тепел и небо нежно-прозрачно, и пусть вы шагаете по пути, по системе путей – тех же все набережных, приводящих к некоему заветному месту, куда вас так тянет почти с первых проблесков сознательной жизни и куда вы от дома, собственно, можете пройти, при желании даже, зажмурившись, даже на ощупь и даже без ощупи.

Прихотливы довольно и странны бывают наши склонности с первых проблесков сознательной жизни. Взять хотя бы вот это заветное место к примеру Почему вас так тянет туда? Что в нем влекущего? Вечно разваливающаяся и все никак не могущая вполне развалиться лесопильная фабрика? Или нагромождение заводских старинных построек на том берегу с хитросплетением толстых и тонких трубопроводов, вечно сочащихся свистом и паром? Или, может, вас странно тревожит тот вместительный корпус, тот самый дом печальный и скорбный? Или, может, просто эта вода из совпадающих речек? Вода почти не живая, убитая, мертвая даже вода?

Да, да, здесь грязь и осклизлые бревна, здесь пахнет кислой сырой древесиной, а вода, которую не то что глотнуть, в которую окунуться-то страшно подумать, здесь битком набита отвратительной, жрущей друг друга бактерией и инфузорией.

Да, но и в этой нечистой воде отражается небо, это в ней, в воде, густой, словно вар или деготь, сверкает солнечный луч, это ее, почти стоячую воду, колышет порой туда и сюда пробегающий ветер. Это там, в отдалении, в прорыве, в проеме, где вода выпадает или впадает в большую полноводную воду, за теми строениями, за лесом, за рощею шевелящихся или замерших кранов, за пластами прозрачного воздуха, насыщенного зовущими морскими ветрами, высоко громоздятся корабельные корпуса, обрастая, становясь и готовясь куда-то отправиться.

…И те, там, прислушивающиеся к отдаленным позваниваниям…

Но давайте возвратимся на реальную почву Ведь мы оставили вас, когда вы еще только бежали, а если не бежали, то, во всяком случае, быстрым шагом спешили по ночному пустынному городу к заветному месту

Но коль уж быть справедливым, то необходимо заметить, что не всегда по ночам вы столь резво стремились лишь в сторону т у Было время, когда вы, напротив, почти сломя голову бежали оттуда и какой-то долгий период после этого бегства даже шарахались от того заветного места и при случае как можно подалее обходили его стороной. Всяко бывало во время ваших прогулок по ночному пустынному и даже не совсем по ночному и пустынному городу…

Но обо всем этом хватит, пожалуй. Я и так слишком злоупотребляю вашим терпением, вынуждая вас без конца представлять какие-то хотя поэтичные (на мой взгляд поэтичные), но и грустные довольно картины, а главное, в несуразное время скорым шагом рыскать по пустынному городу, да потом еще бегать почти сломя голову от какого-то заветного места и долгий период после шарахаться и обходить его стороной.