Текст книги "Преображения Павла Волгина. роман в стихах"

Астрахань и поэт

 
Я вижу снова город в дельте Волги,
Что русский уж почти полтыс’чи лет,
Его глазами. Там, где не был долго,
Годов прошедших словно бы и нет.
Тут как мечи златые, с солнцем споря,
Виднеются вдали кресты соборов,
А над тремя мечетями, подряд
Как сабли полумесяцы горят.
 
 
Тут взгляд манит палитрою осенней
Косых заборов дикий виноград.
Уже деревья-великаны землю
Своим червонным золотом мостят.
То тут, то там вздымаются хоромы,
И сонный мир таинствен и огромен.
И так же праздник в воздухе разлит,
И праздность словно дух над всем царит.
 
 
Недалеко канал в лучах искрится,
На крыши смотрит солнце свысока,
Тут в зеркало воды глядятся птицы
И белые как вата облака.
Вот вижу дом, как буква Г, в котором
Служенье близким людям, разговоры,
Но если не считать часов, когда
Опять душа готова для труда.
 
 
Дом тихий словно прячется от сглаза,
И нарушает только лишь один
В тиши полуденный призыв к намазу
Спокойствие татарской слободы.
И в этом доме, где бывал Селенский**
(вот балагур!), живёт сейчас вселенский,
В том у меня совсем сомнений нет,
Но астраханский, всё-таки, поэт.
 
 
Я помню этот старый город южный
И с минаретов муэдзинов крик,
Татар-базара шум и гам натужный,
Рядов гортанный рыночный язык.
И белый кремль с зубчатою стеною,
И Волгу-реку с вольною волною,
Широких жарких улиц сушь и пыль,
И южной степи высохшей ковыль.
 
 
Я побывал инкогнито когда-то
В сем городе, ел чёрную икру,
Вкушал плоды земли в садах богатых
Суворовских, смотрел из лож игру
В театре драмы, коему ровесник,
Притом, листал, дремля, губернский вестник,
Успенский посещал в кремле собор,
И в праздники церковный слушал хор.
 
 
Ещё в архивах рылся я губернских,
Ища про войско Пугачёва весть,
Бывал два раза на обедах земских,
Не мог лишь только оказать я честь
Губернской властью облечённым лицам,
На бал, назвавшись Пушкиным, явиться,
Или в собрании стишком блеснуть,
Иль за девицей модной ухлестнуть.
 
 
Без бакенбард, едва себе бородку
С усами Дон Хуана отрастил,
Наняв рыбацкую в лабазе лодку,
В селе приволжском пару дней гостил.
Я там ухи попробовал ловецкой,
Ловцов дивился силе молодецкой,
С ватагой шумной выловив с утра
Длиной с телегу чудо-осетра.
 
 
Царь – рыбы, солнцем вяленой, отведал,
Что волгари назвали балыком,
Икры вкусил ястычной за обедом,
Знакомясь так с татарским языком,
Который блюдам дал названья эти,
Вкуснее ничего на белом свете,
Хотя и на больших пирах сидел,
Признаться честно, сроду я не ел.
 
 
Про Пугача и Разина рассказы
В тетрадку, как привык, я записал,
И дожидаться смирно стал оказий,
И собираться в дальний путь я стал.
И, переполнен замыслов кипучих,
И впечатлений юга самых лучших
С большим отрядом местных казаков
Уехал прочь я. Был мой план таков:
 
 
Когда-нибудь сюда, Бог даст, вернуться
И этот чудный южный край воспеть,
В просторы эти  снова  окунуться,
Пыль, жажду и жару перетерпеть,
Как терпит стужу  северянин каждый.
Залив арбузным свежим соком жажду,
В степи под этим звёздным небом спать
И смуглостью лица похожим стать
 
 
На местных сельских россов и ногайцев.
Мечтал, приехав  на  российский юг,
Кувшинками в протоках любоваться,
Вот, думал я, вернусь сюда, мой друг,
И в знойный день в тени арбуз холодный,
Блестя своей  раскраской благородной,
По шву вдруг треснет громко в тишине
И райский сладкий сок подарит мне.
 
 
Царь-ягоды держа ломоть хрустящий
Словно бокал искристого вина,
Вкушу арбузной красной влаги, слаще
Которой в жизни мало что я знал.
Вдохну вновь терпкий горький дух полыни,
Увижу вновь царя полупустыни —
Верблюда – чудо о двоих горбах,
И юных дев ногайских на арбах,
 
 
И прилетят толпой ко мне виденья
Сарматских диких плясок и пиров,
Пройдут раввинов иудейских тени
Дыханием лихих степных ветров.
Я думал: средь бугров степных кочуя,
Ужо обычай древний  опишу я
Народов гордых, чей простыл и след,
О коих уж нигде помину нет.
 
 
Но жаль теперь, при жизни не пришлось мне
Вернуться снова полным сил сюда,
Где племена живут, не зная розни,
Лет пролетела мимо череда.
Мой вечный дух, летя на позывные,
Вновь призван был дела уже иные,
Иные дни и судьбы описать,
Мир духов и людей стихом связать.
 
 
Себя не узнаю в строке порою,
Вы скажете, теперь тяжёл мой слог,
Сухой и неказистый он, не скрою,
Но так лишь стих теперь слагать я смог.
Иные дни теперь, иные темы.
Ах, знали б вы, как сильно давит время!
Века с именья стихотворных строк
Берут привычной лёгкостью оброк.
 
 
Увы, иными ныне стали люди,
В календаре уже иные дни.
Но русскими мы оставаться будем,
Пока поит нас русских слов родник,
Пока на этом грешном белом свете
Порой ещё рождаются поэты,
Что красотою рифм ласкают слух
И возвышают музой русский дух.
 
 
В кого я воплотился ныне —
Совсем не важно, всё таков
Мой вольный нрав, я без унынья
Царю в империи стихов.
А тот, кто пишет эти строки,
Урывками он брал уроки
В стихах моих и принял дух,
 Чтоб свет мой с веком не потух.
 
 
Стихов российских механизм он
Постиг не сразу, хоть умел
Строфу закончить афоризмом
И страсть к метафорам имел.
Не знал он жизни, и деталей
В его поэмах не хватало,
И ткань их потому рвалась,
Что без основы сей ткалась.
 
 
Он с юности мечту лелеял:
За рифмы надолго засесть.
Но жизнь – не тихая аллея,
Где время для прогулок есть.
Он долго ждал того мгновенья,
Когда польются откровенья.
Тех, кто вымучивает стих,
Невольно презирал он их.
 
 
Войти в сообщество поэтов
Из гордости не захотел,
В котле критических советов
Вариться – не его удел.
А рифмовать и так умел он,
И мыслил образно и смело.
И нитью новых смыслов мог
Стих вышивать на пяльцах строк.
 
 
Ему куда б труднее было
Судить литературный цех,
Когда бы в этот цех входил он
И просто был одним из всех.
И в тине личных отношений,
Смирившись с тем, что он не гений,
А стихоплёт, убог и мал,
Он похвалы бы принимал.
 
 
Но избежав судьбы богемной,
Всех усредняющей среды,
Мой новый друг остался верным
Себе, не видя в том беды,
Что, как они, не издавался,
Что, как они, не продавался,
Что с ними он не выпивал
И никому не подпевал.
 
 
Он ощущал себя богатым,
Казну души наполнил он
Червонным золотом закатов,
И зеленью прибрежных лон.
К окну прильнув словно к картине,
Он паутину как патину
На дорогом холсте ценил.
И в памяти своей хранил
 
 
И неба шёлк, и бархат луга
В алмазах утренней росы,
И ветра летнего упругость,
И гром, и сполохи грозы.
Но стилем был он старомоден,
Писать любил он о природе,
Доволен жизнью был вполне.
Понравилось в нём очень мне,
 
 
Что был лишён он хищной хватки,
И острых для других локтей,
Интеллигентские повадки
Имел, как вымершие те…
Мог наслаждаться он рассветом,
И абрикосов вешним цветом,
А летом сбором их плодов
В отдохновенье от трудов.
 
 
Он понимал: чтоб быть счастливым,
Достаточно себя сравнить
С тем, кто лишён свободы,
Либо кто совестью себя казнит,
Или болезнью страшной болен,
И жить, как хочется, не волен.
Достаточно здоровья нам,
Счастливыми чтоб быть сполна.
 
 
Кто счастлив, может обходиться
Без лишних денег или благ.
И каждый может убедиться,
Что нам не то важно как знак
Успеха: в банке счёт иль должность,
А то, имеешь ли возможность,
Счастливым быть без мишуры
Навязанной тебе игры.
 
 
Довольно, чтоб лишиться рая,
Условия игры принять.
Мы это рабство выбираем,
И нечего судьбе пенять.
Зависеть от чужого мненья,
Чтоб избежать его презренья,
Власть и богатство получить,
Свободными от них чтоб быть!?
 
 
Чтобы несчастней всех несчастных
При всём своём богатстве стать
В покоях средь вещей прекрасных,
Достаточно лишь осознать:
Того, что ты имеешь – мало.
Да, зависть. Что же? И бывало:
Унижен чьим-то чванством, он
Был этим чувством заражён.
 
 
Но не был он среди уродов,
Что признают один успех:
Не только быть вождями моды,
Успешней и богаче всех,
Но всех завидовать заставить.
Им счастья больше не доставить,
Чем зависть показать свою.
Так кровь людей вампиры пьют.
 
 
Опасна зависть. Да и счастье
 Как солнце светит не всегда,
Его скрывают тучи часто.
Но тучи – это ерунда.
Догнать других он не старался,
Считая, что уже добрался
Он до вершины, и ему
Мирские страсти ни к чему.
 
 
Так и Христос в своём ученье
Нас призывал жить днём одним,
Воспринимая как мученье,
Других людей несхожесть с ним.
Но так не хочется быть нищим!
И жизнь есть жизнь, и счастье ищем,
Живя среди живых людей,
А не средь благостных идей.
 
 
А он жил среди рифм и строчек,
И мненье общества сего
Не много значило, а, впрочем,
Жить он учился без него.
И даже презирал мажоров,
Гламурных кукол, у которых,
Как мысль одна, одна мечта:
Чтоб быть у черни на устах.
 
 
Достоин всякий труд признанья,
Нельзя ценить доходом всех.
У Бога бы искать нам ране
Себе признанье и успех,
Чем у толпы иль светской черни,
Всё это – суета, поверь мне,
А счастье с жизнью нам дано,
И всем доступно нам оно.
 
 
Потребности он утолил,
Жизнь без которых невозможна.
К другим же безразличен был,
Хотя, для многих это сложно.
Ценил он знания из книг
И поэтическое слово.
Хотя вершины не достиг
Он пирамиды А. Маслоу,
 
 
И был, конечно, либерал
Он как и я в своих воззреньях.
Свободы лишь одно значенье
Из многих прочих выбирал,
Когда «права» – не просто слово,
А жизни главная основа,
Когда вполне свободен ты
Осуществлять свои мечты.
 
 
Поставить с головы на ноги,
Когда б либерализм могли,
То б полились в казну налоги
И капиталы притекли,
Чиновничье бы иго спало,
И время светлое б настало,
И был бы каждый – стар и мал —
По убежденьям либерал.
 
 
А нынче каждая корова
На либерала точит рог,
Стремясь очкарика гнилого
Боднуть и сбить рогами с ног.
То пастушонок камень бросит,
То путник бедного поносит,
То на экране не один
Холуйствующий господин
 
 
Его запишет в маргиналы,
За то, что некогда посмел
 «The Times» читать в оригинале
И мнение своё имел.
Как я, болея за свободу,
Хотел поэт помочь народу,
Чтоб он яснее понимал,
Кто ряженый, кто либерал.
 
 
Итак, он – мой путеводитель
По вашим новым временам.
России современной житель.
Но стоит ли сердиться вам,
Что, в каждом миге видя радость,
Чихая на престиж и статус,
Небесным зреньем наделён,
Он сам себе Наполеон.
 
 
Он знал про рынка конъюнктуру,
Но под коммерческий каток
Стихи свои, свою натуру
Во имя денег класть не мог.
Не зарабатывал стихами,
Чтоб не носить на сердце камень,
Он для души своей писал
И, как бы, виртуальным стал.
 
 
Где графомания – искусство,
Там гений – просто графоман,
Пока он жив, живые чувства
Не ценим, нам важней обман.
Он знал, непризнанный при жизни,
Вот, после, да, он будет признан,
И замыслом великих книг
Рвал веком выданный ярлык.
 

Знакомство с героем

 
Онегиных у нас немало,
Искал я тип сложней его.
Так познакомился я с Павлом
Через поэта моего.
Вот так мы подошли к герою,
Который, как и ты порою
Как с ветки сорванный листок,
Попавший в мчащийся поток.
 
 
Какую роль он тут играет?
А в том, чем близок нам и мил,
Не нас ли он напоминает,
Не нас ли чем-то повторил?
Геройство сходно с лицедейством:
Служить Добру или Злодейству
На сцену вызвали его —
Герой не ведает того.
 
 
Но наш герой – не злобный гений,
Решивший Землю покорить.
Умён и добр он, нет сомнений,
Способен мыслить и творить.
В него и верю словно в Бога,
Чудес в моей поэме много,
Герой мой – феномен, но он,
Конечно ж, не изобретён,
 
 
А прямо мной из жизни взят он.
Фантазия всегда бледней
Реальности. Вот та богата.
И сказка не сравнится с ней.
Во всём есть тьма ограничений,
И в том источник приключений.
Хоть многое свершить бы мог,
Всё ж человек он, а не Бог.
 
 
А в чём причина феноменов?
Что нас, как будто ветер – пух,
К успеху гонит неизменно?
Что, если не свободный дух?
Так, может, вместо вечной веры
В хозяина небесной сферы
Взять и увериться в себе,
В своей божественной судьбе?
 
 
В себе узнав сверхчеловека,
Что духом вечен словно Бог.
Кто сам себе и яд, и лекарь,
Кто уподобиться бы мог
Богам и в мыслях, и в поступках.
Не сделав ни одной уступки
Дурной природе, и судьбой
Вертел бы, став самим собой.
 
 
Так знай, в себя нам верить лучше,
Как в Магомета иль Христа.
Любой из нас – лишь частный случай
Мятущегося Божества.
Когда себя мы Богом мерим,
Притом, в себя как в Бога верим,
Или когда в нас верят так,
Сверхчеловеком стать пустяк.
 
 
Я понимаю: как примеры,
Нудны святые и скучны.
Как схемы, коим мы не верим,
Что в житиях заключены.
Отчаянным мы подражаем,
 Но мучеников уважаем,
Хоть мучиться мы не хотим,
Мы всё ж, готовы верить им.
 
 
Таланты есть среди великих,
А также и среди простых,
Средь просвещённых и средь диких,
Средь грешников и средь святых.
Мир мудрых мыслей им как Мекка.
Но звания сверхчеловека
Достоин тот лишь человек,
Что к совершенству шёл весь век.
 
 
Таков герой. Когда бы все мы
Вдруг получили от небес
Любви к нам Бога дар бесценный —
Талант – источник всех чудес,
И против Зла объединились,
Тогда б судьба Земли решилась.
И стал всем править, наконец,
Не разрушитель, а творец.
 
 
Будь Павел прост и примитивен,
Кто б стал сочувствовать ему?
Пусть даже если не противен,
Вот если бы попал в тюрьму,
Или калекой стал несчастным,
Он вызвал бы у нас участье,
Потом бы пусть разбогател
И нашу радость вызвал тем,
 
 
Что справедливость существует,
Враги наказаны сполна!
Добро как в сказке торжествует,
И наш герой приятен нам.
Как жизнь богата на сюжеты!
Я благодарен ей за это.
Поэмы пишут и для дам,
А те не могут жить без драм.
 
 
Итак, он был широкоплечим
И светлоглазым, и большим,
Наивностью хоть не отмечен,
Идеализмом всё ж грешил,
И поклонялся только Битлам.
А толпы называл он быдлом.
Под глазом лёгкий тик имел,
Кур и свинину он не ел,
 
 
Свинью считал он с обезьяной
За прародителей людей,
И в человеческих изъянах
Винил природу пары сей,
Считая род людской химерой,
Ну, как кентавра, для примера,
Иль сфинкса, что в песках лежит
И знает, кто и с кем прижит.
 
 
А куры? С детским впечатленьем
Он так запомнил петушка,
Что бегал по задворкам тенью,
Хотя отрублена башка.
И впечатлительной натуре
Старушка древняя культуру
Напрасно силилась привить,
Уча во всём примером быть,
 
 
Внушая, что кровей он царских.
Породистый он вид имел,
Хоть не носил усов гусарских,
Да и ценить себя умел,
Знал из семейного преданья:
Его пра-пра-прабабка Таня
Из дев полянинских была
И родословную вела
 
 
От самой милой из безбожниц…
Имели первые цари
Как и Владимир – князь, наложниц.
В Поляну, бросив третий Рим,
Царь Пётр наведывался к девам
Пленяться песен их напевом,
Их любоваться наготой
И бесподобной красотой,
 
 
Да предаваться развлеченьям.
Клянусь, не устояли б вы
Перед диковинным влеченьем
Искусных баловниц любви.
А как они играли в жмурки,
Из рук выскальзывая юрко
И хитроумно, и умно
В Купалу ночью за гумном!
 
 
Когда сам царь, отстав от свиты,
Нагих девиц впотьмах искал
Цветов гирляндами увитых,
Схватив, их гибкий стан ласкал,
Чтоб среди дев, на нимф похожих,
Найти по аромату кожи,
По вкусу губ и форме тел
Ту, что он больше всех хотел.
 
 
И насладившись красотою,
Обласканный десятком рук,
Он оставался на ночь с тою,
Что знала тонкости наук,
Известных пленницам гаремов,
Забыв про царство и про время.
И в тайных игрищах ночных
Была та дева лучше них.
 
 
Когда же сладкие забавы
Давали грешные плоды,
В отставку без излишней славы
С наградою за их «труды»
Дев отставляли, заменяя
Другими, вряд ли вспоминая,
Что там, в краю лесных осин
У них дочурка или сын.
 
 
Те, подрастая, шли в ученье,
На службу к батюшке царю,
Приобретая там значенье,
Я о деньгах не говорю,
За службу получив дворянство,
Они не знали в мыслях чванства:
Что я, мол, родственник царям,
И не чета плебеям – вам.
 
 
Наш Павел чопорность дворянства
С уроков бабки не терпел,
Не отличался постоянством,
Свой шанс увидеть он умел,
Имея от природы сметку.
Он брал, что надо, на заметку,
Хоть и ошибки совершал,
Но, всё же, много обещал.
 

История Павла Волгина

 
Родился он на юге жарком,
Где солнце, ветер и волна
Характер формируют яркий,
И не заслуга, не вина
Его в том, что горяч и ветрен,
Как будто степь хмельная летом,
И вспыльчив так мятежный нрав,
Как сухостой осенних трав.
 
 
Прекрасно Нижнее Поволжье.
И Волга Богом в дар дана,
Достойна од любых она.
И степь под знойным солнцем тоже.
Вон там – ильмень -большая лужа,
Там -коршун над буграми кружит.
Тут -на ковыль и облака
Верблюд взирает свысока.
 
 
Верблюд тот перевозит грузы.
Запас воды в его горбах.
Полна скрипучая арба
Душистых дынь, больших арбузов.
И так же он высокомерен
И в превосходстве так уверен,
Как очень часто те из нас,
Кого прибило в «средний класс»,
 
 
Коттеджем с кортом иль другой,
Кто обзавёлся раньше прочих
Подчас полезною не очень,
Зато игрушкой дорогой.
Ей как ребёнок он гордится,
 Для взрослых это не годится.
А он – как тот верблюд с горбом,
Становится арбы рабом.
 
 
Не жалко мне того верблюда,
Все тащим мы свои арбы,
А всех счастливей в мире – люди,
Свободные от пут судьбы.
Да, совершенствованье духа —
Не всем доступная наука,
Блажен тот, кто её постиг
Из опыта, а не из книг.
 
 
Носило мистики печать
Героя нашего рожденье.
Здесь о его происхожденье
Я мог бы просто умолчать.
Хотя и интересно. Впрочем,
Оно, быть может, и не очень
С той мистикой имеет связь.
Нет, всё ж, поведаю для вас.
 
 
Жил первый прадед «при царе»
При штабе армии в Варшаве
Был генерал, служил державе.
Второй – в оркестре при дворе
Был музыкантом круглолицым.
Лишь в сорок лет сумел жениться.
Был балагур и острослов.
А позже волжских промыслов
 
 
Приказчик был весьма проворный.
Под Люблином ещё один
Имел свой хутор и подворье.
Зажиточный был господин.
Известен был в своём уезде,
Но генерал к нему не ездил,
Не упивался с ним вином
 
 
За польским приданым столом.
Не важно, кто четвёртый был,
Какого званья и дохода,
Октябрь семнадцатого года
Сословья как бы отменил.
Тех обесславил, опозорил,
А тех изгнал и разорил,
Врагами сделал и рассорил,
Но всех их в Павле примирил.
 
 
А в девятнадцатом, в котором
Страну власть Хама заняла,
Оставили живым дела
Все четверо, хлебнувши горя,
И умерли. Тот от удара,
Тот от тифозного угара,
И каждый от чего-нибудь,
Как век их, кончили свой путь.
 
 
В походах и боях своих
И деды были в разных станах,
Но это было б, право, странно,
Когда бы не любил он их.
Слова: вахлак, золоторотец,
Буржуй, кулак и враг народа…
Все он профессией считал
И равно всех их почитал.
 
 
Погоны спрятав и кресты,
Дед первый умер в Туркестане,
Альбомы старые листая,
Наш Павел власти не простил,
Что фото деда в них не видел.
Он ни за что б его не выдал.
Второй, кого он знал живым,
На Соловках был звеньевым
 
 
Из заключённых. Рыбной ловлей
И зэков, и НКВД
Кормил как спец по доброй воле.
Ловил он рыбу в той воде,
Где баржами врагов топили.
Штырём сквозь лёд он пробивал
Те черепа, что в зиму всплыли,
Так срок свой первый отбывал.
 
 
Моряна дула, шли дожди
В тот день, когда родился Павел,
А дед в то время в море плавал.
Теперь он Каспий бороздил
На сейнере под хмурым небом.
Задержанный на проходной
За взятую буханку хлеба,
Там новый срок мотал он свой.
 
 
В такие дни рождались люди,
Кого народ в вожди избрал.
Сказала акушерка: будет
Младенец, верно, генерал.
Погода всех перепугала.
Стремясь всю землю потопить,
Над хлябью молния сверкала…
Ну, будет вождь, тому и быть.
 
 
Лет в пять прочёл он «Буратино»,
Где иллюстрация одна
Привычной бедности картину
Ему напомнила. Она
Показывала бедных хижин
Худые крыши, если ближе
Посмотришь, бедных мужиков,
И всё страною дураков
 
 
В той книжке называлось это.
На корабле трофейном, летом
В село однажды по реке
С любимой книжкою в руке,
Он ехал с матерью, глазея.
По берегам была Рассея,
Вдруг он воскликнул: «Вот она!
Смотри, та самая страна!»
 
 
Те самые худые крыши
Гнилых, от пыли серых хат…
Вдруг слышит окрик: «Тише! Тише!»
Не зная, в чём он виноват,
Какую он озвучил ересь?
Шептал он, взглядом в берег вперясь,
Что звалось: вражеский поклёп,
За что тюрьма иль пуля в лоб.
 
 
Совсем взрослеть не торопясь,
Он рос, почитывая книжки.
Когда соседские мальчишки
Вступали в половую связь,
Пытаясь сексом утвердиться,
Он стал в библиотеках рыться.
Хотел узнать из книжек он,
Вселенной правящий закон.
 
 
Понять, как движутся фотоны,
Как плотен вакуум и что
Такое странность пи – мезона,
Где антимир, и создал кто
Вселенную из дробных кварков.
И почему в кино нам жалко
Людей, обиженных судьбой,
А так нам не до них с тобой.
 
 
В чём жизни смысл – в познанье мира
Иль в исправлении его?
В чём способы, чтоб видеть шире,
И как из хаоса всего
Одно собрать изображенье?
В чём скрыт секрет преображенья,
В чём связь крещения с водой,
И как нисходит дух святой?
 
 
В душе он тоже был поэт,
И романтизм не чужд был Павлу.
Но хоть порой стихи писал он,
Свой дар болезнью юных лет
Считать, как многие, был склонен,
Был без застенчивости скромен,
И то стихами мог считать,
Что вновь и вновь хотел читать.
 
 
В своих стихах он не подругу,
Красу вселенной воспевал.
Границу жизненного круга
Границей он не признавал.
И место человека в мире,
И солнца и планет в эфире
Понятно было для него.
Он не от мира был сего.
 
 
Проблемами вселенной занят,
Он жизнь вокруг не замечал.
Не озлоблялся, не ворчал,
Надеясь, что жизнь лучше станет.
Стремясь быстрее в угол свой
Вернуться к книгам, сам с собой
Нередко в спор вступал научный,
И жизнью жил совсем не скучной.
 
 
Он лишь поэзию читал,
В свободу, словно в Бога, веря.
Соцреализм, же, он химерой,
В отличье от неё, считал.
Другой реальности доверясь,
Он знал, что здравый смысл —
тут ересь, И мысль свободную ценил,
Что в этих книжках находил.
 
 
На взлёт мог Павел отличать
Хороший стих от словоблудья,
Так разбирался он и в людях,
Хоть на себе носил печать
Беспечности. Жил днём единым
И был немного нелюдимым,
И искушений избегал,
Что мир подлунный предлагал.
 
 
Так с Бродским был герой мой схожий,
Любил читать стихи его.
Что, может быть, важней всего,
И в чём ещё они похожи,
Они поэзию любили
И в ней начитанными были,
До Бродского и мне сто лет,
Второго же такого нет.
 
 
Но грань безумья и рассудка,
Где и родится волшебство,
Дана немногим, словно в шутку,
И может так лишь меньшинство
Нежданный образ вызвать словом,
Хоть правила игры готовы
Не все принять. Но тот и тот
Их принимали без хлопот.
 
 
Был Павел нетерпим к порокам,
Не мог их в доблесть превращать,
Он подлость не умел прощать,
И тем он был к друзьям жестоким,
И принципы он старомодно,
Что было очень неудобно,
Терпимости предпочитал,
За что порой он и страдал.
 
 
Такие люди раньше были.
Они одну всерьёз любили
Пришелицу из сладких грёз.
И принимали всё всерьёз.
Ей верность в мыслях соблюдали
И ревновали и страдали.
Сказать им стоило трудов —
Жизнь кончилась или любовь,
 
 
Когда с любимой расставались,
Как счастье вспоминая дни,
Когда утехам предавались,
По гроб в подругу влюблены.
И вдруг проснувшись, понимали,
Что разлучившись, потеряли,
Любви не ведая иной,
И часть себя, и рай земной.
 
 
И он познал влюблённость тоже.
Томленье, поцелуев мёд,
Хоть на любовь она похожа,
Но кто же сразу разберёт?
В слезах, с потоком сожалений,
Остыл к объекту вожделений.
С подругою скучать он стал.
И час прощания настал.
 
 
Он мучился, что так случилось,
Что сердцу чувства не верны.
Сознанье собственной вины
Так долго ум его точило.
К себе, чтоб горе позабыть,
После разрыва, между делом,
Девиц красивых, видных телом,
Не стал он, как друзья, водить.
 
 
Высмеивая идеал,
Друзья с реальностью играли,
Победам лёгким счёт теряли.
А он единственную ждал,
Решив, что быть ловласом – скверно,
Что, коль любить, так только верно,
Любимой годы посвятить
И в счастье жизнь свою дожить.
 
 
И стать ни циником, ни лохом
Он не хотел, и жить решил,
Не знаю, хорошо то, плохо ль,
 Для наполнения души.
Объехал все дворцы – музеи,
Но не обычным ротозеем —
Он красоту дворцов впитал
Как тот, кто ими обладал.
 
 
Тем Павлом в Павловском дворце
Себя воображал он жарко,
Что любовался видом парка
С печатью грусти на лице
И плачем скрипок наслаждался.
Наш Павел в тех перерождался,
Что некогда скучали тут,
А ныне в вечности живут.
 
 
Всему учился, видит Бог,
Взрослея, он без всякой лени,
Был в курсе новых всех учений,
И институт закончить смог.
Потом работал он в деревне,
Ютясь в своей избушке древней,
Что предоставил сельсовет,
И так прошло ещё пять лет,
 
 
И слышанная им примета,
Что, съев сазаний мозг и глаз,
Уж не покинешь место это,
Чуть-чуть, уж было, не сбылась.
Но из селянок он невесту
Себе не выбрал, жил он честно.
И хоть влюблён порой бывал,
Но виду он не подавал.
 
 
Пять лет отсрочку за отсрочкой
Ему давал военкомат.
На службе он поставить точку
Был без сомненья очень рад.
Когда истёк призыва возраст,
Он сохранил и честь и бодрость,
Достоинства не уронил
И сам себе не изменил.
 
 
Не помыкали им сержанты,
Дружки не тырили часы,
Не унижали аксельбанты,
Или армейские трусы.
Он над собой не знал начальства.
А в армии быть -значит часто:
Не честь учиться защищать,
А издевательства прощать.
 
 
Напоминает мне тюрьму.
Там, как в насмешку, изреченье,
Что Родине – мол, жизнь и рвенье,
А честь и совесть – никому.
Они здесь – мелкая монета,
И каждому известно это.
Где лицемерие – в чести,
Нас лозунгам не провести.