Текст книги "Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни"

Что нами движет: эгоизм, альтруизм и сущность воли

В засушливых регионах Африки и Ближнего Востока обитают небольшие птички, похожие на воробьев. Зовут их арабские дроздовые тимелии, и живут они маленькими группами со строгой иерархией и распределением ролей. Несмотря на кажущуюся жесткость установлений, человеческие сообщества, однако, могли бы позавидовать заведенным там порядкам. Между этими крохотными существами царит атмосфера добросердечия – тимелии принимают вместе ванны, они танцуют и трапезничают, дарят подарки и помогают друг другу в чистке оперения. Птицы, находящиеся на самом верху социальной пирамиды, не угнетают своих подчиненных и не живут за их счет. Вовсе нет, напротив, в отличие от власть имущих нашего с вами мира, они считают собственным долгом регулярно кормить их и обеспечивать безопасность, рискуя собственной жизнью.

Благородство их настолько велико, что если кто-то пробует оказать им ответную услугу, они с обиженным негодованием и даже резкостью (следует признать, несколько неделикатной) отвергают эти реверансы. Конечно, мир несовершенен, и картина была бы неполной без упоминания того досадного факта, что и между тимелиями возникают конфликты. Одна из частых причин для ссоры – конкуренция между птичками за то, кто именно поможет своему товарищу. Ситуация накаляется и в тех случаях, когда тимелии соревнуются за право исполнять обязанности часового – подвергнуть себя смертельной опасности, сидя на высокой ветке и высматривая хищников, чтобы предупредить товарищей об их приближении.

Сколь бы идиллической ни казалась жизнь этих созданий, не следует обманываться самоотверженностью их поведения. В действительности оно имеет под собой самые что ни на есть прагматические резоны. Дело в том, что доминирующие тимелии утверждают свой социальный статус и силу через демонстрацию способности добывать пищу и делиться ей с теми, кто стоит ниже. Компетентность, изобилие, к которому они имеют доступ, щедрость и – как следствие – полезность для сообщества являются зримым обоснованием их высокого положения в иерархии. Когда кто-то пробует предложить высокопоставленной тимелии угощение, птица приходит в возмущение совсем не из оскорбленного великодушия. Подобная любезность совсем не невинна и является в некотором роде жестом вызова, оспариванием ее положения и претензией на статус доминирующего дарителя. Аналогично, идущая между птицами конкуренция за роль часового объясняется ее престижем и высокой статусной ценностью. Лишь самые сильные, ловкие, уверенные в себе и живучие особи могут позволить себе подвергать жизнь значительным рискам – готовность на это есть демонстрация их превосходства. Целеустремлённые тимелии, впрочем, охотно платят цену за социальное положение, ведь оно дает им практически неограниченные возможности для продолжения потомства.

Дикая природа полна примеров подобной «самоотверженности», и в каждом случае у нее обнаруживается сугубо прагматическая мотивационная основа. Вид homo sapiens не является здесь исключением по той простой причине, что неэгоистичный поступок представляется абсолютно невозможным в силу неотъемлемых свойств любой существующей и только лишь возможной нервной системы – как человеческой, так и нечеловеческой. Всякое целенаправленное действие требует, чтобы присутствующая в нас система ценностных координат (как сугубо биологическая, сформированная эволюцией, так и социокультурная) вынесла прежде суждение, что совершение этого действия предпочтительно в сравнении с отказом от его совершения. Цель и ориентация на нее необходимым образом предполагают ценностную систему, в рамках которой данная цель предстает желанной и значимой. Поскольку же ценностная система пребывает внутри существа, есть его ценностная система, то любая деятельность является ее воплощением. Она, следовательно, всегда есть реализация нашего видения, ценностей и интересов, нашего «Я», нашего ego.

Два величайших и до сих пор не превзойденных знатока человеческой души – Ницше и Достоевский – отдавали себе в том ясный отчет. В «Подростке», одном из его пяти великих романов, Федор Михайлович вкладывает в уста одному из персонажей следующие довольно циничные, но, в сущности, справедливые слова, которые повторяются на разные лады и в других произведениях:

«По-моему, человек создан с физическою невозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самого начала, и “любовь к человечеству” надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле».

Здесь мы имеем дело с художественной формулировкой происхождения деятельности из индивидуальной системы ценностей, и выбранная писателем характеристика «физическая невозможность» является поразительно точной. Невозможность любить и ценить нечто, что не было бы изначально нами самими, является «физической» в самом что ни на есть прямом смысле слова. Пылкая любовь к человечеству как высшее воплощение альтруизма и деятельное, самоотреченное служение нашим ближним есть любовь к своему собственному пониманию блага, к своему представлению о ценном, к своей идее. Правда такова, что в конечном счете это любовь к самому себе, и альтруизм есть лишь тонкая и обманчивая форма эгоизма.

Положим, самоотверженные поступки никогда не бывают вполне таковыми в действительности. Но какова же тогда их подлинная мотивационная основа, какие резоны стоят за ними? Для ответа на этот вопрос необходимо отдать дань уважения второму первопроходцу на пути понимания глубинной психологии личности. Ницше в «По ту сторону добра и зла» пишет: «…Кто действительно принес жертву, тот знает, что он хотел за это получить нечто и получил, – быть может, нечто от себя самого за нечто свое же, – что он отдал здесь, чтобы получить больше там, быть может, чтобы вообще быть больше или хоть чувствовать себя “бо́льшим”».

Мы называем эгоистичными тех людей, которые энергично стремятся к воплощению собственных интересов и стяжанию выгод, при этом обыкновенно невзирая на окружающих. Чего они, однако ни желали бы и чего бы ни приобретали, той главной, той единственной наградой, что им нужна, является испытываемое чувство удовлетворения, полноты, азарта, роста. Люди «самоотверженные» так же, как и эгоистичные, стремятся к тем целям, что приносят им внутреннее удовлетворение и наполняют их интенсивным переживанием смысла.

Помогая другим, отказываясь от богатств, статуса и почестей, посвящая себя служению некоему высокому делу, они приобретают сильнейшее ощущение собственной значимости и подчас морального превосходства. Внешне все и правда выглядит так, будто они действуют против собственных интересов в отличие от какого-нибудь загребущего капиталиста или хищного политикана. На самом же деле это лишь другой способ реализовать свое эго, обходная тропка, ведущая в том же направлении.

Нужно признать, впрочем, что метод этот намного благороднее и эффективнее, поскольку как счастье, так и личный рост лучше всего обретаются, когда мы вкладываем себя в некое внешнее предприятие, меняющее мир к лучшему. Если все наши усилия направлены только лишь на умножение своих непосредственных личных выгод, это говорит о скудости воображения и недостаточной амбициозности. Мы настолько бедны и слабы, что воля наша ограничена лишь маленькой точкой нашего «Я» и того, что ему требуется.

Человеческие воля к власти и эгоизм (я употребляю это слово без каких бы то ни было негативных коннотаций) лишь тогда находят себе пространство для полного высвобождения, когда они покидают тесные и скромные пределы индивидуального интереса и устремляются к трансформации действительности в соответствии с нашим представлением о должном и ценном. То, что принято называть альтруизмом (не всегда, но зачастую), является самой высшей и чистой формой эгоизма, предельной реализацией нашего индивидуального начала.

Аскет и бессребренник, тот, кто служит ближним, тот, кто спасает животных и занимается благотворительностью, тот, кто посвящает себя творчеству или познанию, тот кто приносит себя в жертву, делает тем самым бесценные психологические приобретения. По словам Ницше, он «хотел за это получить нечто и получил», просто дивиденды по инвестициям не столь осязаемы и грубы, как у типичных эгоистов. Он потому только и проявляет «самоотверженность», что безошибочно отыскал на этом пути мощнейшее ощущение смысла, значимости, полноты.

Не нужно смотреть на мир сквозь розовые очки: делаем мы все это не столько для ближних, сколько для себя самих – иные формы мотивации просто логически невозможны. Наш интерес и понимание ценного, наше «Я» в этих случаях настолько разрастаются, что сливаются с более широким контекстом действительности. Глубинный эгоизм, составляющий основу альтруистического акта, ничуть не умаляет ценность подобных поступков и ориентации личности. Наоборот, можно с уверенностью утверждать, что именно таков оптимальный способ проживания жизни, так как в нем достигается идеальная гармония и одновременно максимизация индивидуального и общественного интереса.

Нельзя поддаваться моральным заблуждениям касательно человеческой природы, ибо это сдерживает наше движение вперед. Всякое существо и всякая часть нашего «Я» эгоистичны: они так или иначе преследуют то, что «считают» своими интересами в силу заложенных эволюцией или созданных в течение жизни программ. Существующие поведенческие вариации пролегают не между эгоизмом и его отсутствием, а между его различными формами. Но какова же природа, глубинный исток этой всеохватной стихии? Для ответа на этот вопрос необходимо опереться на революционную мысль Ницше – первого мыслителя, кто поставил его в самый центр своей философии.

В основе всего ницшевского мировоззрения еще задолго до оформления оного в философскую систему лежала интуиция, что все сущее, равно живое и неживое, подчинено единому принципу развития, расширения, неограниченной экспансии. В 1877 г. для его обозначения Ницше пришел к отчётливой формулировке понятия воли к власти. До той поры содержание названного принципа пребывало под влиянием шопенгауэровской концепции или было недостаточно артикулировано, но все же красной нитью проходило и через весь первый период философского творчества мыслителя[13].

Найденный термин претерпевал долгое и интенсивное развитие вплоть до середины 1880-х гг., когда он окончательно стал обозначать всеобъемлющий онтологический принцип, согласно которому всякое простое сущее, всякая органическая или неорганическая система оказывает постоянное давление на окружающий мир с целью расширения своего «жизненного пространства» и формовки, упорядочения сущего по своему закону. Все учение Ницше, каждый фрагмент его текстов подвёден под этот основополагающий концепт, который становится, с одной стороны, методологией, ракурсом рассмотрения любого феномена, а с другой – системообразующим фундаментом.

В воле к власти находит свой первоисток все, совершающее в живом и неживом мире, она направляет и поступки людей, и эволюцию материи. Было бы ошибочно понимать инстанцию воли к власти как состоящую из двух элементов: во-первых, некоей воли, а во-вторых – власти как того, к чему эта воля стремится, могущая стремиться так же и к чему-то другому. Воля к власти есть цельный феномен, фигурально раскрывающий способ существования сущего. Власть здесь представляет собой не какую-то внеположную и конкретную цель, к которой стремится воля, могущая также стремиться к удовольствию, наживе, счастью, покою или к чему-либо еще, а разъяснение сущности самой воли. Важно при этом понимать, что, строго говоря, воля вообще ничего не «волит». Всякое воление в ней – это только фигура речи, неизбежный антропоморфизм, привносящий обманчивые коннотации выбора, решения или исходной цели.

Размышления о фундаментальном характере воли к власти не просто «философия» в уничижительном смысле пустой спекуляции – они прекрасно ложатся на данные современной науки и подкрепляются ими. Титаны научного мира с начала XX в. и до настоящего времени неоднократно подчёркивали, что сама сущность жизни – в активном и «властном» преобразовании внешней и внутренней среды в соответствии с заложенными в ней «эгоистичными» программами. По сути, они формулировали ту же ключевую идею, что и Ницше, но с иных позиций. Чтобы не быть голословным, в 1944 г. великий физик и лауреат Нобелевской премии Эрвин Шредингер опубликовал книгу под названием «Что есть жизнь?»

В ней он продолжал идеи другого корифея квантовой физики, Нильса Бора, так же Нобелевского лауреата. Жизнь определялась ими как форма материи, постоянно заимствующая энергию извне для поддержания собственного существования и пользующаяся ею для потенциально бесконечного расширения, размножения, творческой экспансии. В этом она опирается на всеобщие законы физики, управляющие развитием и эволюцией как живой, так и неживой материи.

Именно благодаря этой силе, взаимному притяжению и взаимодействию, из разбросанной по пространству материи некогда образовались звёзды, затем в их недрах возникли тяжелые химические элементы, наконец, появились планеты и зародились известные нам организмы. Целая плеяда других выдающихся биологов и физиков развивали это понимание во второй половине XX в. – например, Лион Бриллюэн в работе «Научная неопределенность и информация» (1964 г.).

Разумеется, ни одна заметная идея не остается без критиков, и данная концепция не является исключением. Вместе с тем у нее нет стоящих упоминания альтернатив с сопоставимой доказательной базой в том, что касается толкования природы жизни в ее неразрывной связи со всем сущим. Не только повседневный опыт, но и научное исследование толкают нас к выводу, что всем в этом мире, в том числе и нами, движет экспансивная энергия – созидающая и разрушающая сила, названная Ницше «волей к власти».

Если индивид корректно реализует ее природу, то мозг получает сигнал, что все идет именно так, как и должно, и вознаграждает за это наиболее интенсивными положительными переживаниями и чувством смысла. Великая Триада счастья, творчества и смысла как первоцель человеческого бытия есть закономерное и необходимое следствие сущности воли к власти. Мы подлинно счастливы лишь в процессе роста и движения вперед. И лишь когда, послушные своей природе, мы берем на себя достаточно амбициозные творческие задачи, мы ощущаем связь с широким контекстом действительности – смысл.

Все многообразие реальности порождается игрой, сотрудничеством и столкновением носителей воли к власти во времени и пространстве. Остается, однако, вопрос: является ли эта «воля» свободной?

Свобода и ее (не)возможность

Свобода – одно из самых парадоксальных и проблематичных явлений как для человеческой мысли, так и истории. Она соблазняет и прельщает, ее сулят учителя мудрости и выкрикивают с трибун политики, ею живут и за нее умирают, к ней стремятся и от нее бегут. Вместе с тем сейчас, как и раньше, отсутствует сколь-нибудь ясное понимание того, что же она такое. Даже если задать этот вопрос очень образованному человеку, в ответ, по всей вероятности, придется услышать что-то крайне невнятное, сбивчивое и противоречивое. Но это мало кого тревожит; предполагается, что понятие свободы само собой разумеется, оно доступно нам интуитивно и нет нужды пробовать копаться в его природе и дефиниции. Как зачастую бывает, эта очевидность обманчива и похожа на очевидность вращения Солнца вокруг Земли. Нам кажется, будто именно оно движется по небосводу, мы видим это каждый день, тогда как в действительности все наоборот. Равным образом нам кажется, будто мы понимаем свободу и обладаем ею – но, увы, все наоборот.

Первый шаг к постижению свободы начинается с обнаружения ее связи с понятием каузальности, то есть причинно-следственного отношения. Мы считаем поистине свободным то, что не определяется, не «опричинивается» извне, а действует изнутри своей собственной природы. Так, раб именно потому трактуется нами как несвободный, что его поведение детерминируется господином, его поступки есть в значительной степени следствие явных внешних причин, а его внутренняя детерминация скована.

Напротив, мы воспринимаем свободным того человека, кто сам до известных пределов решает, что ему делать и в каком направлении двигаться. Уже здесь в нас должна бы проснуться тревога, ощущение, что не все здесь в порядке. И действительно, разве этот второй, свободный человек существует в вакууме и не подвергается воздействиям? Конечно же, подвергается. Влияют ли они на его решения, определяют ли они его поступки? Разумеется.

Представьте, что за свадебным столом один гость, упражняя собственную свободную волю, ткнул в сердцах в другого вилкой – и началась такая драка, что, как говорили в старину, хоть иконы выноси. Кто тут виноват? Он сам и его свободное решение? Но не спешите судить человека. Если бы его сосед не вел себя как скотина, этого бы не случилось. Наконец, вина лежит на том, кто посадил их рядом и на изготовителе употребленной ими водки. И на молодоженах, естественно, без них бы не было самого торжества, на родителях обоих господ, породивших их на свет. На изобретателе вилки, на Исааке Ньютоне, Гае Юлии Цезаре, Гомере и даже вашем прадедушке – этот список можно длить до бесконечности, ведь без них не возникла бы причинно-следственная цепь, приведшая к этой некрасивой сцене.

В действительности ответ на вопрос, кто виноват в свадебной драке может быть только один: все мироздание в целом должно склонить свои раскрасневшиеся от стыда щеки, вплоть до сверхмассивных черных дыр, далеких звезд и квазаров. Из списка не может быть исключён ни один атом, ни одна виртуальная частица вакуума, так как каждый элемент взаимодействует со всеми остальными через посредство прочих в непрерывном пространственно-временном континууме.

Континуум этот настолько туго натянут, что между его звеньями и ножичка не просунуть: каждое событие оказывается определено не только какими-то еще, оно определено абсолютно всеми элементами системы. И где же тут место для свободы, спрашивается? Дабы погружение вилки в соседа было актом свободы, наш свадебный пьяница должен был быть способен начать новую цепь каузальности, то есть дать начало событию, вырванному из детерминируемого причинами и следствиями континуума мироздания. Хотелось бы верить, что, способный на такое, он распорядился бы этим даром иначе.

В этой точке мы подошли к пониманию двух ключевых моментов. Во-первых, того, что такое свобода на самом деле. Имея в виду справедливые рассуждения Иммануила Канта, свобода есть способность спонтанно начинать новую цепь каузальности. Во-вторых, мы поняли, что она невозможна – ни полностью, ни частично, ни в какой-либо иной форме. Данная позиция зовется крайним, или абсолютным, детерминизмом, и в рамках системы образования иногда принято называть ее опровергнутой (как именно, никогда не сообщается), что, конечно, полная чушь, поскольку в отношении крайнего детерминизма не было не только опровержений, но даже мало-мальски серьезных аргументов.

Наиболее часто приводимый сегодня довод против является указанием на некоторые квантовые эффекты, такие как принцип неопределенности Гейзенберга. Из фундаментальной невозможности точного предсказания и измерения некоторых величин (ибо сам акт измерения влияет на квантовую систему) делается крайне поспешный вывод об их коренной случайности, как бы неполной детерминированности. По этому поводу Эйнштейн когда-то произнес: «Бог не играет в кости» (Бог здесь понимается аллегорически, разумеется, см. его работу «Во что я верю»).

И действительно, даже когда Вселенная играет в азартные игры, все карты у нее давным-давно просчитаны и только нам партии кажутся делом случая. Не стоит путать неполную предсказуемость некоторых квантовых явлений, к которым мы подходим со своим ограниченным инструментарием, с их изначальной недетерминированностью.

Пока что мы сосредоточились на детерминации внешней, которой люди и имеют склонность ограничиваться в рассуждениях о свободе. Однако изнутри наше поведение определено столь же строго уже описанной ранее игрой множественных биологических и психических сил. Человеком управляют бесчисленные генетические алгоритмы – от крупных, таких как инстинкты защиты потомства и заботы о нем, подражания, размножения и доминантности, до мельчайших настроек вкусов, реакций и моделей поведения. Они задают и приводят в движение наши устремления, которые затем преломляются под социокультурным давлением и порождают все разнообразие индивидуальной и общественной жизни.

Стоит немного подкрутить настройки программного кода любого из нас, и мы получим абсолютно другую личность, которой будет нравиться вкус свежей земли больше, чем клубничное мороженое, а фонарные столбы вызывать такую гамму желаний и эмоций, какие раньше пробуждал противоположный пол. Стоит нам принять определенные психоактивные вещества или изменить соотношение гормонов и нейромедиаторов – и мы, опять же, получаем совершенно иначе функционирующую систему. Мы в плену «внутреннего» ничуть не меньше, чем «внешнего».

Почти все крупнейшие исследователи в современной нейробиологии и популяризаторы наук о мозге, от Р. Сапольски и С. Харриса до Д. Свааба, Д. Иглмена и Э. Кандела, в силу своих обширных знаний держатся позиций абсолютного детерминизма и отрицают возможность свободных поступков. Нам кажется, будто мы сами управляем своим поведением лишь потому, что мы воспринимаем собственные желания и их реализацию, но не умеем различить их каузальную определенность.

Классическое описание этой ситуации мы находим у Спинозы (письмо Г. Г. Шуллеру, октябрь 1674 г.):

«Представьте себе, пожалуйста, что [брошенный] камень, продолжая свое движение, мыслит и сознает, что он изо всех сил стремится не прекращать этого движения. Этот камень, так как он сознает только свое собственное стремление и так как он отнюдь не индифферентен, будет думать, что он в высшей степени свободен и продолжает движение не по какой иной причине, кроме той, что он этого желает.

Такова же та человеческая свобода, обладанием которой все хвалятся и которая состоит только в том, что люди сознают свое желание, но не знают причин, коими они детерминируются. Так, ребенок думает, что он свободно стремится к молоку, а рассердившийся мальчик – что он свободно желает мщения, робкий же – что он желает бегства. Так, пьяный думает, будто он по свободному решению воли разглашает то, относительно чего впоследствии, протрезвившись, он хотел бы, чтобы это осталось невысказанным».

Но почему же, несмотря на то, что все указывает как на физическую, так и на чисто логическую невозможность свободной воли в причинно-следственном бытии, в нас столь прочно сидит это представление? Дело в том, что с эволюционной точки зрения это экономный, надежный и совершенно необходимый познавательный инструмент, который служил нашим предкам верой и правдой миллионы лет и продолжает быть незаменимым по сей день.

Возможности человеческого мозга, как и любого иного, слишком ограничены, чтобы проследить всю цепочку причинно-следственных связей, ведущих к тому или другому событию. Мы не в состоянии увидеть эту многомерную причинно-следственную сеть целиком, поэтому нам она предстает в урезанной форме и пестрящей многочисленными дырами и прогалами. Неизбежная неполнота сведений и рождает понятие о свободе воли – своего рода оптическую иллюзию, будто в тех пустотах, где мы пока не усматриваем строгой причинности, она начинается как бы заново, спонтанно и свободно, изнутри самого объекта. Иначе говоря, видимость свободы воли порождается незнанием реальных причин событий.

Вообразим, что на прогулке по первобытному лесу на нас напал разъярённый зверь. Чудом спасшись, мы судорожно начинаем осмыслять произошедшее и пытаемся понять, что случилось и как избежать этого впоследствии. Первая стратегия интерпретации – проследить всю систему причин и следствий в нервной системе животного и окружающей его среде, которые привели к нападению. Это даст наиболее достоверное и полное видение, однако такой подход требует всеобъемлющих знаний, которых у нас не было в прошлом и которыми мы не обладаем и сейчас. В любом случае, человеческий мозг и не мог бы на каждом шагу заниматься длительными, трудоемкими и в общем-то принципиально невозможными точными расчетами. Индивида, который просто предпримет такую попытку, съедят в процессе или же он умрет с голоду, так и не закончив.

Намного проще и эффективнее сократить причинно-следственную цепочку, сгустить и спрессовать все имеющиеся у нас знания и догадки об окружающих явлениях (и в первую очередь живых организмах) в понятие о наличии у них специфической природы и заполнить этим пустоты. У них имеется постоянный характер, желания, свойства и убеждения, и они действуют на их основе, осуществляя свободный выбор. Голодному тигру свойственно желание напасть на добычу, и при встрече он сделает именно это в силу присущей ему природы. Мы можем повлиять на это решение, так же как другие могут повлиять на наши поступки, но все же оно наиболее ожидаемо и предсказуемо.

Количество обнаруживаемой нами в мире свободы, таким образом, обратно пропорционально уровню наших знаний – она заполняет бреши в осведомленности и отступает дальше с каждым новым приращением последней. Еще совсем недавно психические болезни считались или наущением дьявола, или следствием слабости характера. Сегодня мы знаем, что почти все такие расстройства имеют биологическое происхождение и формируются до рождения индивида или в процессе вынашивания плода. В начале XIX в. полагали, что наркотическая зависимость есть всего лишь изъян воли, простой недостаток самодисциплины. Лишь к середине столетия стало понятно, что она имеет за собой мощнейшие механизмы в мозге, на эту волю влияющие. Что нет ни одного человека, у которого бы не сформировалась физиологическая зависимость от приема, к примеру, опиоидов вроде героина, и побороть ее могут считаные единицы.

Буквально несколько десятилетий назад тяжёлые случаи депрессии воспринимались как сугубо психологическое явление, легко подконтрольное нашим решениям, что-то вроде очень дурного настроения. Совсем недавно, уже в эпоху квантовой физики и генетики, гомосексуализм повсеместно трактовался как результат свободного предпочтения или же болезнь, от которой можно излечить. Сегодня нам известно о генетической детерминированности гомосексуализма и о том, что тяжёлая депрессия есть такой же физиологический процесс, как воспаление легких, и силой мысли с ним справиться ничуть не легче.

С каждым десятилетием научно-технического прогресса островок «свободы» неизменно становится все меньше и меньше. Особенно наглядно эта тенденция предстанет, если мы обратимся к самому моменту возникновения культуры человечества, что по современным оценкам произошло порядка 40–50 тысяч лет назад. Неудивительно, что тогда, в точке наименьших знаний о природе, наше понимание причинно-следственных связей почти целиком состояло из гигантских кратеров и дыр, и в каждом таком месте плескались океаны «свободы». Не только свирепый зверь, но любое растение, ветер, молния казались предкам современных людей носителями свободы.

Исторически первая форма объяснения мироздания – анимизм – по сути, есть доведённая до крайности вера в наличие у природных явлений души и воли. На почве анимизма возникла и первая религиозно-культовая система – шаманизм, выстраивающийся вокруг попыток наладить договорные отношения с миром. Шаман вступает с духами, населяющими каждый уголок реальности, в отношения купли-продажи. Он упрашивает их, угрожает им или взывает к их выгоде, поскольку рассматривает всякий процесс как деятельность, то есть как поступок носителя свободной воли.

Свободная воля, таким образом, это удобная пользовательская иллюзия, наподобие графического интерфейса в операционных системах компьютеров. Мы видим на экранах разные цветные значки, папки и курсор, однако в глубине самой загадочной машины нет никакого рабочего стола. За каждой маленькой программой стоит колоссальная цепочка данных, электрических сигналов и их многоуровневых взаимосвязей друг с другом.

Мы не можем напрямую орудовать этими массивами информации и способны работать исключительно в пользовательской иллюзии графического интерфейса, экономящей когнитивные усилия и принимающей во внимание ограничения мозга. Он сокращает цепь причинно-следственных связей, группирует информацию в крупные и не слишком многочисленные блоки. Однако если мы вдруг забудем, что это иллюзия и сочтем, будто компьютер и правда есть пространство со значками и живущими там программами, то будем не в состоянии создать что-то сопоставимого уровня сложности. Все наши данные, прогнозы и объяснения тотчас войдут в острое противоречие с этим абсурдным тезисом и развалятся на части. Представление о свободной воле есть точно такой же интерфейс, только нейронный, и оно столь же ошибочно, сколь и незаменимо в быту.

Как сегодняшние ученые, так и великие детерминисты, от Спинозы и Канта[2]2
  Его попытка выбраться из детерминизма, как и из крайнего конструктивизма (см. раздел II), была крайне неубедительна.


[Закрыть] до Фрейда, Ницше, Хайдеггера и Эйнштейна, не могли, однако, не заметить, что осознание несвободы имеет мало ценности для непосредственного практического поведения и может, попросту говоря, свести с ума. Человек может функционировать лишь под покровом пользовательской иллюзии и полагая, будто он, как и окружающие, является носителем свободной воли. Мы все – в довольно курьёзной, но неизбежной ситуации: даже осознав невозможность свободы, мы все равно способны существовать лишь «как если бы» мы были свободны. Из этого следует, что онтологическому понятию свободы, которая невозможна, необходимо противопоставить феноменологическое понятие свободы как реальности внутреннего опыта. В этом смысле человек действительно, согласно словам Жана-Поля Сартра, «обречен на свободу», хотя сам философ детерминистских воззрений и не придерживался.

Вспомним вновь фигуры раба и свободного человека. Что принципиально их отличает? Зависимость раба осознается как таковая, поскольку противоречит его внутреннему тяготению, находится в конфликте с последним, угнетает и подавляет. Зависимость свободного человека от мира и внешнего, и внутреннего, напротив, не ощущается, хотя является столь же полной онтологически. Детерминирующие свободного человека причины не пребывают в остром противоречии с его природой, а помогают ей реализоваться – служат попутным ветром, а не встречным. Феноменологический подход к свободе предполагает процесс замены противоестественных, разрушительных и неоптимальных зависимостей на те, которые основываются на наших высших интересах.