Текст книги "Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни"

Каждый шаг вперед на этом пути означает, что мы добиваемся все большего соответствия собственного маршрута в жизни условиям нашего счастья и развития. Для этого управляющие движением убеждения, ценности, привычки должны не загружаться в готовом виде из внешней среды, а являться результатом интенсивной творческой переработки информации способностью суждения. В ходе данного процесса индивид выковывает из собранных им материалов свои собственные взгляды, привычки и ориентиры, вместо того чтобы использовать уже готовые, штампованные и наверняка не адаптированные под него. Факторы детерминации жизни постепенно перемещаются внутрь нас самих, и в итоге зависимости оказываются действительно нашими – добровольно принятыми и идущими изнутри нашей сущности.

Феноменологическая свобода, иными словами, есть та мера, в которой жизнь индивида (от мировоззрения до внешних обстоятельств) является продуктом его сознательного творчества и выбора. С этой точки зрения она есть понятие не бинарное (Есть/Нет), а градуальное. Это признак, всегда имеющий ту или иную степень проявления, мера указанной гармонии. Дабы являться в этом смысле свободными, мы должны быть способны к самостоятельному интеллектуальному анализу и синтезу, а не лишь усваивающему мышлению.

Это позволит избежать подчинения разрушающим инстанциям внутри культуры, экономики, политики и социального окружения, избежать того подчинения нашей мысли кому-то другому, которое, по справедливому выражению Толстого, есть «более унизительное рабство, чем отдавать кому-нибудь в собственность свое тело». Наконец, это даст возможность познать себя и понять, что же именно составляет нашу природу, каким законам она подчинена, чтобы затем найти для себя те ниши, те источники детерминации, которые ей соответствуют.

Тут уместно вспомнить великие слова, которые Ницше вложил в уста Заратустры: «Свободным называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не то, что ты сбросил ярмо с себя. <…> Свободный от чего? Какое дело до этого Заратустре! Но твой ясный взор должен поведать мне: свободный для чего?» Теперь, в свете сказанного выше, эта мысль приобретает еще большую глубину. Всякая «свобода от» есть только малый первый шаг, предварительный этап, сам по себе недостаточный. Свободен ли человек, потерявшийся в пустыне или выброшенный на необитаемый остров и не знающий, куда себя деть? Разумеется, нет, такой «свободный» индивид несчастен и бесполезен. Настоящая свобода и ее переживание как внутренней реальности достигаются лишь в «свободе для», в добровольном принятии на себя творческих целей и зависимостей.

Разумеется, мы не можем никуда деться от того факта, что даже с феноменологической точки зрения наша биология и среда оказывают определяющее влияние на ход жизни. У нее есть, однако, и третий источник – внутреннее усилие индивида, возможности которого не следует недооценивать. Если вновь процитировать Сартра, важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам сделал из того, что сделали из меня[14]. И для того чтобы внутреннее усилие могло возобладать над обстоятельствами, мы должны научиться быть одни, ибо оно совершается только наедине с собой.

Одиночество

Каждый человек един с окружающей его действительностью и является по своей глубинной природе ее частью и проявлением. Вместе с тем, однако, мы есть существа отграниченные и отделенные от мира, поскольку обладаем уникальными положением в пространстве и во времени, неповторимым опытом, взглядом на происходящее и обстоятельствами жизни. Как следствие, восприятие индивида, как и его интересы, входят в постоянное противоречие с другими столь же неповторимыми частями реальности, расположенными внутри нее своим собственным специфическим образом.

Чувствуя одновременное родство и отчуждённость, мы хотим преодолеть последнюю и испытываем потребность в самотрансценденции – в преодолении узких рамок и границ своего «Я», потребность пребывать в живой связи с другими существами и с бытием в целом. Слияние приносит чувство комфорта и защищенности; оно же укрупняет масштаб нашего существования, наделяя его через протянутые вовне связи намного большим значением. Там, где связи эти переживаются как недостаточные, а это почти неизбежно так, возникает чувство одиночества, и имеет оно много форм и обличий в зависимости от типа единения, в котором ощущается нехватка.

Моральное одиночество

Человек устроен сложно, а наша культурная традиция содержит огромное наследие из заблуждений прошлого. Ничего удивительного, потому, что нам редко удается разобраться в подлинных причинах тех или иных состояний своей психики, счастья и несчастья, не говоря уже о способах управления ими. Особенно часто это случается с одиночеством, поскольку все его формы представляют собой отчуждение от некоей важной части внешнего мира – и их так легко перепутать. Человек чувствует собственную оторванность, но совсем не обязательно сознает, от чего именно он оторван. Он, следовательно, подбирает в корне неверное «лекарство».

Ощущение одиночества и пустоты жизни коренятся в недостатке единения с другими существами намного реже, чем это может показаться. Дабы чувствовать наибольшую осмысленность, счастье и вовлеченность в структуру бытия, человеку – прежде всего прочего – нужно понимание собственной природы и прочная связь с ведущими его вперед созидательными целями и ценностями. Когда он отделен от этого невежеством, ленью и страхом, его неизбежно снедает тоска и чувство изоляции. Создается впечатление, будто ему не хватает какого-то более тесного контакта с другими, настоящей дружбы или большой любви. Но нет, ему недостает чего-то более важного – связи с тем, кем он мог бы быть и должен быть, причём не когда-то в будущем, а в данный конкретный момент. Ему не хватает не другого, а самого себя, что порождает глубинную тревогу и попытки заглушить неудовлетворенную совесть через слияние с людьми.

Именно такая само-изоляция и есть причина «одиночества», мучающего большинство людей, и от него нельзя исцелиться компанией. Пытаясь заполнить людьми пустоту, царящую на том месте, где должны быть иные центры притяжения, мы терпим поражение. Если нам и удается кое-как провернуть этот мошеннический трюк, достигается это дорогой ценой самооскопления. Эрих Фромм в книге «Бегство от свободы» называл подобную оторванность человека от высших возможностей его жизни, от ответственности и созидательной деятельности моральным одиночеством. Подобно остальным формам одиночества, оно есть болезненно переживаемая нехватка связи с инобытием, с чем-то вне нас, с чем-то важным и существенным – в данном случае, с самым существенным.

Онтологическое одиночество

Уже на этапе возникновения философии как на Западе, так и на Востоке сложились школы мысли, отталкивающиеся от наблюдения, что любой получаемый нами опыт в конечном счете разворачивается внутри нашего ума. Всякая гипотеза о связи этого опыта с неким «внешним» миром, следовательно, остается лишь повисшей в воздухе гипотезой безо всякой надежды обоснования. Какое бы восприятие мы ни переживали, что бы и кого бы мы ни встречали на своем пути, это всегда есть лишь очередной объект и – более того – продукт нашего сознания. Буддизм в Индии, софизм и скептицизм в Древней Греции, а затем с некоторыми оговорками Кант и Ницше обратили внимание на то, что идея контакта с чем-то, что не являлось бы нашим умом, есть лишь очередной объект внутри этого ума, и из этого круга не может быть выхода. Мы одни – по самому фундаментальному способу своего бытия, и даже если существует нечто, помимо развёрнутого в нашем уме поля опыта, оно достигает нас лишь пропущенным через эту призму и потому все равно является в значительной части «нами».

Верно одно из двух: либо ничего кроме сознания не существует, либо все воспринимаемое оказывается преломлено и кардинально трансформировано им. Даже в последнем случае говорить о связи с объективным миром, коли он и вправду есть, можно лишь косвенно и спекулятивно. Какой бы позиции и интерпретации мы ни придерживались, факт заключенности внутри собственного сознания, его уникальных опытов и переживаний, кажется очевидным. Олдос Хаксли в знаковом эссе «Двери восприятия» сформулировал это с особенной красотой и трагизмом:

«Мы живем вместе, мы совершаем поступки и реагируем друг на друга, но всегда и во всех обстоятельствах мы – сами по себе. На арену мученики выходят рука об руку; распинают же их поодиночке. Обнявшись, влюбленные отчаянно пытаются сплавить свои изолированные экстазы в единую самотрансценденцию; тщетно. По самой своей природе каждый воплощенный дух обречен страдать и наслаждаться в одиночестве. Ощущения, чувства, прозрения, капризы – все они индивидуальны и никак не передаваемы, если не считать посредства символов и вторых рук. Мы можем собирать информацию об опыте, но никогда не сам опыт. От семьи до нации, каждая группа людей – это общество островных вселенных».

Медитации над онтологическим одиночеством привели буддистов и экзистенциальных философов к осознанию его положительного содержания. Если счастье и несчастье, успех и неудача, вообще все, с чем мы сталкиваемся, есть полностью или частично продукт умственной деятельности, то наша власть над собственной жизнью значительно больше, нежели мы привыкли считать. Мы должны потому не списывать с себя ответственность за нее и не растворяться в том, что считаем за объекты внешнего мира, подчиняясь им, а обрести контроль, на который имеем природное право. Это глубинное одиночество есть условие полноты нашей власти над собой, оно есть переживаемая свобода, принимая которую мы совершаем важнейший шаг на пути к подлинности и полноте бытия.

Раз мы одни, это противоестественно и преступно укрываться от своей свободы и применения способности суждения в другом, в авторитете, в идеологии, в религии, в толпе. Лаконичнее всего это выражено в словах Жана-Поля Сартра: «Человек обречен быть свободным». Он обречен преодолевать муки и дискомфорт выбора и ответственности за определение хода собственной жизни – за то, чтобы осознанно быть уникальным, каким он в действительности и является, а не марионеткой и проекцией сил окружающей действительности. Наше онтологическое одиночество тождественно нашей свободе и нашей индивидуальности: его добровольная интеграция высвобождает высшие возможности именно нашей, а не чьей-то чужой и бездумно скопированной жизни. Мы существуем только потому, что мы одни, и мы одни как раз в силу того, что мы существуем – именно как мы сами, а не как кто-то другой.

Социальное одиночество

Люди, как и другие социальные млекопитающие, испытывают природное тяготение к компании себе подобных, выработанное миллионами лет эволюции. Присутствие вокруг дружественных или нейтрально настроенных существ увеличивает шансы на выживание, и в нас есть специальная система, участвующая в формировании такой привязанности – гормон окситоцин. Когда живое существо находится в группе, уровень дарящего положительные эмоции окситоцина довольно высок, и он возрастает еще больше, если мы пребываем среди любимых или друзей (исследования, между прочим, показывают, что не только у людей, но и у других высших приматов есть настоящие дружеские связи). Напротив, отчуждение или дистанция от группы провоцирует падение окситоцина и умеренный всплеск гормона стресса – кортизола. Стоит стадному животному – допустим, дикой лошади – отбиться от табуна или просто ненадолго отойти от него, оно начинает сильно нервничать – по указанным нейробиологическим причинам.

Независимо от того, что мы думаем о других людях и социуме в целом, о наличии у нас каких бы то ни было прагматических резонов для сосуществования с ними, человеческая природа настроена на то, чтобы подталкивать нас к бытию в группе, и бороться с этим бывает непросто, а зачастую и незачем. Изоляция от группы или тем более изгнание из нее вызывает то, что нейробиологи последних десятилетий называют социальной болью. Она связана с отрицательными переменами внутригруппового статуса и локализуется в той же области мозга, что и боль физическая (задняя островковая доля мозга). Представьте, что вы втроем играете в игру, перекидывая мяч между собой, и вдруг два человека начинают вас игнорировать и играть вдвоем. Электрический заряд негативных эмоций, который вы получите, будет той же природы, что и при уколе острым предметом и даже обработан будет тем же отделом мозга.

Эмоционально-духовное одиночество

Действительно, человек есть существо общественное, так что порой нам недостает простого физического присутствия других, включенности в группу, какой бы она ни была. Вместе с тем постоянно случается, что чем больше людей нас окружает, тем больше мы ощущаем главную и наиболее болезненную форму одиночества – нехватку взаимопонимания и эмоционального контакта. Бесчисленное и обволакивающее нас множество других является тогда само по себе дразнящим напоминанием об отсутствии искомой взаимосвязи, о пролегающей между нами пропасти, которая кажется роковой и неодолимой.

Насколько глубоко в нашей природе залегает потребность в близости, было хорошо показано в классическом и довольно жестоком эксперименте, проведенном Гарри Харлоу в 1958 г. Он растил детенышей макак-резус без матерей, вместо которых в клетку помещались два «суррогата». Один представлял собой проволочную фигуру, повторяющую контуры взрослой самки, и к ней была приделана бутылка с молоком. Второй суррогат также был проволочной фигурой, однако обернутой мягкой тканью. Вопреки первоначальным предсказаниям, детеныши больше любили не ту «маму», которая их кормила, а источник какого-никакого контакта и тепла; именно с ним, трогательно прижавшись, они проводили время.

I.

Для человека естественно желание понимать и быть понятыми, со-переживать, со-страдать и со-радоваться, однако в здоровой системе потребностей оно занимает не столь уж большое место. Эмоционально-духовное одиночество приобретает преувеличенные масштабы, мучает и не знает удовлетворения под воздействием иных причин, не относящихся напрямую к нему самому. Антидот в этом случае носит троякий характер, и прежде всего, нужно разобраться, что действительно вызывает это болезненное состояние. Заняты ли мы пониманием и положительной трансформацией собственной психики, имеются ли у нас мощные центры притяжения творческой энергии в виде внутренних и внешних целей, соразмерных нашим возможностям? Если нет, то тяга к близости – это жульнический и обреченный способ увильнуть от преодоления морального одиночества. Стоит выправить перекошенную структуру своей жизни, вложив в это достаточный объём времени и усилий, как это чувство, ошибочно принимаемое нами за желание взаимопонимания и сопереживания, пойдёт на убыль и в конечном счете исчезнет. Одновременно это откроет возможности для отношений с другими людьми уже на новых и здоровых основаниях.

В современном мире, увы, мы наблюдаем стремительное усиление как раз пагубных форм тяги к чужой компании, отдаляющей от этой первостепенной задачи, и это происходит как в связи с ценностными сдвигами, так и по сугубо технологическим причинам. Под подушкой ночью, обнимаемый и лелеемый как драгоценнейшее из сокровищ, лежит смартфон. Ему отведено почетное место за обеденным столом, он же сопровождает человека на учебу, на работу, на концерт, на прогулку по лесу – даже в ванную комнату. Куда бы мы ни отправились, где бы мы ни находились, вместе со смартфоном Другие неотступно следуют за нами.

В этом чужом присутствии люди стараются укрыться от самих себя, от благого дискомфорта внутренней и уединенной работы, в ходе которой личность единственно получает шанс сформироваться, реализоваться, сбыться. Это бегство от формирующего нас одиночества, от напряжения, от свободы, от вопросов, что начинают возникать в голове, когда она ничем не отвлечена, от проблем, требующих формулировки и разрешения. Пройдите между рядами столиков в ресторанах и барах, взгляните на эти скучающие, а сейчас все чаще вперившие взгляд в экраны лица. Как трудно бывает поверить, что они действительно, взаправду хотят там быть. Даже их смех отдает какой-то тоскливой глухотой, как пустой бак; это кажется вынужденной мерой, принуждением к развлечению и зарыванием головы в песок.

Нельзя недооценивать опасность подобных поведенческих привычек. Избегающие уединения и до чрезмерности общительные люди (а этот диагноз весьма распространен) есть сплошная упущенная возможность – они будто не существуют на самом деле и производят впечатление призраков при сколь-нибудь близком знакомстве, как бы просвечивая насквозь. Время и энергия, которые следовало потратить, чтобы стать кем-то, чтобы познать себя, чтобы создать себя, оказались спущены по водостоку праздного чесания языком и совместного времяпрепровождения.

У них не хватает сердцевины, не хватает сути, хребта, индивидуальности, чего-то самого важного, что придает человеку плотность и осязаемость. От них веет вакуумом, холодной космической пустотой. Можно было бы назвать такое бегство от уединенности формой медленного самоубийства, но все куда хуже – это препятствие собственному рождению, растянувшийся на всю жизнь аборт.

В психологии личности одной из самых надежных и научно обоснованных характеристик является предложенная Карлом Юнгом пара интроверсия – экстраверсия. Интроверсия представляет собой склонность направлять свою психическую энергию вовнутрь: выраженные интроверты являются людьми творческими, интеллектуально развитыми, не очень общительными и обычно сильнее подвержены негативным эмоциям. Экстраверсия, напротив, есть склонность фокусировать свою психическую энергию вовне и потому порождает такие свойства, как тягу к компании других, социальную активность, установку на контакт с внешним миром и его преобразование, более положительное мироощущение. Каждый из нас находится где-то на этой оси, кроме того, в разные периоды жизни и под воздействием обстоятельств возможны перемещения по ней в обе стороны, обыкновенно на не очень большие расстояния.

Очевидно, что оба вышеназванных набора свойств важны для здорового развития как общества, так и индивида. Это не значит, однако, что они равноценны и должны присутствовать в равных объемах. Именно интровертивная часть психики ответственна за все достижения человеческой цивилизации, за любую форму личного роста и созидания, ибо они всегда вызревают внутри индивида. Факт этот столь очевиден, что сложно будет припомнить хоть одного мыслителя в истории человечества, который не отводил бы именно одиночеству и происходящей в нем внутренней работе первейшую роль. Даже те немногие, кто придавал фундаментальное значение интенсивному творческому диалогу (как, например, Сократ), никогда не брались отрицать необходимость творческого уединения и умения обособлять себя от праздного соприсутствия.

Одним словом, если нас интересует продуктивность, умственное и духовное развитие, богатство жизненного опыта в целом, тогда баланс психики должен быть хоть немного да смещен в сторону интроверсии. В сегодняшнем мире, однако, активнее всего транслируется противоположный идеал – идеал невротической общительности, склонность к которой усиливается как технологиями, так и массовой культурой. Это образ жизни из американской молодежной комедии, где люди весело отрываются с друзьями, путешествуют, делают карьеру, зарабатывают и тратят деньги, прожигая дни и годы и живя сугубо «внешней» жизнью.

Подобная бурная и кипучая активность является крайне обманчивой – по существу, она есть предельная форма бездействия, поскольку исключает высшие виды созидательной деятельности, рождающиеся из избегаемого ими внутреннего напряжения. Не стоит прельщаться и событийной насыщенностью потребительской экстраверсии – она такова лишь на картинке, за изнанкой коей стоит нерожденный и неудовлетворенный индивид. Он чувствует, что ему чего-то остро не хватает, и потому ищет новых развлечений, отвлечений и впечатлений. Поиски эти тщетны, ведь потребление никогда не дарит желанной осмысленности и полноты – они возможны лишь в творчестве, в том числе в работе над собственной личностью как его важнейшей форме. Творчество же нуждается в известной доле необщительности и в воле к периодам одиночества.

II.

Вторая по частоте причина, по которой люди тяготятся одиночеством, это надуманные ожидания касательно того, как должна выглядеть человеческая жизнь. Многие полагают, что обособленность и дистанция между индивидами есть неудачное стечение обстоятельств и потому – повод для сетований. Но вспомним проникновенные строки Олдоса Хаксли: она есть изначальный факт нашего существования, с той еще оговоркой, что факт это вовсе не досадный, ибо он лежит в основании всего, что принято считать прекрасным. Сокращение названной дистанции может быть лишь частичным, и всегда, когда это происходит всерьез, это редкий дар, за который пристойно было бы испытывать благодарность, а не воспринимать как норму; ею оно не является и, более того, не должно являться в наших же интересах.

Одиночество, уединение, дистанция не есть некая дисфункция и недуг, это фундаментальная реальность нашего бытия и условие индивидуальности в противовес растворенности в окружающем мире. Их нельзя и не до́лжно преодолеть, но возможно укротить, освоить и поставить на службу. Борясь с тем, что составляет нашу глубинную природу, пытаясь держать это на расстоянии, мы лишь без толку изматываем себя и лишаемся даруемых им возможностей. Это не только бесполезно, но и просто нежелательно, ибо определенные значительные дозы уединения и умение ограничивать свою связь с другими жизненно необходимы.

Колоссальное конструктивное содержание одиночества подчёркивалось мыслителями и творческими людьми с зари времен. Оно позволяет целенаправленно отсечь сразу множество каналов, по которым убегает вовне наша энергия, и сфокусировать эту силу в избранной области. Уединение потому просто неотъемлемо от периодов взрывного личного роста и трансформации личности, от подлинного художественного и научного творчества, от интенсивного размышления как такового. Все это чрезвычайно энергоемкие и хрупкие процессы, и тот, кто не умеет расчистить для них пространства, не имеет никаких шансов подняться над прозой жизни или хотя бы всерьез что-то поменять внутри себя.

Джозеф Кэмпбелл в книге «Герой с тысячей лиц» прекрасно показал, что уже древнейшая мифология человечества содержит в себе отчётливое понимание этой основополагающей истины. Бо́льшая часть мифов о герое, вообще о достижении чего бы то ни было существенного, включает в себя стадию ухода от повседневной действительности, одинокие скитания и изоляцию с некоей задачей, только после чего становится возможным возвращение назад, в людское сообщество.

На первых порах человек может не видеть положительного потенциала обособленности, она может страшить, даже разрушать его картину мира и лишать ее привычного смысла. Но даже если бы эти опасения имели какие-то основания, у нас все равно не было бы лучшего выбора, кроме как принять в себя эту неизбежность, вместо того чтобы бежать от нее. Это можно подкрепить историческим примером, хотя идти за ним придется довольно далеко в прошлое: к моменту падения империй ацтеков и инков в начале XVI века – одной из самых стремительных, окончательных и грандиозно-непостижимых трагедий в истории человечества. Небольшая кучка испанцев в несколько сотен человек всего за пару лет полностью покорила высокоразвитые цивилизации с общим населением свыше 40 миллионов, не понеся практически никаких потерь.

Множество факторов поспособствовало этому, но наиболее сокрушительный удар коренным народам Америки нанесло вовсе не коварство европейцев или цепь исторических случайностей, а принесенные ими болезни, к которым аборигены не имели иммунитета. В период с 1519 по 1568 г. население Мексики (Ацтекская империя) сократилось со свыше 30 миллионов до 1,5–3 миллионов человек за счет не прекращавшихся эпидемий различных заболеваний, в первую очередь оспы. Суммарно до 90 % населения Нового света погибло от инфекций в течение XVI в. Обычная простуда, которая проходила у испанца за неделю с температурой и насморком, могла уничтожить целое поселение до последнего человека – организм этих людей никогда не сталкивался ни с чем подобным и не знал, как с этим бороться.

Принципы работы иммунной системы и распад коренных империй Америки способны преподать важный этический урок. Мы терпим наибольший урон в тех случаях, когда обрушившаяся на нас сила нам совершенно чужда, когда мы не имеем ее внутри себя, не знаем изнутри и слишком отстраняемся. Дозированное приятие и интеграция этой стихии в трансформированной, одомашненной форме есть то, что вернее всего создает условия для успешной борьбы. Сказанное может быть в полной мере применено и к одиночеству – оно тогда лишь опустошает и ослабляет нас, когда мы бежим от него, заместо того чтобы органически воспринять и воспользоваться.

Интеграция одиночества не означает отказа от установления связей с людьми и миром, но предполагает понимание необходимости для счастья, осмысленности и всякого существенного движения вперед некоторой обособленности от других, умения отстраниться и уединиться. Некоторые мосты не могут быть наведены окончательно, не должны быть наведены окончательно, а другой не в состоянии спасти нас от пустоты и страдания, порожденных совсем иными причинами.

III.

Последняя и наиболее очевидная сторона антидота – это более вдумчивый выбор тех, с кем для вас возможно добиться настоящей и глубокой взаимосвязи, а также сознательная установка на это. Общение, вообще отношения с другими людьми есть крайне недооцененные искусства: мы привыкли, что они должны развиваться своим чередом и не нуждаются в какой-либо компетентности, умысле и усилиях.

Мнение это, впрочем, ошибочно; если мы хотим установить подобный контакт с другим, мы должны быть на то внутренне настроены, должны быть готовыми и уметь выстраивать отношения не на песке и одних лишь поверхностных точках соприкосновения. Их фундамент должен пролегать на уровне самого важного для обоих людей, и к этому необходимо периодически обращаться.

Одна из причин, почему сейчас это удается все тяжелее, объясняется некоторыми особенностями восприятия. Дело в том, что наше отношение к людям подчиняется тем же базовым принципам оценки, что и отношение к любым предметам. Дефицит и редкость возносят и несправедливо возвеличивают ценность объекта. Избыток – а в особенности чрезмерность – значительно снижают ее, равно как и желание вступать с ним в какое бы то ни было серьезное и осмысленное взаимодействие.

В силу этого эпидемия отчуждения и девальвации индивида поражает сильнее всего мегаполисы и набирает обороты под воздействием социальных сетей. Чем гуще и душнее толпа, тем ниже цена одного контакта. Люди становятся все более взаимозаменяемы, мотивация и вероятность установить глубокую связь падают – все это подпитывает чувство одиночества. В духе этих наблюдений выразился римский полководец Сципион Африканский, произнёсший более двух тысячелетий назад: «Никогда я не бываю менее одинок, чем когда остаюсь один».

Все описанные здесь формы одиночества есть неудовлетворенная потребность человека во взаимосвязи с чем-то. Моральное одиночество – это отчуждение от нашей творческой энергии, которая лишена опор в виде прочных установок по преобразованию себя и окружающего мира. Едва ли не каждый человек на свете, испытывающий одиночество и полагающий, что ему не хватает связи с другими живыми существами, заблуждается на этот счет. Он не составил для себя карты, не задал ориентиров, не проложил маршрута, не сформулировал смыслов, и потому ничто толком не связывает его с широким контекстом действительности, внутри которой он, естественно, ощущает свою потерянность. Путь преодоления морального одиночества и есть, в сущности, путь предлагаемый в этой книге: самопознание, самоосвобождение и самосозидание.

Онтологическое одиночество – это сама наша индивидуальность и неповторимость, отличие от окружающего мира и несводимость к нему. Причиной для страдания оно становится, лишь если мы неверно понимаем природу этого фундаментального обстоятельства, подходим к нему с ложными ожиданиями. Мы считаем желательным преодоление того, что является условием существования нас самих и всего мира, редко осознавая, что чем более мы едины и тождественны с бытием, тем ближе к смерти, к личному несуществованию.

Равным образом, чем чрезмернее наше слияние с другими, тем меньше мы существуем сами, тем меньше наша свобода и сила, тем тавтологичнее и бледнее реальность. Оторванность от бытия делает возможными нас самих и все вокруг, в противном случае мир представлял бы собой однородную и застывшую массу идентичную в каждой своей точке. Каждая сущность в этой Вселенной должна быть отделена от прочих, оставаясь с ними в родственной связи, иначе ничто не могло бы существовать, вернее, между бытием и небытием не было бы ни малейшей онтологической разницы. В этом смысле мы одиноки в этом мире – и это означает, что мы существуем, а не растворены в безликой гомогенной массе. Мы одни – и это означает, что мы свободны и полновластны. Мы одни – и это означает, что наш опыт уникален, ибо неповторим и непередаваем.

Последние затронутые здесь формы одиночества, социальное и эмоционально-духовное, представляют собой нехватку чужого присутствия. Несомненно, это сильная потребность, и для большинства из нас человеческое тепло является важнейшим компонентом как счастья, так и телесного и душевного здоровья. Сторониться его не нужно, но намного чаще встречается куда более опасная противоположная крайность: чрезмерная тяга к другим и неумение быть одному. Она делает нас опасно зависимыми и, что самое страшное, не позволяет выковать те условия, которые действительно необходимы для полноценного существования.

Неумение использовать положительное содержание одиночества, непонимание его природы и сопротивление сдерживают нас и мешают счастью. Это же в полной мере справедливо в отношении двух других основополагающих феноменов с довольно дурной репутацией: времени и смерти. К ним мы и обратимся прямо сейчас.