Текст книги "Голубиная книга анархиста"

– Значит, мы блуждаем в первой строчке! – выкрикнул Вася.

И кролик посмотрел на него.

– Эй, новозеландец! На родину плывем. Ибо у каждого родина – свобода.

Валя пела дальше, там шел перечень вопросов: от чего, мол, начался вольный свет? Звезды? Ночи? Ветры? Помыслы? Кровь-руда? Цари? Князья-бояре? «…крестьяны православные?»

– И от чего? – спросил Вася, загребая левым веслом, чтобы выровнять ход лодки в холодных мутных апрельских водах с сором.

Ответы были в том духе, что солнце от лица божества, как понял Вася, – Валя в этом месте слова проглатывала, но можно было догадаться; звезды от его риз, ночи от его дум, от него и ум-разум, а кровь-руда от черна моря, кости от камней, мир-народ от Адама, цари от его головы, князья от его мощей, а крестьяне от его колена.

– А? Вот как, – откликнулся Вася. – Тут хитро все пропето. Мол, цари от Адама. А он же, Адам, напортачил там в саду? И получил пинка. Тут и началось: князья-цари… Проклятье. Это мне нравится. А может, и была там анархия, в саду этом? А ведь похоже, что да. Ну, если Адам сделал свой выбор. Значит, свобода выбора была, хоть тень большого начальника и маячила. Только зачем же он пнул-то его? Зачем так грубо и несправедливо?.. – Вася осекся. – Хотя, черт его знает. Может, он настоящей свободы и лишился, Адам. Впал в вечную зависимость от бабенки этой, Евы. И пошло-поехало: князья-цари, зараза, компартия, Гитлер, Сталин с Берией, Трумэн, атомная бомба… Об этом еще Бакунин предупреждал, да и Прудон, да, особенно он, француз крутой, сидевший в парижской тюряге, мол, что монархия, что демократия – все едино, власть человека над человеком мерзкая штука, рабство, и все! – Вася сильнее начал грести, чтобы обогнать корявую длинную ветку. – Но тут-то и нету высшей, так сказать, математики, логики. Уф!.. Обогнал. Да. Ведь все это начальник сада предвидел? То есть на сто процентов знал, что Обло-Лаяй вылупится из грешка. Зачем же позволил? И! – Тут Вася бросил на мгновенье одно весло и вскинул руку с торчащим указательным пальцем. – Значит, он и есть автор Обло-Лаяй, «Малыша», ГУЛАГа, Освенцима. Так же?

Валя вздохнула и ответила:

– Не знаю я, Фасечка.

– Ну как?.. Я про зло, насилие и ложь тебе…

И Валя пела:

– Мне во сне много виделось: / Кабы с той страны со восточной, / Кабы с другой страны со полуденной, / Кабы два зверя собиралися, / Кабы два лютые собегалися, / Промежду собой дрались-билися, / Один одного зверь одолеть хочет.

– Да это все сказки какие-то… И видишь, тоже сны… – досадливо заметил Вася, работая веслами.

Валя пела:

– Это не два зверя собиралися, / Не два лютые собегалися, / Это Кривда с Правдой соходилися, / Промежду собой бились-дрались, / Кривда Правду одолеть хочет. / Правда Кривду переспорила…

– Вот брехня-то! – воскликнул Вася, возмущенно синея глазами из-под спавшего чуба.

Валя пела:

– Правда пошла на небеса…

– Хых! Хы-хы, – засмеялся Вася.

– …А Кривда пошла у нас вся по земле, / По всей земле по свет-русской, / По всему народу христианскому. / От Кривды земля восколебалася, / От того народ весь возмущается; / От Кривды стал народ неправильный, / Неправильный стал, злопамятный: / Они друг друга обмануть хотят, / Друг друга поесть хотят.

– Вот это да! – закричал Вася. – Хых-хы-хы-хы! Точно, людоеды!

Валя допела:

– Кто не будет Кривдой жить, / Тот причаянный ко… – тут она запнулась, мгновенье молчала, словно съела слово. – Та душа и наследует / Себе Царство Небесное.

Вася бросил весла и зааплодировал.

– Круто по-настоящему, Вальчонок! Я уже люблю «Голубиную книгу». Название и впрямь хорошее. Только я бы добавил: «Голубиная книга анархизма». Есть же «Поваренная…» А будет «Голубиная…» Ведь анархия, Вальчонок, это мир. А государство – война. Не дураки ее придумали, книгу эту. Хоть попы, наверное, ее лапали.

– Батюшки, они разные бывают, – сказала Валя. – К примеру, отец Григорий. Он всегда, как придет пешком из своего села, давал Мартыновне баночку с медом. Пасеку там держал, коло церкви прямо. А Мюсляй брезговал. Ему кто-то сказал, что у отца Григория коло пасеки кладбище, и пчелки с цветов на могилках и собирают медок-то, и потому медок этот подарок от мертвецов. А мы ели, и ничего, скусный. Отец Григорий любил с Мартыновой лялякать. А как мне токо слово, два скажет, да перекрестит и руку даст лобызнуть, так я потом неделю как на крыльях летаю, и тут, – Валя стукнула кулачком между грудей, – такое прям чувство… ну, как будто что-то вдохнули – хрусталь. И он так и сияет, в первый день аж дыхание перехватывает. Потом помаленьку угасает вроде… Да как в Дом Матери зайдешь, так и снова вспышка, но уже послабее, конечно. Даже когда Одигитрию с Москвы после лечения ихнего красками да скребками разными привезли, даже от Нее не бывало такого, как от отца Григория. Что же это? А ты говоришь всякое… Не говори, Фасечка, ладно? Ты бы вот с ним сам встретился, понял бы, ага. Может, к нему и пойдем?

– Ты что, совсем сдурела? – ответил Вася. – Я от попов и бегу. Поп Никита меня засудить хочет. Объединился со следаком Мирзоевым. Следак – морда нерусская, наверное, мусульманин, а туда же, в одну дуду с батюшкой, мол, как это так я смею говорить про ихнего боженьку? Про Иешуа этого.

– Это который?

– Ну, ваш Иисус Христос собственной персоной.

– Ой! – воскликнула Валя и прикрыла ладонью рот.

– Проклятье…

– Не говори так, Фасечка, – попросила Валя.

– Дышать нечем! – ответил в сердцах Вася. – Как в склепе. Вся эта ваша религия – замогильная. Ну и кадите себе мертвечиной в церкви, чего всю страну в склеп-то превращать? В морг православный, да хоть и католический, любой. Дайте воздуху. Пошли прочь. Не верил и не верю. Так хочу. В этом моя свобода. Так у меня сердце бьется.

– Ну, Фасечка…

– Так нет же, агрессоры в рясах снуют всюду, зараза, в школы прутся, в политику лезут. А какая должна быть политика церкви? Ну ведь как дважды два: любите друг друга, да? И все. А разве любовь в этих ряшках в рясах? Да ты видела хотя бы взгляд вашего патриарха? Это же генерал натуральный. Маршал. Только со слащавостью.

– Фасечка!..

– А что? Маршал и есть. И за ним воинство. Ведь дело-то кровавое, как о том проповедовал Михайла Александрович, Бука, ибо в жертву приносится человечество ради ненасытного божества. Сколько было костров, пыток, а? И все ради Христа. Ну? Цирк! Он же про любовь, а эти – дубиной, огнем. Шизофрения вселенская – вот что такое ваша религия! Ладно, ладно, сейчас обходятся без этих-то страстей. Но война продолжается – со здравым смыслом, война за умы и сердца, а в конечном счете – за бабки, бабки! Баксы! Хыхыхы!.. А там, где борьба за бабки, там и кровь. Ведь что такое золотой запас России, Вальчонок? Что такое все эти заводы, нефтяные потроха, золотые россыпи? Это наша кровь. И кровь тех, кто был раньше. Твоих дедов и бабок, и моих, хотя я и не знал их. Так почему это все должно принадлежать вашей поповской верхушке? Или кремлевской? Попы есть пауки. Так говорил Бука.

– Отец Григорий не такой, – тянула свое Валя. – У него огород, яблони и вишни, пасека. А ездиет он на мотороллере. Дни свои проводит в трудах, – продолжала она. – И ездиет по деревням, соборует какую старушку, или так, освящает чего-нибудь, говорит слова чистые, всем помогает. Я о нем слышала от людей, что в собор-то приходят из разных мест. Его любят. Хоть один поп соборный и говорил, мол, дескать, ага, необразованный этот Григорий, темный, шофер да и только.

– Шофер?

– Он раньше токо шоферил, на грузовике, што ль. Возил там в колхозе картошку, ну, всякое разное. И лихоманка с ним приключилася. Трясун напал. А скорее всего недобрые напустили.

– Вальчонок, ну ты и впрямь темнота. Смеешься, что ли?

– Откудова я знаю. Всяко бывает. У нас соседка была бабка Зинка, про нее говорили, подколдовывает. И раз бабушка глядь, а та – шасть с нашего двора, от Марты, и та слегла, не встает, помыкивает. Тогда смекнули, эге, ну-ка, и позвали батюшку Михаила, тот окропил, молитву воздвиг, и все, Марта повеселела, встала, снова доится.

– Хыхыыхы, – с возмущением засмеялся Вася. – Хы-хы-хы!..

– А Григорий шофер начал чахнуть, бледнеть, худеть. Трясется и трясется. Врачи от него отказ сделали. Помирай, мол, дескать, ага. И тут к нему явился монах в желтом.

– Взаправду или как?

– В видении. Или во сне. Но бывают сны, как видение. И он сказал ему…

– Кто кому? – переспросил Вася, выгребая на середину, вытягивая шею, чтобы лучше видеть мокрые апрельские поля.

– Монах тот Григорию. Иди, говорит, в церкву и молись. И пропал. А Григорий так и сделал все ж таки, хоть и неверующий был совсем, как вот и ты, Фасечка. Да уже помирал ведь. И враз трясун сняло. А там и тело окрепло. И глаза прояснились. И выздоровел. Так и приклонился к церкви. И вдруг ему священник и сказал: да пора тебе уже и самому священнический сан принимать. Так и стал батюшкой Григорием. Это Мартыновна все вызнала.

– А, какие-то темные сказки.

– Ну правда же, Фасечка! – возмутилась Валя.

– Ну присказки. Вот со мной ничего не случалось никогда. Я и не верю. А верю Буке с Кропоткиным и собственным глазам. Да и не верю, а просто – знаю. Знаю, что они правы. А это все, что ты тут разводишь на киселе, – мутная пропаганда Обло-Лаяй.

Валя даже отшатнулась, так, что и лодку качнула.

– Чего удивляешься? Религиозный маразм на руку Обло-Лайе. На лапу, хыхыхыыхыы… Ведь тот, кто верхом, – не менеджер, скажем, высшего звена, а священный государь. Всякая власть – от бога. Да? Удобно же. Только куриных мозгов не хватает сообразить, что тогда и власть Адольфа Гитлера оттуда же. От того же, так сказать, субъекта. Или не субъекта? Что это вообще такое?.. Никто не знает. Вот ты, Вальчонок, знаешь, можешь сказать по-русски?

– Что, Фасечка? – подавленно спросила Валя.

– Что это такое ваш, ну, господь бог всевышний? Скажи так, чтобы я, дурилка картонный, врубился, понял. А то все трындят, галдят, как белены объелись, бог-бог-бог. Поэты стихи пишут и пишут, особенно сейчас, как с цепи сорвались: бог-ангел, тю-тю-тю, слюни сладкие до пупа. Поклоны бьют. Свечки ставят. Морозко и тот со свечкой, глазки свои хладные потупил, стоит, бороду из ваты чешет, микрофончики в ней, как блохи. В январскую стужу очереди за водой. Потом, там, на поклон всяким костям, тряпкам, иконам. А что такое это, ну одним словом, а? а? Вот скажи мне сейчас же, не раздумывая и не придумывая. Ну?! Ну!

В глазах Вали как будто свет пошел сквозь кофейную гущу. И она ответила:

– Семьдесят Второй!

Вася в замешательстве перестал грести.

В глазах Вали стояли слезы. Вася хотел уточнить, но тут донеслись странные звуки – как будто войско писарей приближалось, верхом на своих столах с писчими приборами да бумагами, и допотопные перья в их руках скрипели, выводя некие письмена. Вася озирался. Валя задрала голову, смахнула с ресниц слезы. И наконец они увидели в небе сдвоенные два треугольника птиц.

– Лебеди? – подал голос Вася.

– Не-а, – откликнулась Валя.

– Ну не утки же…

– Это гуси, – определила Валя, тихо улыбаясь.

– А мне тут сон был про лебедей… – проговорил Вася.

– Они кричат по-другому, – сказала Валя. – Вот тебе и сорок калик со каликою.

– А, те страннички, – вспомнил Вася.

– Это уже иная еще песнь, – сказала Валя.

– Споешь?

– Не-а, очень уж долгая, да я всю и не взяла в толк, в память. Там про то, как собрались калики перехожие эти из пустыни Ефимьевой, из монастыря, да и пошли в Ерусалим с посохами. Там в пути под Киевом им князь Владимир, што ли, попался… – И Валя негромко запела: – Ездит он за охотою, / Стреляет гусей, белых лебедей, / Перелетных малых уточак, / Лисиц, зайцов все поганивает. / Пригодилося ему ехати поблизости. / Завидели его калики тут перехожие, / Становилися во единой круг, / Клюки-посохи в землю потыкали, / А и сумочки исповесили…

Треугольники пролетали

Треугольники пролетали над ними, уходили дальше вдоль разлившейся мутной реки, гуси подавали скрипучие голоса, успокаивали друг друга. Или, может, в самом деле писцы записывали, что видели: реку и маленькую лодчонку с гребцом и девицей, а еще с черным кроликом, ну, вернее, с красным. Таковы были словеса этой новой «Голубиной книги».

Валя замолчала, закашлявшись.

– Ну, – спросил Вася, налегая на весла и синея глазами, – и чего там было дальше? Порубил их Красное Солнышко своими стальными лучами?

– Какое солнышко?

– Да Владимир. Если под Киевом, то скорее всего он.

– Нет. Он приветил их, отослал к молодой княгине Апраксевне, чтоб она им милостыню подала, накормила. Они и пошли в Киев. Там их хорошо приняли. Но княгиня положила глаз на ихнего одного калику, красавца молодого Касьяна Михайлова. К себе в спаленку зазывала. Тот ни в какую, ох. Она тогда смухлевала, подкинула там чарочку из драгметалла в его котомку, и на выходе их затормозили, все проверили, у него нашли, тогда в поле Касьяна зарыли по самые плеча. И дальше калики пошли.

– Хыхы, я и подозревал, чем кончится встреча с Солнышком. Он же был крутой авторитет.

– А княгиню в гноище бросила болезнь, скрутило. Те калики в Ерусалиме побыли, назад топают, а Касьян им в поле кричит. Они к нему. Живой! Только кудри по земле рассыпаны. Отросли. Шесть месяцев прошло, а он жив. Откопали и снова в Киев. А Владимир тот говорит, что к княгине уже не ходит, дышать там у нее нечем. Но повел, нос зажимает. А Касьян так идет…

– …без противогаза, – вставил Вася.

– Ху-гу! – откликнулась Валя. – И в общем вылечил он ее, и все хорошо стало… Пора уже причалить куда, Фасечка.

Вася молча повернул лодку к ближайшей земле. Вскоре лодка ткнулась в грязный берег, Вася первый вылез, вытянул лодку по мокрой земле, помог выбраться Вале с кроликом. Она поспешно отошла в сторонку и присела. Кролик сидел на жухлой траве, шевелил ушами. Вася тоже справлял малую нужду, отдуваясь и глядя в серые небеса. Валя прошлась по берегу, оглядываясь, странная в куртке, с распущенными волосами, с голыми белыми красивыми ногами. Вася невольно на ноги засмотрелся. А Бернард принялся потихоньку уписывать прошлогоднюю траву.

– Хы-ы, ничего прикольнее я в своей жизни не видел, – бормотал Вася. – Ну и картинка… Комиксы.

– Ну что, – крикнул Вася отошедшей далековато Вале, – айда в кораблик!

Валя оглянулась, потом нагнулась, что-то собирая.

– Надо куда-то в лесок заплыть, – сказал Вася. – Чай сварганить, то, се. Здесь нет дров, только вон кусты. И насквозь все видно. А если Эдик с фермером рванут за нами на «Ямахе»? Вот дерьмо-то будет…

Валя вернулась к воде, в кулачке у нее желтели цветы мать-и-мачехи. Откуда-то налетели чайки, загалдели, носясь над водой. Даже Бернард навострил уши и, кажется, попытался увидеть, кто это в небе орет так.

– Это чайки, ослик, – объяснил Вася.

– Ху-гу! А он не знает их? – спросила Валя. – Там их нету? В его Зеландии?

Вася пристально посмотрел на Валю.

– Вальчонок, он же в клетке родился. Рожденный в клетке, как же ты не понимаешь? Или делаешь вид?..

– Что, Фасечка, что?

Вася с подозрением смотрел на нее.

– Да ничего. Про калик ты умно рассказывала. А тут не врубаешься?

– Ху-гу! – воскликнула Валя. – Чего ты, Фасечка? А? А?

– Да ничего, – ответил Вася. – Неужели ты думаешь, что этот Бернард прибыл сюда прямо из Новой Зеландии, ну?

Валя уже держала кролика на руках, сунув цветы в карман.

– Крошка моя, – бормотала Валя, почесывая кролика.

– Ты в несознанку не уходи, отвечай по существу, – потребовал Вася, непримиримо сурово синея глазами.

– А? А?

– Отвечай. Ты действительно думаешь, что этот кролик родился в Новой Зеландии?

Валя растерянно хлопала глазами.

– Фасечка… да ты же сам это говорил.

– Да? Это же была шутка. Метафора, черлт возьми, проклятье. Это еще, допустим, тюльпаны могут везти из Голландии, раньше возили, пока эти хряпы не сбили «Боинг» своей дурой. Понимаешь? Тюльпаны – да. А кроликов – кто же повезет? Их когда-то завезли, ну породу такую. И они стали плодиться, размножаться. Этот Бернард уже насквозь русский. Как Марк Бернес, хыыы. Или как черные, африканцы в Нью-Йорке – стопроцентные янки. Ну или девяностодевятипроцентные. Неужели ты этого не понимаешь?

Валя в смятении посмотрела на Васю.

– Но… он же не с Африки?

– Кто? Бернард?..

Вася дернул себя за рыжеватый чуб.

– Так он и не черный, а красный, – сказал он. – Скорее индеец, хыхыыы. Из племени ушастолапых. Хыыы. Хы-хы-хы…

Вскоре Васин смех перекинулся и на Валю, и они смеялись на два голоса. Только Бернард еще оставался неуязвим для заразительного смеха Васи. И он лишь шевелил ушами и поводил туда-сюда круглыми глазами.

Под вечер они увидели небольшой лесок и решили остановиться в нем. Причалили. Валя взяла кролика и пошла в лесок. Вася взвалил рюкзак, сунул под мышки весла и последовал за нею, оскальзываясь. Войдя в лесок, – это был смешанный лесок: березы, тощие елки, ольха, – Вася огляделся и сказал, что надо уйти поглубже. Но он так устал, что еле на ногах держался, поэтому сбросил рюкзак, сел прямо на лесную подстилку, опустив голову… Валя сунула ему кролика и пошла к реке. Вскоре она вернулась с ворохом вещей. Вася бессильно наблюдал за нею. Кролик уже бегал деловито среди деревьев. Валя снова ушла. Оставалось перетащить лодку. Но лодка была легкой, и она без труда ее потянула сначала по земле, да вдруг сообразила, что след остается, и подняла лодку. Когда она вошла в лесок, Вася спал, привалившись к стволу старой елки в наплывах смолы.

…в Южную Азию, приблизился к двум зеленым горам-вратам. За ними, за этими шапками из мягкой зелени расстилается какой-то удивительный ландшафт. Но некая сила выталкивает меня из врат-гор. Я еще раз пытаюсь туда проникнуть. Получилось! Подлетаю к горным склонам с пещерами и одиночными деревьями. В пещерах явно кто-то обитает. Перед склонами высится какое-то каменное изваяние. Приближаюсь и прикладываю ладонь…

– Бернард, Бернард!

Васю как будто током ударило. Он ошалело таращился. Елки, бледные березки, рюкзак, вещи, весла, лодка.

– Бернард! Берна-а-а-рд!

В лесу кто-то ходит. Вася с трудом соображает, кто это может быть.

– Бе-э-э-э-рна-а-рд!

И несколько секунд ему кажется, что он находится там, куда однажды его сопровождали двое в строгих костюмах, и где-то поблизости католический женский монастырь. Да, женский. Вот и слышен женский голос: «Бернард!» И значит, рядом море.

Но это было не так. Вася уже понимает, где это. Думает, что пора заняться лагерем, разжечь костер, поесть горячего, напиться чаю, чаю, чаю… А сил у него нет ни капли. И он продолжает сидеть и слушать отчаянный зов Вали: «Берна-а-ард!» Голос ее удаляется, блуждает. Какая же это глупость. Этот Бернард какой-то и все, все. Что за морок? Ведь это Вальчонок, придурковатая девица с Соборного холма? Почему же она бродит здесь и зовет какого-то Бернарда?

Быстро вечереет.

Но Вася уже снова спит.

Концерт под открытым небом. Праздник города, что ли. Тут и я захотел каким-то образом поучаствовать. Взял и взлетел. Это происходило прямо на улице, на проезжей части. На время концерта ее перегородили. Люди шокированы.

Опасаясь, как бы постовой не подбил меня снизу пулей, лечу прочь, сворачиваю и вижу церковь. За мной бегут. Как всегда. Всех это заводит.

Влетаю внутрь, чтобы скрыться. Но преследователи входят за мной. К ним навстречу идут священники. Качают головами. Нет, нет, они не могут выдать меня. Нет. Нет, тут надо разбираться. Успокойтесь. Мы все узнаем и вам сообщим. Мы не оставим этого так просто.

Хм, хм. Вот тебе и на, кто бы мог подумать, что меня сюда занесет. А главное, что попы будут защищать меня. Невероятно.

Меня отводят в боковую комнату.

Кого-то ждут.

И в комнату входит патриарх Кирилл. Но он еще не патриарх. Или уже не патриарх.

Ну и ну.

Он внимательно смотрит на меня. Спрашивает, сам ли я это делаю или кто-то или что-то мне помогает? Сам. И по своей воле? По своей. Он просит меня сделать это прямо сейчас. За ним толпятся священники.

Что ж.

Мелькает опасение, что все уже ушло и я ни черта не смогу… Медленно начинаю наклонять туловище, еще не отрывая стоп от пола. Все смотрят. Тишина. Наклоняюсь сильнее, сейчас или упаду, или… И мои ноги отрываются от пола. Так! Я зависаю над полом под углом. Слышны удивленные вздохи. И тогда я начинаю подниматься вверх. Просто вверх, и все. Кто знает, как это происходит? И вот уже они задирают свои бороды, глядят снизу, а я под люстрой и смотрю сверху.

Обогнув люстру, опускаюсь на пол перед Кириллом. Он оглаживает бороду и говорит, что я должен сослужить хорошую службу…

Но в это время в дверях шум. Что такое? Снова толпа. В комнату впускают Никкора. Это он. Нет сомнения. На боку фотографическая сумка, шапка-«жириновка». Но сумка его набита фотографиями и какими-то плакатами, брошюрами. Он выкладывает все на стол. Это какие-то мои изделия, художества. С Никкором у меня хорошие отношения. С чего это он вдруг вздумал?

Священники рассматривают эти «грамоты подметные». Им даже что-то нравится. Кто-то одобрительно кивает.

Все выходят для совещания в другое помещение.

Наконец является один священник и объявляет, что принято решение выдать меня.

Я даже не пытаюсь спорить. Ничего другого и не ожидал от них. Удивительно даже, что они сразу не сделали этого. И меня выводят к толпе. И в это время – раз! – меня как-то перехватывают. Кто это? Не знаю.

Мы в автомобиле. Мордовороты с короткими стрижками. Впереди рядом с водителем босс. И почему-то на меня не обращают внимания, как будто меня здесь и нет, хыхыы… А допрашивают какого-то парня. Он называет мой адрес. Да! Именно мой. Что такое? Зачем? Я с удивлением смотрю на окровавленного бедолагу. Он мне незнаком. Босс оборачивается и кивает. Несчастного начинают забивать. Автомобиль мчится по проспекту, сворачивает, проулки, перекресток, торговый центр, поликлиника, мой дом, подъезд. Все выходят. Кроме бедняги, он попросту мертв. Они уделали его. Но почему меня не узнали?

И внезапно вижу себя в этом авто: сижу, забинтованный с ног до головы, как мумия.

В этот миг один из стриженых выходит из подъезда и направляется к машине. Видимо, что-то забыл. Хлопает себя по карманам. Открывает дверцу – и кругло таращится на меня.

Что, что делать?

Что?

Что?..

Вася открывает глаза уже в сумерках. Рядом никого. Пахнет хвоей. Холодно. Он ежится. И тут же слышит – как будто бархатный шмель летит по реке. «Бржжжж! Бржжжж!» Шмель приближается. Как будто зависает – и летит дальше. Вася соображает, что это моторная лодка. С усилием он встает и вытягивает шею, стараясь разглядеть среди стволов и веток реку и моторку. Воду он видит. А больше ничего. Надо выйти из леса. Но вместо этого он опускается и снова сидит. Нет, холодно! Вася встает, встряхивается. Надо сбросить это оцепенение.

А где же… Вальчонок?

В лесу тихо. Только где-то в стороне, в полях, как будто лает собака. Вася сразу думает про Обло-Лаяй, потом про Джерри.

– Вальчонок! – зовет он сипло, прокашливается и снова зовет, срываясь на фальцет: – Ва-а-льчонок!

Никто не отвечает. Вася топчется, наконец принимается за устройство лагеря. Стелет на землю бумагу, ломает деревца и сооружает каркас шалаша. Сверху накидывает целлофан. На бумагу бросает одеяла, запихивает внутрь рюкзак. И чувствует, что сам взвоет сейчас от голода. Он лезет в рюкзак, но тут же думает про Валю и, чертыхаясь, выбирается наружу и снова зовет. В лесу тихо. Некоторое время Вася пребывает в ступоре. Снова встряхивается.

– Разведу костер, – бормочет он, принимаясь ломать веточки с елки, но тут же останавливается. – Нет… Проклятье.

Огонь-то может и увидит Валя, но его же увидят и другие? Тот, кто плыл на моторке? А если не огонь, так дым почует. Это же просто везение, что Вася заснул, а Валя ушла, и они не успели развести костер. Это какая-то выдумка тридцать второго воображения. А может, и самого первого. Ведь все элементарно. Хых…

Но где Валя с ее семьдесят вторым? Как ее найти? Может, это тоже воображение? Более сложное, чем у Васи? Ну Бернард, эти песни-рулады про калик перехожих… Он опять подает голос. Звучит он достаточно жалко.

Вася думает, думает, пытается включить и тридцать второе воображение. И наконец вынимает из шалаша лампу, зажигает ее, озирается.

– Да, – бормочет. – Это лучше, чем костер. Чуть что, можно быстро задуть. И не пахнет.

Хотя на самом деле сильно воняет от лампы керосином. Васе этот запах нравится после того керосинового сна. С лампой он ходит вокруг лагеря, круг света выхватывает еловые лапы, стволы берез, лесные завалы, ямины. Но, пожалуй, лучше лампу-то оставить маяком в лагере. И Вася возвращается, вешает горящую лампу на сучок от обломанной высоко над головой ветки. Отходит, смотрит. Хорошо видно. Идет дальше. Оборачивается. Огонек мелькает среди лап, стволов. Он снова зовет Валю. Никто не отвечает. Вася идет дальше, спотыкаясь на кочках. Вдруг вспоминает, что Валя так и не надела сырые штаны свои. С голыми ногами и ушла.

– Вот дерьмо-то…

На кой черт ей этот кролик. Вася уходит по лесу, озирается. Ни Вали, ни кролика, разумеется, и ни огонька лампы. Он идет обратно. Долго идет, а огонька так и не видит. Кажется, и он заблудился. Ну, ну, что делать? Тридцать второе воображение, помоги! Хых… Но ничего не идет в голову.

И тут словно бы подключается ко всему происходящему чье-то другое воображение. И вот что оно выдает:

Шмель возвращается. Снова бархатное вкрадчивое неясное гудение. Приближается. Вася в отчаянье глядит в ту сторону, откуда оно раздается. Видна с реки лампа? Видна?

Шмель гудит уже достаточно громко. Он где-то рядом. Вася таращится в темноту. На миг звук жутко прерывается. Этот миг, как провал, пропасть, в которую все готово обрушиться, вся экспедиция за волей вольной, весь замысел о свободе. У Васи перехватывает дыхание. Но, видимо, это порыв ветра снес на секунду звук мотора, нет, он гудит по-прежнему ровно, бархатно. Хороший, видать, мотор. Лодка тянет дальше, вверх по течению. Удаляется. И тогда Вася идет туда, откуда и доносился звук мотора. Вскоре он оказывается на берегу реки. Теперь ему понятно, в какую сторону надо идти. Он спускается вниз по течению, всматриваясь в лес. Всматривается до боли в глазах. И видит сверканье. Это как сияние той земляной дырочки! Лампа. Он идет, стараясь никуда не отклоняться, но временами огонек пропадает. Но как же огонек не заметили с лодки? Или с воды и не увидишь? Или этим людям на моторке нет никакого дела до огоньков, Васи и его спутницы с кроликом? Как узнаешь?

Вася выходит прямо к лагерю. С робкой надеждой прислушивается. Тихо. Снимает лампу с сучка, заглядывает внутрь шалаша. Никого. Ни Вали, ни ее дурацкого Бернарда.

– Прлоклятье…

Прокашлявшись, он кричит. Крик уходит в ночь. Никто, никто не отзывается. Если бы она была поблизости, то, конечно, давно уже услышала бы.

Что же предпринять? Чье-то воображение помогло ему отыскать лагерь. А Валю?

Что ему сейчас нужнее – Валя или лагерь? Лагерь можно и днем отыскать, решает Вася, и, сунув за пазуху буханку хлеба, в карман банку рыбных котлет, а в другой банку вареной кукурузы, он уходит примерно в ту сторону, где в последний раз видел Валю, светя лампой. Идет и время от времени бьет ножом по краю лампы.

– Плевать на них, дерьмо, зараза, – бормочет он и снова бьет в свой импровизированный колокол. – Плевал я на тебя, слышишь, Мирзоев? И ты, поп Никита!

Вася споткнулся и растянулся в полный рост, но тут же подскочил, схватил лампу. Она продолжала гореть. Стекло не разбилось.

Вася шел среди деревьев, позванивая, выкрикивая имя Вали, и вдруг лес остался позади. Он стоял на опушке, понурившись. Достал початую буханку черного хлеба, отломил кусок и начал рвать его крепкими зубами, торопливо жевать, чувствуя себя каким-то животным, хоть и волком – только хлебным. Ну. Вот Обло-Лаяй его и ловит. Идет где-то по следу. Ибо никогда они не будут дружны, волк хлебный и живоглот Обло-Лаяй, привыкший лизать сапог Хозяина.

Впереди смутно вырисовывался холм. Вася решил взойти на него. Пока шел по склону, разрывая прошлогодние травы, обходя кусты, заморосил дождь.

– Этого еще не хватало, – проговорил он.

Наконец одолел склон и огляделся с холма. А что увидишь? Когда-то ему попадалось сообщение о потустороннем шумерском мире. Там ни рая, ни ада, а одна пыль, пыль и сумерки, в которых бродят неприкаянно тени умерших. Вот что-то такое и видел он сейчас. Только вместо пыли дождик и грязь. Где-то река. Он пытался ее разглядеть. А позади лес с шалашом. Эх, как все ладно уже пошло. Сумели устроиться на ферму, отчалили… Правда, Васе жаль было Бориса Юрьевича. Лучше бы тот ему не рассказывал свой сон. Вася давно заметил: как узнаешь чей-то сон, так уже чувствуешь с человеком какую-то такую связь, тайную, особенную. Вася любил смотреть сны. В них было то, чего так не хватало в мире обычном, дневном.

Но они бы прибили Валю. Чью же сторону он должен был взять? Да и в этом действе, учиненном Валей, была радость. Уж кто-кто, а Вася знал тяготу клетки. Да и Эдика надо было проучить.

– «Свобода – здоровье души», – повторял Вася вольтеровскую максиму, чтобы укрепиться, настроиться на нужный и единственно верный лад.

Так вот сейчас он свободен.

Но не совсем.

Вот отыщет Валю, тогда… Что тогда? Ну, тогда его свобода возрастет точно. Ведь свобода невозможна, если ближний мучается. А Валя страдает наверняка без штанов. Это признал бы Вольтер. И все остальные апостолы анархии. Хотя Вольтер и не апостол. Но про свободу хорошо сказал. Ведь все и больны, по сути. Больны в той степени, в какой лишены свободы. И здоровы настолько, насколько свободны. Больные и полубольные – все. А здоровых здесь и нет. Нет. Отсюда и грызня. Зачем же чье-то воображение придумало этот мир? Этот тусклый мир пыли и грязи.

Постояв на холме и посветив в ночи лампой, Вася повернул и пошел назад. У него оставалась надежда, что в шалаше он найдет Валю с ее дурацким кроликом или без него. Лицо его было мокрым от дождя. Шел он, покачиваясь и зевая. Внизу взял направление на лес, но через некоторое время вышел к какой-то роще, а не к лесу. Подошел ближе. Да, роща, березы смутно белеют во тьме.

Внезапно кто-то шарахнулся прочь, побежал, треща кустами, чухая. Вася вздрогнул. Ему тут же припомнился здоровенный кролик из сна, и он даже чуть было не позвал его, но одумался.

Войдя в рощу, он наткнулся на какую-то железку, дернул ногой и порвал штанину. Нагнулся, ощупал ногу. Ну точно, разорвал. Лампа уже угасала, но он еще сумел при ее свете разглядеть, что набрел на крест. Крест торчал среди прошлогоднего бурьяна, как мачта увязшего в земле корабля. Вася прошел дальше и снова набрел на кресты. Рядом стоял и обелиск с железным венком. Кладбище.