Текст книги "Голубиная книга анархиста"

Тем временем Валя

Тем временем Валя задавала корм новозеландцам, иногда приоткрывая дверцу, чтобы почесать кролика или крольчиху между ушей, некоторых из них она почему-то отличала и даже давала клички. Был здесь Василек, удивительный новозеландец с глазами, отливавшими почему-то синевой. Другой носил кличку чудную нерусскую – Бернард, потому что был черным. А совсем недавно Вале и приснился такой-то сон. Совсем короткий: в какой-то квартире из комнаты с солнечным окном белый кролик резво кинулся в комнату с зашторенными окнами, в полутьме стал почему-то невидим, а когда выбежал, шлепая лапами по половицам, то был уже черным, и так и не стал белым, и кто-то ласково позвал его: «Бернард!». Проснувшись, Валя первым делом это чудное имя и вспомнила, а потом и весь сон. Был крольчонок Акробат, он любил кувыркаться, бегал по клетке, когда Валя приближала к ней свое лицо, прижав уши, и кувыркался. Это было чудно. Одну толстую крольчиху Валя звала Попадьей, так она напоминала одну важную супругу священника, служившего в соборе. У попадьи, женщины, не крольчихи, были просто гигантские груди – как колокола, шутила Мартыновна. Она никогда не подавала денег, но – кусок пирога, яблоко или конфеты, а то и пакет молока, говоря при этом, что деньги известно на что будут пущены. Особенно Вале нравилась молодая крольчиха по кличке Звездочка – у нее дырка в ухе была в виде звездочки. Эта Звездочка любила вылизывать шершавым языком ладонь Вали. Наверное, там соль выступает, думала Валя. А новозеландец Полтора Уха – одно ухо у него было как бы надломлено, всегда повисало, – тоже вроде наладился лизать ее ладонь, да взял и укусил, ладно хоть не за палец, а за мякоть, рана плохо заживала. Надежда Васильевна, заметив гноящийся рубчик, дала пузырек с жидкостью и велела промывать, дала и бинт. Понемногу ранка затянулась. И с тех пор Валя любила подкрасться незаметно к клетке Полтора Уха и дать ему щелбанец сквозь сетку. Полтора Уха подскакивал и каким-то особенным образом прихрюкивал – возмущался. Хотя в основном новозеландцы были тихонями, поедали себе корма, шевеля ушами, поводя глазами, пили воду; ну, когда вместо комбикорма им давали цельную морковь, можно было услышать хрумканье. Впрочем, по графику, разработанному Борисом Юрьевичем, случалось это не часто. Но своим любимцам Валя нет-нет да и подсовывала это лакомство.

В шед кто-то зашел, Валя оглянулась. Это был Эдик. Ночью ему снились горы, каменная деревня над пропастью и речкой, он оказался в одном из этих домиков, прилепившихся к склонам. Напротив сидела смуглая женщина в платке. Пришел мужчина с мотыгой. Эдик ждал удобного момента, чтобы выхватить мотыгу, недоумевая, где он оставил свой автомат. Но мужчина был настороже. Он спросил, что солдату здесь надо? «Я тебе дам молока», – сказала женщина, поглаживая руки с вздутыми венами на коленях. Мужчина явно готовился употребить свою мотыгу. Эдик покачал отрицательно головой. «Можешь идти», – сказала женщина. И он вышел. Медленно шел улицей между каменных домиков. И ему удалось выбраться оттуда. И уже он летел в самолете. Но в самолете были чужаки: мужчины в белых длинных одеждах, с замотанными головами. И самолет летел совсем не туда, куда ему было нужно. Нет, нет, не туда. Он немел от ужаса.

– Как тут у тебя продвигаются делишки? – спросил Эдик, медленно проходя между клетками.

Валя молча глядела на него.

– Ну что ты смотришь, карие глазища? – насмешливо спрашивал он, подойдя уже вплотную и взирая сверху.

Валя разогнулась.

– Толстеют наши шоколадки! – воскликнул он, щелкнув по ближайшей сетке пальцами. – Да, а вот как раз у меня тут… – говорил он, запуская руку в карман синего комбинезона и внимая что-то. – О-па! Шоколадка завалялась. На, бери. Ну, чего испугалась? Думала, как фокусник, выхвачу зайца за уши? Новозеландца?

Смеясь, он протягивал Вале шоколадку.

– Бери, бери, твой-то тебя не балует. Хотя, я смотрю, он какой-то вообще… лох печальный, а?

– Он учитель, – ответила Валя, принимая суровый вид.

Эдик присвистнул.

– У-чи-и-тель?.. Ну и ну. А похож на ученика, двоечника. Как это говорится, вечный студент, да?.. Ну держи, держи, чего ты?

– Маме отдайте, дяденька, – попросила Валя.

Эдик ухмылялся, почесывая бакенбарды.

– Да она у меня не последняя. Бери и кушай. И не называй меня так. Не маленькая уже. На. Ешь. – И он почти ткнул шоколадкой ей в лицо.

Валя взяла, глядя в сторону.

– Давай, давай, кушай. А то вернется твой лох печальный, отберет, хоть и учитель.

– Я потом, – сказала Валя.

– Нет, ты сейчас, – настаивал Эдик.

– Ну, это… мне работать надо, дяденька.

– Блин! Я же тебе сказал? Сказал, а?

И Валя принялась разворачивать шоколадку, шуршать золотцем. Эдик, прищурясь, наблюдал. Она осторожно откусила краешек плитки.

– Да ты не стесняйся… И ничего и никого не бойся. Лоха своего не бойся. Никого. Это я тебе говорю. Бьет он тебя?

Валя испуганно замотала головой.

– Ладно. Но если что – мне говори. О’кей?

Валя кивнула.

– Договорились, – внезапно почти сладким голосом протянул Эдик и погладил темную прядь ее волос.

Валя отшатнулась.

– Ну, ну, ровно жеребчик, – вкрадчиво задушевно продолжал Эдик. – Зачем же так?.. Как будто необъезженная, а? Ну, ну, будь хорошей, во мне-то сил поболее, чем в лохе печальном.

Бледнея, Валя отступала. Эдик приближался. Она еще ела шоколадку как бы во сне.

– Нет, ну точно, как необъезженная кобылка-то. А? А? Ну, не дури, иди сюда. Все будет хорошо, знаешь, как в песне поется.

Валя дернулась от его рук, ударяясь о клетки. Шоколадка выпала.

– Э! Ты клетки свернешь, кобыла! Ну чего? Не строй из себя цацу!

По щекам Вали потекли слезы.

– Дяденька, дяденька, – бормотала она, еще дожевывая шоколад.

– Да что за черт! – не выдержал Эдик. – Что? Необъезженная?

Валя, внезапно сообразив, что он имеет в виду, закивала энергично и вправду делаясь похожей на лошадку, пони.

Эдик выпятил нижнюю челюсть.

– Да ну?..

– Вот истина, – откликнулась она и перекрестилась.

Эдик напряженно соображал и вдруг рванул ширинку, обнажаясь.

– Ладно, хоп! – голос его звучал придушенно, яро. – Но я же говорил… говорил, что у меня еще есть… На-ко, давай…

И он схватил Валю за волосы.

Да, перед Васей

…Да, перед Васей как будто из-под земли вырос тот мужик. Темно он смотрел в лицо Васе.

– Куда спешим, уважаемый? – хрипловато спросил он.

– Куда надо, – ответил Вася, собираясь пройти мимо.

Но мужик заступал ему дорогу, качая головой.

– Да понятно. Только есть один вопросик. Постойте. Так. Про одну деваху. Вальку с Соборной горы.

– Что? Какая… – начал было Вася, но тот оборвал его.

– Не надо, уважаемый, ага? Белочка видела, как вы ее уводили. Да?

Стоявшая позади него бабенка ответила боязливо и в то же время как-то нагло:

– Он самый.

– Вот видите, уважаемый?

Манера говорить у этого человека тоже была странной, смесью глубокой приниженности и в то же время чего-то холодного, жестокого. Так в прогретой июльской реке иногда попадаются ледяные слои родников. От его голоса и бросало сразу в жар и в холод.

– Никуда я никого не уводил, – ответил Вася. – Люди не лошади, а я не цыган, прлоклятье.

– А? Не понял…

– Эй, ну что, приобрел ледокол? – вступил в разговор кто-то еще.

Все обернулись. Это был один из тех диванных горцев, с пышными усами, как бы пересыпанными солью с перцем. Он улыбался. Выпуклые темные глаза были насмешливы.

– Да, да, – ответил торопливо мужик в кожанке, стараясь загородить невысокого запарившегося Васю в полупальто.

– Э-э, зачем не даешь человеку сказать? – спросил горец.

– Я-а?.. – переспросил мужик в кожанке. – Да что вы!.. Пусть говорит.

Голос его был угодлив.

– Ну так что? – спросил горец.

Вася улыбнулся ему и, перехватив удобнее лямки, пошел.

– Купил, – говорил он, идя рядом. – За пять тысяч. С веслами, сиденьями…

Горец важно кивал.

– А насос?

– И насос есть в комплекте.

– Рыбку будешь ловить, а? Сетью? – спрашивал, посмеиваясь, горец.

– Нет, зачем, – отвечал Вася. – Так просто.

– Как просто?

– Удочкой.

– А, – откликнулся горец, махнув тяжелой рукой, заросшей черными волосками чуть ли не до ногтей. – Тут у вас и рыбки-то нет, э, совсем, да? Настоящей. Форели, как в горах, в чистых ручьях, знаешь?

– Что?

– Какая чисты-ая там вода, э? – Горец причмокнул. – Хрусталь!..

– Да, знаю.

– Откуда? – не поверил горец.

– Бывал там, ездил автостопом еще студентом.

– А? Где именно?

– В Пицунде.

– Тэ!.. – воскликнул горец, снова отмахиваясь. – Там все пасутся. Есть места настоящие. И электроудочками, как у вас, там рыбу никто не выбивает. Мы любим свои реки, свою землю.

– Мы тоже, – ответил Вася неуверенно.

Горец засмеялся, показывая крупные зубы, играя глазами.

– Э, дорогой, не смеши. И не сердись. Но у вас земля как мачеха. Или забитая дурочка, э?

Вася и сам так считал, но сейчас не хотел уступить самоуверенному горцу.

– Лучше бы сказать: забытая. Потому как дали неоглядные, народу мало…

– А я слышал, дельные люди и советуют Путину: перенеси Москву на Урал. Тогда и видно будет лучше, э?

Вася покосился на горца и ненароком повел глазами дальше: позади маячила та парочка. Черт, они шли за Васей.

– Ну, – сказал Вася, – тогда уж точно век Европы не видать!

– Ха-ха-ха! – засмеялся горец. – А ты себе на уме, рыбачок.

Они снова оказались перед павильоном с выставленными на улице креслами и диванами, затянутыми пленкой. Те же торговцы покуривали у входа. Увидев Васю, они заулыбались.

– И где твой ли-едоруб?! – воскликнул парень с тонкими усиками.

Но тут в соседнем ларьке врубили оглушительную музыку и все потонуло в ритмах, визгах. Морщась, горцы заругались, наверное, – по крайней мере, такие были у них лица. И Вася прошествовал дальше, не отвечая на реплику.

Выйдя на тротуар возле большого магазина «Байкал» с синей чайкой вверху, Вася остановился, огляделся… Сразу заметил мужика в кожанке и его спутницу. Но разговор с горцем как-то по-особенному настроил его. Он вдруг почувствовал нелепость всей этой беготни по лабиринтам ларьков. От кого и почему он должен скрываться?.. Ну, да, есть, конечно, причины. Но неужели и эти нищеброды посягают на его свободу? В том, что это знаменитый Мюсляй, Вася уже не сомневался. Действительно, у него глаза были как сливы. Хотя, кажется, его прозвали так не за глаза. Свободный человек не обязан отвечать любому прохожему, если, конечно, тот не в форме полицейского. И хотя Васина свобода была ворованной, он решил вести себя именно, как свободный человек, и баста. Ведь этот Мюсляй ничего не знает.

И он спокойно смотрел, как тот приближается. Вытер пот со щек, пригладил рыжеватые взъерошенные волосы. А Мюсляй не сразу подходил, а как-то топтался, озирался, принюхивался. Кажется, знакомство Васи с горцами сбило его с толку…

Наконец, он направился к Васе. Бабенка потащилась было следом, но тот ее остановил одним властным жестом. Вася смотрел на него, пытаясь определить, сколько ему лет и что это вообще за человек. Мюсляй был высок, коренаст, темен. На всем его облике лежала какая-то темная печать, тень и особенно на лице, странно нечистом. Лет ему было, вероятно, сорок или сорок пять. Он остановился возле Васи, бросая взгляды на него и вокруг.

– Что еще? – не выдержал Вася.

Мгновенная улыбка блеснула зубами, белками глаз. Зубастая была улыбка. Желтозубая. И тут же исчезла.

– Нет, ничего, – ответил Мюсляй.

Голос его был крепок и груб.

– Я же сказал, – проговорил Вася.

– Ну, конечно, конечно, – заискивающе ответил Мюсляй. – Я понял. Она могла уйти и с кем-то другим.

– Тогда… что вам надо? – спросил Вася.

– Ничего. Просто хотел узнать, если можно, где собираетесь рыбачить?

– Рыбачить?.. Речек да озер много, – ответил Вася.

– А откуда вы родом?

– Ну… какая разница, кто откуда.

Мюсляй кивнул.

– Все так, все правильно. Был бы, как говорится, человек хороший. А вы как раз из таких.

– Хых-хы, – просмеялся Вася. – Это еще неизвестно. Кто есть кто.

– Ху из ху, – подхватил Мюсляй, ощериваясь в улыбке. – Нет, оно сразу видно бывает. У кого есть дом, у кого его нету. Кто сам по себе, а кто подневолен.

– Да? – спросил Вася, с беспокойством глядя на него.

Тот кивнул.

– Да. – Он снова кивнул и повторил: – Да. У вас вот дома-то скорее всего и нету.

– Хых-хы!.. Это почему же?

Мюсляй пожал плечами, развел большими руками с грязными выпуклыми ногтями.

– Не знаю. Хотя интересно было б и узнать.

– У меня дом есть, – сказал Вася. – В деревне.

– В какой?

– Ну… в Ивантеевке, – брякнул Вася, предполагая, что звучит это вполне по-деревенски.

Мюсляй ухмыльнулся.

– Это же в Подмосковье? И не деревня, а город. Я знаю.

– Ну… поселение, – пробормотал Вася и начал краснеть.

– Так это вы оттуда к нам за лодочкой-то приехали? – делано изумился Мюсляй.

– Да, здесь у вас дешевле, – тут же нашелся Вася.

– Думаю, что разницу, если такая имеется, расходы на бензин пожрут, – ответил Мюсляй.

– Дерьмо, зараза, – пробормотал Вася, еще гуще заливаясь краской, что вообще обычно у рыжих тонкокожих людей.

– Ась?

– Да жарко, – объяснил Вася, знавший за собой эту особенность.

– Ну, если так одеться, – заметил Мюсляй. – Или в Ивантеевке еще зима?

Вася уже изнемогал от этого разговора. Вот пытка-то! – восклицал он в душе. И краснеешь как рак. На этом еще следак играл. Рыжим никакой детектор лжи не нужен.

– Да нет… просто… на всякий случай, – бормотал Вася, запинаясь и чувствуя себя нашкодившим школяром, пойманным директором или грозным завучем.

Он утер потное лицо.

– Да, вдруг придется заночевать на обочине, под кустом, – подхватил Мюсляй. – Тут путешествия такие, это уж точно. Ко всему надо быть готовым. Наша зона повышенного риска. Родина.

Вася глянул на него исподлобья.

– Так ведь? – спросил Мюсляй. – Как Мексика?

– Не знаю, я там не бывал.

– Мне она тоже только снилась, – сказал Мюсляй, улыбаясь. – Вдруг попал в горы ихние, книжку нашел, открываю, а там написано, что в двадцать втором веке процветать будут… эти… инки и янки.

– Инки и янки? – невольно заинтересовался Вася.

– Ага, – откликнулся добродушно Мюсляй.

– Похоже на анаграмму.

– Ась? Чего? – переспросил Мюсляй, но в его глазах промелькнуло что-то такое, заставившее Васю усомниться в его непонятливости.

– Анаграмма вам приснилась, – повторил Вася.

– Да, упустил, – сказал Мюсляй, – не только в двадцать втором веке, там было написано, но и в двадцать четвертом. То есть, выходит, америкосы и тогда будут рулить?

– Инки жили в Южной Америке, – заметил Вася.

– Ну, все равно американцы же. Соседи. У них и территории похожи, если вспомнить школьный атлас.

– Точно! – воскликнул Вася. – Анаграмма и здесь: Южная и Северная Америки. Материки очень похожи.

– Во, – сказал Мюсляй, посмеиваясь. – Значит, правду прочитал. А мы, извиняюсь, снова будем в…

Но договорить он не успел, его прервало появление джипа.

Вася с облегчением подхватил свои мешки. Мюсляй зорко глядел и опасливо сторонился, готовый пуститься наутек. Борис Юрьевич вышел, открыл кузов, спрашивая, все ли купил Вася, тот отвечал утвердительно. Мюсляй, отступив, глядел на номера. Потом обратился к Борису Юрьевичу, приниженно сгибая шею:

– Теперь на рыбалку?

Борис Юрьевич посмотрел на него, перевел взгляд на Васю. Тот уставился под ноги.

– Ну да, – ответил фермер.

– А речка там, в Ивантеевке, у вас рыбная? – поинтересовался Мюсляй.

Вася быстро взглянул на него, потом на Бориса Юрьевича и торопливо пошел к дверце, потянул на себя.

– Почему в Ивантеевке? – переспросил фермер. – У нас своя река. Рыбы не так много, но есть.

– Борис Юрьевич, поехали? – сказал Вася.

Тот с легким удивлением взглянул на него.

– А, – ощерился в улыбке Мюсляй. – Я и смотрю, номера-то у вас не московские. А где, извиняюсь, деревня? Может, мне эти места знакомые?

Борис Юрьевич подходил к дверце, открывал ее.

– Деревни там уже нет, – сказал он.

– Ба! – воскликнул Мюсляй, идя следом за ним. – А что, так, в палатках живете? Еще же нет рыбалки хорошей? Вода мутная?

– Да зачем в палатках. Там ферма.

– Так вы фермер? – догадался Мюсляй.

– Да.

– Во! Не видел живого еще фермера, хотя все о них говорят, – сказал Мюсляй. – Так, постойте, а нет ли у вас работенки какой?

Борис Юрьевич смерил Мюсляя взглядом.

– Работа всегда есть, – сказал он.

– Так, может, договоримся? Я бы на сезон со всем удовольствием. Не скажете адресок?

Борис Юрьевич полез в боковой карман и достал визитку.

– Вот.

– Так, может, сразу и сговоримся? Я и поеду? – обрадовался Мюсляй.

– Мест нет больше, – ответил Борис Юрьевич.

– А я могу и на колени к нему сесть. Или пусть он ко мне.

– Дерьмо, зараза! – выпалил Вася со своего места.

– До первой патрульной машины? – спросил Борис Юрьевич.

– Я могу и в кузов лечь, – не отставал Мюсляй. – Буду все делать, навоз разгребать, дрова колоть, воду таскать, коров пасти, землю рыть.

Борис Юрьевич приподнял ладонь, останавливая этот напор.

– Ну, ну. Хорошо, звоните или приезжайте и поговорим.

Мюсляй радостно улыбался, разевая широкий рот.

– Договорились, командир. Заметано. Буду. Ждите! Пока-пока! – крикнул он уже Васе, пригибаясь, черно заглядывая сквозь стекло и взмахивая крупной пятерней с грязными ногтями.

И джип отъехал.

– Знакомый? – спросил Борис Юрьевич, выруливая на дорогу.

– Дерьмо! Зараза! – отозвался тут же Вася.

Борис Юрьевич удивленно посмотрел на него.

– Прицепился, откуда-то вылез, из какой-то помойки, нищеброд, бомж, моральный калека.

– Да?

– Да! По всему видно – сволочь отъявленная, – продолжал горячиться Вася. – Он вам всю ферму разворует.

– Хм… Да тут такое дело, – проговорил Борис Юрьевич, – приличные-то люди не идут. Не хотят ни хрена на земле работать. Разучились.

– Еще бы, – тут же подхватил Вася, – как однажды выразился Лукашенко: крестьян давили-давили, яйца и пропали.

Борис Юрьевич рассмеялся.

– Лукашенко?

– Ну или Черномырдин, – ответил Вася. – Два сапога пара.

– Но в точку. Ведь так и есть! – воскликнул Борис Юрьевич. – Какой, например, Эдик крестьянин? Он строитель. Или, допустим, я. Авиаинженер.

– Вы? – удивился Вася.

– Да.

– Вот это да. Что же вас привело?..

– Мечта.

– О земле?

– О свободе. Просел наш авиазавод, совершил жесткую посадку, сломал шасси, переломал крыло, а то и оба сразу. И все. Я в эту сферу и подался с мечтой о свободе. Ну, мол, как это обычно говорится в кино и книжках. Небо – свобода.

– А у меня – море, – сказал Вася.

– А у меня теперь – земля, – откликнулся Борис Юрьевич, ведя машину.

– «Земля и воля», была такая народническая организация, – сказал Вася. – А еще «Хлеб и воля», труд Петра Алексеевича Кропоткина.

– Террористы, – откликнулся Борис Юрьевич, снова с интересом взглядывая на Васю.

– Ну нет, сначала готовили революцию, крестьянскую, – сказал Вася. – Да либералы, как обычно, начали мямлить, ссылаться на реформы, молиться на прогрессивные тенденции, зараза. И все провалили.

– Революция все равно случилась, – напомнил Борис Юрьевич.

– Уже не та. А у «Земли и воли» программа была проста: анархия и коллективизм. В семнадцатом году власть перехватили… как в «Маугли». Волки охотились, а Шерхан прыгнул и сбил вожака, того и сместили. Власть перехватили шерхановцы да шакалы.

Борис Юрьевич посматривал на Васю, словно впервые видел, и, посмеиваясь, качал головой.

– Потом этот оскал Шерхана, зараза, все увидели: кровавые решетки ГУЛАГа, – продолжал Вася. – Вот вам воля. А хлеб? Страна полей голодала. Украинцы на улицах помирали, как собаки.

– Голодомор?

– Голодомир, – отвечал Вася, позабывший уже и о Мюсляе, и обо всем, что ему угрожало. – Вечный Голодомир и построили. Империю партчиновников и танков.

– Ну, голодомор это хохлы любят раздувать…

– Про пять-то миллионов мумифицированных? То же и про нас можно сказать, – возразил Вася, – любим раздувать, например, голод блокады.

– Ты что! – воскликнул Борис Юрьевич.

– А что? Как хохлы – так раздувают, как мы – так вещаем истину.

Вася рванул в этот спор, как застоявшийся жеребец. Его глаза метали синие молнии, краска то бросалась в лицо, то угасала. Некоторое время слышны были только проносившиеся мимо машины и шуршание шин по асфальту.

– А ты случайно не хохол? – поинтересовался Борис Юрьевич.

– Случайно нет, – сказал Вася и вдруг засмеялся по своему обыкновению: – Хых-хы-хы… «Я родился в таможне, когда я выпал на пол. Мой отец был торговец, другой отец – Интерпол…»

– Ну и насчет голодомира… Колхозы были крепкие. И наш завод процветал, можно сказать. Да, не у всех были тачки, не все ездили в Турцию. Но был… как бы сказать? Был какой-то настрой, нерв такой, дескать: я имею право!

– А я слышал о тех временах такой анекдот, – тут же парировал Вася. – Имею ли я право на жилье? Конечно. А имею ли я право на свободу совести? Еще бы. А имею ли я право жить, где хочу? Имеешь, имеешь. Отлично, тогда могу ли я… Э-э, нет, товарищ, не можешь.

Борис Юрьевич усмехнулся, попросил достать из бардачка сигареты, закурил.

– Ты-то моложе, не видел этого, – проговорил он назидательно.

– Хых-хы-хы, – нервно смеялся Вася. – Вас, фермеров, давят, а вашему внуку кто-то то же самое скажет: да не давили, ты слишком молод, хы-хы, не жил и не видел.

На самом деле Борис Юрьевич был старше Васи лет на пять-семь.

– А старшие господа как раз и говорят, что дух былого сейчас и возрожден, – продолжал Вася. – Колхозников всегда давили. Теперь оседлали вас. Или нет? Вранье?

Борис Юрьевич затягивался сигаретой, угрюмо глядя вперед.

– Например, все эти разговоры, зараза, об импортозамещении, – не отступал Вася. – Как оно на деле?

Борис Юрьевич мрачно кивнул.

– Разговоры о том, что теперь русская свинина спихнет с прилавка бразильскую и всякую прочую, а русские яблочки будут румянее польских, – брехня одна, – сказал он. – Вместо польской и американской продукции прут турецкую. Это как с курортами. Чартеры в Турцию намного дешевле полетов в тот же Крым. Ясен пень, какое направление выберет гражданин. Не знаю, как там у турецких фермеров, а у нас удавка налогов, проверок да просто наездов…

Борис Юрьевич говорил как бы мимо воли. Не он говорил, а в нем что-то говорило.

– Оно, как в той сказке, – продолжал Борис Юрьевич. – Кормил мужик двух генералов, и сейчас кормит – именно генералов, а не всех. Всех россиян – турецкий крестьянин да китайский кормит. Ему и барыш на развитие. А здесь тебе дают кредит на льготных вроде бы основаниях и тут же требуют отдачи. Или кредит на картошку, а ты из-за погоды решаешь не картошку, а развести птицу. Все, статья, нецелевое использование. Технадзор, Роспотребнадзор… уф! Ну это мое хозяйство, по сути, мелкое. Но если посмотреть в целом? По всей стране?.. Вот, к примеру, зерно. Конечно, мировые проблемы легче решать, чем проблему зерна. Тут как? Производители, как всегда, в убытке. До трех миллионов отборного зерна Россия теряет в год. Вдуматься! – Тут Борис Юрьевич отпустил одной рукой руль и постучал себя по виску. – Три миллиона. А из-за чего? – Он свирепо взглянул на Васю.

– Из-за чего? – спросил тот.

– Да, как обычно. Торговая сеть виновата. Эти торговцы берут больше, чем надо, а потом просто возвращают нереализованное тебе обратно, и все. По той же цене, что и брали. Такие правила. А срок годности уже вышел. Кому такое зерно? Запаривать свиньям… А от зерна свинина слишком жирная. Короче, его просто выбрасывают, больше никто париться с этим не хочет. Ну?! А проценты? Это страна банкиров. Однозначно. У китайского фермера один процент годовых, а у нас не меньше восьми – десяти. Ну и что? Конкурент я ему? Да еще он этот процент будет выплачивать лет тридцать, а? Хотел бы я знать, как это все называется?

– Тоталитаризм, зараза, – тут же заявил Вася. – Сиречь госкапбеспредел.

Лицо Бориса Юрьевича сморщилось.

– Чего? – спросил он, косясь на Васю сквозь дым.

– Государственно-капиталистический беспредел. Это то, что мы построили. Хотя лично я в этом и не участвовал.

– Хм. А где же ты все это время жил? На Ямайке?

– Ну, или скажем так, мой вклад был подневолен и минимален.

– Как это Эдик сказанул? Пятый элемент? – спросил с хмурой улыбкой Борис Юрьевич.

– Ну, он-то тот еще государственник, прлоклятье, – отозвался Вася с ожесточением.

– А ты, значит, антигосударственник?

Вася не удержался и кивнул.

Борис Юрьевич посмотрел на него, поднял козырек кожаной кепки вверх, чтобы лучше видеть, и снова посмотрел.

– Да?

– Да, – сказал Вася, – я – последователь Чжуанцзы.

И по его веснушчатому лицу расплылась блаженная улыбка.

– Ну, и здесь не выдержали конкуренции, – пошутил Борис Юрьевич.

– Да нет! – тут же с жаром возразил Вася, сияя. – Есть конкуренция, да еще какая! Кропоткин, Бакунин, Толстой.

– Бакунин?.. В смысле… анархист?

– Да, – с той же улыбкой подтвердил Вася.

– Хм… А при чем здесь Толстой?

– Так он и был анархистом, – сказал Вася.

– Лев Толстой? – уточнил Борис Юрьевич. – Который Николаевич?

– Да.

Борис Юрьевич растерялся.

– Так он же… он же «Войну и мир» написал.

– Ну написал.

– Как это «ну»? Он же прославил победу русских под началом царя.

– Русских и прославил, а царя – не очень-то.

– Но ведь… подожди… Анархисты ведь ни черта не выиграли бы у Наполеона?

– Стихийные силы помогали. Дед Мороз.

Борис Юрьевич с веселым недоумением поглядывал на Васю, крутя баранку.

– Ну и диковинные же у тебя представления!.. А я и не знал, что такого-то работника нанял.

– Это не у меня диковинные представления, а у Льва Николаевича. К нему и надо предъявлять прлетензии, зараза. Он, например, говорил, что любое правительство – сборище одних людей, насилующих других.

– Да? – переспросил Борис Юрьевич.

– Да. Это чингисханы с терлеграфом. Так он говорил. Точнее, так говорил Герцен, а Толстой это с удовольствием повторял. А сейчас я бы уточнил: чингисханы с интернетом, яхтами, «БМВ», Куршевелем и «Лайфньюс», НТВ, Первым каналом с откормленным Соловушкой-разбойником. Без тюрем, казней, убийств, обмана, унижения – нет никакой власти. Войско – собрание дисциплинированных убийц, зараза. А война – просто схватка за право нескольких кучек господ доить и унижать подданных. Войско нужно для охраны прежде всего кучки господ. А еще нужна гипнотизация. Для этого есть два рода суеверий: религия и патриотизм. Ххыхы, посмотришь на картинку в телевизоре перед пасхой или там рождеством, где прлезидент рядом с патрлиархом, и – вот она, лучшая иллюстрация этой мысли нашего сиятельного графа.

– Погоди, это тоже Толстой говорил?

– Хых, хы-хы… Про телевизор он еще не успел сказать. Но про религию и патриотизм – да, ручаюсь головой, хоть Вальчонок и не советует ничем ручаться.

– Ну все-таки… это вряд ли, – недоверчиво проговорил Борис Юрьевич. – Не мог он такого говорить. А как же его Болконский да Кутузов? Наташа Ростова. Бал. Там еще охота на волка… Бородино. И все это… Платон… как его…

– Карлатаев, – подсказал Вася.

– Карлатаев? – переспросил Борис Юрьевич.

– Да. Карлатаев.

– Ну вот именно. Еще Кутузов встал на колени перед Одигитрией. Иконой из Смоленска. Разве это не патриотизм все? Не религиозность?

– Ну так и было. И он это и описывал, проклятье, – отвечал Вася, глядя вперед, на мокрую сияющую под солнцем дорогу. – Но это еще не значит, что так и думал.

– Это почему же?

– А он сам говорил, что истинное христианство – против государства.

– Как это?

– Да очень прлосто! Христос говорит: не убий, а государлство – убивай. Христос учит, там, щеку другую подставлять, ну, не противиться злу насилием, а государство? Вон, на Украине режут православные православных, и церковь с государством только их поощряют.

– Так и что это у нас, не христианство, по-твоему?

– Я тут не большой специалист, – ответил Вася. – Но по Толстому – не христианство. А если и христианство, то совершенно глупое и бессильное. Ну, если хохол с крестиком режет русака с крестиком, а то и русак с крестиком режет русака с крестиком? Это и есть, зараза, момент истины. Зачем такое христианство вообще? Свечки продавать да булочки? Еще и водой торговать.

– Ну, это ты хватил. Воду не продают.

– Есть продажа и не за деньги, за рейтинг там. Церковь по меньшей мере демонстрлирует бессилие. Войны она не останавливает. А государство их разжигает. Тогда и нечего поддерживать такое государство, дерьмо, зараза.

– Ну! Снова хватил… Ты, Василий, я смотрю, отъявленный экстремист.

И тут Васины глаза пыхнули тревожной синевой. Он резко замолчал.

– Без государства мы никто, – решительно продолжал Борис Юрьевич. – Так, сброд какой-то. Разве войну выиграли бы? Если в первые полгода три миллиона в плен сдались? Вот что значит, ослабли скрепы в головах, мол, не поймешь, чья власть. Но государство всех и сжало в единый кулак. Там и приказ Сталина: сдался в плен – ты дезертир, семью – под арест. А есть возможность таких красноармейцев накрыть огнем – так накрывать. – Борис Юрьевич ударил ладонью по рулю, словно там где-то, на этой дуге, и укрывались красноармейцы, окруженные врагом и готовые сдаться в плен из шкурнического страха. – И правильно. Нам только дай послабление. Все растащим, разбежимся кто куда, нагоним самогонки… Я уж насмотрелся на исконную нашу братию. Вот, говорят, Путин закручивает гайки? Так колеса уже в разные стороны разъезжались! Кто куда. Чечня в халифат. Татары там чего-то все недовольны. Сибиряки вообще ненавидят москвичей, я с одним разговаривал. Поэт оказался. У вас, говорит, там своя тусовка, премии только своим москвичам и все блага. Москва вообще как другое государство. Государство в государстве. Какие зарплаты. Какой-нибудь программист зашибает тысяч двести. В месяц. А он, поэт, всю жизнь пишет книжку и получает в итоге двенадцать, там, тысяч. Ну или двадцать. Да и остальные нищие по сравнению с москвичами. Сколько можно этот кагал кормить? Ведь по офисам тьма бездельников. А какие запросы! Отдых за границей и все такое. Осточертела, говорит, эта Москва. Зачем она нам? У нас есть готовая столица – Новосибирск. – Борис Юрьевич посмотрел на Васю. – Ну и что прикажете с этими вольнодумцами делать?.. Вот президент и вытягивает их всех по струнке вертикали, – при этих словах он медленно поднял палец к крыше кабины, – а по горизонтали ужимает, ужимает…

Внезапно он замолчал тоже, посмотрел в зеркало заднего вида.