Текст книги "Либгерик"

8

Утро. За окном солнечное небо над небоскребами. Шустов под одеялом. Наблюдает за Кристиной. Она сидит перед зеркалом в белом халате и красится. Шустов зевает. Кристина оглядывается и смеривает взглядом его мятое лицо.

– Только сильная струя справится с твоим ликом, – замечает она, снова обращаясь к зеркалу. – Вставай. Нас ждет завтрак.

– Я не пойду, – отвечает Шустов.

– То есть как это? Ты не хочешь есть? – спрашивает она, подкрашивая губы.

– Нет. Попью здесь чая… да и у нас все есть.

Кристина хмыкает, заканчивает туалет, сбрасывает халат, натягивает черные брюки, надевает светлую блузку и уходит.

Шустов валяется. Потом встает, набирает стакан воды, залпом выпивает и, отдуваясь, снова ложится. Берет с тумбочки пульт, включает телевизор. На большом плоском экране на стене море, рыболовецкий корабль, снизу бегут иероглифы, женский голос бойко вещает; с минуту Шустов смотрит на море, потом переключает канал.

В этот момент приходит сообщение по мобильному телефону. Он берет трубку, смотрит. Компаньон Буряев Костя пишет о новой партии дубленок из Китая, брать или нет?

Да, это вопрос…

Еще не реализована предыдущая партия. Хотя на носу зима.

«Бери», – пишет Шустов, морщась, как от зубной боли. И думает, что лучше бы телефоны при пересечении корейской границы переключались в обязательном порядке на иероглифы.

Слышны позывные, это «Blue Light Boogie», что значит «Синий свет буги», Кристина уже объясняла Шустову. Она любит этого черного парня из Штатов с экзотическим псевдонимом Тадж Махал. Шустова раздражает и эта вещь, и этот блюз, и этот черный с жирным носом. Его музыкальные вкусы все также кружат вокруг битлов, «Песняров», как и сто лет назад, в те времена, когда они служили все лето на горе Бедного Света лесопожарными сторожами и слушали вечерами над затихшим Байкалом радиоприемник «Альпинист-305».

Значит, Кристина забыла смартфон.

Когда она приходит, Шустов все еще в постели.

– О, господин Обломов и в чужой стороне все таков же, – бодро говорит Кристина.

Ее глаза блестят, она отлично выглядит после вчерашней прогулки, душа, завтрака.

– Может, это злой рок Петербурга, – отвечает Шустов. – Тебе там звонил твой черный принц.

Кристина берет смартфон.

– Это Юонг, а не принц.

– Ну профессор. Хотя я имел в виду профессора синего бульона.

Кристина удивленно смотрит на него.

– Дорогуша, ты, кажется, еще спишь.

– Ты просто уже оторвалась от почвы, – парирует Шустов, почесываясь.

– Эй, не забывай включать логику. Хотя бы иногда.

Она звонит и говорит по-английски. Заканчивает.

– Так вот, насчет логики, – продолжает тему Шустов. – Есть такое устойчивое русское выражение, да? Профессор кислых щей.

Кристина не слушает, проходит к столику, открывает ноутбук, включает его, надевает очки в тонкой золотистой оправе, которая очень ей идет, смотрит, что-то пишет, двигает мышкой.

Снова «Синий блюз». Кристина оглядывается на смартфон, лежащий возле зеркала, и просит Шустова подать аппарат. Шустов чертыхается, но встает, подносит ей смартфон, тяжело дышит. Кристина испуганно отшатывается от него, морщит нос с горбинкой, машет у лица рукой, как веером, бормочет: «Фу-у!.. Амбре посконное» – и уже отвечает на звонок:

– Светлана? Здравствуйте! Да. Да. Все прекрасно. Мы… мы… Что? Нет, мы… Снег? Ну и что. Мы совершили восхождение на гору. Какую? А вот в конце улицы, за музейным каким-то комплексом. То ли тюремным, то ли казарменным… Но там и настоящая военная часть дальше… Да. Да. Вид великолепный. Правда, случилась небольшая авария. Ай, пустяки. Сломался каблук. Мы не думали… Кроссовки?.. Конечно. Да.

Шустов скидывает халат и плетется в ванную, зевая и почесывая заметный волосатый живот, волосатую грудь. Кристина провожает его острым взглядом поверх очков.

Шустов долго стоит под душем, добавляя то холодной воды, то горячей. Гостиничный шампунь какой-то странный, плохо мылится, но благоухает приятно, свежо и чуть экзотично. Шустов вытирается толстым бархатистым полотенцем, возвращается в комнату.

– Слушай, – говорит Кристина, – так ты, оказывается, выдул ночью всю эту соджу? Или уже утром?

– Какая разница, – глухо отвечает Шустов.

Он следит за Кристиной, как она собирается.

– Начало ведь позже, – напоминает он. – Что-то изменилось?

– Все-таки надо купить обувку, неужели ты думаешь, что я должна щеголять в этих кривых черевичках?

– Но я еще не просох…

– Это заметно.

– Да ладно тебе! Подумаешь, попробовал местной водицы, чуть разбавленной спиртосодержащим раствором. Там градусов, как у пива.

– Вполне достаточно для разгона.

– Никто не собирается разгоняться.

Кристина отмахивается и надевает юбку.

– Я тоже хочу выйти, – говорит Шустов.

– Разве я тебя запираю? Тут две магнитные карточки.

– Я с тобой.

– Ну уж нет! – отрезает Кристина, поправляя блузу и надевая сверху приталенный пиджачок.

– Да не на конференцию. А в обувной. Помогу выбрать сапоги.

– Нет.

– Почему? – растерянно спрашивает Шустов.

– Потому. Своим сивушным ароматом распугаешь весь персонал.

– Тьфу ты! Как будто они не квасят. Экие нежные эти корейцы. Ты что, не слыхала, как они ржут на улицах? Прут такими тиграми. Ну, улыбнутся для приличия. А сами тигры и есть. Ихнюю страну так и называют: прыгнувший тигра. Прыгнувшая. То есть… Ладно, иди-иди. Привет профессору Тадж Махалу Юнгу.

– Его зовут Юонг.

– Какая разница, Тадж Нахал он и есть Тадж…

Шустов надевает халат, наливает в чайник воду, включает его.

– Да, а что, гид звонила? – спрашивает он.

– Звонила, – коротко отвечает Кристина.

Шустов ждет, но Кристина не продолжает, роется в плоском портфеле.

– И чего она?

– Ничего, – в тон ему отвечает Кристина.

– Ну и хрен с ней, – бросает Шустов и заваливается на постель, берет пульт, включает арабский канал, повышает громкость.

Кристина морщится, но ничего не говорит, торопливо собирается и проходит в прихожую. Надевает плащ, берет сумку. Клацает защелка на двери. Шустов остается один в номере, наполненном арабской тарабарщиной.

– Что ж! – ожесточенно кричит он бородатому арабу, берущему интервью у другого бородатого араба в мечети. – Камин затоплю! Буду пить! Хорошо бы собаку купить!..

Закипает вода в электрическом чайнике. Шустов заваривает чай. Подождав, пьет его, сидя за стеклянным столиком у окна, под арабский громкий говор, но не глядя на экран. Смотрит он в окно, на заснеженную крышу церкви в окружении высотных домов, в окнах которых сияют солнца, множество корейских солнц.

Эта фантастическая картина завораживает тем, что странным образом напоминает солнечные волны Байкала, солнечные волны юности, солнечные волны тайги. И тело Шустова пронзает давнее предчувствие счастья, и он испытывает мгновенное возвращение жадности – жадности, с какой озирал горизонты явные и мнимые. Каким огромным и волшебным был мир. И Байкал грохотал сказочным морем, морем иных эпох, морем шаманских сказок, над которым летал смешной и нелепый черноволосый луноликий последний, ну или предпоследний, эвенк заповедного берега – Мишка.

Он вспомнил и его фамилию – Мальчакитов.

Мишка Мальчакитов, так его звали. Он и был проводником в дикий мир Байкала, тайги. Да-а-а…

Хотя в те времена Шустов и не смог бы назвать себя другом этого эвенка. Так, знакомым. Мишка слишком любил огненную воду, водил дружбу с заповедными забулдыгами. Шустову тогда было не до этого. Он размышлял.

Размышлял о той стороне дерева. Неужели правда? И ему это было интересно?

Правда, правда. Интересно. Ведь он даже и повесть какую-то писал. Кристину тогда вызвали в Ленинград телеграммой о якобы захворавшем серьезно дедушке. На самом деле ее хотели «спасти», вытащить из тайги в цивилизацию. Ну а Шустов в тоске по улетевшей белокожей студентке, бросившей учебу и удравшей в заповедник, и давай кропать что-то в тетрадочке, ага, однако…

И сейчас он даже вспомнил, как называлась его первая повесть: «Первый снег», а как же иначе.

Шустов отхлебывает крепкого чая, глядя сквозь пар на улицу. В номере солнца нет, но его много где-то там, на улицах Сеула. Сеула или Луны. Какая разница? Ведь они явно где-то на другой стороне мира.

9

История Мишки Мальчакитова проста и загадочна.

Жил-был мальчик эвенк. Родители его отправились на свадьбу к родственнику через Байкал на моторной лодке, да и потонули. И остался Мишка вдвоем с бабкой Катэ – Катериной по-русски – на острове Ольхоне. Бабка про этот остров рассказывала всякие сказки и песни напевала.

Потом дядька Мишки устроился работать лесником в заповедник, и бабушка с внуком переехали к нему и его жене.

Пришло время, и Мишку отправили учиться в Иркутск в зооветтехникум, но смог он там пробыть только до зимних каникул и в заповедник подался, сначала на остров Ольхон, а оттуда уже и в заповедник, и больше в техникум носа не показывал.

В восемнадцать лет ушел Мишка в армию, служил в даурских степях поблизости, тосковал о тайге, море; несладко ему приходилось. И, вернувшись, он на радостях запил…

Когда-то эвенкам принадлежал весь этот берег, кочевали с оленями, охотились. У Мишки и прабабка здесь жила, на Южном кордоне, то есть там, где сейчас этот кордон, а раньше было становище. И бабка была великой шаманкой Шемагиркой.

В заповеднике только и осталось эвенков: семья Мишкиного дядьки да еще начальница местного аэропорта Светайла, и то лишь наполовину эвенкийка, темная личность, все что-то плетущая против целого мира, своеобразная оппозиция директору и его партии… Еще там, в поселочке на заповедном берегу, была и партия замдиректора, рвущегося к власти. Ну и народная, так сказать, сила во главе с бывшим геологом, а потом электриком и пекарем Петровым. Хотя… далеки они были от народа на самом деле, как декабристы, проповедуя идеи созерцательной жизни и заповедника нового типа, в котором бы не было никакого шанса всяким хватам, – некий русский вариант нирваны, что ли… Нет, конечно, скорее то самое нестяжательство Авакумовой закваски. Народ их и не поддерживал, Петрова, его миловидную жену, секретаршу Любу, настройщика органов из Таллина… как его… А еще лесничего… Прасолова? Да, тщедушного Прасолова с женой. И ученого-соболятника Могилевцева. Народ шалил с сетями, постреливал зверя, толкался изо всех сил локтями-ногами, выбивал всякие поблажки, обзаводился моторами, телевизорами, коврами и хрусталем…

Хм, когда-то это было модно: яркие ковры во всю стену, сервант, ломящийся от хрустальных фужеров-ваз-тарелок… Советский достаток. И автомобиль, разумеется. На стене фото из Сочи. Еще желательно собрание сочинений каких-нибудь прославленных писателей, монолитное, со склеившимися страницами…

Петровская партия быстро раскололась, как только лесничий Прасолов получил должность сначала исполняющего обязанности главного лесничего, а потом и главного лесничего. Настройщик органов оказался бегающим от алиментов донжуаном, – и ведь его арестовали и осудили. Шустов, тоже приверженец петровских идей, ушел в армию, а потом и уехал в Ленинград к Кристине, где пытался сочинять – ведь были же у него, по мнению Петрова и Могилевцева, задатки, да в начале девяностых с головой нырнул в бизнес вместе с армейским товарищем Ильей Гороховым… Надо было выживать. Большой город требовал больших жертв. И ему были принесены в жертву все ненаписанные рассказы о Байкале, армии, об эвенке Мишке Мальчакитове. Куда-то затерялись и те записи, которые он собирал о Мишке, когда случилось… Что случилось? Да просто грянуло его возвращение. Мишка вернулся на самолете.

То есть…

Сначала вот что было. Затеяли строительство телевизионной станции. Мишка помогал сварщику. И однажды построенная уже станция с оборудованием сгорела, сгорел и стоявший рядом магазин. Сразу взяли сварщика, коренастого крепкого мужика с разными глазами… как его звали-то?.. Ну ладно. А потом выяснилось, что последним уходил Мишка, он должен был там все подмести, убрать. И был якобы пьян. Это все разведал лесничий Андрейченко, суровый мужик с такой грудной клеткой, словно на голое тело надел панцирь, острый посередине, в неизменной замасленной капитанке, кожаной черной фуражке с вытершимся золотым когда-то якорем. У него был свой резон. Сварщик приударял за его дочкой, засидевшейся в девках. И тут его упекли в кутузку и светил ему срок.

В тушении пожара участвовал и лесник Шустов, а когда приплелся поздно ночью домой, то обнаружил там спящего хмельного Мишку. Как Мишка заскочил сюда, остается только догадываться. Он спасался, скорее всего, от секретаря комсомольской организации Славниковой, которая страстно желала исключить его из комсомола и вообще упечь в ЛТП – лечебно-трудовой профилакторий, были такие заведения в те времена… И с Мишки на комсомольском собрании взяли слово, последнее честное комсомольское слово – не пить больше ни капли, иначе процесс исключения будет запущен, – да, так суконно и грозно изъяснялась секретарша. И Мишка держался, ну а тут ему дружки-бичи поднесли ради окончания работ на телестанции «Орбита», и он сорвался… Славникова про то прознала и кинулась рыскать по поселку с двумя активистами. Вот Мишка, видно, и заскочил к Шустову, дома-то там не запирались.

Хмельной говорил про то, что бабушка Катэ учила слушать огонь, буквально треск дров: плохо трещат – быть беде. В зимовье, мол, тогда, в устье речки, где мы вытаскивали катер, дрова жутко пели, и он из-за этого ушел. А что случилось дальше? Трос лебедки лопнул, и тяжеленная стрела перебила ногу леснику Роману.

Шустов явственно услышал сейчас в отеле в Сеуле этот свист пружинного железа и хруст кости.

Увидел разинутый в беззвучном крике рот Романа.

Несколько секунд он кричал так без крика.

И все онемело, Байкал с ледяными волнами, ребята, ветер в кронах кедров и лиственниц.

А потом уже вдруг звуки взорвались оглушительной какофонией.

Кровь хлынула в сапог, через дыру в сапоге, на снег, Роман рухнул…

А Мишка-то уже ушел, огонь ему напел…

Под утро он ушел и из дома Шустова. Через некоторое время к Шустову пожаловал лесничий Андрейченко, сидел, курил, расспрашивал о том о сем. Тут как раз случился сбой в работе местной электростанции, что часто бывало, и Шустов хотел зажечь лампу, да керосина в ней уже не было, и тогда он сходил в кладовку за канистрой с керосином, но канистра пропала. Андрейченко, уже прознавший, что Мишка в тот вечер пожара был у Шустова, чуть ли не подскочил, услышав о пропаже канистры.

Позже эту канистру нашли неподалеку от места пожарища.

И прибывший с Большой земли следователь допрашивал Шустова. Дело даже поворачивалось против самого Шустова, но у него было алиби – в тот вечер он был на дне рождения Петрова.

И тогда забрали Мишку. На него все и повесили.

А Мишка, промаявшись в кутузке и уразумев, что не отвертеться ему, придется вместо тайги снова видеть заборы, взял да сбежал. Голодный шел много дней берегом Байкала, как тот песенный каторжанин. Стояла весна, но весна в тех краях холодная, суровая, снежная. Мишке пришлось как-то перебираться через разлившиеся речки.

И вот дошел он до заповедника, спрятался в зимовье на Покосах. С Большой земли на его поимку прибыл следователь с помощниками, к ним присоединились лесники с лесничими, Шустов был в их числе.

Странное это было занятие – рыскать по тайге… Шустов чувствовал себя каким-то псом и уже жалел, что согласился.

Но Мишку они обнаружили быстро, буквально идя по его следу, и случайно подстрелили.

Шустов не уверен, что это произошло случайно.

Выстрелил как раз Андрейченко – на рев медведицы. А Мишка влез на сосну, – туда пуля и угодила, разбила беглецу голову. Медведицу дострелили, а Мишкин труп на носилках отнесли к зимовью, укрыли какими-то тряпками.

И утром носилки оказались пусты. Мишка исчез.

Преследователи разбились на две группы и пошли разными тропами в горы. Уже на перевале догнало их сообщение по рации о том, что Мишка найден у Светайлы, начальницы аэропорта. Рана его была опасна, но не смертельна. Точнее, смертельна, но Мишка выжил. И однажды вернулся в поселок с сопровождающим милиционером. Самолет летел из Улан-Удэ, где Мишке сделали операцию, вставили в череп титановую пластинку. Мишку снова везли в кутузку. Кукурузник с пассажирами всегда приземлялся в поселке, это была промежуточная посадка.

И Шустов помнил этот момент. Они жили с Кристиной на горе с пожарной вышкой и видели, как самолет шел рядом над Байкалом, потом приземлялся.

То, что произошло дальше, похоже на какой-то древнегреческий театр…

Шустов читал в те времена Еврипида, особенно ему нравилась трагедия о Дионисе, как его не принимали, а он совершал разные чудеса, ввергая одних в безумие, других карая смертью. Рефрен он полюбил: «Безумье? Пусть. В нем слава Диониса».

И здесь, на берегу сибирского моря, разыгрывалось как будто продолжение этой драмы.

Милиционер оказался в самолете прикованным наручниками к сиденью. А Мишка шествовал по поселку, сопровождаемый удивленными возгласами, улыбался, здоровался со всеми.

В это время от пирса готовился отвалить катер с командой, не похмелившейся и оттого злой и унылой. И Мишка спустился к пирсу, прыгнул на палубу отчаливающего катера и был таков.

В заливе уже поднималось волнение, дул култук, а может, и отдаленную сарму наносило. Когда-то эта сарма целые баржи с рыбаками вышвыривала на скалы. Настоящие волны носились с белыми гривами в открытом море, где качался, как игрушечный, катер. И следом за ним отчалила моторная лодка с освободившимся милиционером и Андрейченко. Хороший был этот парень милиционер… фамилия… Семенов, потомственный мент. В зимовье он рассказывал свои ментовские истории, про отца-опера, подружившегося с рецидивистом и поплатившегося за то жизнью. Поплатился и Семенов. Не надо было ему гнаться за эвенкийским Дионисом…

Шустов ставит на стеклянный стол пустую кружку, допив весь чай без остатка, шуршит ладонью по щетине, глядя на байкальские огоньки в окнах корейских многоэтажек, которыми, как горными стенами, зажата краснокирпичная церквушка с зеленой черепичной крышей. На здании слева в люльке висят рабочие в оранжевых комбинезонах, чистят огромные окна. Снизу за ними наблюдает какой-то начальник в темной обычной одежде, но с оранжевой каской на голове.

И внезапно Шустов думает, что не удивился бы, увидев спускающегося на веревке по стеклянной стене эвенка Мишку Мальчакитова.

– На самом деле, – бормочет он хрипло и прокашливается, – ведь Мишка может быть жив.

И Шустов должен был рассказать о нем всем, да не смог. Хотя тот же Петров буквально требовал от него этого. И Могилевцев сетовал, что Шустов зарывает, как библейский нерадивый слуга, свой талант. Шустов в письмах жаловался на всякие трудности литературной жизни, на бедность и так далее. Но Петров сурово отвечал, что это обычная трусость. А Могилевцев приводил в пример шаманов. Есть такое понятие – шаманское призвание. С тем или иным человеком случалось подобное: он начинал испытывать тоску, слышать какие-то зовы, уединялся где-либо в лесу, в горах, видел фантастические сны – короче, слегка сходил с ума. Сведущим людям было ясно: его призывают в шаманы. Но не всем это было по сердцу. Только под пером комсомольско-партийных агитаторов шаманская жизнь была якобы сытной, лживой, почетной. На самом деле большинство шаманов вели нищенскую жизнь, ведь им не дозволялось даже охотиться. Бери то, что тебе дадут сородичи. А если не уделили часть оленя, тюленя? Ну голодай, собирая травы, ягоды, пробавляйся грибами и желательно – мухоморами. Шаману суждено не сыром в масле кататься, а петь на ветру, звенеть тонкой жилкой, такой таинственной антенной, принимающей позывные далекой прародины всех эвенков – березовой звезды Чалбон. Некоторые пытались от такой почетной обязанности уклониться. Но рок их неумолимо приводил на шаманскую стезю. А нет – так и губил.

И творчество похоже на шаманство. С этим горячо соглашался Петров, сам не чуждый сочинению песен и гитарных наигрышей в духе фламенко.

Ну что ж, а вот Шустов похерил эти все зовы – и выжил. Да и неплохо живет. Кристину иногда одолевают какие-то приступы, панические атаки после краха в конце девяностых, когда им пришлось все распродать и пробавляться пенсией ее родителей. Но потом-то Шустов занялся новым бизнесом – торговлей дубленками и шубами якобы из стран Скандинавии, ну и там Италии, а на самом деле пошитыми китайскими руками в секретных цехах. И они забогатели. Переселились в Петродворцовый район, купили «опель» для городских поездок и внедорожник «судзуки» для поездок за город, в янтарные леса вокруг залива и даже в Карелию. Ну и прочее, прочее…

Шустов следит за рабочими в люльке, различая лунообразные корейские лица.

Есть люди, вокруг которых действительность начинает вихриться. Таков и был Мишка.