Текст книги "Либгерик"

В занесенный дом Песчаной Бабы мы почему-то не заглядывали, проезжали мимо.

Близилось и время окончания каникул. А у Кита – отправки в военкомат. Кит сказал, что приедет за мной, чтобы отвезти в Хужир к Полинке, у которой я обычно и ночевала, а утром следующего дня мы с ней вдвоем полетим на Большую землю продолжать учебу. И в назначенный день он приехал за мной на метеостанцию. Я уже была готова. Этот день был серым, пасмурным. Лето закончилось. Оставалась пара дней. Мама предупреждала, что вот-вот пойдет дождь, и предлагала переждать до вечера, а то и вообще выехать рано утром. Но мы уже были, что говорится, в пути. Не могли остановиться. Тогда она дала нам дождевики. Я облобызала всех моих островитян, маму-папу, кошку-собаку, взобралась на сиденье позади Кита в старой отцовской кожаной облупленной куртке и шлемофоне летчика, – а в люльке лежали сумки со всякой там снедью, с подарками для тети Оли-Мэнрэк в Иркутске, – и фараонова колесница затарахтела, оставив темное облачко выхлопа, только я и успела взмахнуть рукой.

Дорога от дома идет сразу круто вверх среди скал. Наверху нас нагнал ветер. Пахло уже осенью. Над Байкалом и днем и ночью пролетали стаи птиц, все в сторону Монголии, Китая, Индии.

«Ган-ко!» – кричали лебеди.

Но позже Клыкастый Олень сказал, что лебеди не так кричат, а так, как учила его бабушка: «Лигли, лигли…» И ворон кричал у его бабушки по-другому: «Кук! Кук!» Бабушка у него была настоящий кладезь. Это я потом оценила в полной мере.

А пока… пока мы мчались с Китом на колеснице, и ветер трепал мои волосы, иногда задувал сбоку и сзади, и волосы захлестывали лицо моего колесничего. Он смеялся. Я тоже.

Еще позже нас накрыл дождь. Тут же дорога превратилась в непролазную хлябь. Мотоцикл надсадно ревел, шел юзом, однажды мы даже врезались в кривую сосну. Кое-как дотянули до пустующей деревни, где когда-то долго жила в одиночестве Песчаная Баба. В ее доме мы и укрылись, решив переждать ливень.

Когда в дождь вваливаешься куда-нибудь в закрытое помещение, сразу тебя окутывают сильные запахи. Все так остро, резко пахнет – твои волосы, кожа, одежда, особенно шерстяная. На мне был свитер. А промасленная старая куртка Кита воняла и рыбой, и бензином, и мазутом, и бог весть чем…

Нам было тепло. Так что разводить огонь в старой печи мы не собирались.

Подтащили железную кровать к окну и уселись, чтобы просто смотреть на дождь и ждать.

А Кит так разогрелся, сражаясь с виляющим мотоциклом, что даже куртку скинул и остался в одной клетчатой нарядной рубашке… такая рубашка в красно-бордовую крупную клетку с черным.

– Да ты, о, какой нарядный, – решила пошутить я. – Что за праздник?

Кит лишь улыбнулся.

– Че молчишь-то?

– Да-а… с-слушаю д-дождь, – отвечает, заикаясь сразу очень сильно.

– Ты же замерз, че ли? Надень куртку.

– Да-а… нет, самое…

– Да или нет? – я сдуру спрашиваю, безо всякого подтекста.

И он так оборачивается ко мне и говорит ясно и горячо:

– Да, да, да, Лида, да…

Хватает меня за руку. Я отодвигаюсь.

– Нет, я не про то… а…

Но что толку мой лепет. Это лепет уже в его грудь, вдруг надвинувшуюся, все заслонившую. Кит, как гигантская волна телесная, охватил меня, прижал нежно к спинке кровати. Тут даже и больно мне стало, спине. А Кит уже уткнулся лицом мне в бедра, не выпускает, тянет все мою одежку куда-то вниз. И я не выдержала, подалась ему навстречу, его жгучему запаху. Кит все с меня стащил, и свою всю одежду побросал на сетку. Мы как будто от какой-то коры освобождались, от оков, наручников, ото всего на свете. И абсолютно голые, первозданно голые прильнули друг к другу. Смуглый Кит, с черным пахом и вздыбленным корнем, и я, истаивающая в его лапах, но… но гибкая, упорствующая. Мне хотелось вечно исчезать в этих объятиях и терпеть эту боль… Но в том-то и дело, что было все-таки больно. А Кит как будто всплывал, всплывал по крутой волне, все вверх и вверх, – пока там, на самой верхотуре пенной волны не встал на самый хвост и не исполнил свой китовый танец, тычась мордой в изумрудное солнце, разбрызгивая кроваво-белый жемчуг по сторонам, – он все-таки успел, хотя и был совсем неопытен, как и я.

…А потом все обрушилось. Да, как-то обрушилось и стало предельно унылым, обычным, тоскливым, убогим. Лучше не вспоминать. Этот дом, занесенный песками, железную кровать, какую-то рвань под ногами, запахи… И мое отчаяние. Ведь я так и не поняла, любила ли тогда Кита или нет. Нет, наверное, любила, но как-то недостаточно, что ли… Трудно сказать определенно. Но он был в тот миг красив. Настоящий Кит на океанской волне. И я потом много истратила бумаги, пытаясь изобразить что-то подобное… Нет, нет, ничего не выходило, пока несколькими чертами все не проявил Клыкастый Олень. Но случилось это через несколько лет.

15

На Большую землю я вернулась уже Женщиной. Смешно теперь об этом думать. А тогда от растерянности, почти униженности я вдруг перешла к какой-то непонятной гордости. Меня прямо-таки распирало: Женщина, теперь я Женщина! А было мне семнадцать лет. И я повторяла: женщина Лидия Диодорова. Шла улицами Иркутска и так про себя думала. Мадам Лидия Диодорова – это вариант для моих будущих выставок в Нью-Йорке и Париже, Мадриде и Риме, всюду, где толпы пестрых посетителей будут ходить по залам, шаркать штиблетами по паркету, останавливаясь перед неслыханными полотнами, свитками эвенкийки, застывшими чистыми красками Байкала, тайги, – и не застывшими, а трепещущими, пахнущими, поющими.

Пышке Полинке я ничего не рассказывала. И посматривала на нее свысока. Она это сразу уловила, недоумевала, приглядывалась ко мне. Остальные девочки из нашей комнаты тоже что-то как будто подозревали. И мне было от этого весело. Тайна меня окутывала и согревала, как соболий воротник.

К Киту я ходила осенью на призывной пункт. Их там было много, уже остриженных наголо, но еще в своей самой неказистой – все равно выбрасывать – одежке. Галдели, курили. Кто-то бухал и блевал в углах. Кого-то уже били. Там царила агрессия, пахло агрессией. Это надо было тоже рисовать, но мне все казалось недостойным кисти, грязным, животным.

И вот я увидела Кита. Он был в задрипанной курточке, чуть ли не детской, она явно ему была мала, в какой-то кепочке, ужасно ушастый. Улыбался грустно, но без страха. И тут вдруг послышался крик: «Сережка!». Я оглянулась и увидела Полину в синей куртке, красном берете, с распущенными волосами, накрашенными губами. И она меня увидела. Вытаращилась. Смех, да и только. Нам обеим Кит нравился со школьной, как говорится, скамьи. Но я-то знала, что всегда он выбирал меня. Это и слепой бы увидел. Но не Полинка.

– А ты… что тут делаешь? – изумилась она.

Я засмеялась.

– То же, что и ты.

– Я? – спросила она, прикладывая руки к груди. – Я пришла проводить Сережу.

– А я пришла нарисовать призывной пункт.

– Ну?.. А я уж подумала, что проводить своего тунгуса.

Клыкастый Олень присылал мне редкие письма со своего заповедного берега, коротенькие, с ошибками, и мы с ней по этому поводу всегда шутили, мол, песенки в стиле «что вижу, то и пою», и не подозревая, какие еще песни запоет наш тунгус.

– Ему еще не приспело время, – отвечала я, щурясь.

И Полинка сузила глазки, глядя на меня.

– Эй! Привет! – крикнул из-за забора Кит, сняв кепочку и помахав ею.

Мы оглянулись, увидели, какой он жутко лысый, ушастый, и расхохотались, как две дуры. Так что он даже оторопел, быстро натянул кепку.

Я смотрела на его лицо, на его губы, на его руки… И чувствовала, как еще свежа память моего тела… как свежа. Полинка ни о чем и не догадывалась. Тараторила что-то, хихикала, девчонка. А мы с Китом переглядывались с тайным знанием, да. Он – мужчина, я – женщина. Только мы и знали об этом.

Потом потянулись дни его службы. Не могу сказать, что мне было скучно. Нет. Скучно в творчестве не бывает никогда. Наверное, обычным людям и скучно. А зараженным этим вирусом писать, изображать, лепить, копировать – нет, никогда. Ведь ты всегда у мира на службе. Просто ешь, смотришь – а сама фиксируешь, запоминаешь, что да как. И тебе всегда чудится во всем тайна, – ее-то и призван разгадать, растолковать. Без этого чувства тайны, наверное, и нет никакого творчества. Во всем тайна. И как же может быть скучно?

У нас были хорошие, старательные преподаватели.

Я осваивала азы живописи. Это была первая ступень.

Вторая – Москва. Ну или Ленинград. Любой художественный институт.

А Полинка после окончания училища поехала на Хайтинский завод расписывать фарфор, поселилась в Мишелевке, в ста с лишним километрах от Иркутска… Хм, почти мышеловка… Но ее сманил тамошний инженер Федя, и она стала его женой, узнав все про нас с Китом. Кит тогда вернулся из армии, и мы уже не скрывались. Девочки ушли из комнаты, когда он проник к нам. Полинка, глупая, сперва уходить не хотела, смотрела во все глаза на бравого сержанта Кита, отпустившего какие-то моржовые прямо усища… пока за ней не вернулась одна девчонка. И бедная Полина уже со слезами в горле спрашивала: «Так мне… мне уходить? Уходить?.. Сережа, Лида…» Мы молчали. Лучше бы нам убежать куда-нибудь на Ангару, в кусты… Но было уже холодно, бесприютно. И только ее утащила подружка, как я сама кинулась к сержанту. Ведь с того дня в доме Песчаной Бабы я только вспоминала прикосновение мужских рук, и меня бил озноб, мне хотелось испытать это снова. Об этом столько вокруг судачили, о неземном блаженстве. Все стихи, рассказы, фильмы, песни, – да все, все, все крутилось вокруг этого. Все наши девочки мечтали об этом. И страшно этого боялись.

И мы с Китом разделись. На его плече я увидела наколку, факел какой-то дурацкий. От него пахло ремнями, кирзовыми сапогами, хотя на самом деле он пришел в парадных ботинках. Но запах казармы долго не выветривается.

И Кит сжал меня своими лапами до хруста. Я вся превратилась в одну точку, да, большую влажную точку туши. Почему-то именно такая ассоциация пришла на ум. Жирная капля туши, дрожащая в своих серебристых границах, вот-вот готовая растечься. Этой точки он и коснулся своей кистью так, что я сразу заскулила, как какая-то дворовая сучка. Не смогла удержаться. И Кит погрузился в меня, как в волну. Мне даже почудилась пена вокруг нас. Все как-то зашипело, заискрилось. Вот же сумасшествие. Но все-таки он торопился, очень торопился, видимо опасаясь возвращения девчонок или кого-либо еще. Нет, и в тот раз я не сумела догнать его.

По-настоящему испытать все то, о чем писали и болтали все на свете, я смогла много позже. И это было не с Китом.

Это диво мне подарил тунгус, Клыкастый Олень, как это ни смешно.

Я искала место в Иркутске, пока и не пристроилась в детский клуб вести курсы рисования на полставки, сущие копейки. А еще надо было платить за комнату. И я пошла ночной сторожихой в детский сад. Падала с ног, буквально засыпала в клубе на глазах у ребят. А в детском саду спать не могла, боялась, там столько всяких комнат, кухня, и все что-то гремит, шуршит, как будто кто-то ходит. Ночью я штудировала всякие книги для поступления в Москву, рисовала. Днем клевала носом, обучая детишек. А спала только под вечер, но уже надо было вставать и идти сторожить. Родители присылали мне немного денег. У меня уже начинались галлюцинации, как у персонажа Репина «Видения одолели». Мне бы давно помогла тетя Оля-Мэнрэк. Но она уже переехала из Иркутска в Танхой, выйдя замуж за тамошнего егеря. В Танхое находилась центральная усадьба заповедника. На Байкале не так уж мало заповедников.

И тут до нее дошли сведения о моих мытарствах, и она однажды явилась в мою комнатенку, обняла меня, называя по второму имени; когда рядом никого не было, только так и называла.

– Ты же совсем как сосулька! Бросай все и поедем в Танхой. Там будешь готовиться. У нас свободно место в музее, будешь рисовать, проводить экскурсии. Жить у нас с Виталиком, места хватает.

– Но Мэнрэк, мне нужны книги!

– Там хорошая библиотека. И ты можешь к тому же выписывать в Улан-Удэ или Иркутске. Постой! У меня есть знакомые здесь, не зря же я работала медсестрой, столько сделала уколов! Я наведу справки.

И она исчезла. Вернулась уже поздно вечером расстроенная и сказала, что ничего не получилось. Уколы ценны в настоящем, а не в прошлом, люди быстро забывают о прошедшей боли.

– Не печалься, Мэнрэк.

– А я и не печалюсь. Погоди, завтра что-нибудь сообразим, – пообещала она.

А мне уже хотелось поехать в Танхой.

Танхой стоит на берегу Байкала, на Транссибе. Это не то, что наша глухомань. Да и, главное, мне не хотелось снова превращаться в ребенка под приглядом родителей. А с тетей Олей-Мэнрэк я чувствовала себя свободнее, мы были с ней как сестры, хотя она и старше. По словам Мэнрэк, весной Танхой просто кипит черемухой и соловьями. А какие там гигантские тополя! Вот что мне надо рисовать. А если подняться на Хамар-Дабан, то сверху можно доглядеться до самой Монголии, а то и Китая. Тетя знала мою страсть к китайской живописи.

Но без книг я поехать не могла.

На следующий день тетя снова куда-то ходила. И наконец пришла прямо ко мне в клуб и объявила, что отыскала мне целый дом, а не комнатку. Дом на Ангаре. И ничего платить не надо, только топить, поддерживать чистоту. До лета. Летом туда приезжает, как на дачу, один хирург из Улан-Удэ со своей семьей.

Я согласилась.

В дом на Ангаре приехал хирург Артем Михайлович, средних лет полноватый мужчина в очках. С ним жена, теща, дочь, маленький сынок, и я пока отправилась гостить к Мэнрэк.

Кит в это время устроился фотографом в газету, ездил всюду, по всему Байкалу, на БАМ. Он сделал, как говорится, мне предложение – и сотню раз его повторил. Но я не готова была создавать семью. Мне суждены холсты, а не пеленки. Так думала я. И так говорила Киту. Кит переживал.

Летом он упросил, чтобы его взяли на катер походить по Байкалу, – упросил и капитана, и своего редактора.

И они как-то пришвартовались к пирсу того заповедника, где работал лесником Клыкастый Олень. Ну, как рассказывал Кит, команда во главе с синеглазым Палычем, пузатым капитаном с железными зубами, любила временами поводить медведя. Капитан говорил, что однажды возил по морю литературную братию, и один из них пустил в ход эту фразу про медведя, ссылаясь на самого Александра Трифоновича Твардовского, дескать, от него услышал. Водить медведя – значит закладывать за воротник. А закладывать за воротник – значит просто пить водку. Вот после такого усиленного вождения медведя и очнулась команда у заповедного лиственничного пирса, набитого камнями. На берегу там тоже происходили какие-то хождения: человек с камерой, какая-то женщина явно иностранной наружности сопровождали невысокого паренька в тренировочном костюме – и вдруг он быстро взбежал на пирс, да перепрыгнул на борт уже отчаливающего катера. Капитан велел отваливать, узнав, что это канадцы снимают кино про заповедник, эпизод у них шел с возвращением эвенка из большого города. Капитану, конечно, не хотелось, чтобы потом на мировых экранах человечество лицезрело их опухшие рожи. Да и ожидать там уже было нечего, директор заповедника приказал больше не отпускать спиртное для команды, как бы, мол, не утонули.

И они отчалили.

А эвенком-киногероем оказался Миша Мальчакитов. У Кита челюсть, как говорится, отвисла.

Клыкастый Олень рассказал ему в каюте о своих мытарствах с обвинением в поджоге, бегством, ранением, лечением. И теперь он снова сбежал. Клыкастый Олень слишком любил свободу.

Что было делать?

Кит не мог его выдать. Команде, Палычу он сказал, что это друг детства и он добирается, куда ему нужно. Никто и не возражал. Клыкастого Оленя накормили супом с тушенкой и лапшой и уложили спать.

Начинался шторм.

Катер дотянул до Святого Носа и укрылся в бухточке. Там Клыкастый Олень и пропал. Ясно было, что в Усть-Баргузине, куда шел катер, его арестуют. Уже по рации сообщили, что Мишка преступник и его следует задержать. Команда удивилась, но вязать Мишку никто не стал, да и запирать… И он исчез.

В Усть-Баргузине на борт сразу поднялись милицейские, стали всюду шмыгать, вынюхивать. Всех допросили, с особым пристрастием Кита. Но – взятки были гладки.

А Кит пошел к знакомым в Усть-Баргузине, взял у них моторную лодку и ночью снова отчалил. В условленном месте его ждал Мишка. И вдвоем они отправились прямиком к острову.

Некоторое время Мишка скрывался в доме Песчаной Бабы. Кит снабдил его продуктами. Но остров не лучшее место для беглых. И Кит однажды пожаловал в Танхой.

– Надо спасать Мишку, – сказал он мне. – За колючкой он сгинет. Это русский может сидеть терпеть, а тунгус – нет. Тюрьма для него смерть.

– Но… он ведь преступник?

Кит махнул рукой.

– Да какой еще преступник?.. Я узнавал про это дело. Оно шито белыми нитками. Исполняющий обязанности главного лесничего мне все рассказал. Я приехал к нему по заданию газеты. Мишка помогал сварщику, тот все закончил, ушел. Мишка убирался. А уже под ночь случился пожар на телестанции этой. Сгорел и магазин, пламя перекинулось. Убыток большой. Но зачем валить на Мишку? Там был явный поджог. Поблизости валялась пустая канистра из-под керосина. Ее кто-то спер у одного лесника. То ли хотели выселить этого лесника, ну, чтобы освободил жилплощадь, там же схватка за жилье бесконечная. То ли пытались насолить нынешней администрации. В заповеднике разные силы борются за власть, самое. А крайним оказался Мишка.

– А что же это даст? Что дальше? – спрашивал уже Виталик, невысокий синеглазый егерь с вьющимися русыми волосами, с русой бородкой, больше похожий на художника.

Ему мы все решили рассказать.

Кит развел руками.

– Время, говорят, все заживляет, самое… И выявляет. Может, потеряв из виду назначенную жертву, возьмутся за расследование по-настоящему.

Виталик поглаживал бородку, смотрел пронзительно, напряженно.

– Хватит уже гнобить этот лесной н-народ, – добавил Кит, заикаясь по своему обыкновению. – Скоро на Байкале не останется ни одного тунгуса.

Мэнрэк эти речи были по душе. Она взглянула на своего егеря.

– Да кто же его будет кормить? – спросил Виталик.

– У тебя же есть охотничий участок на Хамар-Дабане, – напомнила она.

– И что?

– И все, – подхватил радостно Кит. – Ему больше ничего и не надо. Ну, то есть ружье, порох, свинец да соль, табак. Да еще л-леску, самое, пару крючков…

– Пусть бросает курить, – предложила я.

И судьба Мишки, Маленького, или Клыкастого, Оленя была решена.

Кит вывез его с Ольхона, солнечного острова, о котором так горячо пел Мишка, а точнее, еще его бабушка Катэ:

 
Ираиндя туриндун
Хэиндегэр умипкаллу
Ираиндя надан гарпалылнаду
Сэвдеелэ-дэ гуделэй![7]7
В богатырской Ираиндя земле,Плясать соберитесь!В Ираиндя на слиянии семи лучейВесело же и красиво! (эвенк.)

[Закрыть]
 

…О-хо! Я это до сих пор помню! Сколько уже солнц и лун истаяло, кануло, язык совсем выветрился. Ведь и даже в детстве не знала, папа никогда не говорил, так, порой что-то брякнет, может выругается. А эти песни напевал Клыкастый Олень, и я словно заново училась родному языку у него.

Весело же и красиво…

Клыкастый Олень поселился на ручье в отрогах хребта Хамар-Дабан. Ручей назывался… Кит. Я уже давно не удивляюсь совпадениям в своей жизни. Кит – это в переводе с эвенкийского «место действия».

Клыкастый Олень, Кит…

Неужели все это правда и мне ничего такого не приснилось?

Я увидела Маленького Оленя наконец-то. Прошло уже несколько лет после того нашего похода вчетвером по льду Байкала на коньках к Песчаной Бабе. Как он изменился! Я никогда бы не узнала его. Тогда он был… какой-то хубунок, детеныш нерпы, глазастый, пытливый. Все ловил на лету. Под личиной невозмутимости легко узнавался быстрый энергичный чуткий человек.

Теперь Миша стал другим. Я даже не знаю, тот ли это был Мишка Мальчакитов. Точно ли он… Как в том фильме: а царь-то фальшивый. Только Миша, наоборот, стал более чем настоящим. Весь облик его приобрел черты необыкновенной точности. Словно его отгранил резец скульптора. И прокалили в горниле. Если на него долго смотреть, в глазах темнело. Титановую пластину скрывала повязка. Она ему шла. На висках появились уже серебряные волоски. И в черных больших глазах что-то тоже засеребрилось, неуловимое, похожее на блики. Мэнрэк он сразу понравился, и она мне шепнула, что неспроста пеклась о нем: есть в нем серебро. В моем имени ей тоже чудилось серебро. Что ж, мокрый вечерний снег и вправду можно назвать серебряным.

Киту пришлось вернуться в редакцию, он и так уже истратил весь свой отпуск, помогая Мише. Я хотела на ручей Кит, но егерь воспротивился: слишком будет заметная группа. А так он отвез на моторке по морю Мишку с вещами к устью одной реки и оставил его там, объяснив, как надо подниматься, где свернуть. Миша это сразу схватывал, ему не надо было толковать два раза. Даже чужая тайга была для него родной. К тому же егерь снабдил его картой.

Все-таки Виталий опасался последствий, полагая, что рано или поздно все откроется и его могут привлечь к ответственности как соучастника. Но потомственный таежник не мог отказать попросившемуся под его кров. Да и просто он был достаточно проницательным человеком, чтобы сообразить – эвенк этот невиновен.

И Мишка, нагрузившись вещами, пошел в тайгу один. Ему ничего больше и не надо было. Вещи он переносил частями. Условились, что в случае поимки он никого не выдаст. И он это так пообещал, что егерь как-то враз обмяк, успокоился. Я же говорю, в Маленьком Олене появилась невиданная твердость. Он что-то знал и видел, то, что недоступно другим.

И мне еще предстояло самой коснуться этого заповедного мира предков.