Текст книги "Либгерик"

16

Когда еще Миша был в доме егеря неподалеку от речки Осиновки, текущей среди монументальных тополей, невиданно высоких, с резной окаменевшей какой-то корой, – эти тополя называют реликтовыми, и я их рисовала, – так вот, он увидел, мой рисунок и, покачав головой, сказал, что тополям моим не хватает мусун.

Я сделала большие глаза: мол, с какой это стати лесник лезет со своими критическими замечаниями, то же мне искусствовед. Но все же из любопытства спросила, что это такое.

Мишка молчал, разглядывая мой рисунок. Как будто вообще заснул с открытыми глазами. Я снова спросила… Он вздрогнул, оглянулся на меня.

– Э-э, как тебе сказать… Думал, ты знаешь.

– Откуда мне знать? Мой папа не рассказывал, он мог рассказать все о моторах. А мама – о погоде.

– Так ты же мусучи и есть, – вдруг заявил Клыкастый Олень.

– Ой, Миша, не путай меня…

– Ну как, – ответил он, – ты же вон какие дерева набросала. А раньше их не было. А ты, как трактор на лесозаготовках – вон, сколько приперла, о-ё…

Я засмеялась и возразила:

– Это живые тополя, а не бревна, Мишка!

Он покачал головой, ответил упрямо:

– Не, зачем так говорить? Бревна и есть.

– Но почему ты так считаешь? – несколько обидевшись, поинтересовалась я.

– Да вон, посмотри, они у тебя не качнутся совсем.

– Ага! – согласилась я. – Так и есть! Это же реликты, понимаешь? Древние гиганты. Они уже окаменели прямо.

– Даже в скале есть мусун, – ответил он. – Скрытый мусун, вот как. А эти тополя – внутри у них текут целые реки, ага.

– Ну и как же мне их обозначить? – насмешливо спросила я.

– А так, – сказал Мишка и провел грязным ногтем по рисунку.

И что-то мелькнуло такое… Хотя ноготь его дурацкий меня сбил, и я сказала, чтобы он сейчас же остриг ногти. Сунула ему ножницы. Мишка послушно обрезал ногти над бумажкой, завернул их и положил в печку. А я дала ему карандаш и попросила нанести этот мусун, как он говорит, на тополя. Мишка покачал головой.

– Э-э, мусун надо поймать, уловить. – Он сделал такое движение в воздухе, как если бы ловил комара. – А я уже не чувствую его.

Но все-таки перед уходом в тайгу на ручей Кит Мишка вдруг напомнил мне про эти тополя и попросил тот рисунок. Я тут же принесла альбом и карандаш. Мишка нетерпеливо схватил карандаш и нанес буквально несколько штрихов, и все, вернул мне и ушел. Я посмотрела – и глазам не поверила! О боже. Тополя стали другими. Они… они ожили. Невероятно! Этот недоучка-зоотехник, темный лесник, беглец – как он смел… То есть – как он смог? Тополя стояли вроде бы те же, но они уже как будто смотрели на меня своими столетними дремучими глазами. И уже не были бездвижными, вот что. Тополя как будто слегка меняли свое положение… В них было что-то беспокойное, неуловимое… Я готова была погнаться за егерем и беглецом… И я вышла, поплелась в темноте к речке. Они уже загрузили лодку и оттолкнулись веслом от берега. Пошли, не заводя мотор, к морю. Я не смела их окликнуть. Смотрела. Надо мной темнели уходящие кронами в ночь реликтовые тополя. Мне почудилось, что они уже знают все о нас с Мишкой.

Я показала этот рисунок, исправленный как будто двумя-тремя ударами Мишки, Мэнрэк и Виталику, они похвалили работу…

Как Клыкастый Олень жил там, на ручье, в непролазных отрогах Хамар-Дабана? Мы о нем ничего не знали. Виталику некогда было туда подниматься. В заповеднике летом много дел.

Мне не терпелось снова увидеть Маленького Оленя, показать ему другие мои работы… Хотя я убеждала себя, что, возможно, все это случайность, ну поправки Мишкины. Откуда ему знать законы живописи, рисунка?

Кит не показывал носа. О розысках Мишки тоже не было никаких известий.

…Как вдруг однажды под утро, уже в самом конце лета Клыкастый Олень сам объявился в доме егеря. Потемневший от горного солнца и дыма, с вяленой изюбрятиной в мешке, отпустивший крошечную бородку, усики. Солнцем и дымом от него запахло в доме. Виталик и Мэнрэк благодарили его за таежный гостинец, но укоряли за безрассудство. К чему подвергать опасности и себя и других? Миша покорно их выслушивал… А уже за утренним чаем назвал главную причину своего визита. Ему приснилась лиственница.

Все онемели. Виталик буквально застыл с поднятой чашкой, полной ароматного чая. Мэнрэк тихо хохотнула:

– Что это ты говоришь, парень?

Миша отвечал, что говорит о своем сне. Снилась ему огромная лиственница с красноватым стволом, перекрученным, с одной стороны обожженным молнией, со сломанной макушкой, на которой устроил кто-то гнездо. Стоит лиственница возле шумной реки, видно, там перекат.

Виталик звучно опустил чашку на блюдце и внимательно посмотрел на таежного гостя.

– Да?.. Много таких мест…

Миша отрицательно покачал головой.

– Рядом с лиственницей белая скала.

– Хм… Ну и что же?

– Михаил, и ты пришел сюда рассказать этот сон? – спросила Мэнрэк. – А если бы столкнулся с кем-то? С участковым? Снова захотелось в кутузку?

– Нет, зачем, – примирительно ответил Клыкастый Олень. – Мне надо с этой лиственницы дранка. Я все расскажу. Найти, сделать два надруба со стороны восхода солнца, отколоть такой вот длины, и все. – Он показал, какой длины ему нужен скол.

Виталик поперхнулся чаем. Его глаза просто горели синевой.

– За-че-э-м? – спросил он придушенно.

– А, – ответил Мишка, – для бубна, колотушки.

Воцарилась тишина. Мы все смотрели на Мишку как на инопланетянина.

– Подожди, – проговорил Виталик и дернул себя за кончик бородки. – Подожди, подожди…

– Не, – откликнулся Мишка, – сколько еще ждать? О-ё, надо делать.

Виталик посмотрел на нас с растерянной улыбкой. Мы тоже были в недоумении.

– Просто найдите лиственницу, отщепите, а я потом приду и заберу, – умиротворенно говорил Мишка. – Ага?

Виталик наконец собрался с мыслями.

– Во-первых, – начал он, приосанившись и постукивая ладонью по краю стола, – во-первых, зачем тебе это надо? Бубен, а? Во-вторых, почему бы тебе самому не поискать там в верховьях похожую лиственницу? Что это вообще за цирк?

– Не, зачем цирк. Не цирк, – отвечал спокойно Миша. – Так надо.

– Кому?! – воскликнул егерь.

Миша посмотрел на него и ответил со вздохом:

– Всем.

Виталик расхохотался. Невольно засмеялись и мы с Мэнрэк. Впрочем, Мэнрэк глядела на Мишу своими раскосыми глазами тревожно.

– Кому это всем? – продолжая смеяться, спросил Виталик.

– Ну людям, тем, которые здесь. А еще и тем, которые внизу, и тем, которые будущие вверху.

Виталик возбужденно озирался.

– Что? Каким это еще?

– Там внизу люди тоже живут, такие же, как и мы, рыбачат, на охоту ходят, только кушают кузнечиков. На реке в нижних землях живут.

– На какой реке? – изумленно спросил Виталик.

– На реке Энгдекит, – не запинаясь отвечал Мишка. – Там стойбище есть у них. Чумы, лодки, сети, собачки, ага.

– Я впервые слышу о такой реке, – заявил Виталик. – В какой это области?

Миша посмотрел на него, как на неразумного ребенка.

– В нашей области.

– То есть в Бурятии? Или в Иркутской?

– Не, зачем. Эта область больше, до морей, наверное, будет. Энгдекит река длинная, шибко большая, о-ё.

– Самая длинная река Сибири – Лена, – поучительно сказала Мэнрэк.

– И всей нашей страны, – добавила и я.

Миша посмотрел на меня ласково. По всему было видно, что ко мне он дышит неровно, как говорится. Я это знала давно, с тех пор как мы бегали на коньках к Песчаной Бабе…

– Нет такой реки, – подытожил Виталик.

– Зачем нет, есть, – упрямо ответил Мишка, снова оборачиваясь к нему.

– Где же она начинается? – быстро спросил Виталик.

– Там, вверху, – ответил Мишка, кивнув куда-то. – Очень высоко.

– В горах? В каких же горах?

Мишка пожал плечами.

– За семью тучами. Чалбон та местность называется, – сказал Мишка.

Тут Мэнрэк ударила себя кулачком по лбу и рассмеялась.

– Он же нас дурит! – воскликнула она. – Чалбон – это Венера. Мне папа еще говорил.

Мишка кивнул.

– Ага, и мне бабка Катэ рассказывала. Много рассказывала, песни пела. Я теперь и сам пою. Как мне башку пробили, так и запел.

Виталик подкрутил усы и бодро воскликнул:

– Так это ваши сказки, что ли?! Ох, путаник ты, Мишка. Ты, случаем, не хватил ли лишку где-либо?.. Пей давай чай, вечером в баню сходишь, ну по темноте. А там и на ручей возвращайся. Обжился, да? Хватило припасов? Снег ляжет, вместе будем охотиться. Вот долг и отработаешь. Говорят, охотник ты ловкий.

– Ага, – говорил Мишка, – соболей тебе добуду. Но сперва ты мне дранку на обечайку добудь.

– Какую… черт… обечайку…

Мишка обозначил пальцами в воздухе круг, улыбаясь сквозь него.

И я тут же схватила это изображение, велела себе накрепко запомнить и потом нарисовать. Что-то в этом было… Глаза Мишки лучились, серебро в них вскипало. Мишка уже много знал. А мы еще не знали.

– Для моей лодочки, – сказал Мишка.

– К-какой лодочки? – спросил Виталик, даже заикаясь.

– Такой, – отвечал Мишка, снова рисуя круг. – Пойду по Энгдекиту вверх, потом вниз, о-ё, хорошо всем будет, ая![8]8
  Ая – хорошо (эвенк.).


[Закрыть] Пора мне уже, песни так и теснятся.

Виталик взглянул на часы и встал.

– И мне пора на работу. И тебе, Оленька. А твои сказки пускай вон наша художница послушает. Глядишь, чего-нибудь нарисует.

И мы остались с Маленьким Оленем вдвоем в доме.

Я как-то сразу даже испугалась, притихла. Но Мишка быстро разговорил меня. И вот я уже притащила свои альбомы, папки, стала ему показывать. Он внимательно разглядывал мои рисунки, акварели, слегка щурился и одни листы откладывал налево, другие направо.

– Миша… Михаил… – Я не могла найти верный тон в общении с ним. – Почему ты одни кладешь туда, другие – сюда?

– А эти – совсем мертвые, – сказал он, кивая на одну стопку рисунков.

Я вспыхнула, но сдерживаясь, спросила про другие.

Он удовлетворенно кивнул и ответил:

– А эти другие.

– Живые? – с надеждой спросила я.

– Не совсем мертвые, – ответил он.

– Хм! Откуда это ты знаешь?! – воскликнула я. – Вольный слушатель в Хамардабанском университете?

– Где такой есть? – спросил он удивленно.

– Там, у тебя в горах, среди пихт и кедров!

Мишка озадаченно смотрел на меня. Сначала на мое лицо, потом на мою шею, потом на мои плечи… на мою грудь… Я была в белой футболке и черном трико… Пожалела, что не надела, что-нибудь поплотнее. Но я только с вызовом откинула прядь черных волос и прямо взглянула на него.

– Что ты так смотришь? – пошла я в наступление.

Мишка не смутился и ответил:

– Вот у тебя все живое.

И он вытянул руку и коснулся прямо моих грудей. Я от такой выходки просто потеряла дар речи. А Мишка вел кистью по моим плечам, рукам… И мгновенно я ощутила невероятный прилив нежности к нему, но резко отодвинулась, встала, – а мы сидели на полу, на ковре посреди комнаты.

– Ты… Миша… какой-то чудной стал, – пробормотала я.

Он улыбнулся и кивнул.

– Ага, меня разобрали в зимовье на Покосах, а потом заново собрали, как мотор для лодки.

– Это где? Кто?

И он рассказал, как бежал из кутузки Северобайкальска, как прятался в тайге от вертолета, переправлялся через весенние ледяные реки, голодал, встречался с медведем, только вставшим из берлоги, и тот ушел с тропы, послушался; кроил из бересты штаны взамен изодравшихся, сшивал корнем черемухи, как бабушка учила, шапку тоже берестяную, – ведь эвенки березовые люди, все родом с березовой звезды Чалбон; и он вернулся в заповедник уже настоящим березовиком; голоса всякие слышал, видел своих помощников и видел свою великую прабабку шаманку Шемагирку – красивую, молодую, ясную; она и дала ему помощников, Глухаря и Кабаргу, ведь род у них – род Кабарги, Маленького Оленя; и они-то и разобрали его на запчасти, а потом собрали крепко, и стал он другим, совсем другим человеком; а тут еще череп продырявили пулей, пластинку вставили, – и все стало складываться песнями, звуки, запахи, краски, как будто магнитная эта пластина, все к себе притягивает, дрожит…

– Спой что-нибудь, – попросила я.

Мишка посмотрел на меня исподлобья, откашлялся – и вдруг тихо и чисто запел:

 
Лигли, лигли, лебединая Лида,
С острова солнца,
Где Баба Песчаная ела песок,
Твой багульник розово цвел
Там, в стеклах окна отражался.
 

Я не знала, куда прятать глаза. Что это он поет? О чем?

Я собрала волосы в хвост, стала искать резинку, вышла, а когда вернулась, застала Мишку за разглядыванием остальных рисунков.

Пачка совсем мертвых увеличивалась, а другая оставалась тоненькой. Я закусила губу.

– И что же мне с этим делать? – спросила.

– Сожги совсем, – ответил Мишка.

– А… с этим?

– А тут нужен мусун, – ответил он.

Я хотела рассмеяться или, наоборот, расплакаться, рассердиться и выгнать этого самозванца, но вместо этого тихо попросила:

– Так дай мне этот мусун.

Мишка посмотрел на меня… Не знаю, что между нами происходило. Я просила его снова поправить по-своему рисунки, и все. Но Мишка все понял иначе. Он быстро пополз ко мне на четвереньках и, не дав опомниться, схватил меня за щиколотки, потянул вниз трико… Я невольно переступила ногами и осталась в одной футболке и трусиках. Мишка гладил ладонями мои колени, бедра… Мишка напоминал мне какого-то зверька с лоснящейся черной шерсткой, забавного, горячечного. Или он им и был? И зверек тыкался своим вздернутым носом с темной шишечкой в мой пах, вдыхал шумно меня. И я, уже не в силах противиться, сама все сдернула с себя, и тогда он высунул розовый язык и начал быстро меня облизывать, охватив мягкими лапами мои ягодицы. Потом коснулся моих трепещущих грудей… Они были, как ягоды шиповника в августе, мои сосцы. Они просились к нему, горели, и быстрый язык шершаво облизывал их, так быстро и горячо, что они стали еще больше, словно уже набухли будущим молоком. Помекивая, как раненая оленуха, я опустилась на колени, опрокинулась на спину и сделала то, что всегда, оказывается, и хотела сделать пред этим парнем, с самого первого дня нашего знакомства, – широко, до боли в связках раздвинула ноги, раскрылась полностью ему навстречу. И лесной зверек весь превратился в смуглый хобот, твердый и нежный, наструненный, горячий, так что уже через несколько мгновений – или через несколько минут, часов, дней – я испытала то, о чем уже и не мечтала. О, теперь я вознеслась, как белуха, на этой вечной дивной волне, и от хвоста до мочек ушей меня пронзало блаженство. И я, уже не сдерживаясь, сама запела или заверещала, да, как некое дикое животное. Животным и пахло кругом, диким зверем, тайгой, горами, кедровыми шишками, шерстью, чистой серебристой рыбой.

Мы откатились друг от друга на ковре, вспотевшие, запыхавшиеся.

Мой взгляд блуждал по потолку. Внезапно я подумала о Сереже… О господи, как же так, ведь я его люблю. Я покосилась на Мишку. Он лежал на спине, закрыв глаза. Никакой и не зверек, обычный эвенк, парень с мускулистыми руками, грязными ногами, с заросшим шерстью пахом, сморщенным перемазанным словно бы рыбьим клеем членом. Мне стало не по себе. Я быстро встала.

– Ах, как тут много всего…

Я сбегала за тряпкой и принялась оттирать ковер.

– А если это мусун? – спросил, не открывая глаз, Мишка.

– Что?

Волосы падали мне на глаза, я их убирала. Пахло уже никаким не зверем, а тестом.

– А ты его не приняла, а просила.

– Я-а? – задохнулась я, прижимая руки к груди.

– Нет, я шучу, – успокоил Мишка. – Но и не шучу. Мусун есть всюду, во всем. Давай твои картинки.

– Да подожди ты… Оденься хотя бы. Вдруг тетя придет или Виталик.

Но Мишка, не одеваясь, уже навис над моими рисунками с карандашом.

– Делать? – спросил он, взглядывая на меня.

Я кивнула, снова принимаясь за ковер. Сколько тут… серебра. Невольно я засмеялась.

– Но сперва, – словно узнав мои мысли, сказал Мишка, – открой мне свое второе имя.

Я смотрела на него, жилистого, смуглого, гибкого. На боку у него розовел шрам.

– Откуда это? – спросила я.

– Где?.. – Проследив мой взгляд, он скосил глаза, поднял руку. – А, когда с сосны падал, напоролся на сук, ага.

– Тебе надо помыться, – сказала я. – Ты что, там, на ручье, не моешься?

– Зачем мне? Грязь сама исчезает. То грязный, грязный, а потом – хоп! – и уже чистый. – Мишка развел руками. – У нас ученый Могилевцев говорил, что все реки самоочищаются. Так и сам илэ, его тело.

– Илэ это кто?

– Как кто? Человек. Ты совсем по-нашему не понимаешь?

Тут на крыльце послышались шаги, и я раскрыла рот от ужаса и округлила глаза, глядя на Мишку, вскочила и швырнула ему его вонючую одежду. Мишка начал одеваться, а я побежала в кухню, бросила тряпку в серебре в помойное ведро и, быстро причесываясь, пошла посмотреть, кто там идет.

Это была соседка Рита, пенсионерка. Она часто заглядывала к нам, чтобы поболтать. Я успела указать Мишке, чтобы он скрылся в спальне. И мы уселись с этой веселой бабулькой судачить. Ох и наслушался же Мишка всяко-разного.

17

Осенью я вернулась в старый, но еще очень крепкий дом на Ангаре. Семья хирурга уехала. В этом доме жил до своей смерти дед хирурга. И сын теперь не хотел продавать дом, но жена настаивала. И Артем Михайлович сдался, попросил меня показывать дом покупателям. Жаль. Я уже привыкла к этому тихому, уютному дому с палисадником, двумя кедрами, стоявшими, как стражи, по углам, с облупленными зеркалами в резных рамах, со старой тяжелой мебелью и книжной полкой, заставленной подписными изданиями. И конечно, вид на Ангару… Весной по ночам я слышала шорох и грохот ледохода. Там всегда кричали чайки. И мне казалось, что я живу на берегу моря. С детства знакомые звуки.

О Клыкастом Олене ничего не было слышно. Я снова занималась с ребятами в клубе, по ночам дежурила уже не в детском саду, а в школе. Однажды в клуб пожаловали гости, начальник строительного треста, при котором и работал клуб, какие-то партийные тузы и мой преподаватель из училища Альберт Максимович. Он удивился, увидев меня здесь, сказал, что не ожидал, точнее ожидал увидеть меня студенткой московского вуза, ведь я туда собиралась? Я ответила, что только еще готовлюсь, сразу не решилась. Альберт Максимович начал шутить насчет Москвы. В этих шутках была ревность провинциала. Ведь, по сути, наше училище давало все необходимые знания и навыки, чтобы творить. Да, так… Но провинциал так и остается провинциалом. Марк Шагал писал свой Витебск, – о, эти летающие фигурки изумительны. Но все же слава к нему пришла в Париже. И Распутин наш все-таки в Москве, хотя и часто сюда приезжает. Да нет ни одного знаменитого художника или писателя провинциала. Все – в столицах. Столица – это бесконечные первоклассные выставки, концерты мировых звезд, библиотеки, люди с передовыми идеями. Нет, я твердо решила пробиться в Москву или Ленинград.

Альберт Максимович поинтересовался, успеваю ли я что-то делать, рисовать. Предложил как-нибудь показать ему эти работы. И я дома отобрала несколько рисунков, специально смешала то, что Мишка называл мертвечиной, и те, в которые он, как говорится, вдохнул мусун, – я, правда, так еще и не знала, что это такое. Взяла несколько акварелей и одну работу, написанную масляными красками, но, хорошенько рассмотрев ее, оставила.

Альберт Максимович принял меня приветливо, сказал окружавшим его девочкам и ребятам, что я Лида Диодорова, подающая надежды и все в таком духе, и провел меня из аудитории в свой кабинет, увешанный его собственными работами и работами лучших учеников, среди которых, увы, почему-то еще не было ни одной моей… А я-то думала… Это меня сильно опечалило. Я хлопала глазами.

– Ну садись, чего ты, – глуховатым голосом курильщика – курильщика большой трубки, «Тарас Бульба», как мы ее называли, – предложил Альберт Максимович. – Так-с, так-с… Давай, не таи свои сокровища, показывай, нечего чахнуть над ними злым Кощеем…

Я следила за пальцами в черных перстнях. Альберт Максимович быстро просматривал мертвые рисунки, а на рисунках с мусун задерживался. Наконец он взглянул на меня. Я тоже смотрела на его пористое прокуренное желтоватое лицо с большим носом в угрях, на его красноватую шею с повязанным богемным темным платком в каких-то светлых пестринах, на его длинные седоватые волосы.

– Удивительное обстоятельство… – пробормотал он, клацая ухоженными ногтями по столу. – Le plaisir, как говорят французы.

Я молчала, не зная, что и думать. Он снова посмотрел на рисунки, потом на меня.

– Ну, милочка, вы, наверное, забыли уже французский? – спросил он насмешливо, переходя на вы. – Поясню, сие означает одно: у-до-воль-стви-е. Е-е, как поется в песне. – И он прищелкнул с шиком пальцами в черных перстнях.

В нем был определенный шарм, за что все мы его называли Французом. Я почувствовала, как мои щеки наливаются румянцем.

– Знаете что, mon cher ami, – сказал он, вскидывая голову и озирая картины и рисунки на стенах. – Вы должны, нет, просто обязаны подарить эти «Тополя на Осиновке» родному училищу. Как это я ни одной работы у вас не отобрал?

Я сияла от счастья. И конечно, тут же согласилась. Он расспросил, что это за Осиновка, где эти тополя, и вообще о моей жизни подробнее, чем при первой встрече в клубе. Сказал, что в некоторых работах я продвинулась очень далеко, хотя в других… Это как какие-то прорывы сознания. Просил показывать ему все мои новые работы.

Я летела домой, как лебедь из песни Мишки. О, я знала, что однажды это случится, случится, случится! И оно начнется. Я верила, что мне уготована необычная судьба.

Но… что дальше? И тут я в полной мере осознала, что преподаватель, Француз, отметил именно те работы, которых коснулся… Мишка!

Стоп, стоп… Как же так? Я разложила листы на круглом старом столе, рассматривала их, пытаясь уловить… уловить то, что этот несносный лесник называл мусун. И не могла ухватить, в чем же дело. Но разница была. Ведь и Француз выбрал его рисунки.

Но не могу же я зависеть от необразованного тунгуса с грязными ногтями? Что со мной происходит? Неужто это и есть моя судьба? Да это какой-то морок! Какое-то наваждение. Может, правнук шаманки навел на меня чары?

Ну, во все это я не верила ни капли. Вот еще! Я родилась в глухом углу Сибири, на острове, но была вполне современной девушкой. Это, видимо, во мне говорила природа отца, его племени. И мне надо было без следа выкорчевать эти предрассудки.

Меня тянуло заниматься монохромной живописью, писать черной тушью, как это делали полюбившиеся мне живописцы соседней Поднебесной. Я подолгу рассматривала в библиотеке альбомы китайской живописи. Свитки Ван Вэя, Ли Ди, Го Си, Ли Чэна, Ли Чжаодао, Чжан Цзэдуаня, Ми Фэя… Да один пятиметровый свиток двенадцатого века Чжан Цзэдуаня «По реке в праздник поминовения усопших» можно рассматривать часами. Там почти тысяча персонажей-людей, множество животных. Показаны заполненные улицы тогдашней столицы Кайфын, вереница верблюдов, толпы, харчевни, дома, река с лодками. Сколько лиц, и все разные, живые. От фигур погонщиков верблюдов веет дальними дорогами Поднебесной, горными перевалами, пустынями, великими реками. В библиотеке, конечно, не свиток был, не репродукция, а лишь фото. Но это еще сильнее волновало. Хотелось вообразить оригинал. О том, чтобы его увидеть, не было и речи. Хотя… как знать? Поднебесная ведь совсем рядом.

Но я нарочно взялась за масляные краски, пытаясь буйством цвета ошеломить моего будущего критика. Ведь я надеялась показать картины несчастному Мишке. Я честно подражала импрессионистам, нашему Константину Коровину, Юону, Грабарю, Рылову, Малявину. Писала Ангару поздней осени – блещущую всеми красками радуги! На самом деле удалось захватить пару солнечных дней. Писала и этот старый дом с кедрами, церквушки, переулки, купеческие особняки. Визит к Альберту Максимовичу все откладывала. Что-то меня беспокоило в моей мазне…

Иногда появлялись покупатели. Осматривали дом, но выкладывать кругленькую сумму, запрошенную хирургом, не торопились. Я просто молилась, чтобы отвадить их. Ну, видно, молилась злым духам, кому ж еще. Ведь просила себе удачу, а хозяину, пустившему меня в дом, – убыток.

Наконец я собралась с духом и повезла на улицу Халтурина две работы: Ангару и купеческий особняк миллионера Вто́рого в центре. Взяла и пару рисунков углем, из тех, что не показывала еще, поправленных Мишкой…

Альберт Максимович, противный этот Француз с усиками щеточкой и шевелюрой, похожей на придворный парик, этот молодящийся старик лишь мельком глянул на пейзажи, выполненные масляной краской, а сразу ухватился за рисунки!.. Я прокляла себя за то, что прихватила эти рисунки. А он уже вовсю расхваливал точность руки, энергичность, движение, движение, движение!

Посоветовал мне пока оставить краски и отдаться тому, что меня всегда влекло, со студенческой скамьи: его величеству Монохрому.

Я ушла от него, чуть не плача.

Проклятый старикашка.

Но ничего, я докажу… Все новаторы прошли через это. И я снова давила краски из тюбиков на палитру, дерзко писала, не смешивая, – да здравствует чистый цвет!

Хотя это уже все и было… Те же французы – Вламинк, Марке, Матисс… Я чувствовала, что «Особняк Вто́рого» и есть Второе, вторичное… Надо же было выбрать купца с такой дурацкой фамилией.

Ох как лихо мне было. Я видеть не могла ждущих меня детей. А надо было учить их. Чему? Да что я сама умела?! Решила даже попить вина, все же художники пьют или пили, у Ван Гога явные глюки были от абсента и табака. Я купила портвейна и корейские ароматизированные сигареты «Chemsongdae», дождалась субботы – на дежурство этой ночью не надо было, – накрыла стол, уселась, откупорила бутылку, плеснула краски в бокал, взятый в буфете хирургова деда. Выпила, поклевала зеленого горошка в майонезе с картошкой, распечатала «Chemsongdae» и закурила. Фу, ну и паршивый же там был табак, сдобренный каким-то одеколоном… Неужели так пахнет Корея? Чосон? Страна утренней свежести?..

И в разгар моего творческого пьянства кто-то завозился на скрипучем крыльце дома. Я уже охмелела и не особенно испугалась. Взяла за дверью рыбацкую пешню – такой тяжеленький инструмент для зимней рыбалки, точнее для проламывания льда в лунке – настоящее копье на древке с железным наконечником. Ведь я же принадлежу к племени тунгусов! Таежных кочевников, прирожденных охотников рода Умуки, белки-летяги. Не то птица, не то зверек…

И вот я стояла перед дверью с копьем. Стояла, стояла… А там все кто-то топчется, скребется. И я не выдержала и, придавая голосу грубость, грозно спросила:

– Ну, кого там еще принесло?!

На крыльце затихли. Да, наверное, собака какая-нибудь. Я перевела дух. Вот дела, то кувшинки Моне и элегантные линии Марке, то копье, ночь, Ангара, пьяное дыхание… Тут мне вспомнилась «Девушка из кафе “Дохлая крыса”» Вламинка, ну, в общем, не из-за содержания, так скажем, а – название хорошее, там просто какая-то девка лежит с обнаженной грудью, и все, ясно, что гулящая, с черными волосами скомканными, с яркими румянами, животом… И мне самой стало смешно. «Лида Диодорова с пешней сторожит вора». Хорошее название для этой картинки. Еще послушав, я вернулась в натопленную комнату и налила портвейна. Пить так пить. Может, меня портвейн сделает гением, как Ван Гога – абсент. И только я выпила… как услыхала какую-то возню уже прямо под окном. Встала. Выключила свет, подкралась к окну, взглянула в щелочку в шторах – и чуть не упала! Прямо передо мной с той стороны стекла как-то странно мерцало лицо Тунгуса!

Я не сразу поняла, кто это.

А потом сообразила – Миша. Мишка Мальчакитов из рода Кабарги, будь он неладен.

И он, заметив, что за ним наблюдают, быстро отпрянул и скрылся. Еще мгновенье я пребывала в замешательстве, а потом кинулась в сени, клацнула задвижками, распахнула дверь…

– Мишка!

Холодный сырой ветер подхватил мой зов.

– Мишка Мальчакитов! Клыкастый Олень!

И тогда откуда-то послышался его голос:

– Э-э, зачем так кричишь, о-ё?

И он выступил из темноты.

– Миша?.. О боги Байкала и всей Сибири! Откуда ты?

Миша ступал осторожно по свежему снегу. Был он в куртке из шинельного сукна и таких же штанах, в ичигах, мягких сапогах из свиной кожи, без каблуков, в старой солдатской шапке. За плечами поняга, дощечка с лямками и привязанный к ней мешок.

– Глазам своим не верю… настоящий эвенк.

– Ты, это… одна или с кем-то? – тихо спросил он, озираясь.

Я улыбнулась:

– Ах да… ты же беглый каторжник… Ха-ха…

– Тсс, зачем плохо говоришь? Одё, нэлэму[9]9
  Оберег, запрет, страх (эвенк.).


[Закрыть].

– А? Миша? О чем ты? С рыбалки? Налима поймал?..

– Ты какая-то дурная, Лида.

– Нет… не обзывайся… У меня… просто творческая попойка.

– А?! – вскрикнул он приглушенно и уже собрался исчезнуть.

– Да стой же, стой. Чудик. Я одна, одна я. Заходи-и-и уже.

И он переступил порог.