Текст книги "Родник Олафа"

11

На следующий день Степка сразу спросил у Сычонка: верно ли бают, что в монастыре, в порубе, оборотень Арефинский сидит? Сычонок кивнул.

– Мамка не хотела пущать, как проведала, – сказал Чубарый, прищуривая то один глаз, то другой, словно прицениваясь к чему-то. – На то ответствовал ей: да бо святая обитель, а мнихи – вои супротив всякой нечисти. Не аще[220]220
  Здесь: разве.


[Закрыть]? А она: кобь сотворит, обернесся мышкой али ишшо какой зверушкой. – Степка радостно заржал на весь монастырь. – Степку Чубарого?! – Он ударил себя в грудь. – В мышку?! А-ха-ха-ха-ха!.. Вышло чудо из печуры! Прошает царя растопыря: а иде Марья Хохловна?

На них стали оглядываться монахи и работники.

– Слыхал тое? А? Знашь? То мышь у таракана прошает, иде кошка! А-ха-ха! Аз есмь мышь, а ты – таракан-молчун. Ну, иде тута у вас Марья Хохловна? Четыре четырки, две растопырки, один вертун да два яхонта!

И чего разошелся, жеребец чубарый.

Поутишив гогот, Чубарый притянул Сычонка за рукав, зашептал:

– А ён каков? С шерстью? Глазы горят?

Сычонок пожимал плечами.

– Не видал? – разочарованно спросил Степка. – Тю-у-у… А бают, что вчёрашний тать самый истый по чести мужик, работник спорый, а вишь, как его повело, и то – оборотня проделка. Ишшо бают: загорелась одрина на Рачевке, едва затушили, уж огнь перекидывался на соседей, да с молитвой инок поспел, там тож монастырь. И то бысть по наговору оборотня. Но ишшо было: собаку разодранную на мосту чрез ров нашли. И то, бают, сам оборотень содеял.

Сычонок просмеялся. Показал, что собаку могли задрать такие же собаки.

– Ни! – воскликнул Степка, мотая своим чубом, торчащим из-под шапки. – Ты што ль дрыхнешь, яко луна выкатывается-то? Не видал? Полная, круглая, гладкая… аки… аки… жопа попадьи! – выпалил Степка и заржал.

Тут уже увидел их Заяц, прикрикнул баском на Степку:

– Эй, малец-жеребец, а хватит-ка брюхо надрывать, давай за работу.

И Сычонок тоже взялся доски таскать к стенам.

Мужики на веревках обвисли вокруг храма, сдирали доски, вниз бросали с грохотом. Вдруг Сычонок наткнулся на знакомое лицо: курчавый мужик с ремешком вкруг волос… Он и сразу припомнил его имя: Треня Ус. Ковач. Пошарил глазами и сына его нашел. Значит, и они сюда пришли на заработок. А почему же свое дело оставили?

Треня Ус тоже Сычонка узнал, окликнул своего сына:

– Глянь, Дружинко, старый убогый отрок. Здорова!

Сычонок кивнул ему, потом и его сыну.

– А ты в обнове, – сказал ковач. – Отцы святые приютили, выходит дело.

Сычонок кивнул снова.

– Вота оно яко обернулося, – продолжал ковач. – Теперь мы к тебе за сугревом. Без хлебушка-то озноб брюхо пробирает. А нашу кузню-то погромили… – Ковач тряхнул кудрявой головой. – Вон яко бывает.

Тут посреди общего говора, стука раздался необыкновенно громкий треск – будто само небо надломилось, аж все пригнули головы. Послышался истошный вопль:

– Поберегись!..

И следом купол просел, стена накренилась, и купол рухнул с великим грохотом, а за ним и полстены. Земля под ногами содрогнулась, поднялась пыль облаком. И крики, идущие откуда-то из самой раны, резанули слух всей братии и всего трудового люда. Так, что все на миг застыли и онемели… Ожили, заговорили, побежали… Из-под бревен вытаскивали покалеченного юнца, у него кровь хлестала из сломанной ключицы. Парень захлебывался криком. Из завала достали еще одного мужика, на нем ни капли крови не было, но лицом он страшно белел и не дышал совсем. Кликнули Димитрия. Тот склонил скуластое бледное лицо над тем мужиком, пощупал его руку, приложился ухом к груди и, разогнувшись, перекрестился.

– Прими, Господи, новопреставленного раба Твоего…

– Рижко Горчака, – подсказал кто-то.

– …Рижко Горчака, – договорил Димитрий.

И все стаскивали пыльные шапки и крестились.

А второй еще кричал, перебулькиваясь кровью, и то умолкал, то снова кричал… И резко затих. Но бысть живый. Димитрий велел нести его в свою келью, пораненного острожно положили на тут же сбитые носилки и понесли. Шли, отмечая свой путь кровавым бисером на дорожке…

На некоторое время все работы прекратились, только Леонтий и Тараска Бебеня упорно мастерили из бруса и бревен звонницу, уже доделывали, потому и не могли остановиться.

Два брата громко молились о здравии уноши Архипки Рубеля.

Сергей Заяц сурово взирал на своих работников и чеканил о говоренном им всем правиле неукоснительном: не стой под стенами, кои разбирают, также и под куполом, и не делай ничего, покуда не уверишься, что труд твой не навредит ни тебе, ни кому другому.

Мужики хмуро слушали, молчали, молчали, а потом заворчали, что, дескать, тут кобь творится, порча в самом монастыре завелася. Сколь уж всякого случилося. Оно бо неспроста. И на городе бают: пожар, животину какую-то разодранную сыскали на мосту, барана али корову, и огни были на крышах, а собаки все жалостливо скулили и из будок не йшли.

– Пущай придет игумен батюшка! – стали громче требовать.

– К чему тута у вас сходатай[221]221
  Потомок.


[Закрыть] звериный находится?

И крики уже не стихали, пока не пожаловал и сам игумен с посохом. Встал перед людьми, пытливо озирая их лица, слегка щурясь.

– Сказывай нам, отче, хто тута у табе в порубе?! – выкрикнул плечистый мужик с чуть прикрытым одним глазом, то ли от укуса насекомого, то ли с рождения, а другой глаз был широко открыт и так и сверкал искрами.

– Да! Да! – загудели остальные.

– Мы не свечалиси[222]222
  Уславливались.


[Закрыть] подле оборотня труждаться! – заявил тот седобородый мужик с загорелой крепкой высокой шеей, что спорил уже с игуменом. – Кого вы тут прячете?

Игумен поднял руку, призывая всех к тишине. И люд потихоньку примолк. Тогда он сказал:

– Сице бо то дела наши…

Люди снова зашумели.

– И владыки Мануила! – возвысил голос Герасим. – И князя!

– А страждем мы! – крикнули.

– Прещение от того поруба исходит!

– Зверь тама у вас сидит! Порчу наводит! Кознованье тут и есть у вас!

– Не хотим так работать! Дай сюды оборотня того! Прибей его к стене! Али пожги!

– Пожги! Пожги погань! Изведи оборотня!

Тут рядом с игуменом встал Стефан, он быстро испросил дозволения говорить, тот кивнул.

– Люди! – воскликнул Стефан зычно и властно. – Нам ни к чему которатися[223]223
  Ругаться, ссориться.


[Закрыть]! Оборотня мало пожечь, огнь его не одолеет. Мало главу усечь, топор его не возьмет.

– А что же?

– Слово! Осе меч! – воскликнул Стефан. – Словом надобно его победить, заставить склонить выю. И тогда сам он в себе изведет зверя поганого.

– Покажи нам его!

– Не сейчас. А как укротим, – сказал Стефан.

И слова его, а особенно странная улыбка, которую никто не видел, но все чувствовали, и его сияющие карие глаза, высокий лоб, овеваемый ветром, весь его облик как-то убедительно подействовал на мужиков, и они перестали гудеть и требовать тут же учинить расправу.

Мертвого завернули в рогожу и положили на телегу, один мужик, знавший погибшего, да монах повезли его в город.

Работы возобновились.

Но все-таки недовольство и опаска не исчезли, это чувствовалось во всем. И Стефан снова входил в поруб с Димитрием и Сергием. Этот момент удалось узреть Чубарому. И он о том поведал Сычонку, как они снова отдыхали в саду. А Сычонок вдруг начал что-то такое Чубарому показывать, да тот не мог никак взять в толк, что именно. Потом разобрал: на лодке плыть. Ну. Куды? Куда-то вверх по Днепру. Ага. Зачем? Три? Что «три»? Три дня плыть? Не? Три поприща? Не?.. Три года?.. Не? Три. Трое? Втроем? Кто, и кто, и кто? Сычонок жестикулировал, выговаривал без звука слова старательно, заставляя Чубарого отгадывать по губам, что за слова-то. Тот подмигивал одним глазом, другим и сам то разевал рот, то закрывал, морщил нос, ерзал, перебирал ногами, дергал плечами – невмоготу ему было разбирать ту грамотку немую. Хотелось заржать да удариться в галоп.

Как вдруг его осенило. И он широко раскрыл глаза.

– Набдеть[224]224
  Помочь.


[Закрыть]? Оборотню?!

Сычонок сделал страшное лицо, приложил палец к губам.

– Ты чего, лишеник, кощей, щепка?! Об оборотне я буду печися?

Сычонок-Василёк сжал губы, сузил свои яркие глаза, и они стали еще ярче, нестерпимее.

– Да ён тебя поворожил! Поганый волк. Не куснул ли? – спросил Чубарый с опаской, оглядывая Сычонка с ног до головы. – Чиво это мы будем печися об нём? Ён заест нас сразу, перекусит горло. Держи, Васёк, рыльце огнивцем, а глаза буравцом!..

Сычонок уже жалел, что завел этот разговор с Чубарым. Но все же попытался растолковать ему, зачем он хочет помочь пленнику. Из кожи вон лез, делая знаки, даже язык свой высунул. Тут Степка Чубарый вскинул брови и постарался ухватить его за язык. Сычонок спрятал язык и отмахнулся, задев Степку, вскочил, готовый кинуться в драку. Тут и Степка встал, набычился… Да опять им не дали схлестнуться, окликнули на работу.

И Сычонок до самого вечера боялся, что Степка Чубарый все разболтает кому-нибудь. И что же тогда?.. А вдруг и его в поруб сунут?..

Но ничего не случилось. Работы были окончены на сегодня, и мужики ушли. А братия собралась у кельи игумена на молитву. Так и молились. А над градом медленно всплывала… Сычонок вспомнил сказанное Чубарым и не сумел удержаться, прыснул в кулак, и тут же получил подзатыльник от вездесущего Луки. При луне они и молились. А потом разбредались по кельям. Сычонок спать не сразу лег, все похаживал в саду, ближе к порубу метил, оглядывал его. Там были запоры на низкой двери. До нынешнего вечера – только запоры, а тут и замок навесили. Игумен велел. Леонтий сыскал, большой.

Не могло такого быть, чтобы тут все и оборвалось, ну, что выткалось судьбою! Узор этот или как сказать… Письмо одного лада: реки, мечетная[225]225
  Мечтаемая.


[Закрыть] устреча с всесильным Хортом Арефинским и его водворение прямо в граде, прямо в монастыре. И вот же, то письмо могут взять и пожечь? И пеплом все и развеется по ветру?

Сычонок боялся этого неведомого Хорта Арефинского, но он столь много о нем думал с тех пор, как услышал от Страшко Ощеры, что страстное желание увидеть кудесника пересиливало. Узреть и поведать о своей жели. Он был убежден, что Хорт сразу все уразумеет. И свершит чудо? Ну, коли о нем такой слух идет. Коли владеет он силой тайной, то владеет и речью. Повернет ключ какой, и речь пробьется, побежит, аки ручей…

Так не повернуть ли самому тот ключ уже сейчас?

И Сычонок вдруг просмеялся нечаянно, ему батька Возгорь поблазнился, одобрительно кивавший, и носатый Зазыба Тумак – тот одним своим глазом подмигнул, и Страшко Ощера, он ухмыльнулся и крепко дернул себя за длинный чуб.

Было и сомнение, конечно. Мол, что же он не поволхует да не ристает прочь? Уж для него-то хоть на ключе замок, хоть без ключа, хоть запоры крепкие – все одно как паутина.

Но не ристает, таится.

«Али меня и ждет?» – в конце концов явилась уже совсем безумная мысль бессонному Сычонку.

И тут его окликнул Леонтий.

– Ты чего тут шляешься, Василёк?

Сычонок не знал, что ответить, глядел на Леонтия, зашибая комаров на шее, щеках, руках, почесываясь.

– Али комарье се кровопийное казнь египетскую учиняют в дровянике там у тебя?

Сычонок кивнул с неожиданной надеждой.

– Ну, бери свою постелю и шагай в мою келью, – сказал Леонтий.

И Сычонок вприпрыжку побежал в дровяник, сгреб свою подстилку, одеяло, подушку, набитую соломой, и потащил все в келью Леонтия.

Келья была тесной. В ней горела свеча пред иконами, и на одной был святой в странной шапочке, похожей на плюску желудя. Тут Сычонок вспомнил, что толковал Стефан о греческом пастухе, и радостно указал на икону. Леонтий оглянулся и перекрестился.

– Чего?..

Сычонок показывал на святого, а потом на себя и кивал, улыбаясь во весь рот. Леонтий следил за ним.

– Ну, се святой Спиридон Тримифунтский… И ты? Что ты, отроче?.. Не разберу… – И тут до него дошло, и он ударил ладонью себя по голове. – Ба!.. Ты не Василёк, а… Спиридон? Спиридон Вержавский?

И Сычонок закивал так, что едва шею не свернул. Леонтий изумленно смотрел на Спиридона. И на того Спиридона, Тримифунтского. Переводил свои выпуклые глаза, в коих огонек свечи отражался, с одного Спиридона на другого.

– Вона якие дела-то, – наконец сказал он. – А он у нас в почете, прежний игумен Спиридон и бысть. А Стефан сам сын пастуший. И тож Спиридона почитает. А твой батько не пастух? Не?.. Вот якие чудные дела-то у Господа… Убо давай ему и помолимся. Устраивай тамо свою лежанку яко раз под иконою.

И Спиридон положил все на пол у стенки под иконой Спиридону Тримифунтскому.

– Ишь, якое у тебя имя. А мы всё Василёк да Василёк… – проговорил Леонтий.

И затем начал читать медленно – так, чтобы Спиридон успевал повторять за ним беззвучно, – молитву Спиридону Тримифунтскому: «О всеблаженне святителю Спиридоне, великий угодниче Христов и преславный чудотворче! Предстояй на Небеси Престолу Божию с лики Ангел, призри милоствным оком на предстоящия зде люди и просящия сильныя твоея помощи…»

Комары в келье не донимали, но зато покою не было от храпа мощного, как будто в груди Леонтия колокол гудел, и аж вся келья сотрясалась, а потом и мелкие колокола начинали звенеть об кости, видимо… Вот уж поистине колокольный инок, звонарь. Леонтий как-то и рассказывал, что звонарь с детства. Как полюбились ему клаколы, так и ведется то до сей поры.

Добр был к нему Леонтий. Но Сычонок-то крамолу замышлял и ключ от поруба высматривал – и высмотрел уже на рассвете: большой и ржавый, он висел на гвозде прямо у изголовья Леонтия, под иконой Николы Чудотворца.

Спиридон и думал, что все это и есть чудо.

12

Степка Чубарый на следующий день улучил момент и переговорил с Сычонком. Угрюмо он согласился, что Хорт Арефинский имеет силу. Матка сказывала, что у одной бабы с Зеленого ручья сынка била трясца, все уды[226]226
  Члены.


[Закрыть] ходуном ходили, голова болталася, ни толком пройти не умел, ничего содеять, ни посрать, бяда да и только. И точила она точила свово мужа и доточилась: повез ён тайком сынка по Днепру вверх до Немыкарей, а там ему тропу указали на Арефино через болото, и ён на закорках сынка и понес на ту сторону. Хорт сынка велел оставить и уходить, а вертаться семь дён после. Мужик и вернулся. И точно: стоит пред ним сынок и лыбится. Сам по тропке и пошел с батькой. Батька плату оставлял, гривну, но тот не принял, говорит, что ежели отблагодарить хочешь, так дай чего из плодов али изделие какое. И мужик ишшо раз туды ездил, возил бочки, ён бондарь.

– Васнь[227]227
  Может быть.


[Закрыть], и тебе была б от него помога, – проговорил Степка. – Как говорится, дал топор, дай жа и топорище! Коли мед, то и ложку!

У Сычонка глаза разгорелись, на щеках румянец заиграл.

– Но мужики хотят его сжечь, – сказал Степка. – Али хотя бы ошейник со шипами сребряными напялить. Да сребра им жалко покуда. Ты знашь что, Василёк, изловчися да прокрадися к нему? Не можно?.. Не?.. Да! И как же ты побаишь?.. Эх, недоля твоя. Мамка сильно тебе жалеет, печалуется об тебе. Полюбился ты ей за глазы свои цветастыя.

Сычонок начал показывать снова: лодка, трое, ночь – и вверх по Днепру!

Степка смотрел, колупал болячку за ухом оттопыренным, щурил один глаз, другой, кривил губы.

– Не! – рек и ушел.

Работники продолжали разбор храма с осторожностью. И все у них ладилось. Заяц отдавал распоряжения, всюду слышен был его успокоительный и бодрый басок.

Уноша тот, Архипка Рубель, оклемался, живый бысть, лежал в келье да принимал травное питие Димитрия.

А Леонтий с Тараской Бебеней закончили звонницу и теперь подвешивали колокола. Чтобы справиться с праздником и воскресеньем, позвали мужиков. Воскресенье звонница еще выдюжила. Праздник вешать монахи Леонтия отговаривали, пусть помолчит покуда. Но Леонтий как представил, сколько же это годов празднику безмолвствовать, так лицом потемнел и вернул мужиков, упросил и его подвесить. Мужики натужились, взялись за веревку и потянули колокол вверх… Да тут звонница и рухнула, мужиков придавила, белые аки снег они выбирались с помощью других, озирались безумно… Вроде и не убился никто, ссадинами да ушибами отделались… У одного ногти сорвало на руке, у другого кожу с локтя сняло…

И мужики снова загудели, пошли прямо к порубу. Там запоры и большой замок. Стефан туда же пришел, принялся увещевать их. Мужики не расходились. Зайца тоже не слушались. Долго спорили. Наконец потребовали надеть на того оборотня ошейник с серебряными шипами, дабы хотя бы смирить его.

– Да иде аз вам сребра-то столько возьму? – вопрошал Стефан.

– Знамо иде: в обители гораздо и сребра, и злата, – отвечал все тот же седобородый мужик Рах с запавшими глазами и высокой шеей. – А коли нет, убо и не станем в таком месте труждаться! Погибель одна!

– Да!

– Все верно Аким Рах баит!

– Чрез вас мы калеками все содеемся!

– Усмирите зверя того Арефинского!

– Только сребра дайте, а уж мы сами позаботимся, вона наш ковач!

И вперед выступил Треня Ус кудрявый, с крепкими круглыми кулаками.

– Бо блажь ваша! – возвысил голос Стефан, сверкая зубами. – Нету у сего человека никакой тайной колдовской силы, нету! И ни к чему сребро портить. Против нечистого и вредного одно оружие – молитва.

Тут и Герасим подошел на крик, выслушал требования и вдруг согласился, сделал знак Стефану, молвил, что найдется сребро.

– Отче, то похухнанье одно! – возразил Стефан.

– А мы и посмотрим, – отвечал игумен. – Коли прельщение одно суеверное, а напасти от нерадения, то и ничего не содеется. А кудеснику богопротивному и поделом пострадать за то, что христианам зло творил, звал отступить от истиннага Бога живодавца, дающего нам всяко обилие от плодов земных, сотворившего небо и землю, моря и рекы и источникы. – Игумен перевел дух. – Ложные знамения на нем! И крамолу подымал на владыку Мануила. Поделом! Где ваш ковач? Пойдем, дам сребра от братии.

И Треня Ус пошел за игуменом. Тут же сыскали полоску железа, инструмент, наковаленку, развели в поварне огонь сильный, и через какое-то время стал слышен звонкий перестук. И к вечеру ошейник железный с серебряными шипами внутрь был готов. Треня Ус показал всем прямо на своем сыне, как можно подгонять ошейник. Подогнав, надо будет заклепать его, чтобы волхв не смог снять.

– Как же ты содеешь? – спросили.

Треня Ус покачал кудрявой головой и согласился, что это зело мудрено, а посему лучше сильно закрутить через отверстие проволокой клещами – без клещей и не открутишь.

– Уж ён сумеет!

– А ты так все смастери: залей ту дырку свинцом, – вдруг подал совет Леонтий.

– Верно! Верно!

И Треня Ус согласился, добавив, что ишшо ни единожды не сотворял такую-то штуку.

Сын его, Дружинко, все потирал шею после ошейника, и на ней видны были красноватые следы, а из одной ранки даже и капельки крови уже насачивались. Переусердствовал его батька, нажимая крепкими, зачернелыми от вечной сажи горна пальцами на ошейник. Да и шипы те были остры. Это сумел углядеть и Сычонок.

Все хотели закончить с ошейником тут же, но кинулись искать свинца, да не сыскали. Подсказали залить уж серебром, да ни капли от того серебра, что дал игумен, не осталось. Сын Дружинко напомнил ковачу, что у них есть кусочки свинца. Да теперь они поселились на другом конце града, далёко бежать. И тогда игумен велел все оставить до завтра, вняв речи Стефана, что уж литургию служить будет время, и нехорошо то содеется, ежели человека в ошейник станут заковывать.

И то правда, было уже поздно. Братия слюни пускала от запаха брашна из поварни. Тугощекий черноглазый Кирилл с Лукой спешно на огненной еще после ковача печке готовили похлебку из муки, жира, да лука, да рыбы.

Мужики потянулись в ворота, устало сдвинув шапки на затылки и набекрень, а кто и зажав шапку в кулаке.

Степка кивнул Сычонку, вызывая за собой. Тот быстро поравнялся с ним.

На Чуриловке мычали коровы, лаяли собаки, слышны были детские голоса, вскрики баб. От Днепра уже шла прохлада. И в лугах завел свою скрипучую песенку коростель. Квакали лягушки.

– Василёк, – сказал тихо и внушительно Степка Чубарый. – Я тебе пособлю. Буду на лодке за пристанью. Чуешь? Не на самой пристани-то, а перед нею, там есть закуток такой в бережку, меж ивами. Но не враз! А за полуночь, чуешь?

Сычонок смотрел на друга с торчащим из-под драной шапки чубом и такими же торчащими в разные стороны ушами.

– Чё пучишь зенки-то, аки лягва?! – не выдержал Степка. – Все разумеешь али коснеешь[228]228
  Медлишь.


[Закрыть] разумелкой?

Сычонок проглотил слюну и кивнул.

– Гляди сам. Я прожду да уйду, а лодку и до утра оставлю. Твое дело вывести волка, ежели не передумал… А я бы на твоем месте не заводил раздрягу[229]229
  Раздор.


[Закрыть] в голове. Удумал так удумал. Я попам и мнихам и совсем не верю. И мой батька не верил. Токо матка… Но она из страха одного. А то и сама бы к тому кудеснику Арефинскому пойшла на поклон, испросить о судьбе батьки-то, куды ж ён сгинул? Пытай судьбу, Василёк, – закончил Степка Чубарый и крепко ударил кулаком в плечо Сычонка. – Горько съешь, да сладко отрыгнется, баил мой батька.

Того аж качнуло. Дурной силы было уж зело много в Степке. Сычонок хотел ответить тем же, да Степка уж ушагал далёко следом за рабочими мужиками, и догонять он не стал.

Вот как все поворачивалось-то. Ну и Степка…