Текст книги "Родник Олафа"

«Сице и чиво тот пастух?» – напомнили ему жители.

Тот пастух и носил всю свою жизнь шапку пастушью, даже когда епископом стал и был вхож к императору, сиречь царю царей Царьграда Константину. Такую шапку, что вот подобна верхушке желудя, что отлетает, когда он поспеет, а бывает, и вместе с ним падает. Был Спиридон сей добр и силен в молитве. Настала однажды засуха, и он вознес просьбу ко Христу, так и посыпался крупный и обильный дождь, все нивы увлажнил зело. Он всегда принимал странников, давал хлеб бедным. Учит ли тому же этот болотный Яша-Сливень? Привечать бедных, помогать страннику-пешеходу? Да и нет в старой вере-то вашей таких людей святых, как Спиридон.

«Хорт Арефинский тоже и лечит, и мудрый совет дает», – рек кто-то.

Что же его мудрость не подсказала, что черноризец не потонет в болоте, а уйдет в Смоленск да еще и вернется с грозою гридей?

Немыкарцы не отвечали.

А Спиридону незримо служили ангелы единожды и подпевали после каждой ектении, сиречь прошения: «Господа просим!» А ангелы ответствовали: «Подай Господи!» А когда умерла его дочерь Ирина, одна знатная женщина возвела на нее напраслину, мол, переданные ей драгоценности продала. И тогда Спиридон воскресил силой молитвы дщерь, и та сказала, где спрятаны драгоценности.

И всякие иные чудеса творил святой. А главное чудо его было в добролюбии и простоте: он и епископом часто пас овец.

И бысть он грек, как и наш владыка Мануил.

«Так Мануил-то не пасет овец?» – спросил кто-то.

Мануил и есть пастырь Божий, вас, аки овец неразумных, он и пасет своими молитвами в соборе на холме Мономаховом, правит со всем народом смоленским великую ладью – выше, выше по течению, на лазурную звезду. А вы, по наущению диавола, из той ладьи выпрыгиваете – в геенну огненную, в болотину, дурно пахнущую старыми гнилыми костями прежней ветхой веры. Нет никакого Яши-Сливеня, ни Перуна, ни Макоши, ни Велеса, ни собак с крыльями, а есть Христос и слово Божие, и слово то о любви. А больше ничего ни вам, ни нам, никому другому на земле и не надобно. Любовью и зовется та звезда лазурная. Аминь.

И немыкарцы смутились и отступили, разжали кулаки, положили на место топоры и вилы… Но надо было еще проникнуть на ту сторону болота, где жил с некоторыми крестьянами Хорт вблизи двух холмов, называемых Арефинскими. Стефана прошлый раз туда тащили ночью. Великое то болото, прельстительное свежей зеленой травкой. Но ступи – и погрязнешь, побарахтаешься и захлебнешься мутью. А где-то есть мостки. Да никто говорить не хочет. Боятся силы того Хорта. Вот как он запугал народ. Тиун Борис Хмара хотел кого притомить плетью али еще как, да Стефану на ум пришло: а отчего весь[189]189
  Деревня.


[Закрыть] по соседству прозывается Долгомостьем-то?

Туда и поехали. Там и быстро тот долгий мост через болото сыскали. Да и перебрели по мосткам над зыбучими топями на другую сторону – будто мира. А и то: здесь христианский, а там прадедовский поганскый.

И Стефана оторопь брала, как же он в тот раз сумел пробраться до крепкого берега Днепра?.. Только молитвой да помощью Спиридона Тримифунтского.

И доехали они до тех холмов двух Арефинских, смерда прихватили, тот сразу и указал истобку над родниковым колодезем, в коей и пребывал Хорт, ничего не чуя. Там его и повязали. А женка брюхатая со страху опросталась до времени, кровью потекла. И уж не проповедью пришлось действовать против арефинских насельников. С дрекольем, косами пошли за своего кудесника треклятого. И гриди порубили некоторых… Одрину ту пожгли, хотели все предать огню, да Стефан заклял тиуна Бориса Хмару. У того вид хоть и свирепый, а сердце не такое. И он внял, остановил гридей-то разбуянившихся. И люди арефинские охолонули немного. Тогда Стефан и у них вопросил, как же он жив пред ними стоит и вот все его косточки под рясой, а не в болотине у Яши-Сливеня?

Да проповеди там читать было не с руки. Одрина Хорта горела, женка стенала, порубленные два мужика еще кровью исходили. И смольняне повернули да и ушли той же дорогой, по мосткам долгим. Хорт как собака за ними бежал связанный. Но сильный аки лось, лишь на полдороге к Смоленску стал сбиваться и падать, сучить окровавленными ногами, босым же его прихватили, не дали обуться. Тише поехали, шагом…

Повесть Стефана произвела большое впечатление на братию. А еще сильнейшее – на Сычонка. Глаза его стали как тьма озерная, глубь. Он ведь к этому человеку и желал попасть, а тот сам явился. Но в каком виде, после каких деяний!

И неужто он в самом деле здесь? Сычонок потом осторожно приближался к порубу, прислушивался затаив дыхание, глядел остро, словно что-то мог увидеть еще кроме темных и крепких бревен. В порубе и окошка не было.

Сице то ведь Хорт, кудесник Арефинский! Что ж он, не сумеет наволховать? И ринется волком-то серым в туманы Днепра.

У Сычонка аж все волоски на теле дыбом встали от представленного.

И страх усилился от слов Леонтия, которыми тот напутствовал Сычонка, поднимавшегося вечером на колокольню: мол, потщись играть нынче, чтоб того поганца аж до костей пробрали святые звуки. И наверху он не сразу решился взяться за язык обыденного колокола. Да пришлось ударить, и еще раз ударить… Сычонку так и казалось, что звуки те вонзаются в бревна поруба, легко их минуют и режут плоть неведомого чародейника. Но как же он не может с тем справиться? Отразить звуки? Хоть и оглохнуть, пока звон сыплется сребряными мечами да копьями.

Сычонку не верилось ни во что: ни вот в эту колокольню, ни в близкий град Смоленск с церквами да хоромами, над коими повисла круглая большая желтая луна, ни в пристань Смядынь на Днепре, ни в Чуриловку, ни во что и ни в кого. Все чудно было. Будто и не было, а только блазнилось.

Леонтий перезвоном оказался недоволен.

– Необытно[190]190
  Скверно.


[Закрыть] играл, Василёк, – проворчал он и, прищуриваясь, вгляделся в лицо мальчика. – Али осетило[191]191
  Опутало.


[Закрыть] тебя нечто?..

Мальчик пожимал плечами. Откуда он ведал, что с ним такое стряслось. Да и ничего, просто не было задора к игре-то.

9

Наутро монахи как-то переглядывались, перешептывались… Мальчик уловил разговоры о каких-то подхыбных[192]192
  Лукавых.


[Закрыть] снах, о том, что Удоля[193]193
  От удолие, удоль – ложбина.


[Закрыть] всю ночь била копытом в стену и ржала, а по саду мелькали какие-то зеленые огоньки. Удолей звали монастырскую кобылу, у нее спина и правда прогибалась сильно, так что верхом на ней никто и не ездил, того и гляди, вовсе в землю упрется живот.

Словом, заключил Феодор с налимьими усами, язвена[194]194
  Рана.


[Закрыть] поганскыя тут у нас открылася.

Сычонку хотелось увидеть своими глазами Хорта. И он даже надеялся, что его кликнут, дабы снести миску еды пленнику. Но понес ядь[195]195
  Еду, пищу.


[Закрыть] сам Стефан, а толстый Леонтий с сильными хваткими ручищами его сопровождал. Другие монахи тоже хотели посмотреть на волхва Арефинского, да игумен Герасим всех разогнал, велел идти по своим работам.

Дел в монастыре прибавилось с подготовкой к строительству храма. Все иноки участвовали в разгрузке камней с подвод, а часть уходила на пристань, когда прибывали ладьи с камнями. Плотник инок Андрей обтесывал топором бревна, в помощниках у него был Лука. И сразу с утра Лука хватил нечаянно топором – прямо по руке, левой, два пальца и отсек, указательный и безымянный, кровь так и брызнула на Кострика, что забавлялся поблизости со стружками, и он с недовольным мяуканьем на высокой ноте кинулся прочь, весь забрызганный.

Лекарем слыл книжник-переписчик Димитрий, и бледный Лука опрометью побежал в книжную, зажимая обрубки пальцев. Димитрий повел его в свою келью, где у него были травы всякие, настойки. И кровь остановил, перевязал чистой тряпицей. Лука вышел от него все такой же бледный, квелый, зевающий. Сонливость на него такая напала, что игумен дозволил ему идти в келью и прилечь.

А в полдень случилось иное несчастье: ладья с камнями перевернулась у пристани, и весь груз пошел ко дну.

Монахи мрачнели, смуро поглядывали на безмолвный поруб. Спрашивали у Леонтия: как этот Хорт выглядит, каков он из себя? С червлеными[196]196
  Красными.


[Закрыть] ногтями? С волосами на ладонях? Указательный и средний пальцы у него едины? Эти вопросы им подсказал слепой горбун Тараска Бебеня. Он рассказал, что когда жил на Соже, то в соседней веси был оборотень, и его долго не могли схватить, то бишь хватать-то хватали то одного, то другого, но дознаться не умели. А то чадо пропадет у кого, то овцу порежут, то бабу снасильничает неведомо кто на сеновале. И так оно все и шло, пока не объявился един калика перехожий, бывавший и в Царьграде, и Кыеве, и на горах Дуная, и в лесах Литвы. Так он поведал обо всех этих знаках… Правда, ни у кого ни красных ногтей, ни волос на ладонях, ни острых ушей и не было. Но тот калика перехожий знал верное средство обуздания волколака – ошейник. «Как ошейник? Собачий?» – удивился кто-то из братии. Тараска Бебеня отвечал утвердительно, ён самый, мол, и сойдет. Только вбить в него надобно серебряные клепки, а ишшо лучше – шипы. Серебро – главное оружие против оборотней. И шипы те должны глядеть внутрь, к горлу. Тогда люди и пошли к ковачу Фролу, просили его изготовить такой ошейник, каждый пожертвовал серебра елико[197]197
  Сколько.


[Закрыть] мог… «И что же?» – не терпелось братии, собравшейся у будки Тараски Бебени.

– А как только изготовил Фрол ошейник-то, мужик Тимоха Радко, бобыль, в лес наладился как будто за лубом, да и пропал. А на него и думала весь!.. И с тех пор всякое кознование прекратилося. И хранили тот ошейник как сильный оберег.

Монахи после этого сообщения – кто плевался и смеялся над дурным людом из его веси, а кто помалкивал и качал головой.

А надо уже было приступать к разбору деревянного храма. В монастыре появился мастер каменных дел Сергей Гридков, спокойный невысокий мужик с русой бородкой и подогнутым, ровно башмачок, носом. Он все осмотрел и рек, что совсем уж пора расчистить место.

Игумену не хотелось убирать храм, да еще в такое время каких-то несчастных случаев, слухов, несуразиц. И он вопрошал того Сергея Гридкова, мол, а другое место нельзя ли подыскать. Мастер озирался ясными глазами. Разводил руками:

– Да иде же, батюшка?.. – переспрашивал бархатным баском. – Тут у тебя сад, тут кельни, там трапезная и поварня. Там нужники. Там склад. Там поруб. Куды?

– За стеной ежели? – поинтересовался игумен, беспокойно перебегая глазами с одного строения на другое.

– Ха! Заместо огородов? А щи у братии будут без капусты? Варево без бураков? Ядь без репы, морковки, чеснока и лука?.. А с другой стороны – колодезь святой. А с той – удолие. Чем яе засыпать? И непрочно будет… И хлопотно то. С князем-то как порешили?

Игумен вздыхал, кивая:

– Да тут и порешили, на месте храма и колокольни.

Игумен, как слышал Сычонок от иных иноков, вопрошал Стефана, что им-то теперь содеять с тем волхвом из Арефино. Не лучше ль отвести на княжий двор? Пусть там и судят. Но Стефан возражал. Он желал благокозненные[198]198
  Мудронаставительные.


[Закрыть] речи с тем кудесником повести и побороть его в прении, заставить признать истинного Бога. Пусть сам склонит выю пред иконой. А там и отпустить можно в его горы Арефинские, аки он отпущал Стефана на волю… Только без каверзы.

Но волхва призвал на княжий и свой, епископский, двор Мануил. За ним приехали два гридя. И Стефан забрал волхва и отправился на Мономахов холм. Да вот беда-то! Почти вся братия того и не узрела, ибо как раз ладьи разгружали иноки на пристани, с ними ушел и Сычонок, ему нравилось на пристани бывать, глядеть на ладьи, слушать купцов и гребцов – разноязыкие речи, и свицкие[199]199
  Шведские.


[Закрыть], и немецкие, и даже греческие. Вот и поплатился за любопытство!

Но уж возвращение волхва со Стефаном зорко караулил. И снова проморгал. Вместо Луки чистил в поварне старую репу, Лука-то был теперь раненый. Только и командовал. И в этот час как раз Стефан с волхвом и вернулись.

Потом от иноков он выведал, что рубаха на спине волхва прилипла и коростой покрылась, видать искусили[200]200
  Испытали.


[Закрыть] его плетьми на княжеском али Мануиловом подворье. Но взгляд у него был гладивый[201]201
  Хищный.


[Закрыть] и с глумом[202]202
  Насмешкой, издевательством.


[Закрыть]. А босые ноги тож в коросте. И Лука узрел будто червленые ногти у него…

– На руцех?[203]203
  На руках.


[Закрыть]

– На лапах, – ответил Лука.

– От дурень, – поругался на Луку Феодор. – Ноги разбиты, вот и ногти червлеными содеялись.

– Погоди, – сказал Сергий-книжник, – у него ишшо и руце поалеют.

Сычонок в последний раз поднялся на эту колокольню, завтра ее должны были разбирать уже. Следом пошел и Леонтий, отдуваясь и что-то шепча. Сычонок оглянулся. Снова над градом восходила громадина-луна, сама как колокол, только молчащий, все никак не издающий ни звука.

Леонтий молчал, сидел на пне, гладком, темном, потрескавшемся. Сычонок взялся было за веревку, да что-то оробел, оглянулся на Леонтия.

Леонтий махнул тяжелой рукой.

– Звони, Василёк! Играй! Пущай коники святых братьев цокают, скачут. Давай!

И Сычонок начал звонить. И получалось у него это волшебно. Леонтий ожил, так и следил за ним. И громко рек:

– Бо убо и есть – сребро!

И только то рек, льющийся дивный напев захлебнулся, на миг прервался, а дальше уже потек не столь ладно, вот будто в чистый и ровный поток с песочком камней набросали, сучьев, коряг.

Леонтий даже встал.

– Э-э! Шалишь, малый?! Ты чего? Что за похухнанье? Ась?!

Сычонок и сам не ведал, отчего это вдруг все колокольное сребро стало каким-то лаем да лязгом. Леонтий отогнал его прочь.

– Кыш! Дай сюды…

И сам продолжил игру. Выходило у него не лучше. И то была последняя колокольная игра деревянного храма и деревянной часовни. Дни их уже были сочтены.

10

На следующий день начался разбор колокольни. Прежде всего снимали колокола. Сергей Гридков, по кличке Заяц, – а и впрямь было что-то в его лице заячье, то ли два передних верхних зуба особо выступали, то ли нос как-то заячий напоминал, хотя и как башмачок, не схватишь сразу, но что-то такое было, мелькало неуловимое, – учинил наверху подъемник из балок и веревок, на нем и спускали колокола. Заяц был матерый, приказанья отдавал коротко и дельно своим баском. Но воскресенский колокол, второй по тяжести и величине после праздника, внезапно сорвался и упал, тоскливо загудев. Но веревка была цела, как и весь деревянный хитроумный механизм. Это случилось по вине подручного Зайца, рабочего мужика. Колокол не разбился и никого не зашиб, но Леонтий, сразу подбежавший к нему, нащупал своими толстыми беспокойными пальцами трещину. Возвел глаза горе и выругал того мужика работного.

– То ли ишшо станется, – глухо проговорил Феодор, поглаживая налимьи усы.

Леонтий взглянул на него, потом перевел глаза на поруб, к которому как раз шагал Стефан – на прения с волхвом, оборотнем Арефинским. Сопровождали его книжники-переписчики: резкий Сергий с мягкой дымчатой бородой и сумрачный скуластый чернобородый Димитрий.

– С нами сила Божия, – сказал он и перекрестился, а после гаркнул вверх: – Клаколы[204]204
  Колокола.


[Закрыть]-то не бейте, оны нам пригодятся ишшо!

Заяц посмотрел на него сверху и дернул своей русой бородкой. Остальные колокола Заяц спускал сам. Внизу их погрузили на телегу, запряженную Удолей, и свезли за трапезную, укрыли рогожами.

А рабочий люд вместе с иноками уже разбирали колокольню, стучали топорами, с треском отдирали доски. И к вечеру вся колокольня уже лежала громадной кучей досок и бревен возле стен и выше стен, окружавших монастырь. Исчезла, будто ее и не было. Сычонок глазам не мог поверить. И как же быстро работали мужики. И не было вечернего пения колоколов. Леонтий в тоску впал и сказал, что надо строить пока звонницу.

На другой день он вместе с Тараской Бебеней и взялся за возведение звонницы подле трапезной. Слепой на удивление ловко орудовал топором, вырубая из бревен брус. Сычонок упросил взять и его в это дело. И он подавал тому и другому нужный инструмент, убирал щепу, бегал на колодезь за свежей водой. День-то июньский разгорался солнечный.

Но тут вдруг его окликнули, он обернулся и увидел Степку Чубарого. Тот, по своему обыкновению, подмигивал то одним глазом, то другим, шевелил губами, пыжил щеки и лыбился. Оказалось, мамка послала его наниматься на работу хоть кем, на побегушки. Леонтий отпустил Сычонка. И тот повел друга к Зайцу в храм.

А там уже работные и монахи выносили всю утварь, иконы. Игумен за ними следил, давал указания, стучал своим посохом, негодуя на того или иного нерасторопного и неумелого, ронявшего то подсвечник, то аналой[205]205
  Четырехугольный столик для богослужений, стоящий перед иконостасом.


[Закрыть], потир[206]206
  Сосуд для освящения вина.


[Закрыть] один он сам отнес, а потом и дискос[207]207
  Блюдо с изображением сцен из Нового Завета.


[Закрыть]. И другие мелочи сам носил: кресты, цепи, звездицы[208]208
  Металлический предмет, символизирующий Вифлеемскую звезду.


[Закрыть], лжицы[209]209
  Небольшая ложка с крестом на конце.


[Закрыть], копие[210]210
  Обоюдоострый нож с треугольным лезвием.


[Закрыть], чашу для хранения святых частиц, дароносицы[211]211
  Переносная дарохранительница для хранения Святых Даров.


[Закрыть], огромную Библию с серебряными застежками. Сычонка всегда завораживала эта книга. Ее выносили из алтаря и клали на аналой, медленно раскрывали, и тот или иной инок начинал чтение, особенно ему нравилось, когда читал Димитрий. Его голос лопатил книгу, как весло кормщика – воды речные. И книга всхлипывала, качалась, била брызгами под своды. И то была река иная, не Гобза и не Каспля, не Днепр, а неведомая, в других краях текущая, из Ерусалима изливающаяся, через моря и горы.

Сычонок толкнул Степку Чубарого в бок, мол, гляди, гляди, книга-река… Степка не понял, переспросил, чего, это… Заяц?

Сычонок прыснул, зажал ладонями рот. Ну не дурень ли, игумена Герасима Зайцем величать?

Он дернул Степку за рукав и повел дальше. Нашли они Зайца, тот отмахнулся было от Степки Чубарого, но вперед выступил Сычонок, он сложил ладони, пошевелил губами и поклонился мастеру.

– За тебя, что ли, просит? – спросил Заяц.

– Ага, он немко.

Заяц улыбнулся, глядя на Сычонка.

– Имени, что ли, нема?

– Это наш Василёк! – сказал ему проходивший мимо Димитрий с другой книгой.

– А и то верно! – заметил Заяц. – Не в бровь, а в глаза имечко.

И Степку он взял на побегушки. Степка Чубарый сразу завертелся и забегал туда-сюда.

Утварь долго таскали, разносили по кельям. И уж в полдень случилось лихое: Лука углядел, как один работный мужичок ладанницу[212]212
  Небольшой сосуд для ладана.


[Закрыть] серебряную-то сунул меж бревен бывшей колокольни у стены, ближе к воротам. Поднялся крик. Феодор схватил пегого мужичка за ворот и хорошенько встряхнул. Но не бил, монах все же. На крик подошли другие, молча глядели на мужичка, расступились, когда пришел Заяц.

– Эх ты, наследок[213]213
  Потомок.


[Закрыть] татя и сам тать[214]214
  Вор.


[Закрыть], – проговорил Заяц. – Тебе же положили плату на живот[215]215
  Жизнь.


[Закрыть]. А теперь что, и самого живота лиховати[216]216
  Жизни лишить.


[Закрыть]?

Мужика пробирала дрожь, он утирал обильный пот с мрелого серого лица, пот накапливался в оспинках, и все узкое носатое лицо его блестело, как та ладанница.

– К тиунам свести его на княжий двор! – крикнул Сергий-книжник. – Там шкуру спустят.

У мужичка и зубы кривые слышно стало как застучали.

Послали сказать игумену. Он скоро и сам подошел со своим посохом. Мужичок не смел глаз на него поднять.

– Да его Чернавка, баба, сразу двойней опросталась, – подал голос длинный как жердь, седобородый работник в рыжей грязной шапке. – А там ишшо тройня по лавкам, мал мала меньше. Ей молока свово не хватат. А купить не на што.

– И то развязывает ему руце? – вопросил игумен, колюче взглядывая на седобородого работника.

Тот смело выдержал взгляд игумена и сказал:

– Да пущай все помирают.

Игумен, горбившийся последнее время от усталости, даже распрямился.

– Татьбой[217]217
  Воровством.


[Закрыть] добудешь жизнь здешнюю, – сказал он, – а вечную погубишь.

– Ну а ежели ребятишки с голоду передохнут, аки котята али щенята, то и греха ни на ком нема? – опять же вопросил тот смелый седобородый крепкий мужик. – И вечная жизнь не погублена?

– Баишь зело много, как бы не забаиться вконец тебе, Аким Рах, – пробасил Заяц.

– Так и сказано, что было в самых началах Слово, – отвечал тот мужик Аким Рах с крепкой высокой загорелой шеей и запавшими глазами, зорко глядящими из-под лохматых бровей. – И где же не баить, ежели не в святой обители?

– Не все слова уместны, сын мой, – наставительно произнес игумен.

Аким Рах кивнул.

– Но мне памятны слова про Христа нашего. Те, что Он баил, аки ему привели блядь. Хто без греха, тот и кинь в нее каменюку.

Монахи с любопытством смотрели на этого седобородого мужика. Игумен молчал, соображая…

– Сице сей муж ведь не блядь? – вдруг подал голос Стефан. – Пусть сам то решит.

Мужики загудели, переминаясь…

– Еромка, тебе решать, – властно сказал Заяц. – И поскорее. Дело ждет.

Мужичок рухнул на колени.

– Пущай засекут в навь!.. – прохрипел он сдавленно. – Виру дать не с чего.

Все ждали, что скажет игумен Герасим.

– Кощун ты и есть, – проговорил игумен. – Но кощуна[218]218
  Игра слов: кощуна – святотатство, смехотворство, забавная шутка.


[Закрыть] может обернуться и злой шуткой, заполонить кощунника скверной. Мыслишь ты себе хорошо, что то есть?

Еромка безмолвствовал, только дышал тяжело, трудно. Знал он, как работают заплечных дел мастера на княжьем дворе – шкуру-то струпьями и сгоняют аж до самого белого хребта.

– Скажи мне, – потребовал игумен.

– Ведаю, – наконец прохрипел Еромка.

– Что же?

Мужичонка утирал рукавом щербатое свое лицо, лязгал кривыми зубами.

– Да… ето… мотыло всякое…

– Верно, – тут же ответил игумен. – Потому и урок тебе, раб и кощунник, задаю по слову твоему верный: ступай чистить отхожее. И мысли, что и себя ты той лопатой очищаешь. Ступай!..

Мужик аж процвел, начал кланяться и благодарить игумена.

И Еромке тому дали лопату и ведро и повели к монастырским нужникам.

Одни иноки дивились и говорили, что преподобный Герасим – вот Соломон чистый.

Но другим это не по нраву пришлось. Грех тот кражи надобно было смыть кровию.

– Ого, – бормотал Степка Чубарый, когда они с Сычонком сели отдохнуть в саду под яблоней, – тута у вас башку потеряешь запросто.

На что Сычонок погрозил ему пальцем, мол, а ты не балуй, не зарься.

– А иде твои клаколы? – спрашивал Степка.

Когда они плыли по Днепру до пристани Смядынской, Сычонок сумел знаками объяснить, что труждается в монастыре звонарем. И Степка понял.

Сычонок развел руками, потом указал на гору бревен и досок.

– А-а… – протянул Степка Чубарый. – Ну-ну… Отцик Цветик! Хы-ы!

Но тут Сычонок замахнулся на него, нахмурил брови. Показал, что язык-то лучше держать на замке, мол, монастырь все же, святые отцы кругом.

– Ладно, ладно, – отозвался Степка, – уразумел. Языце, супостате, губителю мой! Видал сам, как оно тут у вас все поставлено. Не забалуешь, ага. А то ишшо и меня немко соделают, а?.. Слышь, а тебе-то язык не урезали? Ну, покажь!

Сычонок отвернулся.

– Да покажь, чиво ты? Никому не скажу, вот те крест, землю могу поисть. А, Василёк? – Он уже услышал, как Сычонка здесь зовут.

Сычонок отрицательно покачал головой. Да Чубарый вдруг навалился сбоку, опрокинул его на спину, хотел было полезть грязными пальцами в рот, да Сычонок хорошенько лягнул, и тот отлетел аж к соседней яблоне и крепко стукнулся затылком о ствол.

– А! Мечник[219]219
  Княжеский дружинник, страж, палач; здесь – палач.


[Закрыть], а не мних! – восклицал Степка, потирая зашибленное темя. – Конь монастырский!

Сычонок показал ему кулак.

– Так ты скажи мине, хто ты такой будешь, сице и отвяну.

Сычонок косился на Чубарого и был настороже.

– Я даже не ведаю, с какой ты реки. По какой реке вы с батькой плоты гоняли-то, а? По Ельше? А там на Мёжу и в Дюну? Мой батька на всех реках бывал. А на каких не бывал, про те ему другие речники сказывали. И я ту грамоту речную усвоил. Ладейщиком хочу быть.

И тогда Сычонок кивнул, расчистил землю у яблони, оглянулся и сломал сучок, старательно вывел название реки. Его он научился писать раньше, чем свое имя. И еще название своего города. Гобза и Вержавск. Это оттого, что после дознания на княжьем дворе всем уже в монастыре стало известно, откуда он. Лука и выучил его чертить эти названия. А имени его настоящего никто здесь не знал. И потому Лука еще показал, как писать имя Василёк. Все его так звали.

Но Степка Чубарый уставился на буковки аки баран. Тогда Сычонок велел ему жестами здесь дожидаться, а сам пошел за Лукой. Но Лука никуда идти не захотел, а Сычонка заставил работать в поварне.