Текст книги "Родник Олафа"

6

Но ничего не получилось. Никто ничего не смог выдумать для него. Никак не выходило немому мальчику сопровождать инока Стефана в Немыкари те, за тридцать поприщ от города. Он видел, как на дворе появились всадники, семеро, при мечах, кинжалах, двое с луками, колчанами у седел, шестеро в кольчугах даже; все в шапках. Восьмым был сивый мосластый мужчина в красном плаще, в шапке, отороченной мехом, со свирепыми синими очами, в желтых сапогах. Он здесь начальствовал. А девятым – отец Стефан. Он тоже сел на высокого статного жеребца, серого в яблоках, подоткнув рясу. И на коне держался хорошо. В нем чувствовалась большая сила, страстная хватка. Потому епископ Мануил его и направлял в свое село, недавно полученное по грамоте Ростислава. А что там происходило, мальчик толком и не ведал. Ему не объясняли. Он только знал, что едут они в Немыкари на Днепре, какое-то необыкновенное село вблизи гор Арефинских, посреди коих живет Хорт Арефинский, сильный кудесник, балий, волхв, облакогонитель, чародейник. И Васильку… то бишь Спиридону (мальчик уже и сбивался, путал свои имена), никогда к нему не попасть.

Стефан осаживал серого в яблоках, и тот приседал на задние ноги, скалил зло зубы, белел яблоками глаз, храпел.

Видно, так и волхва хотели взнуздать да оседлать. Что-то у них с того выйдет? Али не выйдет?

Мосластый махнул, все сразу наструнились да и поскакали медленно к вратам. С ними и Стефан. В последний момент перед воротами он оглянулся и увидел Василька. И успел-таки взмахнуть широким рукавом черной рясы и осенить его крестным знамением.

Все всадники скрылись. Следом пошел и мальчик.

На спуске с холма Мономахова он снова увидел дурака Богдашку. Тот сидел на склоне и плел из желтых одуванчиков венок. Сычонок хотел проскользнуть незамеченным, но дурак его заметил и стал что-то выкрикивать нечленораздельное. «Вот дурак так дурак, язык есть, а ён бурчит чего-то, как поросенок», – с досадой подумал мальчик, ускоряя шаг. А дурак вдруг вскочил, нахлобучил на свою лысую голову недоплетенный венок и завыл с дикой силой. Мальчик аж втянул голову в плечи и присел. А дурак продолжал выть по-волчьи, и собаки вмиг всюду притихли оторопело, а потом разом и взорвались. И мальчик не выдержал и побежал по тропинке. А сзади несся дикий вой и смех.

– Стой, не бяги! – крикнула какая-то баба из-за плетня.

Но к Сычонку уже бежала собачья пыльная кудлатая свора. Как будто это он волчонком-то выл.

– Сюды! – крикнула та баба, распахивая калитку.

И Сычонок вбежал к ней во двор. А собаки осатанело накидывались на жердины, грызли, плескали языками, брызгали слюной лютой. Ох, невзлюбили они Сычонка из Вержавских лесов, невзлюбили. Баба на них кричала. А шавки только больше ярились.

– Степка! – позвала она.

И со двора вышел коренастый мальчишка с оттопыренными ушами и торчащим чубом. Его лицо было в каких-то пятнах, светлых и темных. Даже коротко стриженная голова, что виднелась ниже драной шапки, была в пятнах.

– Чиво?

– Ты погляди на чертей тых! Ну. Вон малого едва не заели совсем, аспиды кознованныя[159]159
  Истязатели коварные.


[Закрыть]! Сучье отродье! Блохастое племя!

Но Степка глядел на мальчика в мешковатой рясе, лаптях, в скуфейке не по размеру, что все наползала на его яркие васильковые глаза.

– Слыш-ко! – окликнула его мать.

Малый лениво обернулся к плетню, посмотрел на лающих собак, куда-то ушел да вдруг выскочил из-за угла хлева с жердиной и борзо побежал с каким-то взрослым густым рыком. Баба ахнула, прикрывая концом истрепанного платка рот. Сычонок тоже рот разинул от удивления. А малый Степка вырвался на улицу и так огрел собачью орду, что та с визгом и стоном рассыпалась и дала стрекача во все стороны. А он гнался за самым большим псом. Пес убегал прыжками, по временам оглядываясь в отчаянии. Степка размахнулся на повороте и звезданул что есть мочи по этому псу, да промахнулся, ибо пес, чуя свой смертный час, прижал уши и рванул из последних сил – да и избег участи быть зашибленным жердью: не хребет пса, а жердь преломилась с громким треском и стуком.

Тут Степка остановился, деловито подобрал обломки – в хозяйстве пригодятся – и вернулся снова ленивой походкой, пуча губы, то щурясь, то раскрывая глаза. Рожа у него была забавная.

– Ишь, – проговорила баба, – жердь-то попортил.

– Ну, то иди сюды, то не сиди и не иди ни туды, ни сюды, – огрызнулся Степка и подмигнул Сычонку.

– Ай! – махнула рукой баба, оборачиваясь к Сычонку и оглядывая его с ног до головы и слабо улыбаясь выцветшей женской улыбкой. – С откудова ты сам, милок, такой глазастенькой-то?

Сычонок сделал знак, показывающий, что говорить он не умеет.

– Ась? – не поняла она.

Степка звучно плюнул в молодую крапиву у колодины, заменяющей крыльцо перед дверью.

– Да безъязыкой! – сразу схватил он.

Баба взглянула на него и снова перевела уставшие серо-зеленые глаза в окружении морщинок на Сычонка.

– Не могёшь говорить?

Мальчик кивнул.

– Ах ти мне Господи, бяда якая, – проговорила она.

– Тю! Быват и хужее! – гаркнул Степка беспечно. – Слепец али, вон, наш Богдашка без вума.

Баба поморщилась.

– Ох уж ти мине. Вот уж горластой петух. Ему бы полголоса дал.

– А чё?! – воскликнул Степка, лыбясь. – На, бери, не жалко, хы! Будем сверстаны[160]160
  Приравнены.


[Закрыть].

– Тебе куды? – снова обратилась баба к Сычонку. – Вижу, не тутошний. В городе иде? Али… куды?

Сычонок махнул рукой в сторону Смядыни.

– Поди уразумей яго, – пробормотала она, качая головой.

– Да в Чуриловку! – снова гаркнул Степка.

Баба поморщилась.

– Уж не ори-ка! Не глухие, знамо.

– А може, ён и глушня! – воскликнул Степка и засмеялся.

– В Чуриловку, – повторила баба. – С пристани?

Сычонок отрицательно покрутил головой.

– Так это… Монастырская, видать, мышь, – сказал Степка.

Баба оглядела мальчика и кивнула.

– Ай, и точно. Да?

И мальчик кивнул.

– Ну, Степка, – сказала баба, – проводи чадо-то. Чтоб брехалы яво не заели.

Степка отмахнулся, строя рожи.

– Да оны теперь носу не высунут! Топай, топай, чернец! Отче наш, иже еси на небеси… аль на Смядыни… на крепком мёдыни… со брагою, хы, хы. Да полным пузом!

Баба нахмурилась и замахнулась кулаком на Степку.

– А ну поганый свой язык прижми! Вота петух, вота неслух окаянный! Щас я табе… – Она стала искать что-то на стене избы.

Но Степка, не дожидаясь, убежал за хлев.

Баба посмотрела на мальчика.

– Ну, милок, оно и вправду, може, не покусятися боле на тобе. Ступай с миром. Погодь.

И она скрылась в избе, а вернулась с полным ковшом.

– На-ко, березовичка, остудись, а то жары уж какие разгораюцца.

Она взглянула на небеса, прикрыв ладонью глаза.

И мальчик осушил ковш, утерся. Поклонился бабе. И та расплылась в улыбке.

– Ишшо?

Мальчик отрицательно покрутил головой.

– Как же ты к святым отцам-то попал? – спрашивала она участливо, все заглядывая в необычные его глаза, любуясь. – Али сиротинушка?

Мальчик покачал отрицательно головой.

– Не?.. Ну, ну, ладно, хто тама ведат, у всякого на роду свое понаписано, у одного то, у другого… Ладно, ладно. Ступай. Нет, погодь, – снова остановила она его. – Степка! Дай яму посошок-дубинку-то! Степка! – позвала она громче.

Но тот не откликался.

– Ахти мине, осподи!

И она пошла, вскоре сама принесла половину жердины.

– Вот, бери оружье-то, хочь вам, инокам, и возбраняется, но как же, ежели аспиды в другой раз понакинутся? Бери.

И, вооруженный и утоливший жажду, мальчик вышел со двора этой усталой бабы с серо-зелеными глазами и блеклыми губами и морщинками и, еще раз поклонившись ей, потопал восвояси.

Собак и не было пока.

Но скоро позади послышался топоток, мальчик быстро обернулся и увидел Степку. Тот разевал рот, кривил губы, прищуривал то один глаз, то другой, смеялся.

– Ай струхнул?! – горланил он. – Струхнул, чернец? Отче?

Сычонок повел плечами. Степка ударил его по спине.

– Не трусь, отче. Степка Чубарый[161]161
  Чубарый – масть коня: с темными пятнами по светлой шерсти.


[Закрыть] пойдет с тобой. Хы-ы-ы.

Мальчик глядел на Степку, шагавшего рядом.

– Чё зыришь, аки баран на новье? – спросил тот, мигая. – Лучше чернеца водить да оберегать, нежли там, на дворе робить, хлев чистить. Хы-ы-ы. Ай не так?

Мальчик улыбнулся и кивнул.

Степка снова со всей силы ударил его по спине.

– А ты ключимый[162]162
  Годный.


[Закрыть], хучь и молчишь, аки керемида[163]163
  Плита.


[Закрыть]. Аки керста[164]164
  Гроб, могила.


[Закрыть]!

И он радостно заржал.

Видно, кто-то узнал его по смеху и крикнул со двора:

– Степка Чубарый, куды прыгашь? Об чем хлопочешь?

– Туды-растуды! – откликнулся Степка. – Хлопот полон рот, а жрати нечаво!

Из-за плетня послышался смех.

И они шагали дальше уже у подножия холма Мономахова.

– А яко ты молитвы читашь? – спросил Степка, взглядывая сверху на мальчика.

Был он на голову выше и много крепче, длинные руки высовывались из коротковатых рукавов линялой и явно тесной рубахи и порты были коротковаты, между ними и стоптанной кожаной обувкой виднелись расцарапанные лодыжки.

Сычонок пожал плечами и махнул рукой.

– А! Ты их дуришь, чо ли? – догадался Степка Чубарый и снова громко засмеялся. – Я вона и «Отче наш» не могу всю сказати, – похвалился он. – А мамка колотить. Язык кормит, язык поит, да язык и спину порет! И ён у меня путатца… Да и сказывай не сказывай, а батька нейдет. Как уйшел в ополчении с Ростиславом-то князем на чудь за Двину, да и сгинул без следов. И каких токо молитв мамка не слала туды! – Он указал грязным пальцем в небо. – И к Николе Чудотворцу, и к Богородице Путеводительнице… Яко то? Взыскание погибших. А може ён и не загибший-то? Папка? И в полон могли взять-то. Леса у них густыя. – Он быстро взглянул на Сычонка. – А твой батька где? Живый?.. Не-е-э?.. А что с им сталося? Убит?.. Убит. Зарезан?.. Зарезан. В битве али как? По разбою?.. По разбою… Ён кем у тебе бысть?.. Священник? Плотник? Бортник?.. На воде?.. Речной, что ль? Ладейщик? Не? Рыбарь?.. Не? Купец? Не?.. – Степка сдвинул на лоб свою пыльную драную шапку. – Да хто ён? По реке?.. По реке… Ну. Не ладейщик, не купец, не… А! Плотовщик?! Хы-хы! Плотовщик. Сразу бы и баил.

И Сычонок закивал и даже крутанулся на одной ноге. Степка еще пуще засмеялся.

– Стой! – сказал он. – Айда на реку? У меня лодка тама ёсть.

Сычонок замешкался на мгновенье.

– Да успеешь ишшо лоб порасшибить в кельне своей монастырской, отцик Цветик, хы-ы-ы!

И не доходя до Торга, они повернули и побежали к другим вратам, главным, через кои Сычонок впервой в град сей входил.

7

– Степка Чубарый! – крикнул стражник, когда они пробежали мимо по гулкому помосту.

– Здорова, дядька Осин! – ответил на бегу Степка.

– Куды скачешь?..

– На реку, дядька Осин!

– А попенок твой чиво без бороды? – спросил с ухмылкой другой стражник.

– Видать, ён из латынской веры, – сказал дядька Осин.

– Эй, мнихшек[165]165
  Монашек.


[Закрыть]! Степка не израдец[166]166
  Изменник.


[Закрыть], нашенский.

Стражникам со скуки еще хотелось позубоскалить, да мальчишки уже были далеко.

Они пошли берегом вверх по течению. На плёсе бабы и молодые девки стирали.

– Портомойницы! – крикнул Степка.

Некоторые обернулись, морщась, прикладывая мокрые ладони ко лбу, чтобы лучше разглядеть крикуна.

– Ах ты, пащенок! – ответила одна. – Ащеул[167]167
  Пересмешник, зубоскал.


[Закрыть]!

– Степка Чубарый! – кликнула другая и погрозила ему скрученными портами и рубахой.

Степка и заржал, аки жеребец настоящий.

– Вот дурень-то! Горлодер! – ругались бабы.

Степка довольно улыбался и внушал Сычонку:

– Оне все керасти[168]168
  Змеи, ехидны.


[Закрыть], аки баит поп Филипп, что у нас суседом на горе Мономаховой. Его попадья ох и керасть так керасть! Малинку, как поспеет, только попробуй у них хучь вот едину съисти. Бяжить с поленом. Ёна, поди, и попа Филиппушку стёгаеть. Он дюже до баб охочий-то, даром, что поп. А глазы-то так и шустрят. Вота ей и чуется всегда израда[169]169
  Измена.


[Закрыть]. В кустах малинника трясца – а не с девкой ли Филиппушка кувыркатца?! Да и ягоды жалко.

В другом месте два мужика отплывали на лодке.

– Здоровы будьте! – крикнул им Степка.

Мужики оглянулись, кивнули сдержанно.

Степка лыбился, мигал то одним, то другим глазом.

– Вишь, ёны уже за рыбою почухали, и сами молчком, аки рыбы. Чтоб не распужать. Твой батька на какой реке плоты-то гонял?.. На Днепре?.. Не? На Дюне?

Сычонок махал рукой куда-то.

Степка лоб наморщил.

– Не, погодь. На Вязьме? На Соже? На Вопи?

Мальчик все отрицал. А Степка разгорелся. Ему интересно уже было отгадать. И он продолжал, поглядывая для верности на небо, морщиня нос и загибая грязные пальцы.

– Десна?.. Мм… Ино[170]170
  Здесь: в таком случае.


[Закрыть]… Угра? Не? Так якая ишшо? Каспля, что ль?!

Сычонок кивнул, но тут же и покачал отрицательно головой.

– Тьфу! Ну чиво ты? Дурной, чо ли? Каспля же, а?

Сычонок попытался показать, что Каспля, но не Каспля, а река, впадающая в нее.

Степка Чубарый смотрел на его знаки, напрягши шею, сжавши кулаки, – изо всех сил старался уразуметь. И ничего не понял. Двинул кулаком в плечо Сычонка.

– Кощунствуешь[171]171
  Здесь: шутишь, издеваешься.


[Закрыть], каженик[172]172
  Скопец.


[Закрыть]?

У Сычонка в глазах потемнело. Он оскалился и кинулся на Степку, ударил его в нос. Тот от изумления аж присел. Тронул нос, а с него алые капельки западали.

– Ох… – пробормотал Степка Чубарый, быстро выпрямился и огрел Сычонка по уху так, что его черная скуфейка слетела на землю.

Тот отскочил, ища на земле камень или палку, ведь ясно было, что Степку этого Чубарого ему не одолеть ну никак. Степка утирал нос, смотрел на кровь на руке все еще изумленно.

– Во сице отцик Цветик… – бормотал он.

И снова пошел было в наступление, сжав кулаки, но вдруг остановился и сбежал к Днепру, присел и умыл лицо. Над Днепром носились с криками чайки. Сычонок стоял наверху, не зная, что ему дальше-то делать. Степка Чубарый смывал капли крови и с рубахи. Смыл, встал, оглядываясь.

– А ты зельный[173]173
  Сильный.


[Закрыть]! – воскликнул. – Зельный отцик! Токо вам жа дратися не леть?.. Али ты отметник[174]174
  Отщепенец.


[Закрыть]? Расстрига?

И Степка Чубарый заржал по своему обыкновению. Он выбрался наверх и протянул руку к Сычонку, тот отстранился. Но Степка шагнул вперед и дотянулся, ударил его несильно по плечу.

– Не пужайся. И то, якой ты каженик? Кощуна то. А вот не кощуна… – И он наклонился к уху Сычонка и прошептал: – Владыко Мануил, гречанин-то, каженик и есть, сказывают. – Он оглянулся и приложил палец к губам. – Токо тссс, чуешь? За то не нос расквасят. А всю голову взобьют квашней. Да яко ты и сказать-то могешь?! – вспомнил он и рассмеялся. – Эх, лепота бысть немко. Язык блудлив яко коза. Щи хлебай, да поменьше бай. А так-то мне за язык все время перепадает на орехи! То мамка прибьет, то попадья-суседка поленом перетянет, то робята бока намнут. Ну, ну, мнихшек, оставим нелюбие, мир!

И он протянул ладонь с мозолями. Сычонок охотно ее пожал. Ему по душе на самом деле был этот Степка Чубарый. В нем чуялось простое и доброе сердце.

И, замирившись, они пошли дальше, пока не достигли сараев на берегу. Степка Чубарый пошарил под камнем возле одной дощатой дверцы, достал ржавый огромный ключ и отпер большой ржавый же замок.

– Тута у мине мрежа, – говорил он, – весла, ведра и однодеревка. Сице!

И он раскрыл скрипучую щелястую дверь. Сычонок заглянул внутрь. На него пахнуло рыбьим и древесным духом. Он сразу сглотнул слюну. Глаза его разгорелись. Отец только еще обещал ему подарить лодку-однодеревку. А у Степки Чубарого уже бысть своя. Они вошли в сараюшку.

– Ишо батя строил, – говорил Степка. – И лодку ён сам долбил долотушкой да топором выбирал сердцевину. Скоко годов ушло, а все ишшо ключима[175]175
  Годна.


[Закрыть]. Но я хочу новь, да поболее. Чтоб туды хлебцов накласть, крупы насыпать, милоть[176]176
  Овчину.


[Закрыть] взять, дерюжкой все покрыть, да и пойти вниз, до Кыёва, али вверх, на… на… эту… Вазузу, слыхал?

Сычонок ответил, что нет.

– Знать, ты не с Вазузы, – проговорил Степка Чубарый. – А с откудова жа ты?

Сычонок насупился.

– Точно не с Каспли?

Сычонок махнул рукой, вызывая Степку наружу. Они вышли. Сычонок расчистил землю перед сараюшкой и начертил извилистую линию.

Степка наблюдал. Сычонок указал на нее и вопросительно взглянул на Степку Чубарого.

– А-а… – догадался тот. – Река суть. Днепр?

Сычонок досадливо мотнул головой.

– То бишь… Каспля?

Сычонок кивнул.

– Ну?.. Твоя?.. Не?.. А где твоя-то?

Сычонок тогда и пририсовал другую извилистую линию – Гобзу.

– А?! Так! Твоя?.. Ага. Как жа зовется?

Сычонок молчал.

– Погодь, погодь… – Степка скреб лысый затылок, дергал себя за густой чуб. – Ну… как жа яё… А! Ельша!..

Сычонок в досаде перечеркнул свою схему.

– Не?.. Чиво брешешь-то? Там токо Ельша и есть, а то я не ведаю? Я все реки и ручьи по княжеству ведаю, все! – распалялся Степка Чубарый. – Я на реке родился! Мамка через Днепр переправлялась, я и запросился из яё поруба-то. И получил речную волю. Прям в однодеревке батькиной. Послед ракам да судакам скормили. И я бывал с батькой – на Соже бывал? Бывал! – считал Степка, загибая пальцы. – На Вопи бывал? А то якоже! По Ливне плавал по весне за бобрами? Знамо дело, плавал с дядькой Правшой. Мне бобер из кляпцов[177]177
  Силков.


[Закрыть] палец отъял, вона. – И он показал обрубок большого пальца на левой руке. – И все я реки тута ведаю. А ты брешешь, аки пес блошивый.

Сычонку снова хотелось врезать по угреватому носу этого Чубарого. Конь и тот смышленее! Они стояли друг напротив друга, готовые снова подраться. Но тут Степку окликнули. Они обернулись. Из крайней сараюшки высунулся седой сухой дед. Лицо его было как вяленая рыбина. А волосы будто заснеженная прошлогодняя трава. Дед в зевке открывал рот с единым желтым зубом.

– Степка ты Чубарый, – ворчал он, – токо соснуть наладился… всю ноченьку с лучиной сомов бил…

– Дед Повадин! Гой еси[178]178
  Будь здоров.


[Закрыть]! – крикнул Степка Чубарый. – Много ль наколол?

Дед отряхивал бороду от крошек, медленно потирал широкие ладони, снова зевал.

– Ну, с десяток… али поболее…

Степка загорелся.

– Покажь!

– Хм, быстрый якой. А мой Андрейка побыстрее: уж все на Торгу, небось, распродал.

– А-а… – протянул Степка разочарованно.

– А вы тут чаго собачитеся? Хто с тобою? Никак чернец?

Степка посмотрел на Сычонка.

– Да хто яво знат.

– Не видал допрежде, – говорил старик, всматриваясь в Сычонка. – Чё лупишь свои глазы-то? Али с мирянами не баить обет поклал?

– Ён немко, дед Повадин.

– Немко? – переспросил дед, окончательно просыпаясь. – Ишь, притча якая. И куды вы наладилися?

– Да… свезти хочу до Смядыни.

Дед кивнул.

– С Борисо-Глеба, выходит.

– Ага.

– Дак… помолися тама за деду Повадину, – попросил старик.

– Помолится, – пообещал Степка Чубарый.

– Крючковатому носу недолго дыхать… Вскоре и сам за вас слово замолвлю, иде надо, – молвил с усмешкой старик.

И Степка шагнул в сараюшку и потянул однодеревку. Сычонок хотел ему помочь, но тот наказал ему взять весла да закрыть замок, а ключ под камень сунуть. И пока он тащил лодку к Днепру, Сычонок забирал весла под мышку, закрывал заржавленный замок, клал ключ под камень. Дед сел на чурбак и смотрел, как Сычонок в мешковатой рясе и съезжающей набок скуфейке усаживается в однодеревку, как Степка Чубарый нагибается и отталкивается ногами, запрыгивает в стремительно движущуюся узкую лодку, и та качается сильно, зачерпывая низкими бортами днепровскую воду, и тут же Степка Чубарый начинает грести слева и справа, пока и мальчонка с яркими васильковыми глазами тоже не берется за весло, и так они отплывают вниз. Степка гребет с одного борта, малый в рясе и скуфейке – с другого. Вскоре он снимает скуфейку, и ветер речной раздувает русые длинные вихры.

Дед глядит, шамкает беззубо и, видно, о чем-то далеком и невозвратно утекшем мыслит. А может, и ни о чем вообще. Так, сидит на речном солнышке, смотрит на чешую золотую Днепра-батюшки да слушает вечно злых и молодых чаек.

8

С утра к монастырю потянулись подводы с камнем. Как и обещал князь, началась подготовка к строительству каменного собора в монастыре. Камень везли на ладьях по Днепру откуда-то снизу, на пристани выгружали, перекладывали на подводы, а тут уже рядом и до монастыря. Игумен Герасим ходил вельми озабоченный, все кружил вокруг деревянной церкви и колокольни, не решаясь приступить к разбору, – как храм-то порушить?

Из разговоров Сычонок узнал, что прежнего сидельца в порубе, князя Святослава Ольговича, уже отпустили из града. Вон как бывает. Да никто особо и не дивился, ибо известен был добрый нрав князя Ростислава Мстиславича. Иные монахи утверждали, что посему не быть ему никогда великим князем на Киеве. Хотя ведь по крови – внук Мономаха и должен взять рано или поздно киевский стол. И видели здесь действие кроткого духа самого Глеба, убиенного в Смядыни. Да и радовались, мол, пусть у нас сей князь пребывает. Игумен их сурово отчитывал, дескать, все только о себе и помышляете. А Русь-то как? Руси надобен сей миролюбивый и умудренный князь, ибо после смерти Мономаха все зашаталось, снова князья взялись за былые раздоры, крамола на крамоле. Мономах был великой души человек, крепко держал клятву, ежели целовал крест, так его поцелуй был не сиюминутен, тогда как у других крестоцелование было истинно иудиным. И он чтил сан святительский. Когда Святополк ослепил Василька-князя и Мономах осерчал, начал собирать рати, митрополит Николай уговорил князя примириться со Святополком и пойти на переговоры. И кровь христианская не пролилась попусту. Ведь зрения Васильку не вернешь чужой кровью. А вот Мономах бил степь, половцев – и то верно делал. Степняки не смели набегать на Русь, пустошить селения и города, топтать хлебы, угонять в полон смердов. Бил их и сын Мономаха Мстислав. А нынче, слышно, ихние отряды даже под Новгородом видели. Того и гляди к Смоленску явятся. Мономах урядить желал всей душой русских князей. И вел к тому, дабы стольный град получал князь по старшинству. То и порешили на съезде в Любече князья. И установили, что надобно каждому держать отчину свою, а не зариться на чужое не по праву. И ведь сразу все и порушили: ослепили князя Василька… А ведь сами-то и ослеплены сверканьем злата и славы до того, что Русь готовы разодрать в куски, аки звери. Братья-то Святослав да Всеволод Ольговичи призвали на помощь половецкие полки в отместку за изгнание Святослава из Новгорода… И вот теперь Святослав отпущен из Смоленска. Что-то будет? А ну на Смоленск половцев и приведет?

И веру христианскую поскепали[179]179
  Поскепати – расщепать, расколоть; нанести вред.


[Закрыть]. Обоялники[180]180
  Обольстители, чародеи.


[Закрыть] подняли головы, поползли змиями. То там, то здесь, слышно, волхвы поганые переклюкали[181]181
  Перехитрили.


[Закрыть] народ. Как недород или какое буйство природное, голод и хлад посреди лета, а то и мор, убо они и выползают гадюками, жалят веру православную, возводят напраслины на священников, монахов, подбивают смердов на мятеж, кровопролитие.

И та крамола завелась даже и в земле Смоленской, цветущей при князе Ростиславе, – и где? В Немыкарях, отданных грамотой князя епископу Мануилу на кормление. И ранее было слыхать о дерзостном поганце кудеснике Хорте Арефинском, но он только «облака прогонял» да бабок якобы исцелял от боли в ногах и хребтине. А как село и окрестный люд стали труждаться ради епархии Смоленской, так он и озлобился и народ зачал злобить и нудить к неповиновению.

Тогда вызвался наш Стефан, зело умный и ключимый, пойти на ту кобь[182]182
  Здесь: волхование.


[Закрыть]. И отправился он един, только уповая на помощь святых. И мы, игумен Герасим и братия, сперва отговаривали, а видя великую устремленность на духовную брань, его благословили на сей подвиг. Да и угодил наш брат в самые лапы и пасть того Хорта. Безумный народ хотел пожечь инока во славу поганому Перуну своему. Да льстивый[183]183
  Здесь: хитрый.


[Закрыть] тот балий и кудесник, гонитель облаков, решил по-иному: пустить его на волю. А на самом деле – в жертву ихнему поганскому[184]184
  Языческому, бесовскому.


[Закрыть] идолищу Яше-Сливеню, дракону болотному. Ибо поляны, на кои его выпустили, бысть болотина великая, что тянется от Долгомостья до самого Днепра. А Стефан молитвами нашими бысть спасен и только единожды провалился, но вылез, за куст ухватившись. А поганцы, что смотрели, подумали: в жертву приял его Яша-Сливень. Да выдюжил мних, выполз, выбрался, на берег Днепра вышел, там его рыбак пожалел и в однодеревку усадил да сюда, в Смядынь, и свез. Не все немыкарцы впали в тот зазор[185]185
  Позор.


[Закрыть] поганскый, остались рабы, верные Христу.

И стала ведома та притча владыке Мануилу, а там и светлому князю Ростиславу Мстиславичу. Вот и отправился отец Стефан уже не един, а с гридями[186]186
  Княжескими воинами.


[Закрыть].

И то не месть, а успокоение народа. А керасть надобно схватить за хвост да выдрать ядовитое жало. На здравие!

И братия с нетерпением ждала известий о походе Стефана на оборотня. Никто и не сомневался, что волхв с таким-то именем и есть оборотень. Поминали и того князя Всеслава, о коем Сычонку уже приходилось слышать еще на Гобзе.

И теперь уже, после узнанного о Хорте, Сычонку не столь страстно хотелось туда попасть, к тем горам Арефинским… Хотя он и продолжал все же надеяться на что-то. И даже такая мысль мелькала: подговорить нового друга Степку Чубарого да поплыть вверх по Днепру до Немыкарей. Как только ушастому горлопану все растолковать-то? Да и что еще сотворит Стефан с тем Хортом?.. Как знать… Гриди и зашибить до смерти могут. Али сбежит, обернется волком-то и шарахнет по лесным дебрям. Ищи тогда свищи… А только свистеть Сычонок и умеет.

Он иногда и перед иконами тихонько сычом свистал, если никого поблизости не было. То был его голос. А так-то он в мыслях просил всех святых, и Христа, и Богородицу разрешить его от напасти этой, дать слово… много слов… вольных, аки ливень теплый летний в грозу. Чтоб язык его выгибался радугой словесной. «Не мышь аз, не рыба, не сыч, а человек», – твердил мальчик, обращаясь к вопрошающим глазам святых на иконах.

И те молчали, святые-то. И Христос ничего не говорил. Ни Богородица.

Зато колокола пели в руках мальчика. Леонтий уже и совсем не поднимался на колокольню. И братии то любо было. «Живое серебро и есть», – хвалили. Даже из другого конца – с Рачевки, из тамошнего монастыря, – звонарь приходил послушать.

И временами мальчик думал, что так и будет здесь жить. Хотя и мамку желалось увидеть, успокоить и по Вержавску пробежать, в Ржавце искупаться да что-нибудь Светохне рыжей сказать… Но разве молвишь?..

И вдруг на утренней трапезе все узрели Стефана.

– Брат Стефан!

– Губитель поганства!

– Егда ты явился? Что с темным немыкарским тем людом? Иде оборотень?

Стефан слушал вопросы со своею нутряной улыбкой. Взгляд его был покоен, загорелое обветренное лицо красиво.

Игумен Герасим стукнул кружкой по столу, строго одернул братию. Не любил он нестроя в трапезе, все должно быть ровно и ладно: исть так исть, а разговоры и потом можно затевать. А то в пустых речах и влетит в рот нечисть. Сами же просим «хлеб насущный даждь нам днесь» – так и надо принимать дарованное с благоговением, трапезная – не торг с бабами и гусями.

И братия вняла. Иноки, молодые и старые, с густыми брадами и редкими козлиными бородками, светлые и темные, кареглазые и синеглазые, мосластые и мясистые, с тугими щеками, – все с тщанием взялись за брашно[187]187
  Пища.


[Закрыть]. А сами-то так и зыркали на Стефана, силясь проникнуть в его мысли, во все, что там случилось.

Сычонок тоже глядел во все глаза.

Позже все прояснилось. Стефан вернулся ночью. Да не един, а с кощеем – тем самым Хортом Арефинским. Куды ж и везти колдуна, как не под крепкие запоры святой обители. А то кобь и наведет, да и улизнет из темницы. А из глухого монастырского поруба еще никто не уходил по своей-то воле.

Немыкарцы встретили смольнян враждебно, иные и за вилы, топоры взялись – так их зачаровал тот волхв Арефинский. Гриди уж тоже повытаскивали мечи из ножен. Дело шло к пагубе и огню. А Мануил владыко наказывал решить все миром, полюбовно, его ж село то большое и гобзованное[188]188
  Богатое, от «гобзование» – изобилие, богатство, урожай. Отсюда и название родной Сычонку реки – Гобза.


[Закрыть]. Да тут и выступил отец Стефан и обратился к люду. Вопросил, помнят ли его? Он, мол, в прошлый раз един в село являлся? Тут послышались голоса, что и впрямь, было такое… точно, сей черноризец и бысть. А кто видел, что было дальше, как связали и увезли монаха на ту сторону болота, к горам Арефинским? Там-то были уже сподручные Хорта, сами арефинские, тамошние жильцы… Но един среди немыкарцев отыскался, он был и все видел. Стефан его и вопрошал, мол, видел ли, как его пустили на пагубу тому, что вы называете Яша-Сливень? В жертву? Тот немыкарец отвечал утвердительно. И тогда Стефан воскликнул: так как же тот Сливень ужасный меня не пожрал? Вот же он, аз и есть, раб Божий Стефан. Все молчали, не зная, как объяснить сии «кудесы».

А то не кудесы, а чудо молитвы истинной ко Христу и Богородице Путеводительнице, сиречь Одигитрии, а еще к Спиридону, которому однажды водный поток преградил путь, но святой аки Иисус Навин, перешедший Иордан, перешел тот поток посуху с твердой верой и молитвой. (Тут сердце Сычонка ёкнуло от внезапного напоминания его истинного имени, от коего он уже и отвык совсем.) Стефан вопрошал затихших немыкарцев, мол, как же такое могло случиться, ежели Яша-Сливень столь силен и мудр? А его служитель Хорт Арефинский зело искусен в кудесах своих? Ответить никто не мог. И Стефан запел молитву Спиридону:

«О преблаженне святителю Спиридоне! Умоли благосердие Человеколюбца Бога, да не осудит нас по беззаконием нашим, но да сотворит с нами по милости Своей. Испроси нам, рабам Божиим, жильцам Немыкарей, у Христа и Бога нашего мирное и безмятежное житие, здравие душевное и телесное. Избави нас от всяких бед душевных и телесных, от всех томлений и диавольских наветов. Поминай нас…»

Кто-то наконец сказал, что никогда прежде и не слыхал о сем муже Спиридоне, чем он славен? И Стефан им поведал, что жил сей муж, а когда-то и мальчик, на острове в Греческом море, жил да пас овец… «И у греков овцы?!» – воскликнул кто-то в простоте душевной. А то как же. Греки такие же люди, но зело славны разумом и верой: дали нам письмо вместе с верой. От них свет изошел. Ведь ваш Яша-Сливень только и знает, что на болотине сидеть да мирных путников пожирать, утягивать в топи. И нет ему дела до ваших одрин, темно ли в них али светло. И нет ему дела, разумеете ли вы грамоте, написанному слову. Только дай ему овечку али живого человека. А Христу се отвратно. Жертва лепшая для Него – ваша вера, ваша молитва, ваша добрая и чистая жизнь. И ничего более не надобно! Ни чада от костра с жиром, ни крови петушиной, тем паче – человечьей. Где тот Сливень? Как он выглядит? Кто его видел? А Христос облик наш имел. Только многажды чище и выше смог держать свое сердце, свои помыслы и свою жизнь, аки звезду лучезарную, что является на небосклоне на Рождество – чистая и яркая! И к сей звезде все наши помыслы, вся наша жизнь. Вы рыбари все и ведаете, что на реке править надобно выше, тогда и попадешь в чаемое место, ибо река всегда сносит. Так и жизнь – аки река, все снесет. Христос нам и заповедовал: правьте выше, выше – на чистую лазурную звезду нашей веры. И нет на ней никакой грязи болотной ли, иной какой. Нет дыма, запаха жира. Только радость высоких стремлений, добра ближнему, жар молитвенный.