Текст книги "Сорок тысяч"

Четвертый день

Вокзал. Оббитые бордюры. Переполненные мусорки. Таксисты, которые смотрят на тебя, как вороны на падаль. Стайка вокзальных потаскух чирикала с патрулем. Какие-то люди с коробками, тюками и детьми. Группа спортсменов с веслами. Байдаро-каноечники. Интересно, как они перевозят лодки?

И запах усталых людей. С детства не переносил толпы, сборища и залы.

Вышел на перрон. Ветерок. Стук молотков по колесам. Закурил.

– Мужик, закурить есть? – спросил какой-то леший в грязной фуфайке.

– Нет. Вон киоск – иди купи.

– А может денег дашь?

– Пошел на хер.

Мужик отошел искать новую жертву.

Одиннадцатый вагон. Третье купе. Два невыспавшихся проводника в шинельках. В вагоне, на удивление, чисто.

Зашел. Метнул сумку на багажную полку. Заправил постель.

С кем, интересно, придется ехать? Все что угодно, только не дети. Дети в купе – это зло. Это хрен уснешь от их криков. А потом нельзя будет даже захрапеть, чтобы их не разбудить… Неприспособленные к транспортировке существа.

А вот и первый попутчик. Мужик лет сорока. Крепкий. Суровый.

– Никита. По работе, – доложился он. В принципе, это все, о чем мы с ним поговорили.

Через минуту он уже был на верхней полке, а через две уснул мертвецким сном.

А вот и остальные подтянулись. Супружеская пара. Лет по пятьдесят. У нее плоское лицо, маленькие поросячьи глаза, приплюснутый нос и губы с морщинками. Злые такие, вечно недовольные губы. Он сухопар. Лицо с желтизной. Очки. И бегающие глазенки. Перебросились парой слов. Я залез наверх. Они запихали свои вещи под полки.

Тонулись. Где-то через полчаса мужчина подсунул мне брошюру.

– Почитайте. Там столько нового! – причем, «столько» было сказано так увесисто, что мне стало не по себе. И не спроста. «Сторожевая Башня» – прочитал я на обложке. Какой идиотизм назвать так религиозный журнал. Лучше сразу «Вертухай». Не споемся.

– А вы уже нашли бога?

– А что же это за бог, если он теряется?

Мужичка слегка покоробило. Но он проглотил. Вместе с женой они развернули нехитрую снедь и принялись быстро крошить челюстями продукты. В купе материализовался зловещий дух чесночной колбасы. Еще через пятнадцать минут мужичок сбегал за чаем, уселся на полку и начал пространно рассуждать, разговаривая как бы с собой, о несправедливости мира, сатане, его роли в истории человечества и его пособниках.

– Жиды захватили все. Где деньги – там еврей. Любой академик – из ихних. Во власти тоже они. Мордехаи и Шацы! А нормальный человек горбаться до скончания дней своих и умирай в забвении…

Судя по татуировкам, горбатился он в основном по хазам, малинам и тюрьмам. Пахарь. Надо будет не выпускать из виду кошель и телефон.

– Вы согласны? – спросил он меня.

– Нет.

– Почему это? – глазенки забегали, ручонки затряслись в предвкушении дискуссии.

– Потому что я еврей, – спокойно ответил я и спустился с полки. – Пойду перекурю.

Я четко слышал за спиной, когда выходил из купе, как он прошипел своей старухе: «Что я тебе говорил? И здесь они». Милые люди.

Прошел в тамбур. Прохладно. Решил сходить в вагон-ресторан. Спонтанно и неожиданно для себя. Я перешел в соседний вагон и двинулся в сторону головы состава.

В наушниках запиливал ситарный риф Paint it Black.

Из купе вывалилась баба лет тридцати пяти. Густые черные волосы, собранные резинкой на макушке, серый свитер, какие-то розовые подштанники. Два зуба золотые. Неухоженные, будто только из холодной воды, руки. Перегородила дорогу.

– Мужчина!

Началось. Пьяное облако позора.

– Да.

– Вы там не шансон слушаете? Ик.

– Нет. «Роллинг Стоунз».

– А что, шансон не нравится?

– Нет. Не нравится. Разрешите пройти.

Остановилась. Собрала растекшиеся по щекам глазенки.

– А если нет, то че? Врежешь мне?

– По обстоятельствам. Дайте пройти.

Бабенку вмиг развернуло. Крикнула:

– Руслан! Тут мужик – того!

Из купе высунулся мужичок в майке и шортах, с заспанным лицом.

– Роза, что ты орешь?

– Представь. Мужика спрашиваю, он шансон любит или нет, а он говорит – нет. Я говорю не пойдешь никуда, а он «Врежу!» Это разве со мной так можно!

Я напрягся. Не люблю такие эпизоды. Но если что – толкну бабу посильнее, может, и сшибет бойца с ног.

– Иди в купе, а то я тебе сейчас врежу. Извини, мужик, сам понимаешь, сорвалась баба.

– Понимаю.

Мужик протянул краба. Пожали и разошлись. А вот и вагон-ресторан.

Занято три столика. За первым, справа от входа, сидели две женщины лет сорока устало-купеческого вида. На столе стояла водка и соленые огурцы с квашеной капустой. Лица красны от солнца и угрюмы. Явно ездили за товаром.

У самой стойки сидели три мужичка и, негромко похохатывая, глотали пивко.

А вот в середине, по правому борту, сидела она. Черное платье с длинным рукавом. Легкий газовый шарфик. Коньяк, кофе, лимон. Лицо светлое, лоб открытый. Облокотившись на стол смотрит в окно.

– Здравствуйте.

– Добрый день.

– Меня зовут Глеб. Я могу к вам присоединиться?

На секунду подняла глаза. Серые. Оценила на лету.

– Скорее всего, да. Но есть два правила: никаких приставаний, ну, кроме, может, легкого флирта, и вы рассказываете мне историю про близкого вам человека.

– Вы психолог?

– Нет. Я сценарии пишу. Для театра. Да присаживайтесь уже. Анна.

– Очень приятно.

– Надеюсь, что тоже смогу сказать эти слова.

– Отлично. А давайте я вас коньяком угощу и шоколадом.

– А давайте просто поделим счет пополам. Так будет вполне справедливо и не вызовет у сторон обид и возражений.

– А давайте.

Ну вот, собственно, и дорожное знакомство.

Анна была легка. Играла словами, переходя от вычурно-аристократического на исключительно простой язык. Весело и негромко смеялась. Время от времени застывала и смотрела в окно.

– Домой едете?

– К маме. А вы?

– Да и я вроде как тоже еду матушку проведать. Или просто от себя еду.

Выпили еще немного. Сидели так, как будто давно друг друга знали, и не было в мире места и времени, кроме этого вагона, у этого окна.

Я рассказывал о своих работах. Друзьях. Собаке.

Она о своих проектах. Учениках. И паре романов с возвышенными личностями, с кратковременным сроком годности.

Отдельное время было выделено на перемывание косточек бывшим.

Взяли еще триста. И лимончик, посыпанный растворимым кофе.

– Попробуйте. Вам понравится. Это меня подруга научила.

Сходили покурить в тамбур. Когда вернулись, она сказала:

– Ну, наверное, сударь, пришло время истории. Пусть она будет не слишком длинной, без морали. Просто одна история одного человека.

– Могу рассказать про деда. И войну.

– Как он там воевал?

– Да нет, наверное. Этих рассказов и так много. Про то, как он пришел домой в сорок шестом. А вернулся в пятьдесят первом.

– Уже интересно. Давайте. Только можно я себе в блокнот буду кое-что записывать?

И полезла в сумку. Достала какую-то тетрадь. Ручку. И очки в тонкой металлической оправе.

ИСТОРИЯ, ЗАПИСАННАЯ АННОЙ

Дед мой на войну ушел из Сибири в двадцать один год. К тому моменту он уже был женат. А жена была на сносях. Но долг есть долг. Деда звали Семен. А бабку Анной.

Ну вот, значит, дед и уехал в вагоне, с сухарями и шматом соленого сала, замотанным в тряпицу. Жену на прощание обнял и уехал.

Воевал, писал письма и пристрастился к табаку. Вернее, к махорке.

Писал он обстоятельно. Как дела, что ел, как товарищи себя чувствуют, как скоро мы немца в нору его загоним. И вдруг пропал. К тому моменту Анна сына родила. Виктором назвали.

В конце апреля на деда пришла похоронка. Схватились за головы. Горя, конечно, немеренно. Опять же вдова сама еще дите, да малой на руках. Прадед мой, Федор Евстифанович, их к себе приютил. Так и продолжили жить да хозяйствовать.

А в июне сорок шестого пришло письмо из-под Краснодара. От Никиты, с которым дед Семен на фронт уходил.

«Так, мол, и так. Понравилось мне на юге – тепло фрукты, и девушка при мне появилась, но дело, мол, не в том. На днях, ага, ездили в воинскую часть от нашей бригады. Крыши делать, что ураганой посшибало. А я на крышу залез, агась, и гляжу, вроде как человек знакомый двор метет. Ну, я, ясно, слез, пошел смотреть, кто таков. А это Семен ваш. Живой, здоровый. Только шрам на голове, уха куска нет, и ничего о себе не помнит. Я и так, и эдак… Ни в какую. Стоит. Моргает. Смотрит, как чужой. Живет при казарме как вольный. Ему койку выдали и паек. А записали Иваном Седым, потому как волосья у него все белые. Так что приезжайте, ждем-с. Можете орехов кедровых захватить, тут с ними напряженно. В смысле, нету». Ну и адрес.

Чуть Анну в чувства привели, Федор ее на свою жинку Агафью оставил, собрал мешок орехов, вещей теплых и рванул. С оказией добрался до части. Нашел сына. Ну, поревел, ясно. Выпили с солдатами. Орехи оставил и домой поехал. Ему еще капитан в дорогу тушенку дал, шинель и сахара кусок, почти в два фунта.

К августу добрались до дома. Вся родня выскочила встречать. Стол худо-бедно собрали. Все к Семену, а он сидит, моргает. Никого не узнает. Даже жинку не признал. Тихо поел. Вышел. Сел на заваленку. Курит.

Ну, в дом его приняли. Он сам от работы не отказывался. И сучкорубил, и лес валил с мужиками, и сено на зиму готовил. А все одно, как чужой. Анна с лица не своя ходит. И мужик есть – и мужа нет. С дитем поиграет, и на заваленку курить. И так по кругу…

А по весне пятьдесят первого пошли мужики в лес. Ну, и Семен с ними. Да в лесу разминулся со своими и на медведя вышел. А тот разбирать фамилии и чины не стал, кинулся на деда, да подмял. Но и дед не слабый. Боролся, кричал, держал медведю пасть, пока свои не подоспели да не завалили зверя.

Бочину он ему подрал. Плечо расцарапал да три ребра сломал. Мужики подскочили, а он лежит и плачет. Не орет от боли, а плачет. Слезы текут, сказать ничего не может.

Ну, подхватили его мужики на брезент. На телегу и в деревню. Домой затащили. Фельдшера вызвали. Тот посмотрел, раны обработал. Бинтом перетянул и уехал. Мне, говорит, тут делать больше нечего. Все зарастет. А пошто плачет, мол, не ведаю.

Положили его, значит, отдельно. А ночью Анна слышит как, он ее Анюткой кличет. Так, как раньше, до войны. Она прибежала, а он руки тянет и ревет. Память к нему через того медведя и вернулась. Считай пять лет с лишним не в себе жил. Анна на пол осела, не поверила такому. А потом сына притащила. Так всю ночь и просидели, ревя.

Ну, а как оклемался собрал Федор всех и стол накрыл. Мол, вот, теперь то мой сын и вернулся. А дед потом еще пятерых девок да троих пацанов с Анной народили. А на медведя дед более не ходил. В благодарность, что ли. Такая вот история.

– Вы сейчас заплачете. Не стоит. Все хорошо. И все до сих пор живы.

Улыбнулась. Выдохнула. Тетрадь в сумку засунула.

Посидели еще немного. Официантка, настойчиво зевая, принесла счет. Вечер закрылся. Я проводил Анну до купе, вернулся к себе. Поезд прибывал рано, а надо было еще все-таки и поспать…

Проводник ногой постучал в дверь.

– Сдаем белье, граждане.

Открыл глаза. Шею надуло от окна. За окном степь и утренний сырой холод. Не спеша слез с полки. Сходил. Умылся.

Вспомнился вчерашний вечер. Почему-то улыбнулся…

К поезду лениво подполз перрон провинциального, ампирски-сталинского вокзала. Дверь открылась. Я вышел на перрон. Осмотрелся. Вроде дома. Вернее на родине. Тот же мост через рельсы. То же тяжелое здание с громадными окнами и шпилем. Та же мраморная доска с отколотым углом и надписью «Отсюда в июне 1941»… И очень чисто. И таксисты тихие. Почти воспитанные.

Легкое похлопывание по плечу заставило обернуться. Это была Анна. Видно, что невыспавшаяся. Волосы волнистыми с позолотой прядями торчали во все стороны.

– Глеб. Я понимаю, что со стороны… В общем, вот мой телефон в Москве.

Протянула карточку.

– Если вдруг будете рядом, позвоните. Мне тоже порой хочется найти постоянного случайного попутчика. Да и сами понимаете…

– Понимаю, – сказал я.

– Вот и славно. Берегите себя. И удачи. – чмокнула в щеку. – И до встречи.

Отошла метра на два. Проводник замахал ей, зазывая в вагон.

– Ты же выкинешь визитку сейчас?

– Нет. Я подожду, пока ты уедешь.

Улыбнулась.

– Ты все понял. Спасибо.

– Спасибо тебе.

И все.

Села в вагон. Поезд незамедлительно тронулся дальше.

Пятый день

Я пошел через вокзал на стоянку, где меня ждала синяя «ауди» с битым крылом и разговорчивым таксистом. День только начинал хозяйничать, и город еще не полностью проснулся.

Подъехали к дому, где я вырос. Нашел на дне рюкзака ключи и шагнул в подъезд. Сразу узнал запах свежевымытых бетонных полов. Тихо и не торопясь поднялся на последний этаж. Так же тихо открыл замок. Мама уже стояла в коридоре.

– Здравствуй, мама.

– Сыночка приехал, – кинулась, обняла. Заплакала.

Останавливать не стал. Ей так легче. Да и мне тоже.

– Как доехал? Похудел. Я котлет нажарила. Сметана свежая. Чай заварила… Представляешь, пошла заваривать, оказывается заварка кончилась. Я оделась, в магазин сбегала… Да что это я… – замерла на секунду, улыбнулась. – Ставь сумку и марш за стол.

– Мама, дай хоть руки с дороги помыть.

– Дам. И полотенце чистое дам.

Дом. Дом. Дом. Город этот не то что не люблю – близко не подпускаю. Стороной в себе обхожу. Все здесь с детства чужое. Хотя есть что вспомнить. Есть на что порадоваться. Есть друзья, люди из теплого прошлого.

Серые с оголенной арматурой бордюры у дорог. И пробок нет. И тишина какая-то ощутимая на вкус. Здесь всегда ветер. Всегда много воздуха. Здесь прошлое. Та, самая первая, неправильная и, может быть к счастью, непоправимая любовь. И серость слоями. И безумно сквозящие, кажущиеся бесконечными, зимы.

И все это целостное. Все завязано. Все собрано в идеальную мозаику. Но уже не мое. Все, что связывает меня сейчас с этой точкой на карте – мама. Старенькая, суетная и маленькая. И я знаю, что отсюда она не хочет уезжать. А может быть, уже просто не может.

– Ты идешь? Что-то долго. Уже остыло все.

– Сейчас. Только руки вытру.

Зал, окна, занавесочки. Видавший виды телевизор. Какие-то керамические крестьяне на полке. Моя детская фотография. Сотовый телефон с приклеенным сзади на скотч номером. Стол с лампой и вечерней газетой. Очки. Калькулятор.

– Садись. Ешь. Рассказывай.

– Все сразу?

– А чего тянуть. Знаю, сейчас поешь, отдохнешь немного, и к друзьям. И ищи тебя до утра с фонарями. А так хоть что-то да расскажешь. Сметану ешь давай.

– Ну, как бы все в порядке. Работаю. Зарабатываю. Мало пью. Курю, правда, много. С Андрюхой часто видимся. Перед отъездом Серегин дээр справили…

– Чего справили?

– День рождения. Сокращенно.

– А… Все вы сокращаете. Будто боитесь, что вам потом букв на что-то не хватит.

– Мам…

– Ладно. Не бубни. Девушку никакую не заприметил, а?

– Опять двадцать пять! – хлопнул ладонью по колену.

– Ну что ты беленишься. Понимать должен. Живешь один. Уже пора бы обзавестись домом. Внуков мне подарить. Глядишь, чаще бы приезжала. Время-то идет. Да и что было, все в прошлом. Всю жизнь будешь бобылем маяться?

– Спасибо за завтрак. Пойду покурю.

– Сыночка, ну что ты сразу взрываешься-то! Ну сколько уже прошло…

Замял сигарету. Достал из пачки другую.

– Мам, ты не обижайся. Но мне еще тяжко. Она пишет изредка. А я потом… Не все так просто.

– А если не читать?

– Думаешь, смогу?

– Нет конечно, – присела на край стула, смела крошки в руку, вздохнула. – Игорь звонил, спрашивал, когда приедешь. У него, кстати, уже двое. И… Надя заходила пару раз. Чай пили. Она сейчас завотделением. Тоже спрашивала, как твои дела. Просила зайти, если сможешь.

– Хорошо, мам. Давай попозже поговорим. Помыться хочу, а потом покемарить пару часиков.

– Да и то верно. А…

– А плиту мы тебе утром купим. И поставим.

– И пирогов с рыбой напечем.

– Точно. Как в детстве. Чтоб лук хрустел.

Проснулся уже в обед. На столе лепешки. Чайник горячий. К холодильнику магнитом прихвачена записка «Пошла на почту. На обратном пути загляну к т. Нине», и подпись «Мама». Зачем-то снял записку, сложил и спрятал в карман рубашки. Как оберег, что ли.

Созвонился с Игорем, бывшим соседом. В школе мы учились в параллельных классах. И не то чтобы были дружны, скорее, просто с уважением относились к друг другу. Пару раз во время командировок он останавливался у меня. Рассказывал о работе, показывал фотографии детей. Каждый раз, когда я приезжал в город, встречались. Пропускали в «Архитекторах» по паре-тройке пива. Вспоминали прошлые годы. Вернее, он вспоминал, рассказывая, кто из кого вырос, а я ненавязчиво изображал понимание, одновременно пытаясь вспомнить, о ком идет речь. Лица и события затирались. Но мне всегда было приятно общаться с Игорем. То ли из-за его провинциального оптимизма, то ли потому что он был единственным, с кем я хотел бы выпить в этом городе.

– Привет. Это Глеб.

– О, дорогой! С приездом! Ты надолго? Как добрался?

– Добрался нормально. Ненадолго. Есть сегодня время? Может, по-нашему, по-стариковски…

– Да не вопрос! Давай в семь. Я домой заскочу, переоденусь и на пятак.

– Договорились. На связи. А я пока прогуляюсь по великим проспектам родины.

– Во, точно. В парк сходи. Там открыли фонтан с каскадом и подсветкой. Правда, подсветка не вся уже работает, но это…

– Хорошо. Так и сделаю. До вечера.

Естественно, никуда не пошел. Вынес мусор. Прошелся до ближайшего киоска, и снова домой. Только в нем я чувствовал остатки детства и защищенность от серости. Присел в кресло и закемарил.

Разбудил звонок в дверь. Мама. Глаза радостные. Наверное, свитер купила.

– Я тебе свитер купила.

С горлом.

– С горлом, как ты всегда носишь.

Вязка крупная.

– Крупной вязки. Темно– синий. Почти без рисунка.

Подошел. Обнял. Прижалась, как маленькая девочка. Опять плачет.

– Ну, что ты, ей богу…

– Да ничего. Щас пройдет. Ты это… померь. А я пока перекусить сделаю.

Одел. Впору. У меня таких уже шесть. Защемило в груди.

– Идет? Нравится? Отлично. Пойдем перекусим.

– И обмоем?

– А давай! Грамм по пятьдесят.

Достает бутылочку коньяка из хрушевского холодильника под окном. Наливает в тонкие, похожие на растянутые наперстки рюмочки. Чокаемся. Выпиваем.

– Вырос, – смотрит на меня грустно. – Как же ты вырос. И седой уже весь. И приезжаешь редко.

– Да. Все да.

– Ладно, не сиди. Знаю, что с Игорем уже договорились. Ольгу его видела. Одевайся теплее и вперед. Будешь задерживаться – позвони.

– Хорошо. А я прямо в этом свитере и пойду.

Игорь уже ждал. Заказал пол-литру белой и русскую закуску. Видно, что рад. Обнялись. Разговор сто раз уже переписанный в голове. «Машину продал, скоро за новой. Ольга ушла на новую работу. Младшая болеет. Отопление поздно дали». И так далее…

Под конец посиделки спросил:

– Ты счастлив? Доволен, как ты живешь?

Задумался.

– Я? Ну, как тебе сказать… дети растут. С Ольгой практически не ругаемся. Прошли те времена. Зарплату на заводе подняли… А я как бы и не ищу от этого лучшего. Доволен ли? Так скажу – у меня все в порядке. И это дорогого стоит.

На том и порешили.

На обратном пути подошли к Надиному дому. В ее маленьком окне на кухне горела лампа, под зеленым абажуром.

– Ты к ней зайдешь?

– Наверное, да. Загляну. Поздороваюсь.

– Ну, тогда давай, до встречи.

И разошлись.

В ближайшем магазинчике прикупил бутылку коньяка. И шоколад. У подъезда покурил.

Дойдя до двери на четвертом этаже, постоял, боясь нажимать на звонок. И даже порывался уйти. Внезапно хлопнула входная дверь подъезда, и я, повинуясь какому-то странному рефлексу, нажал на кнопку.

Соловьиная трель за деревом напомнила милицейский свисток.

Замок щелкнул. Дверь приоткрылась.

– Глеб?

– Да. Это я.

– Зайдешь?

– Нет. Ну что ты. Я пришел просто нажать на звонок и убежать.

– Ты не меняешься. Проходи. Я рада. Только у меня бардак…

Очень маленький коридор, в котором единовременно мог находиться только один человек, узкий проход на маленькую кухню, две небольшие комнаты и ванна. Я стянул ботинки и шагнул вперед.

– Кушать хочешь?

– Нет, спасибо. Я ненадолго. Поговорить. Узнать, как дела. И выпить.

– Пойдем на кухню. Там тепло.

НАДЯ

Первые серьезные отношения. Знакомство еще со школы. Ухаживания и умиление со стороны сограждан. Планы на будущее и прогулки под Луной. Никакого экшена – одна сплошная романтика. Квартира, доставшаяся от бабушки, стала нашим приютом. Мы часами смотрели друг другу в глаза. Потом столько же на звезды. Ее мать была ко мне до неприличия благосклонна. Все пророчили скоропостижную свадьбу. Дети подразумевались по умолчанию.

Высшее образование убило романтику.

Надя поступила в медицинский в нашем городке. Я поехал учиться в столицу.

Первый месяц мы звонили друг другу практически каждый день. Потом все реже. Потом у меня завелась девушка. Потом другая. На втором курсе института Надя внезапно приехала ко мне на неделю в гости, и мы славно провели время во взаимных признаниях в любви и плотских утехах. А через два месяца она выскочила замуж за местного газетного магната, но что-то там сразу не срослось, и к окончанию института она уже была сформировавшейся свободной женщиной-врачем со всеми атрибутами, соответствующими данному типу сограждан.

Я приезжал в город, мы созванивались, вместе пили, вспоминали прошлое. И даже пару раз занимались сексом. Каждый раз по окончании этих встреч у нас происходил забавнейший диалог под копирку.

– Слушай, Глеб, может вернешься? Я помогу тебе устроиться на работу. Я скоро стану главврачом.

– Надя, не пори чушь. Ты знаешь, что я свалил из этого города, чтобы максимум приезжать сюда в гости. Но жить я здесь не собираюсь. Если ты так хочешь, бросай все и приезжай ко мне.

– Глеб, это несерьезно. Кем я там буду? Рядовым участковым в поликлинике? Неинтересно. А здесь я скоро стану главврачом.

– Надя, не неси чушь.

– На посошок?

– Наливай.

Так это все и происходило. Эдакая старая шкатулка, которую достают раз в год, протирают пыль, перекладывают письма и засохшую розу. А потом год не вспоминают. Но знают, что она есть.

– Как у тебя дела?

– Да нормально. Работаю. Живу. Дышу. Ты как? Стала главврачом?

– Ага. Почти. Что у тебя нового в жизни?

Тут начинается традиционный обмен историями. Обычно их три. После чего я либо иду домой, либо в постель с Надеждой.

– Останешься?

– А надо?

– Ну, я бы была не против.

– А я…

Вдруг свело шею. Потом будто под лопатку кто-то ударил. Возможно, ботинком. Почему-то в голове проскочило «умер на кухонном столе главврача». Или еще того хуже: «скончался, будучи в главвраче». Но тут же и отпустило.

– Ты знаешь. Не сегодня. Не обижайся. Устал с дороги. Да и матери обещал вечером помочь.

– Врешь ведь.

– Конечно, вру. Но, согласись, крайне правдоподобно.

– Ладно. Иди уже, Ромео Мценского уезда, – взяла паузу, потом спросила негромко: – Ты сколько еще будешь?

– Дня два, наверное. Не дольше. Сама понимаешь – работа.

Коньяк покинул бутылку. Немного клонило в сон. Я прошел в коридор и натянул ботинки.

Надюха прижалась, сжала руками мне щеки и быстро чмокнула в губы.

– Как-то ты выглядишь не очень. Постарайся себя поберечь. Это я тебе как почти главврач говорю.

Я икнул. Обнял ее на прощание и вышел.

Улица встретила меня ветром и запахом паленых шин. Поймал машину и рванул домой. Завтра еще много дел. Например выспаться.

Два дня пролетели быстро. Вернее, даже обыденно-моментно. Купили плиту. Поставили. Как и планировали, испекли пирог с рыбой. Само собой, обновку немного обмыли. Вечером только присел посмотреть, что же еще такого запихали в говноящик, – уснул. С утра сходил в баню, где от души разогрелся. И на обратном пути даже позволил себе разговеться кружкой пивка. И снова уснул. Странно, но дома у матери засыпаю моментально в любом месте. Хоть в прихожей. Хоть на балконе. А у себя – ни в какую. Ворочаюсь.

Поезд уходил вечером. Закинул вещи в рюкзак и пошел на кухню. Наливать чай из старого пузатого чайника с ромашкой на борту в темно-синюю кружку. На ней был знак зодиака, Дева. Что было непонятно, так как я родился в июле, а мать в декабре.

Пришла мама. Села рядом. Опять немного всплакнула. Даже не по себе стало.

– Ты там хоть… звони чаще. Я же одна тут совсем. А ты позвонишь, и мне легче и спокойнее. И есть что подругам рассказать. У Зины вон сын каждый день звонит, не в пример тебе.

– Хорошо, мам. Мне уже ехать скоро. Вещи я собрал.

– Свитер уложил?

– Да. Конечно. Ты тут смотри… Береги себя.

Замолчали.

За окном просигналило такси. Вышли в коридор. Мать незаметно сунула мне купюру в карман. Как в школу на обед. Улыбнулся.

Присели. Молчали секунд тридцать.

– Прощай, мам.

– Будь осторожнее.

Поцеловал. Вышел. Почувствовал, как она украдкой перекрестила мне спину вслед.

До поезда было еще полтора часа. Я заскочил в супермаркет и взял небольшую бутылку виски.

Душа обдиралась в кровь голыми ветвями деревьев. Мгновенно пришло понимание страшного и необратимого. Скоро она уйдет. Уйдет тихо, не причиняя беспокойств. Так же, как и жила. С добротой и всепрощением. И пропадет последняя зацепка за этот город. И смысла тащиться ночью на поезде с пьяными сектантами и прочей мазотой не будет. Кроме пустого дома, где все будет жить ею. Но ложно. Не по-настоящему. Без нее.

Откупорил бутылку. Вздрогнул. Выпил из горла не меньше половины.

Не спеша дошел до вокзала. В дорогу купил две самсы и бутылку минералки. Зайдя в купе, нервно метнул рюкзак наверх. Выпил остаток так, будто это последний виски на планете. Закусил самсой. Выкурил сигаретку в тамбуре. Умылся. Ни с кем не разговаривая, залез на верхнюю, повернулся на бок и моментально уснул. До самого возвращения.