Текст книги "Сорок тысяч"

Прежде чем рвануть по норам, мы решили размять ноги. Нас понесло на набережную.

Где-то в середине пути нас одновременно посетило естественное желание избавиться от излишков жидкости.

Встав плечо к плечу на мосту, мы начали свои процедуры.

– Хорошо-то как! – воскликнул Серега

– Нехорошо, граждане, – ответило за спиной эхо хорошо поставленным голосом.

Мы переглянулись, застегнули ширинки и развернулись на сто восемьдесят градусов.

– Сержант Кулибин, – представился вояка. – Нарушаем.

– Это твой родственник кукушку подковал? – крякнул именинник.

– Кулибин изобрел часы с кукушкой. А блоху подковал Левша, – сухо парировал полицейский.

С ним были еще двое. Совсем молодые ребята из внутренних войск. Они оглядывались по сторонам и выглядели испуганно.

– Придется проследовать в отделение и составить протокол. Но мне этого не хотелось бы.

– А кому охота возиться. Ну поссали. И что? Ты, генерал, как будто не ссал ни разу? – не унимался Серж.

Сержант не повел и глазом.

– Ваше правонарушение предусматривает наложение административного штрафа либо исправительные работы сроком на пятнадцать суток.

– Мужики, я ссать хочу. Я готов хоть в ссылку в Воркуту – дайте только поссать.

– Ну, тут от вас все зависит. Если найдем компромиссное решение – свободны. А нет – придется действовать согласно букве закона, а не здравого смысла, – отчеканил сержант.

Андрюха шагнул вперед и протянул бойцу три купюры. Сержант осмотрелся по сторонам, снял фуражку. Опустил туда две. Одну отдал вэвэшникам. Конфликт был исчерпан.

– Теперь я могу поссать? – поинтересовался Серж.

– Я думаю, да, – ответил сержант. – Честь имею. И постарайтесь не нарушать впредь.

– Бабла навалом! Все обоссым! – разошелся оппонент.

– В последнем я даже не сомневаюсь, – ответил сержант и добавил: – Без обид мужики, всем есть хочется.

И вся троица тут же растворилась во мгле. Будто и не было их.

– Глеб? – спросил Андрей. – Что у тебя, кстати, со Снежной человечкой?

– Не понял…

– Ну Варвара. Или так все было плохо?

– Тьфу ты, черт. Я же хотел с ней встретиться. У тебя телефон ее есть?

– Откуда? Я ее к тебе привез. По накладной в руки передал. А на кой она тебе?

– Знаешь. Не то что бы понравилась… Заинтересовала. Только как ее найти?

– Ой. Дите ты деревенское, – Андрюха похлопал меня по плечу. – Судя по всему, фамилию ты у нее тоже не узнал.

– Мммм…

– Не мычи. Что говорила еще? Про работу?

– Да ничего. Только и сказала, что им начальница путевки в Турцию подкинула. И что домой идет через парк Победы. И что с того?

– Ты идиот. Если «нашальник» дарит путевки, значит, они у него есть. А у кого есть путевки? Прально – у туроператоров.

– Да их в городе… как дерьма в навозе.

– Согласен. Но перебрать нужно только ту кучку, которая лежит недалеко от парка Победы.

– Андрюха – гений.

– Вот что: езжай к матери спокойно, а я пошукаю по округе. Как что найду – отзвонюсь. И да, мамане привет. Она у тебя мировая тетка.

– Спасибо, Андрюха!

– Да не за что!

– Не за что им деньги платить, – прокричал внезапно вернувшийся в мир Серж, а потом тихо попросил – Отвезите меня домой, а?

Мы окончательно потерялись, поймали таксо и развезлись по домам. Я довел Серегу до дома, прислонил у двери на третьем этаже, позвонил в звонок и убежал, как в детстве. В парадном остановился. Услышал, как открылась дверь и женский голос с укоризной:

– Не можешь ты как люди, Сергей. Заходи давай.

СЕРЕГА

Ой, Серега. Человек-суета. Человек-несусветица. Человек-поиск. Человек-внезапность.

С самого детства он обладал редкой способностью находить (а скорее организовывать) приключения на задницу там, где их просто не могло быть.

Однажды, играя в прятки, он залез на козырек подъезда, а когда пришло время появляться, не справился с управлением и с высоты двух метров рухнул лицом в бетонную отмостку дома. После чего, все лето ходил с лилово-фиолетовым синяком на всю левую половину, чем несказанно гордился.

Или по весне, начитавшись про Тома Сойера, соорудил плот из досок и веревок, и провел его испытания в затопленном котловане строящегося подземного паркинга. Естественно, вечером, когда рабочие покинули объект. Плот доплыл ровно до середины, где, собственно, и развалился на части, утащив с собой и новоявленного Колумба. Злющий и промокший сторож притащил замерзшего «идиота-морехода» Серегу домой, за что и был накормлен, напоен и снабжен червончиком на дорогу.

Как ни странно, его собственные родители относились к этим выходкам абсолютно спокойно. Мать всегда встречала нас по-доброму, с домашними печеньками и игрой на пианино. А отец ставил «Роллингов» и наливал нам по тридцать грамм коньяку. За встречу.

Он же первый подсунул мне самиздатовскую литературу, Довлатова, и, как сейчас помню, показал настоящий, пахнущий свободой номер «Плейбоя».

На шестнадцатилетние Сереги мы втроем нарезались каким-то дешевым плодово-ягодным пойлом и пошли в зоопарк (там не было милиции). Ну где, как не в зоопарке, отметить переход во взрослую жизнь?

Мы шарахались по территории, зырили на верблюдов и белок, как вдруг возле вольера с волками, Серега с чего-то решил, что он теперь Кевин Костнер.

В один прыжок перелетев через ограждение, он рванул к клетке, бубня какие-то заклинания, как он считал, на волчьем языке. Молодая волчица, глядя спокойными зелеными глазами, протиснула морду через прутья и лизнула его в лицо. Осмелев, Серж полез в карман и вытащил пакетик с сосиской в тесте, наш энзэ по закусочной части… Положил на ладонь и протянул волчице.

То ли она не просекла сути момента, то ли зверей давно не кормили, то ли еще Бог знает что… В тот же момент – рывок, клацнула челюсть, и предложенный деликатес оказался полностью в ее пасти. Вместе с фалангой среднего пальца новоиспеченного шамана.

Серега отвел руку, осмотрел ее со всех сторон. На секунду замер. И заорал. Заорал так, что мир затих, и даже медведи в соседнем вольере попрятали в лапах свои головы, чтобы не оглохнуть. Мы перетащили героя через ограждение и рванули, так как охрана зоопарка уже неслась к нам с потоком совершенно нелестных слов и недвусмысленных намеков. Добрались до травматологии. Там наврали, что отшибли случайно дверью (ну не говорить же, что мы дебилы!), и Сереге зашили то, что осталось от пальца.

Домой он идти наотрез отказывался, но бутылочка портвейна помогла его переубедить. Хотя врачи строго-настрого… И мы пошли сдаваться.

Забившись втроем в прихожую и воняя (именно воняя!) перегаром, мы в один голос начали излагать три разных версии произошедшего. Через минуту Серегина мать, сползающая от смеха по стенке (три тощих пьяных школяра рассказывают, как на них напал вырвавшийся из клетки волк), выдавила из себя: «Ой, ребята, да ну вас на хер, я пошла спать», и отбыла в опочивальню. А отец подошел, обнял Серегу за плечи и сказал: «Ну, вот, сынок. Теперь ты стал взрослым!» – добавил:«Ща обоссусь» и рванул в туалет. Мы стояли, не понимая ничего, шмыгали носами и ожидали, как минимум, четвертования с предварительной посадкой на кол.

Отец вышел. Посмотрел на нас. Сурово так посмотрел. И молвил:

– Что встали, как неродные? Мойте руки и в зал. Я поляну накрою.

Уговаривать не пришлось.

…Это был первый вечер в моей жизни, когда мы по-мужски сидели за столом до самого утра, пили водку, курили на балконе, слушали настоящую музыку и обсуждали серьезные темы. Как взрослые. И это было нереально круто.

Через какое-то время мы расстались, и вот судьба-плутовка свела нас всех в этом городе. Серега уже успел два раза жениться и развестись, оставив женам по квартире и ребенку. Да и пассия, с которой он жил сейчас, уже была на сносях. Уж на что велись бабы – я не знаю. А отчего уходили – тем паче. Но с Серегой нам всегда было весело. Порой даже чрезмерно.

Третий день

Еще сонная ходила по квартире в вязаных носках и свитере. Зажгла свет на кухне. Поставила чайник на плиту. Очень не люблю электрочайники. Есть в них что-то от фастфуда. Вода в них закипает быстро, но чай получается каким-то синтетическим и мертвым. В металлическом же чайнике на плите он зарождается, как жизнь.

Глаза закрывались и почему-то вспомнились студенческие годы. Стало мерзко.

ПАПИК

На третьем курсе я встречалась с человеком, которого все называли Александром Леонидовичем. Я звала его «Папик». Руки эти его вечно мокрые. Засаленный взгляд… Но тогда это было здорово – все подруги встречались со студентами-голоштанниками. А я ела в дорогих ресторанах. Он снял мне отдельную квартиру. Дарил всякие безделушки и щедро сдабривал по утрам деньгами. Естественно, он был женат. Естественно, никаких шансов на развод. Я и сама это знала и не строила иллюзий. Было просто удобно. Встречались раза четыре в месяц… Вернее, он приезжал. Когда до полуночи, когда до утра. Жизнь текла непринужденно, успехи в институте шли рядком. Оставалось время на друзей.

Однажды, где-то в июне, ближе к утру, я спросила его: «А если обо мне узнает жена?» Просто так. Посмотреть на реакцию. Он совершенно спокойно ответил: «А она знает. Она не против. Дети у нас уже взрослые. Она с внуком возится. Да и интимной жизни у нас как таковой давно нет». Меня передернуло.

Вот как. Вот. Однако.

Одно дело быть любовницей обеспеченного человека, чувствовать себя желанной и защищенной. Но так… Чтобы меня, как десерт, разрешала какая-то тетка с нарушениями по женской части? И он со мной не потому, что этого хочет. А потому, что у него есть полтора суток в неделю на то, чтобы почувствовать себя самцом. Ну уж нет.

Подорвалась с кровати. Закидала по-быстрому в сумку свои вещи. Моментально натянула одежду. И пошла к выходу. Потом развернулась и просто сказала ему:

– Иди ты на хер, Александр Леонидович. Со своей женой. Ключи в коридоре. Поливай цветы. Попробуешь искать – яйца отрежу.

Шла по улице. Багровела от злости. Заскочила в магазин, купила бутылку водки и пожрать. Слава Богу, удалось отложить в загашник нормально денег. Хватит на первое время.

И поперлась к своему верному товарищу и советчику по институту Даниле.

Данила был небрит, нетрезв и невозмутим.

– Ушла?

– Да, блядь. Он…

– Не ори с утра. Голова трещит. Я еще спал, – почесал репу. – У тебя выпить есть?

– Да. Ноль семь.

– Дуй на кухню. Я щас умоюсь и приду. Захочешь жрать – яйца в холодильнике.

И ушел. Отвратительный тип. Всегда говорит правду и никогда не суетится.

Скинула вещи. Прошла на кухню. Навела порядок. Накрыла на стол.

Зашел Данила. Начала рассказывать и жаловаться.

– Смешная ты. И психи эти твои тоже.

– В смысле?

– Ты стала блядью. Дорогой такой, откормленной блядью. Ты все прекрасно знала, кто ты. Почему он с тобой. А самое главное почему ты с ним. И тут тебе сказали прямо: ты блядь. И ты затрепетала, психанула и ушла в обиде. Ну и что?

Замолчала. Задумалась. Выпили.

– Но я же…

– Я тя умоляю… Что бы ты сейчас ни говорила, будет просто отмазкой. «Я не такая. Я не поэтому. Да как он мог? Это несправедливо!» Херня это все. Ты хотела легкую дорогу – не вопрос. Но не надо устраивать истерик и жаловаться. У тебя простой выбор – быть блядью или не быть.

– Но он!

– Его вообще больше нет. А ты есть. И у тебя две дороги. Одна простая и шелковая – делать минеты и раздвигать ноги за деньги. И так годков до тридцати пяти, может, и поживешь в меду и беззаботности. Или вторая – учиться. Жрать суп из кильки с томатом. Пересчитывать мелочь в кармане, а потом работать. Строить самой жизнь. Обламываться. Падать. Вставать снова. И идти дальше, зная, что за тебя никто ничего не решает. Вот и весь расклад. Наливай.

Ну, вот с того дня как-то и стало все на свои места. Началась обычная жизнь. Со всеми калейдоскопами событий…

Села у окна. Подтянула колени к груди, натянула свитер. Было чуть больше шести утра. До работы времени – море. За окном стояла утренняя тишина. Только изредка ее разрезал какой-нибудь ранний автолюбитель. Дерево росло вплотную к окну. Ветер был почти незаметен, и дерево не качалось, а как будто танцевало в одиночестве. Что-то из европейской программы. Древесный фокстрот.

Из-за дома напротив выкрадывалось солнышко. Сначала тихонько схватилось ладошкой за конек крыши, приподнялось. Осмотрелось. Закинуло на крышу вторую ладошку. Подтянулось и выскочило. Свет резанул по глазам. Я сощурилась.

Посидела немного. Начало клонить в сон. Выпустила коленки из-под растянутого свитера и пошла к плите. Налила себе кружку горячего крепкого чая. Ложка сахара и долька лимона.

Как хорошо утром бывает просто выпить в тишине чаю. Да еще и свежезаваренного. Да еще и с лимоном.

Из-под кухонного гарнитура вылез паучок. Осмотрелся по сторонам. Неслышно пробормотал что-то вроде «кругом бардак» и снова убежал в темноту.

День официально вступал в свои права.

Я пошла в ванну. Открыла воду.

Вернулась на кухню. Вытащила сигарету из тонкой пачки. Почему-то сразу не прикурила. Задумалась о чем-то неважно-глубоком. Первое облачко дыма вернуло к реальности.

Ванна набралась. Можно идти и замачиваться. И собираться на работу, ибо работа являлась полной альтернативой жизни.

Вдруг, увидев себя со стороны, поняла, что каждое утро я садилась на кухне с чаем и ждала звонка от того, кто не позвонит, как раньше.

ВАРЕНЬКА

Родилась ли я в любви?

Да. И рядом был он. Отец.

Папа был особенным человеком. Очень светлым. Порой до безобразия несуразным. Смешным. Но лживым – никогда.

Они познакомились с матерью, когда он еще работал на стройке, зарабатывая средства на то, чтобы оплатить учебу в институте, а она торговала газетами в киоске. Имея высшее образование по социологии и протестуя против мира капитала.

Роман разворачивался, как снежный ком, из которого в итоге и выкатилась я.

И с тех пор он был вокруг. Не рядом, а именно вокруг. Он сам купал меня, укладывал спать, отводил и забирал из садика, вытирал сопли и строил, если я начинала творить, как он говорил, «бесподобнейшуюнесусветицу».

Мы ходили гулять при первой возможности. Или он устраивал веселый вечер с драками подушками и горячим шоколадом: мы боролись, прыгали на диване, резались в карты и постоянно смеялись над всем, что видели и слышали. Или, как взрослые, сидели на балконе, время от времени хитро переглядываясь и улыбаясь. Он курил, я пила сок, и мы вдвоем смотрели, как солнце прячется в листве.

И все это было замешано на тонкой паутине его рассказов… Порою нелепых, странных и непонятных, но всегда новых. За многие годы он ни разу не повторился.

Так в моем мире поселялись и буддистские монахи, обуреваемые страстями и привязанностью к алкоголю, страшилы под кроватью, которые на поверку оказывались милейшими тварями, боящимися, и небезосновательно, людей. Странные старушки, побеждавшие мировое зло, и настоящий мир фей, которые по выходным курили трубку, пили ром и стирали крылья в местной химчистке.

И весь этот мир был только нашим. Когда мне было три года, он вырезал большие буквы из цветного картона и приклеил их на стену. Мой первый алфавит. Я надевала его очки, расправляла пижаму и с указкой учила его новым словам. Он хорошо учился, и уже к четырем годам я бегло читала газеты. В туалете. Как взрослая.

Иногда он приходил домой пьяненьким, с кульком конфет, и шел, извиняясь за свой поздний приход, укладывать меня спать. Он пытался рассказать новую историю, но быстро засыпал. И я лежала рядом, домысливая его рассказ. И вдыхала пряный запах табака и белого вина, и знала точно: именно так пахнет принц, который придет и унесет меня в настоящий мир. И будет таким же добрым.

Мать была всегда холодна. Они часто ругались. Она кричала на него, психовала, срывалась на откровенную грубость. И очень часто я слышала во время этих разборок: «ты не мужчина», «бездарность» и «скотина». Потом, когда он шел укладывать меня спать, я спрашивала его о значении этих слов. Он быстро менял тему, но я слышала… Да, именно слышала, как в темноте, шурша улиточным шагом по его не выбритым щекам, катились слезы. И я плакала вместе с ним, зная, что так будет лучше и легче для него…

А еще он всегда защищал меня от нее, принимая на себя удар.

Она выгоняла его из дома сотни раз. Может быть, даже тысячи. Он собирал сумку, целовал меня и уходил, говоря: «Заяц, не волнуйся, она успокоитс, и я вернусь». И возвращался. Со своими байками и прогулками по темным улицам.

Когда мне было шесть лет, в жизни матери появился другой мужчина. Какой-то ухажер из прошлого. Дядя Олег. Пустое существо, работавшее то ли слесарем, то ли монтажником. Отец много мотался по командировкам. А он стал захаживать к нам. И он мне не нравился – от него пахло дешевым куревом, водкой и ложью.

А мать выставила отца из дома. Развелась и притащила это существо в наш дом. Мой и папин.

Он молчал, пил, приносил деньги. И из-за него меня рано укладывали спать. Я психовала и злилась, а мать объясняла мне, срываясь на крик, что это и есть «настоящий мужчина, которого она ждала всю жизнь».

«Настоящего» хватило на три с половиной недели. После чего он собрал вещи и без слов ушел к бывшей жене. Мать сидела молча на кухне, курила и плакала. А когда я подошла ее успокоить, отметелила меня по ногам ремнем. Не со зла. Нервы сдали.

Прошел еще год. У матери появлялись новые ухажеры, все из одной компании… К нам практически не приходили… Она возвращалась под утро, упираясь головой в вешалку, кричала: «А отец твой все равно козел и мразь! Он хуже всех и недостоин меня».

А я ждала воскресенья. Что бы сидеть с ним на кухне, пить чай, смотреть на звезды и снова узнавать мир, в котором нет места лжи и алчности.

В тот новый год я была с отцом и бабушкой, его матерью. Это были счастливые дни. Мы ели– пили, ржали над мультами, играли в карты и домино, в прятки, пускали петарды в залитое огнями небо, рисовали на снегу ангелов и раскрашивали лед акварелью.

Я готова отдать многое, чтобы вернуться в ту зиму, в маленькую квартиру на последнем этаже. Туда, где мне не надо было бояться быть собой. Туда, где был он. Мой самый главный принц.

И я знаю, что он всегда любил ее.

Через год, напившись на свадьбе друзей, мать позвонила отцу и позвала назад.

Он приехал… Она плакала, ругалась, снова плакала… А утром я проснулась, и он был здесь. Мой. Родной. Светлый. В тот миг весь фантастический мир стоял замерши за моей спиной и слушал. как бьется наше сердце. Одно на двоих.

Матери хватило на полтора года. А потом все пошло по накатанной. Скандалы, ссоры, крики до рассвета. Пропадания на ночь. Выбрасывание его вещей на площадку. Его сгорбленная спина в окне и детская вера, что он все равно вернется. Ведь он только мой.

И, несмотря на это, он все равно любил ее.

Думаю, у него были романы на стороне. Не могло не быть. Папа был красивым мужчиной, умным, с бархатно-вальяжным голосом и неплохой фигурой. Я не могу судить его за это.

Помню, мы гуляли по паркам, а чужие тетки смотрели на него таким взглядом… А я шла рядом и гордо сжимала его руку. Пусть завидуют, он только мой.

А мать брюзжала. И чем больше отец приносил домой, тем быстрее росли запросы. Мы хотели просто вместе съездить покататься на лошадях, но ей было не до этого, ведь она строила планы на будущее. Новая машина, шубы, курорты. Элитная школа для меня, сапоги какие-то…

Ее корысть не знала пределов. Отец отложил дома деньги на «ремонт» зубов, но она разворотила заначку и купила себе французский парфюм. Как-то раз, когда он, приехав с каких-то чертовых выселок, подхватил воспаление легких, она заняла ему деньги на лекарства… и при первом удобном случае отобрала их назад. Помню, как он ржал и плакал. Я не могла понять почему.

И весь этот ад усугублялся горой обстоятельств. Незамужней соседкой без перспектив к размножению, которая прописалась у нас на кухне наравне с сахарницей и геранью. Крайне православной семьей матери, в которой все были верующими в любовь и милость Божью, но чуть не поубивали друг друга на кладбище из-за наследства. Бабкой со стороны матери, бабой Мариной, которая не отличалась ни умом, ни добротой, и вся ее фантазия уходила на поливание грязью моего отца и выдачу мне пульта от телевизора, когда я уже просто доставала ее. Детей она, как и моя мать, не переваривала на дух.

И однажды мать не сдержала свою волну. Грязь прорвало – она текла со стен, из отдушин, из-под плинтусов. Она заменила воздух. Она просто чувствовалась на вкус.

И он ушел. Просто собрал вещи и ушел. Первый раз сам. Молча.

Я крикнула ей: «Мама, попроси прощения, пусть он останется!» Но в ответ только: «На хер его. Перед таким говном я еще не извинялась. Чтоб он сдох!»

И снова попойки. Ложь про то, что она задержалась у подруги. Какие-то нравоучения о превосходстве надо всеми. Крики. Эта соседка, согласная с матерью во всем… И серые будни… И суббота, когда я видела его. Он постарел. Осунулся. Старался, конечно, держаться. И даже время от времени бросал курить. Все выходные с ним были для меня событием. Он ни разу не повторился… И всегда рассказывал мне что-то еще новее… Никогда не говорил о ней. Хотя все еще любил…

Когда мне было тринадцать, он переехал в другой город. Там у него потихоньку наладилась жизнь… Он успокоился, но потом еще восемь лет кряду звонил мне каждый божий день, и мы могли трепаться обо всем. Я даже приезжала к нему на целый месяц. А он водил меня в театры, покупал сладости. И именно он научил меня лепить пельмени.

…Я училась на четвертом курсе, когда мне позвонили с его работы… Сказали сердце. Сказали ночью. Сказали, что все.

Я не. Я. Это не могло. Как так. Он не мог. И. Нет. Нет. Не он…

Я рванула домой. Мать была на больничном с простудой, и они с бабой Мариной пили на кухне чай, курили и…

И я залетела на кухню как была в сапогах и закричала: «Его больше нет! Слышите вы! Обе! Мой папа умер!»…

Мать уронила чашку, встала… Дала мне пощечину. Сказала, чтобы я вытерла следы и сняла обувь. И ушла в спальню.

А баба Марина… Эта старая сморщенная тетка в дурацкой кофте с цветочком, с пузом навыкат и глазами злой совы выдавила из себя: «Наконец-то Бог его забрал, этого дурака».

Я села на стул. Шарф сполз с плеч и змеей убежал на пол. Молча взяла кружку с чаем, который пила мать, и плеснула ей в лицо.

– Заткнись. Заткнись, ведьма. Заткнись со своим богом. Это вы его убили. Это вы…

Дальше не помню… Я вышвырнула ее из дома, выкинула ей за дверь шубу, сумку, шапку, сапоги… Она запричитала… «Доченька, успокойся, надо съездить, похоронить по человечески. У него ведь там квартира осталась»… А я просто сказала, что никогда больше не скажу ей ни слова. И не сказала больше никогда.

Закрыла дверь. Умылась. Успокоилась немного и пошла к матери.

Та сидела в комнате с открытым ртом, как будто задыхалась… Она посмотрела на меня снизу глазами загнанной под диван кошки. Пыталась что-то сказать, но не могла. Только заглатывала воздух и проседала. Весь ее апломб, весь гонор, вся спесь и жесткость таяли, как айсберг в аду, а в руке был вырванный клок ее волос. А во второй было его письмо. То самое, которое он написал ей в роддом. Когда я родилась… Маленький листок, который пережил все это вместе со мной.

Ему было сорок девять. Он ушел тихо. И я до сих пор терзаю себя за то, что не звонила ему сама, зная, что позвонит он.

Дальше похороны, туман, люди, прощания. Все ненастоящее. Какие-то женщины приходили и молча плакали в углу. Мужики курили на площадке и не спеша рассуждали о нем и о других…

Никакого священника. Отец сам попросил.

И женщина, с которой он жил. Рыженькая, хрупкая, обнимала меня за плечи и непонятно за что все время извинялась… А мать… Она поседела, осунулась, мяла в руках платочек. Как-то неумело, ненужно и поздно. Очень ч асто курила. И что-то бормотала.

Мне кажется, что она тоже все еще любила его, от чего ее предательство было еще более непонятным и лишним. Неумелым, что ли.

А я ходила с телефоном в руке, даже на похоронах.. Я боялась случайно пропустить его звонок.

Но уже пропустила.

И у меня до сих пор этот телефон.

И я до сих пор жду. А он так и не позвонил.