Текст книги "Зверинец"

Скользнув ладонями по напрягшейся спине Кокорина, она нашла край куртки. Нырнула под нее, горячими пальцами провела по дряблой коже. Невзначай царапнула обломанными ногтями – вызывая сладостную истому. Там погладить, здесь приласкать – безотказное средство от покойной дуры Деминой.

Стянув куртку через голову, Кокорин навис над Софьей, сверкая бледным стареющим телом. Голый торс каждой клеточкой предательски выдавал возраст хозяина – синюшные вены, проступившие сквозь прозрачную кожу, пигментные пятна, седые волосы на груди. Перебарывая отвращение пополам со жгучим стыдом, Софья провела рукой по надутому, точно барабан, кокоринскому животу. От удивления Егор Павлович отпрянул, но тут же вновь подался вперед.

– Ты что ж это, играешься со мной, шваль ведьминская? – недоверчиво пробормотал он, прижимаясь холодным рыбьим брюхом к теплой ладони. – Распробовала никак?

Вместо ответа Софья рванула его за ремень, и Кокорин отъехал окончательно. Проворно стянув штаны и сапоги, он остался в чем мать родила – обрюзгший, кривоногий, со стоящим колом членом. Старый и нелепый.

Софьину юбку он не снимал – сдирал, ухватившись обеими руками за пояс. Опершись на лопатки, Софья встала на мостик, кошкой выскользнув из остатков одежды. Ополоумевший Егор Павлович вытаращился на ее обнаженное тело. Момент был самый подходящий. Софья сжалась пружиной и, распрямившись, ударила обеими ногами в грудь Кокорина. Глухо охнув, он упал на спину, в жадно чавкнувший мох, а когда вскочил на четвереньки, Софья не нырнула даже – упала, с головой провалилась в черную вязкую жижу.

От досады Егор Павлович взвыл, впился зубами в кулак, но тут же затих. У широких морошковых кочек всплыл грязевой шар. Софья барахталась изо всех сил, плыла вперед, живым плугом распахивая болото надвое. Жадная топь норовила всосать ее черным ртом, тянула на дно. Софье казалось, что ее голых ног касаются холодные пальцы утопленников, сгинувших в этом страшном месте. Руки проваливались сквозь предательский травяной покров, тонкий и ненадежный, пальцы соскальзывали с кустов и веток, болезненные деревья гнулись до самой трясины, лишь бы не дать жертве уйти. Все было против нее, но Софья больше не боялась. Знала – сейчас она на своем месте. Нужно просто не останавливаться, ползти, извиваться, бороться за жизнь. А там уж каждому воздастся по делам его. Дайте только срок.

Обиженно чавкнув беззубыми деснами, трясина неохотно выпустила жертву. Софья ничком упала на спасительные кочки. Дрожа от усталости, она повернулась к Кокорину, села по-лягушачьи, широко разведя коленки, упершись ладонями в землю. Голая, с прилипшими к черепу волосами, грязная. Лишь белки глаз ярко сияли на черном лице.

К берегу от нее тянулся черный след, словно гигантский крот прополз. Там, отмахиваясь от назойливых комаров, стоял Егор Павлович Кокорин – психопат, убийца, насильник и… Софья замотала головой, отгоняя чудовищную мысль.

– Софушка, ты цела ли там?!

Голос Кокорина полнился неподдельным беспокойством. Пусть это было всего лишь сожаление охотника об ускользающей добыче, но от этих ноток в сердце Софьи провернулось зазубренное лезвие. По грязным щекам покатились жгучие слезы обиды. Как в тот день, когда она ни за что получила от матери пощечину.

– Ты куда намылилась, голуба?! – Егор Павлович шагнул вперед, но, провалившись по колено, поспешно отступил. – Ну что еще удумала?! Болото переплыть?! Так не выйдет, оно на километры вперед уходит, я проверял. Сгинешь к чертовой матери, и вся недолга! А со мной – еще сто лет проживешь, хорошая моя!

Он поманил к себе ладонями, точно подзывая маленького ребенка. Софья едва не взвыла от разрывающей грудь боли – зазубренный нож сменился тупой пилой.

– Ну, голуба, неча там рассиживаться, ко мне иди! Потонешь – жалко будет… Где я вторую такую найду? Я ж люблю тебя, паскуду бездушную! Возвращайся!

Широким жестом Кокорин приложил ладонь к сердцу, прихлопнув с десяток напитых комаров, а когда отнял – седые волосы на груди окрасились кровавым.

– Ну че молчишь-то, а?! Хоть поговори со мной! – зверея, крикнул он.

Внимательно оглядев коренастую фигуру – сутулая спина, узкие плечи, выпуклый живот, обвисший член меж кривых волосатых ног, – Софья прикрыла глаза. Ей не хотелось запомнить его нелепым и жалким. Пусть лучше память сохранит оскаленного, покрытого кровью убийцу, чем это убогое существо. Тихо, так, что услышали только стоящие рядом березки, Софья прошептала:

– Бабушка не велела разговаривать с мертвецами… папа…

Она не понимала, почему Кокорин не слышит этого угрожающего гула. Да, он не видел, как за его спиной, заслоняя просветы между деревьями, растет звенящее темное облако, но не услышать мириады тонких лапок, прозрачных крыльев и подрагивающих от нетерпения хоботков было попросту невозможно.

Их было больше чем много. Несметное комариное полчище.

Сквозь темноту плотно зажатых век донесся первый крик. Пока еще удивленный, озадаченный. Хлопки ладоней по голому телу сделались чаще, ожесточеннее. Кокорин озлобленно матерился, и в голосе его Софья слышала растущий страх. Он ширился, напитываясь паникой, и вскоре вылился в ужасающий вопль.

Не выдержав, Софья распахнула глаза. Облепленный комарами силуэт человека метался по кромке болота, размахивая руками, падая, катаясь по земле и снова вскакивая. Он бросался из стороны в сторону, пока не споткнулся об узловатый корень. Рухнув навзничь, Кокорин раскидал руки и больше уже не поднялся. Над ним удовлетворенно гудело крылатое облако.

Софья вновь опустила отяжелевшие от засохшей грязи веки. Перебирая слипшиеся волосы в тщетных попытках заплести косу, она сидела до тех пор, пока в монотонном гудении не промелькнула вопросительная интонация, которую Софья не только отчетливо уловила, но и поняла. Перед широко распахнутыми глазами предстали сотканные из комаров фигуры, отдаленно напоминающие людей. Вопросительное гудение повторилось. Софья вслушалась, склонив голову набок, и скривилась.

– Все-то вам мало, твари ненасытные… Были еще, да этот убил. – Она мотнула головой в сторону бесформенной кучи, вокруг которой все еще вились отдельные комары.

Недовольно загудели призрачные фигуры.

– Будет вам, будет, – заверила Софья. – Все будет… в тазике принесу…

Из леса удалось выбраться ближе к полудню, когда солнце повисло в середине безоблачного синего неба. Неподвижная Параскева так и сидела на своем месте: в одной руке палка, в другой чашка с остывшим чаем. Блеклые глаза сморгнули, настраивая фокус. Они словно смотрели единственный доступный телеканал – хочется переключить, а некуда. Софья демонстративно прошествовала мимо, подобная новорожденному ребенку – голая, грязная, окровавленная. Обновленная и прекрасная. Даже после того, как она спустилась под горку, к дому Кокорина, между лопаток ее настойчиво буравил завистливый взгляд Параскевы.

Связанную Дину она отыскала в подполе, среди банок с солеными огурцами и засахарившейся клюквой. Хайдуллина двигалась заторможенно и вяло, разговаривала с трудом, соображала еще хуже. Она покорно поплелась за Софьей и встрепенулась лишь однажды, на тонкой тропинке, уходящей в лес.

– Куда мы идем? – отрешенно спросила она.

– К озеру, Диночка, к озеру, – не моргнув глазом соврала Софья. – Наши уже там.

Сейчас Дине можно было плести любую чушь, она бы поверила. Как поверила вся их компания, когда Софья пригласила их провести последние дни летних каникул возле несуществующего озера. В Вериярви никогда не было озер. Только болота. Можно было, наверное, даже сказать правду…

…а Ленку Леки в грязи купаться не заставили. Это было обидно, и маленькая Софа надулась на маму и бабушку. Если им так хочется в грязи валяться – пусть, но ее-то зачем тащить? Ленка уже подхихикивала, представляя, как вечером у костра, расскажет об этом всем-всем. Софа радовалась, что под грязью не видно, как она краснеет.

А потом пришли они, и Ленка визжала, как поросенок, которого резал сосед, дядя Боря Лембоев. И бегала, как звери в мультиках, когда на них пчелы нападают, только это совсем несмешно было. А потом упала и стонала жалобно-жалобно, а мама с бабушкой все держали Софу за руки, не давали броситься подружке на помощь.

Ни один комар не сел на покрытую грязью троицу. Лишь позже, когда между деревьями вновь появились просветы, к женщинам Койву выплыли зыбкие звенящие фигуры. Они долго говорили, сначала с бабушкой, совсем немного, потом с мамой, уже обстоятельней, а затем и с маленькой Софой, долго, дольше всех остальных.

Круг жизни. Всего лишь круг жизни, – шептали они. Большие должны стать пищей малым.

А потом они исчезли, и мама с бабушкой подняли чистые кости – все, что осталось от невезучей Ленки, и зашвырнули их далеко в болото, стараясь, чтобы они не попали на мшистый покров. Трясина даже не чавкнула, молча приняла жертву. Дела ей не было до маленькой чумазой Софьи, которая не хотела ничего этого знать и видеть. Которая хотела домой. Не в деревню домой, а в город, подальше отсюда, и больше никогда не приезжать в Вериярви.

Мама так и не подошла к ней. Подошла бабушка. Как обычно. Седая и сгорбленная, она погладила макушку Софьи шершавой рукой, вымученно улыбнулась.

– Это была плохая девочка, Софа. Не стоит о ней грустить. Не будешь?

– Не буду, бабуль… – Маленькая Софа громко всхлипнула, но глаз не открыла. – Не буду… честно!

Слезы пытались пробить дорожки в подсохшей болотной грязи, но, обессилев, растворялись в ней. Внезапно стало понятно, для чего они с мамой, бабушкой и… и… и плохой девочкой тащили сюда пластиковые канистры с колодезной водой. От этого Софа разрыдалась еще горше…

…что человек тоже должен быть частью пищевой цепочки, становясь едой для самых маленьких и слабых. Ради равновесия. Что и Софья, и ее мама, и ее бабушка совсем не такие смелые, как Параскева, и, в конце концов, если не они, так кто-нибудь другой. Всегда находится кто-нибудь другой… Потерявшая Веню, Хайдуллина наверняка бы точно так же, безропотно, пошла в лес.

Софья отвела перед подругой толстую еловую ветвь. Прежде чем нырнуть следом за уходящей Диной, Софья обернулась и, глядя сквозь мертвое Вериярви, прошептала:

– Это были плохие друзья и плохой отец. Я не буду грустить по ним, бабушка.

Неосознанно она погладила рукой живот, пока еще плоский, пытаясь нащупать ту крохотную искорку, что оставил в ней несчастный умалишенный Кокорин. Она без всяких УЗИ знала, родится девочка. И без гадалок предвидела – эту девочку жестоко изнасилуют, чтобы ровно в срок появилась следующая Койву, с такой же незавидной судьбой. Лишь дитя из семени чудовища, недолюбленное и недоласканное, сможет не только хранить старую страшную тайну, но и передать ее дальше.

– Я не допущу такой ошибки, – серьезно, почти торжественно, сказала Софья, обращаясь к своему животу. – Буду любить и беречь тебя и найду тебе настоящего отца. И я увезу тебя далеко-далеко отсюда. В другую страну. На другой континент. На другую планету, если понадобится. И я ни за что не назову тебя Софьей.

Шагнув в прохладную темень леса, Софья легко выпустила ветку, и та вернулась на место, как притянутая доводчиком дверь. Дина еще не успела отойти далеко, но забирала к северу, уходя с тропки. Бросившись следом, Софья постаралась выбросить из головы все мысли, не думать ни о чем, кроме неприятной задачи, которую необходимо выполнить, если хочешь жить. И все же в голове то и дело вспыхивало паническое:

В другую страну… на другой континент… другую планету…

Это не поможет…

Это не поможет…

Это не…

Сученыш

Осенний ноябрьский лес походил на неопытного диверсанта, неумело кутающегося в рваный маскхалат цвета сырого промозглого тумана. Сердитая щетина нахохлившихся елок рвала маскировочную накидку в клочья. Высоченные сосны беззастенчиво выпирали в самых неожиданных местах. И только скрюченные артритом березки да обтрепанные ветром бороды кустов старательно натягивали на себя серую дымчатую кисею.

Еще вчера, на радость горожанам, уставшим от мелкой мороси, поливающей мостовые не слишком обильно, но исправно и часто, выпал первый снег. А уже сегодня, отравленный выхлопами заводов, одуревший от паров бензина, он растаял, превратившись в липкую и грязную «мочмалу». Но это в городе. А лес по-прежнему приятно хрустел под ногами схваченной первыми настоящими морозами травой, предательски поблескивал снегом.

Из всех времен года Серебров ценил именно переходные периоды. Кто-то любит лето – за жару и буйную, неукротимо растущую зелень. Кто-то зиму – за снег, за чистую белизну, за Новый год, в конце концов. Поэты воспевают осеннюю тоску и «пышное природы увяданье». А Серебров больше всего любил находиться на стыке. Очень уж нравились ему смешанные в одной палитре осенние рыжие, желтые, красные краски – присыпанные снегом, схваченные морозцем, до конца не облетевшие листья. Недозима.

Сосед Кузьма Федорович, в прошлом отличный охотник, ныне, в силу преклонного возраста, полностью пересевший на рыбалку, частенько ворчал на Сереброва:

– Вечно ты, Михалстепаныч, не в сезон лезешь. То ли дело по «пухляку» дичь скрадывать, так нет же! Выползешь, когда под ногами даже трава хрустит… Как ты вообще с добычей возвращаешься – ума не приложу?!

Прав, кругом прав был пенсионер. Захваченный первыми заморозками лес словно спешит извиниться перед мерзнущим зверьем, загодя извещая о каждом передвижении опасных пришельцев с ружьями. В такое время, как ни старайся перемещаться осторожно, под ногами обязательно громко хрустнет если не сбитая ветром ветка, так смерзшаяся в ледяную корку листва.

Впрочем, Михаил Степанович не особо-то и таился. Былинный богатырь, широкоплечий и рослый, он мерно вышагивал по еле заметной звериной тропке, практически не глядя под ноги. Под тяжелой поступью обутых в подкатанные болотники ног, треща, разбегались изломанной сеткой маленькие лужицы, крошилась в труху ломкая заиндевевшая трава, лопались тонкие ветки. Перепуганное шумом, с дороги исполина торопилось убраться все окрестное зверье, и даже вездесущая пернатая мелочь, стайками срываясь с верхушек деревьев, стремительно улетала прочь, на писклявых птичьих языках кроя двуногое чудовище по матери. Серебров их не слышал, равно как не слышал он, какую сумятицу вносят в застывший мир замерзшего леса его тяжелые шаги.

Узнай кто из коллег, как Михаил Степанович ходит на охоту, подняли бы на смех, а то и вовсе сочли бы ненормальным. Нет, со снаряжением у Сереброва был полный порядок. Толстые зимние портянки плотно укутывали спрятанные в сапоги ноги. На спине висел вместительный, видавший виды рюкзачище на девяносто литров, купленный около десяти лет назад и все еще верой и правдой служащий своему хозяину. Охотничий костюм – полукомбинезон, дополненный теплой курткой, – легко выдерживал температуру до минус двадцати градусов, так что при нынешних минус восьми Михаилу Степановичу было вполне комфортно. И даже камуфляжная расцветка с поэтичным названием «Зимний кедр» была подобрана как раз по сезону.

Вот только оружия у охотника не было. Нет, конечно, болтался на поясе скрытый полами куртки и плотными кожаными ножнами тяжелый нож с широким лезвием да в одном из боковых карманов рюкзака валялась давно забытая швейцарская «раскладушка». Но ни ружья, ни патронов Серебров с собой не брал уже два года. Зато брал вещь абсолютно ненужную и даже, по мнению подавляющего большинства охотников, вредную. Ну кто, скажите на милость, идя в лес бить зверя, берет с собой плеер? А между тем тонкие проводки наушников привычно выползали из-под ворота зимней куртки и, извиваясь черными змеями, терялись в густой бороде Михаила Степановича.

 
Поброжу по болотам, проверю грибные местаааааа.
Отпущу свою душу погреться на звезды,—
 

задушевно выводил в динамиках глубокий бас Полковника. Плеер, миниатюрную четырехгиговую китайскую подделку под «Айпод», Серебров приобрел в прошлом году, удачно сменяв на выделанную волчью шкуру заезжим толкиенистам, устроившим в окрестных лесах какой-то свой шабаш. Тощий длинноволосый паренек, одетый в кольчугу поверх грязной косоворотки, сам того не понимая, за одну ночь привил угрюмому охотнику любовь к музыке. Изначально Серебров собирался толкнуть игрушку кому-нибудь из городских барыг, не слишком жалующих волчьи шкуры, зато ценящих мобильные телефоны и прочий электронный хлам. Но среди мешанины незнакомых и зачастую непонятных песен одна зацепила старого охотника за живое, как рыболовный крючок, вырывающий внутренности глупому окуню. Именно она сейчас играла в ушах Михаила Степановича, тонкой стенкой из гитарного перебора и писклявых клавиш аккордеона отсекая его от многообразия лесных звуков.

Запутанная тропка внезапно прекратила юлить, выводя охотника к маленькой, почти обмелевшей речке, чье имя знали, вероятно, лишь географические карты. Ведущий к ней пологий склон густо порос кустарником и низенькими кривыми березками. Аккуратно привалив рюкзак к стволу самого большого дерева, корневища которого изгибались удачным и крайне удобным для многочасовой засады образом, Серебров неторопливо спустился к воде. Встав на колени, осторожно, чтобы не пораниться, кулаком разломал тонкое ледяное стекло и долго смотрел на свое бородатое отражение. Простое широкое лицо, из тех, что принято называть русскими, за последнее время с виду совсем не постарело. Даже пучок длинных рыжих волос, стянутых на затылке резинкой, по-прежнему успешно сопротивлялся седине. Разве что лапки морщин, обосновавшихся возле глаз, тех самых морщин, что придают улыбке добродушную лукавость, стали заметно шире и ветвистее.

Большие грубые ладони зачерпнули ледяной воды и с наслаждением плеснули в лицо, обжигающим холодом подстегнув кровь двигаться быстрее. Серебров с наслаждением потер глаза, отжал бороду и, глядя, как колышется его отражение в чистой воде, прошептал:

– Господи, пронеси… Пусть все хорошо пройдет, Господи…

Этот простенький ритуал в последнее время заменял ему псалмы и молитвы. Не был уверен Михаил Степанович, что право имеет с Богом разговаривать. Но и не разговаривать с Ним совсем тоже не мог и потому перед каждой вылазкой ходил к безымянной речке умываться.

Упираясь ладонями в колени, Серебров поднялся к рюкзаку и отстегнул пластиковые карабины, закрывающие основной отдел. Из малого отдела вынул «пенку», подсунул ее под куртку и застегнул на бедрах. Пройдя к причудливо изогнутым корням дерева, присел прямо на стылую землю, спиной к рюкзаку. Поерзал, устраиваясь удобней, и, откинувшись на самый толстый корень, достал из-за пазухи старый латунный портсигар. Пальцами подцепив сигаретку, сунул фильтром в заросли усов и бороды, а сам портсигар, на крышке которого с внутренней стороны крепилось крохотное зеркало, пристроил на соседнем корне так, чтобы происходящее за спиной было видно во всех подробностях. Неторопливо подкурил. И только выдохнув в морозный воздух первую затяжку горького табачного дыма, Михаил Степанович бросил за спину:

– Матвейка, вылазь…

Отражение, которое давало зеркало, было слегка волнистым и оттого казалось ненатуральным, как дешевый спецэффект в старом фантастическом фильме средней руки. К этому Михаил Степанович давно привык. И все же где-то в самой глубине подсознания не мог отделаться от мысли, что он уже давным-давно «поехал крышей» и на деле сидит сейчас где-нибудь в комнате с мягкими стенами, намертво спеленатый белой рубашкой с непомерно длинным рукавом. Потому что перед той реальностью, которой вот уже два года жил Серебров, меркла любая фантастика.

Верх рюкзака откинулся назад, и изнутри показались тонкие бледные руки. Неестественно выломавшись в локтях, они вцепились в усиленные каркасом стенки, примяли их, вытягивая в морозный воздух притихшего леса лысую голову с едва заметными, плотно прижатыми к черепу ушами. Частично выползая из рюкзака, частично снимая его с себя, существо поспешно выбралось наружу целиком. Тело – абсолютно голое, если не считать за одежду грязный кусок ткани, бывший некогда плавками, – казалось, совсем не реагировало на легкий, но все же ощутимый морозец, а босые ступни спокойно встали прямо на обледеневшую траву. Молниеносно обернувшись, существо на долю секунды явило отражению свой безносый лик и тут же исчезло из поля зрения зеркала. Совершенно бесшумно и практически незаметно.

Пальцы Сереброва автоматически поменяли зеркалу угол обзора, и охотник успел заметить худую спину с отчетливо выпирающим позвоночником и широко ходящими под тонкой кожей лопатками. Странное создание стремительно неслось между кустами и деревьями, ловко перепрыгивая бурелом, огибая заросли кустарника, стелясь под самыми низкими ветками. Без единого звука – это Михаил Степанович знал абсолютно точно. Он и плеер-то не выключал в основном из-за того, что уж больно жутко было в полной тишине смотреть на призрачно-бесшумный бег детской фигурки.

Удовлетворенно кивнув самому себе, охотник захлопнул портсигар, но далеко убирать не стал, сунул в карман. Вытащив из-за пазухи «псевдоайпод», Серебров отыскал там Полковника, поставил любимую песню на повтор и, выведя звук на максимум, облегченно прислонился к спинке природного кресла. Участие Сереброва в охоте закончилось. Теперь ему оставалось просто ждать. И надеяться, что все пройдет гладко.

Поводив плечами, Михаил Степанович приподнял ворот куртки, уткнулся лицом в высокое горло грубого шерстяного свитера и закрыл глаза. В тревожной полудреме зрачки его безостановочно сновали под веками, изуродованными вспухшими красными прожилками. Неглубокий сон смешал в один бессвязный сюжет бродящего по болотам в поисках больших сапог Полковника, застреленных им грибников, мертвенно-бледного Матвейку и, отчего-то, Буяна. Это было странно, потому что Буян не снился Михаилу Степановичу уже года полтора. Первые месяцы он приходил регулярно – упирался своими тяжеленными лапами прямо в грудь Сереброву и, глядя в его беспокойное мятущееся лицо, давил всем весом… давил, давил и давил…

* * *

Буян был пес – всем псам пес. Настоящая охотничья собака, не чета всяким шавкам. Покойный лесник Лехунов, шесть лет тому назад окончательно спившийся и утонувший по осени в речке Оленьей, отдавая Сереброву Буяна, тогда еще совсем щенка, клялся и божился, что кутеныш этот не что иное, как помесь волка и лайки. Большой веры покойнику, царствие ему небесное, не было. В погоне за водкой мог и не такое наплести. Сереброву памятен был случай, когда Лехунов толкнул «черным следопытам» координаты партизанского оружейного склада, оставшегося якобы со времен Великой Отечественной войны. Тогда предприимчивый лесник закопал в полусгнившей землянке одну из конфискованных браконьерок, в надежде, что проканает. Не проканало. На счастье свое отделался Лехунов вывихнутой челюстью да тремя сломанными ребрами. Так что не было веры покойничку, не было. Однако, когда он, глядя Сереброву в глаза своими мутными гноящимися буркалами, истово крестился и, вздергивая за шкирку маленькое скулящее тельце, кричал: «Волчара! Степаныч, Христом Богом клянусь – настоящий волчара! Только тебе, по дружбе, задаром почти!» – Серебров ему поверил. Поверил и, обменяв скулящий черный комок на мятую пятисотку, сунул щенка за отворот куртки и унес домой.

Так получилось, что «волчара» стал первым и последним псом Сереброва. Бобыль, одиночка по жизни, старый охотник не слишком жаловал домашних питомцев, считая всех городских собак, даже самых больших и злобных, бесполезными тварями, пригодными разве что на хорошую теплую шапку. Живущий в частном секторе на самой окраине города, охотник сразу же поставил четкие границы для нового жильца, отдав ему на откуп огороженный высоким забором двор и покосившуюся будку, в которой никто не жил с тех самых пор, как Серебров купил этот полуразвалившийся деревянный дом и привел его в порядок.

Но время шло, пес взрослел, и совершенно неожиданно для себя Михаил Степанович обнаружил, что не такие уж они и разные. Даже будучи щенком, при виде хозяина Буян не заливался радостным лаем, не бросался лизаться, а молча подходил и тыкался лобастой головой ему в ногу, разрешая почесать себя за ухом. «Волчара» рос и матерел, ходил с Серебровым на охоту, становясь обстоятельным и деловитым, полностью оправдывая утверждение, что собаки – копии своих владельцев.

К осени Серебров починил ему будку и накидал внутрь ветоши и соломы. А к зиме как-то незаметно для себя разрешил псу жить в доме, на старом полушубке, постеленном возле идущей от газового котла трубы. Никогда и никого не любивший затворник вдруг осознал, насколько это приятно, когда любят тебя.

Буян вырос здоровенным мощным зверем, не боящимся ни лося, ни медведя, ни черта с дьяволом и за хозяина готовым убить или умереть.

Возможность представилась два года назад…

* * *

С самого утра все шло на редкость мерзопакостно. Вздумавший вечером порубить дрова, Серебров здорово разошелся и орудовал тяжеленным колуном, стоя на промозглом ветру в одной лишь майке да ватных штанах. Так что просквозило его вполне закономерно. Проснулся он от жуткого кашля, рвущего на части не только легкие, но, казалось, и всю грудную клетку.

Одними только проблемами со здоровьем дело не ограничилось. Внезапно взбунтовавшаяся мебель бросалась под ноги, а мелкие предметы при всяком удобном случае норовили выпасть из рук. В хлебнице отчего-то не оказалось ничего, кроме пары зачерствевших горбушек, а в холодильнике закончилось молоко и яйца. Ветром сорвало с крыши антенну, обрубив единственный телеканал. В довершение всего перегорела лампочка в сенях, и Михаил Степанович едва не сломал о порожек пальцы.

Верь Серебров в приметы, непременно остался бы дома, пить чай с купленным по случаю алтайским медом, слушать «Маяк» да вполголоса ругать паршивую погоду. Но Серебров в приметы не верил и потому, как и собирался, пошел на охоту. Однако отцепиться от неудачи оказалось не так-то просто – череда мелких неприятностей преследовала Михаила Степановича неотступно целый день, к шести часам вечера заставив остервенеть настолько, что, в сердцах ковырнув ногой снег, он сломал толстую охотничью лыжу, что было делом практически невозможным. Глядя на ехидно щерящийся из-под снега пень, Серебров едва не взвыл от досады. Распушивший мохнатую шерсть Буян тактично отошел в сторонку, чтобы еще больше не смущать хозяина в минуту душевной слабости.

Чувствуя, как в ушах закипает пар, а глаза наполняются кровью, Михаил Степанович сел прямо на снег и принялся стаскивать бесполезные лыжи с мохнатых унтов. Заевшее, как назло, крепление обжигало пальцы металлическим холодом, скользило, царапалось, но открываться не желало. И тогда, плюнув на свою обычную сдержанность, Серебров с мясом вырвал застежку, со злостью сорвал крепление с ноги и, запустив его в засыпанный густым снегом кустарник, громко и с наслаждением выматерился. Поспешно содрав с себя вторую лыжу, Серебров вскочил на ноги и в голос заорал, вместе с паром и криком выпуская наружу все скопившееся за день раздражение. Перепуганные ревом неведомого животного, с окрестных деревьев в воздух сорвались несколько птиц. Невозмутимый Буян продолжал деловито обнюхивать ничем не примечательную березу.

После крика значительно попустило. Дышать стало легче, да и в голове прояснилось, и Михаил Степанович трезво оценил свое положение: глубоко в лесу, надвигается ночь, лыжи сломаны. С тоской вздохнув, он напряг глаза и попытался разглядеть в опускающихся сумерках место, куда улетело злосчастное крепление… однако вместо этого увидел кое-что необычное. Прямо на него медленно, но верно наползал снежный холмик, точно плугом, разваливая искрящийся снег по обе стороны от себя. Складывалось ощущение, что нечто передвигается прямо под настом, ввинчиваясь в него на манер крота, разрывающего землю. Определенно, так оно и было – кто-то копошился в сугробах, не зная, что рядом находится двуногий хищник с карабином!

Недобро улыбаясь, Серебров тихонько снял со спины «Сайгу», упер прикладом в плечо и прицелился. Кто бы там ни был, а упускать свое охотник не собирался. Первая попавшаяся за сегодня дичь должна была не только оправдать вылазку, но и принять на себя остатки раздражения. Заинтересованный поведением хозяина Буян задрал лапу, быстро помочился на черно-белый ствол и бодро потрусил к Сереброву. Остановившись рядом с обутыми в унты ногами, он некоторое время крутил лобастой башкой и шевелил мокрым черным носом, принюхиваясь. А затем вдруг широко расставил лапы, по-бычьи наклонил голову и, сверкнув длинными клыками, угрожающе зарычал.

Шерсть на его загривке встопорщилась острыми иголками, а в клокотании послышалась такая ненависть и злоба, что Сереброва проняло до самой макушки. Он вдруг ясно и отчетливо подумал: а почему, собственно, он решил, что существо под снегом не подозревает о его присутствии? После такого крика его бы и глухой заяц услышал, не то что… Кто? Охотник вдруг осознал, что понятия не имеет, какое животное может себя вот так странно вести.

Двигающийся снежный холм замер, не дойдя до человека с собакой каких-то трех метров. Буян продолжал рычать, все громче и злее. Серебров, боясь опустить ружье, поспешно вытирал о предплечье внезапно вспотевший лоб. Холм не двигался.

Ждать неизвестно чего было невыносимо. Если бы не рык Буяна, страх бы уже давным-давно ушел, уступив место глухому стыду. Но матерый пес продолжал глухо ворчать, а когти его врезались в утоптанный снег, делая боевую стойку более уверенной и непоколебимой. Буян готовился к драке. Серебров тоже готовился, правда, все еще не понимал к чему. Напряженный указательный палец нервно поглаживал изогнутый клык спускового крючка. Достаточно было крохотного усилия и сотой доли секунды, чтобы нарезное жерло вытошнило огнем и смертью…

Сотой доли не хватило.

Равно как не хватило и целой секунды.

Снежный горб вспучился, взорвался мощным фонтаном снега прямо в лицо Сереброву, залепляя глаза, сбивая прицел, дезориентируя. Он скорее почувствовал, чем действительно увидел, как из сугроба вынырнуло бледное и отчего-то совершенно безволосое тельце. В невероятном прыжке, с легкостью преодолев трехметровую отметку, оно с силой врезалось в грудь охотника, опрокидывая его на спину. Серебров грохнулся на снег, показав темнеющему небу подошвы унтов. «Сайга», недовольно рявкнув куда-то в сторону леса, отлетела, едва не выломав руку.

Извиваясь всем телом в попытке сбросить с себя невидимого зверя, охотник смахнул с лица липкий снег и впервые увидел это… Увидел и замер, придавленный парализующим, отнимающим волю к сопротивлению страхом. Верхом на нем, скаля два ряда мелких, но острых зубов, сидел ребенок. Тощий, синий от холода, невероятно уродливый, но все же ребенок. Серебров нипочем не смог бы ответить, откуда у него взялась такая уверенность. Было в оскаленной морде что-то такое… какая-то черта, общая для всех детенышей: от котят до крокодилов, от человека до волка.