Текст книги "Осип Мандельштам: ворованный воздух. Биография"

В феврале 1926 года книгу стихов Мандельштама попытались включить в план «Госиздата» Илья Груздев и Константин Федин, которому незадолго до этого был вручен экземпляр «Шума времени» со следующим, впервые публикуемым нами инскриптом: «Константину Федину дружески. О. Мандельштам. 13.04.1925» (этот экземпляр ныне хранится в саратовском Литературном музее). Но, увы, из затеи двух бывших «Серапионовых братьев» ничего не вышло.

Между тем новые стихи у Мандельштама по-прежнему не писались, и это выбивало поэта из колеи. «Больше всего на свете <Мандельштам> боялся собственной немоты, называя ее удушьем. Когда она настигала его, он метался в ужасе и придумывал какие-то нелепые причины для объяснения этого бедствия»[458]458
  Ахматова А. Листки из дневника. С. 122.


[Закрыть].

Мечущимся по Ленинграду в поисках заработка вспоминают Мандельштама мемуаристы. «В Петербурге видел еще <…> О. Мандельштама (который больше совсем не пишет, а только переводит разные случайные книги и мечтает открыть ларек)», – 18 июня 1926 года писал Д. Усов Е. Архиппову[459]459
  Усов Д. «Мы сведены почти на нет…»: в 2 т. Т. 2. М., 2011. С. 390–391.


[Закрыть]. Осип Эмильевич «ходит без запонок, манжеты завернуты вокруг рук и весь в пуху», – таким в письме к Надежде Яковлевне от 10 марта 1926 года изобразила Мандельштама Анна Хазина (IV: 77). Тем не менее поэт пытался держаться бодро, как и полагалось взрослому мужчине – кормильцу семьи: «<Я>, дета, весело шагаю в папиной еврейской шубе и Шуриной ушанке. Свою кепку в дороге потерял. Привык к зиме. В трамвае читаю горлинские <, то есть врученные для перевода или рецензии Александром Николаевичем Горлиным> французские книжки» (из письма к жене от 9–10 февраля 1926 года (IV: 59)). «Ты не поверишь: ни следа от невроза <сердца>. На 6-й этаж поднимаюсь не замечая – мурлыкая» (из письма к ней же от 18 февраля 1926 года (IV: 64)).

За 1926 год Мандельштам написал 18 внутренних рецензий на иностранные книги; его переводы были опубликованы в 10 сборниках прозы и стихов, изданных в Москве, Киеве, Ленинграде. Вышли две мандельштамовские книжечки стихов для детей: «Кухня» и «Шары».

Жил Мандельштам у брата Евгения на 8-й линии Васильевского острова. В конце марта он уехал в Киев, где на короткое время воссоединился с Надеждой Яковлевной. «Стоят каштаны в свечках – розово-желтых, хлопушках-султанах. Молодые дамы в контрабандных шелковых жакетах. Погромный пух в нервическом майском воздухе. Глазастые большеротые дети. Уличный сапожник работает под липами жизнерадостно и ритмично», – таким увидел Осип Эмильевич этот украинский город в 1926 году (II: 434).

В начале апреля поэт вернулся в Ленинград, но уже через полмесяца он отправился к Надежде Яковлевне в Ялту. «<З>а многие годы это был первый месяц, когда мы с Надей действительно отдохнули, позабыв все <…>. У меня сейчас короткая остановка: оазис, а дальше опять будет трудно», – прозорливо писал Мандельштам отцу (IV: 81).

С июня по середину сентября 1926 года Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна жили в Детском Селе, где снимали меблированные комнаты. По соседству с ними поселился Бенедикт Лившиц с женой и сыном. «В эту осень в Царское Село <…> потянулись петербуржцы и особенно писатели, – 15 октября 1926 года сообщал Р.В. Разумник Андрею Белому. – Сологуб уехал, но в его комнатах теперь живет Ахматова <…>, в лицее живет (заходил возобновить знакомство) Мандельштам, по-прежнему считающий себя первым поэтом современности»[460]460
  Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 410.


[Закрыть]. «В комнатах абсолютно не было никакой мебели и зияли дыры прогнивших полов», – вспоминала жилище Мандельштамов Ахматова[461]461
  Ахматова А. Листки из дневника. С. 133.


[Закрыть]. В середине сентября Надежда Яковлевна уехала в Коктебель.

Следующий, 1927 год ознаменовался спорадическими попытками Мандельштама преодолеть творческий кризис.

Первым шагом на этом пути должно было стать подведение предварительных итогов: с трудом отрывая время от бесчисленных переводов и рецензий, Осип Эмильевич начал готовить к печати сразу три авторские книги – стихов, прозы, а также критических статей и заметок. Необходимо отметить, что к составлению собственных книг отечественные поэты, начиная, по крайней мере, с Брюсова, относились чрезвычайно ответственно. Сначала поэт-автор создавал кипу стихотворений или статей, не задумываясь еще о внутренней логике, их объединяющей. Затем автор уступал место вдумчивому поэту-составителю, в чью задачу входило превратить кипу в книгу: определенным образом располагая стихотворения или заметки, подчеркнуть их единство и отбросить тексты, «выпадающие из основной связи» (из предисловия Мандельштама к книге «О поэзии» (II: 496)). Так интуитивный акт творения подкреплялся рациональным анализом собственного творчества. «Сальери достоин уважения и горячей любви. Не его вина, что он слышал музыку алгебры так же сильно, как живую гармонию» (из статьи Мандельштама «О природе слова») (I: 231).

Вторым мандельштамовским шагом на пути возвращения к своему подлинному призванию стала работа над большой прозаической вещью. Спасаясь от поэтического «удушья», он попробовал сублимировать поэтическую энергию в энергию прозы. 21 апреля 1927 года Мандельштам заключил с издательством «Прибой» договор на издание романа «Похождения Валентина Гаркова» – будущей «Египетской марки».

Эту вещь он писал летом 1927 года в Детском Селе. Закончил свою повесть Мандельштам в феврале 1928 года. Призывы к кропотливому «сращиванию» и «склеиванью», характерные для большинства мандельштамовских текстов начала 20-х годов, в «Египетской марке» были окончательно потеснены утверждениями о плодотворности хаоса и отрывочности: «Я не боюсь бессвязности и разрывов» (II: 482). Сам поэт, в ответ на сетования Эммы Герштейн, признавшейся, что она не понимает «Египетской марки», ответил «очень добродушно:

– Я мыслю опущенными звеньями…»[462]462
  Герштейн Э. Мемуары. С. 19.


[Закрыть].

Несколько неожиданным, но почти идеальным комментарием к мандельштамовской формуле, а следовательно – к «Египетской марке» в целом может послужить следующий фрагмент рецензии Валерия Брюсова на блоковскую «Нечаянную радость»: «А. Блоку нравилось вынимать из цепи несколько звеньев и давать изумленным читателям отдельные разрозненные части целого. До той минуты, пока усиленным вниманием читателю не удавалось восстановить пропущенные части и договорить за автора утаенные им слова, такие стихотворения сохраняли в себе прелесть чего-то странного»[463]463
  Брюсов В. Среди стихов. 1894–1924. С. 225.


[Закрыть].

В 1922 году неодобрительно коривший Андрея Белого отсутствием фабулы, автор «Египетской марки» возвел бесфабульность в принцип. В заметке «Выпад» (1923) Мандельштам саркастически сравнивал «поэтический глаз академика Овсянико-Куликовского» с глазом рыбы, который воспринимает все предметы «в невероятно искаженном виде» (II: 411). В «Египетской марке» он сам готов глядеть на мир подобным образом: «Птичье око, налитое кровью, тоже видит по-своему мир» (II: 489).

Поэтику Мандельштама как автора «Египетской марки» можно без натяжек сравнить с поэтикой Пушкина как рисовальщика, описанной в замечательной статье Абрама Эфроса, напечатанной в том же номере того же журнала, что и мандельштамовское стихотворение «1 января 1924». «<П>ушкинский рисунок возникал не как самоцель, но в результате бокового хода той же мысли и того же душевного состояния, которые создавали пушкинский стих <…> – отмечал Эфрос. – Пушкинский рисунок – дитя ассоциации, иногда близкой <…> иногда очень далекой, с почти разорванной связью»[464]464
  Эфрос А. Рисунки Пушкина // Русский современник. 1924. Кн. 2. С. 198–199.


[Закрыть]. Сходным образом основная фабула «Египетской марки» соотносится с многочисленными авторскими отступлениями от нее.

Фабула повести простая и подчиненная раскрытию традиционнейшей темы – темы «маленьких», никому не нужных, навсегда исчезающих людей и ничтожных, забываемых всеми реалий современности, показываемых на фоне Вечности и Большой истории.

Поэтому действие «Египетской марки» разворачивается не в октябре, а в мае – первых числах июня 1917 года, не после Октябрьской, а после Февральской революции, принудительно и почти совершенно вытесненной из сознания современников Мандельштама официально прославляемой Октябрьской. Поэтому же автор в «Египетской марке» часто «путается» при описании главного, всем известного («фиванского скифа» он располагает «напротив здания» петербургского университета, а Гороховая улица у него пересекается с Вознесенским проспектом), но скрупулезно точен в мелочах. Если уж герой «Египетской марки» забегает к чеху-зеркальщику на Гороховую, читатель может быть твердо уверен, что в справочнике «Весь Петроград за 1917 год» найдется (на стр. 182) чех Ол. Вас. Гренц, владелец мастерской чистки стекла и зеркал, располагавшейся по адресу: улица Гороховая, дом 32.

Герой повести, Парнок, – это, по формуле М.Л. Гаспарова, «как бы сам Мандельштам, из которого вынуто только самое главное – творчество»[465]465
  Гаспаров М.Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама. С. 40.


[Закрыть]. Страх поэтической немоты преодолевался в «Египетской марке» через создание шаржированного двойника автора, лишенного дара слова. Страх общей бесфабульности жизни преодолевался созданием бесфабульного произведения. «Страшно подумать, что наша жизнь – это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений, из петербургского инфлуэнцного бреда», – писал Мандельштам в «Египетской марке» (II: 493). И еще: «Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себя от него» (II: 481)[466]466
  О «Египетской марке» см. также, например: Сегал Д.М. «Сумерки свободы» // Минувшее. 1987. Т. 3. С. 131–196.


[Закрыть].

Основным прототипом главного героя «Египетской марки» послужил приятель Мандельштама, поэт и теоретик танца Валентин Парнах (Парнок), чей выразительный портрет обнаруживаем и в обращенном к нему стихотворении Константина Ляндау:

 
Я так же молод, милый, как и ты,
Тому же зову неизбежно верю,
Но оба мы уже увядшие цветы
Несем к янтарному преддверью.
Тебя пленил таинственный восток
И пестрый плащ заезжего араба,
Мне мил гранит, завороженный ток
Финляндии, где на озерах Або.
Но есть у нас и общее – порок.
Мы оба с ним связали цепь ошибок;
И я, стареющий от северных улыбок,
И ты, с багрянцем в волосах Парнок[467]467
  Ляндау К. У темной двери. М., 1916. С. 29.


[Закрыть].
 

Впрочем, всем, кто берется рассуждать о реальных прототипах персонажей мандельштамовской повести, необходимо помнить о его возмущенном монологе 1928 года по поводу романа Вениамина Каверина «Скандалист». Этот монолог был записан за Мандельштамом Давидом Выгодским: «Если он на 99 % берет портретные черты, фотографию, а один процент прибавляет от себя, так ведь это клевета… Или дай все сто процентов фотографичности, или делай, как настоящий художник: перемешай все так, чтобы нельзя было разобрать, что откуда»[468]468
  Цит. по: Летопись. С. 325.


[Закрыть].

Первая публикация «Египетской марки» состоялась в майском номере журнала «Звезда» за 1928 год. «<О>н трижды брал обратно рукопись, чтобы внести новые и новые исправления», – вспоминал член редколлегии «Звезды» Вениамин Каверин[469]469
  Каверин В. Встречи с Мандельштамом // Каверин В. Счастье таланта. Воспоминания и встречи, портреты и размышления. С. 303.


[Закрыть].

Вряд ли Мандельштам мог бы надеяться на выпуск сразу трех своих книг в советских издательствах, если бы не чувствительная поддержка видного партийного деятеля Николая Ивановича Бухарина (1888–1938), неизменно благосклонного к поэту. По остроумному замечанию М.Л. Гаспарова, «Бухарин при Мандельштаме и Пастернаке – это какой-то благодетельный брат-Евграф русской литературы, стилистически отличный от доброго барина Луначарского»[470]470
  Гаспаров М.Л. Записи и выписки. М., 2000. С. 23.


[Закрыть]. Евграфом, напомним, звали загадочного и в трудную минуту всегда приходящего на помощь брата пастернаковского Юрия Живаго.

10 августа 1927 года Бухарин – видимо, по просьбе самого Мандельштама – обратился к председателю правления Госиздата Арташесу Халатову: «Вы, вероятно, знаете поэта О.Э. Мандельштама, одного из крупнейших наших художников пера. Ему не дают издаваться в Гизе. Между тем, по моему глубокому убеждению, это неправильно. Правда, он отнюдь не “массовый” поэт. Но у него есть – и должно быть – свое значительное место в нашей литературе. Я это письмо пишу Вам privati, т. к. думаю, что Вы поймете мои намерения etc. Очень просил бы Вас или переговорить “пару минут” с О.Э. Мандельштамом, или как-либо иначе оказать ему Ваше просвещенное содействие. Ваш Н. Бухарин»[471]471
  Цит. по: Галушкин А.Ю. «Вы, вероятно, знаете поэта О.Э. Мандельштама…». Николай Бухарин об Осипе Мандельштаме // Русская мысль. № 4321 (8—14 июня). 2000. С. 13.


[Закрыть]. Вскоре после этого письма, 18 августа 1927 года, Мандельштам заключил с Ленинградским отделением Госиздата договор на издание своей итоговой книги «Стихотворения» («Собрание стихотворений»). Договор с издательством «Academia» на публикацию третьей в этом урожайном году авторской книги – сборника статей «О поэзии» – был подписан еще в феврале 1927 года.

Гонорар за готовившиеся издания позволил Осипу Эмильевичу и Надежде Яковлевне в октябре съездить в Сухум, Армавир и Ялту (сюда Мандельштамы прибыли в конце ноября). В Детское Село они вернулись в декабре 1927 года.

4

9 февраля 1928 года Мандельштам был в гостях у Давида Выгодского, который записал в своем дневнике: «Вчера вечером Мандельштам. Непереносимый, неприятный, но один из немногих, может быть единственный (еще Андрей Белый) настоящий, с подлинным внутренним пафосом, с подлинной глубиной. Дикий, непокойный. В равном ужасе от того, что знает, и от того, что не дано знать. После него все остальные – такие маленькие, болтливые и низменные»[472]472
  Цит. по: Мец А.Г. Комментарий // Мандельштам О. Камень (Литературные памятники). С. 355.


[Закрыть].

14 марта в Госиздате поэт случайно столкнулся с Корнеем Чуковским, который занес в дневник свои впечатления об этой встрече: «Мандельштам небрит, на подбородке и щеках у него седая щетина. Он говорит натужно, после всяких трех-четырех слов произносит м-м-м-м-м-м и даже эм-эм-эм, – но его слова так находчивы, так своеобразны, так глубоки, что вся его фигура вызвала во мне то благоговейное чувство, какое бывало в детстве по отношению к священнику, выходящему с дарами из “врат”»[473]473
  Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 440.


[Закрыть].

Незадолго до этого, 5 марта 1928 года, Мандельштам принял участие в вечере памяти Федора Сологуба, проведенном по инициативе Ленинградского отделения Всероссийского союза писателей. В дневниковой записи Павла Лукницкого, относящейся к началу марта, рассказано о том, как Мандельштам добивался и добился от устроителей вечера – супругов Замятиных – приглашения в качестве участника Владимира Пяста: «<О>н стал требовать, чтоб пригласили Пяста. Л.Н. <Замятина> ответила уклончиво. После, провожая Л.Н., я говорил с ней о Пясте, она решила не приглашать его: Пяст декламирует ужасно <…>. О. Мандельштам на следующий день прислал письмо, в котором повторял просьбу пригласить Пяста»[474]474
  Мандельштам в архиве П.Н. Лукницкого. С. 131.


[Закрыть]. В этом письме поэт, в частности, увещевал Замятиных: «Короткая память в отношении к Пясту – наш общий грех» (IV: 97). В результате Пяст был приглашен, но выступить отказался.

Мандельштам далеко не в первый раз заступался за еще менее, чем он сам, приспособленных к жизни людей. В апреле 1922 года, как мы помним, поэт пытался выбить жилье в Москве для Велимира Хлебникова. В течение долгих лет Мандельштам заботливо опекал своего младшего брата Шуру. В случае с Пястом ситуация усугублялась еще и тем, что ему, как и самому Мандельштаму, упорно навязывалось обременительное амплуа поэта-чудака. Причем Пясту было еще труднее, чем Мандельштаму. Если Мандельштама называли полусумасшедшим, Пяста считали сумасшедшим.

В начале 1910-х годов, когда литературные репутации Мандельштама и Пяста сложились еще не окончательно, роль пропагандиста творчества младшего поэта, как и полагается, взял на себя старший – единственный из всех русских символистов, безоговорочно признавший мандельштамовский талант. Сохранились газетные отчеты и свидетельства современников, с недоумением и возмущением излагающие основные тезисы лекции Пяста «Вне групп», состоявшейся 7 декабря 1913 года. Процитируем здесь фрагмент дневниковой записи малоизвестного стихотворца И. Евдокимова: «Пришел с лекции Пяста. <…> Мне положительным кощунством казались чрезмерные похвалы О. Мандельштаму. Пяст упорно противопоставлял А. Блоку Мандельштама, и было видно, что Пяст считает Мандельштама поэтом гораздо крупнейшим, чем А. Блок»[475]475
  Цит. по: Блок в неизданной переписке и дневниках современников (1898–1921) // Литературное наследство. Т. 92. Кн. 3. С. 426.


[Закрыть]. И это при том, что Пяст был одним из немногих личных друзей Блока.

Много позднее Пяст с любовью изобразит своего друга-акмеиста в мемуарной книге «Встречи» (1929), которая будет поднесена Мандельштаму с несколько загадочной дарственной надписью: «Соавтору, Осипу Мандельштаму, от любящего автора»[476]476
  Цит. по: Фрейдин Ю.Л. «Остаток книг»: библиотека О.Э. Мандельштама // Слово и судьба. Осип Мандельштам. С. 236.


[Закрыть] (в книгу «Встречи» было включено множество шуточных мандельштамовских стихотворений, что, по-видимому, и позволило Пясту назвать его своим соавтором).

В сознании большинства современников-литераторов Мандельштам и Пяст предстали гротескной парой поэтов-чудаков в первые пореволюционные годы, когда нужда и голод обострили до карикатурной отчетливости некоторые черты их внешнего облика. «Парному» их портрету в мемуарах способствовало и то обстоятельство, что оба страшной зимой 1920–1921 годов жили в знаменитом Доме искусств.

Приведем здесь «парный» шаржированный портрет Мандельштама и Пяста, набросанный в беллетризированных воспоминаниях Э.Ф. Голлербаха (торжественная неторопливость одного поэта и суетливость другого лишь подчеркивают общую для обоих «сумасшедшинку»): «Вот чинно хлебает суп, опустив глаза, прямой и торжественный Мандельштам. Можно подумать, что он вкушает не чечевичную похлебку, а божественный нектар. Иногда он приходит в пальто, в меховой шапке с наушниками, подсаживается, не снимая шапки, к знакомому и сразу начинает читать стихи <…>. Поодаль, у окна, жадно и сосредоточенно ест Пяст. Он совсем пригнулся к тарелке, вытянул шею и, прижав вилкой один конец селедки, обгладывает ее с другого конца»[477]477
  Мандельштам в архиве Э.Ф. Голлербаха. С. 105.


[Закрыть].

Еще более выразительный пример подобного портретирования представляет собой фрагмент из «Книги воспоминаний» М.Л. Слонимского. Рассказ о Мандельштаме – жильце Дома искусств как-то почти неуследимо для автора и читателя перетекает здесь в изображение Пяста: «<Н>а следующий день он < Мандельштам>, не поспав, мчался по лестнице, торопясь на курсы Балтфлота, читать матросам лекцию. Дом искусств вообще днем пустел – обитатели расходились по работам и по службам.

О том, что поэзия вернулась со служб домой, оповещал обычно громкий, моделирующий голос Пяста: “Грозою дышащий июль!..” С этой же фразы начиналось также и утро, она разносилась, как звон будильника»[478]478
  Слонимский М. Книга воспоминаний. М.; Л., 1966. С. 61–62.


[Закрыть].

Абзацем ниже, перескочив через портрет чудака-Пяста, рассказ Слонимского о чудаке-Мандельштаме продолжается: «Из всех жильцов Дома искусств Мандельштам был самый беспомощный и самый внебытовой»[479]479
  Там же. С. 62.


[Закрыть].

«Парный» портрет, подчеркивающий «надмирность» двух поэтов, дан также в мемуарах Ирины Одоевцевой, падкой на сентиментальные обобщающие характеристики.

Но и в портретах, запечатлевших поэтов «поодиночке», легко обнаружить черты сходства. Вот эпизод, зафиксированный в дневнике К.И. Чуковского: «Пристал ко мне полуголодный Пяст. Я повел его в ресторан и угостил обедом»[480]480
  Чуковский К. Дневник. 1901–1929. С. 247.


[Закрыть]. А вот – из мемуаров Ходасевича, только на этот раз о Мандельштаме: «Зато в часы обеда и ужина появлялся он то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяина, вдруг объявлял: ну, а теперь будем ужинать»[481]481
  Ходасевич В. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 4. С. 281.


[Закрыть].

«Из-под тулупа видны брюки, известные всему Петербургу под именем “пястов”», – изображал чудака-Пяста Ходасевич[482]482
  Там же. С. 279.


[Закрыть]. А вот деталь внешнего облика Мандельштама, подмеченная Лидией Гинзбург: «Что касается штанов, слишком коротких, из тонкой коричневой ткани в полоску, то таких штанов не бывает. Эту штуку жене выдали на платье»[483]483
  Гинзбург Л. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. С. 120.


[Закрыть].

Неудивительно, что в коллективной пародии на мандельштамовское стихотворение «Домби и сын», в котором упоминаются «клечатые панталоны» Домби-отца, возникает имя старшего мандельштамовского друга:

 
И клетчатые панталоны,
Рыдая, обнимает Пяст[484]484
  Берберова Н. Курсив мой. Автобиография. М., 2001. С. 168.


[Закрыть].
 

Раз уж мы упомянули о пародиях на Мандельштама, поговорим о них чуть подробнее.

Какие черты поэтического облика нашего героя придавали ему «лица необщее выраженье» в глазах современников, служили опознавательными приметами автора книг «Камень» и «Tristia» для более или менее широкой читательской публики? Обзор пародий современников на стихотворения Мандельштама позволяет предложить вариант ответа на этот вопрос, ведь пародисты утрировали как раз узнаваемые черты и приметы мандельштамовского стиля.

Всего, на сегодняшний день, выявлено 16 прижизненных пародий на поэта. Во многих из них высокие античные имена и реалии совмещены с мотивами, воплощающими низкую российскую и советскую повседневность конца 1910—1920-х годов. Именно таким образом пародисты пытались достичь комического эффекта.

Это могло быть сделано совсем без иронии над Мандельштамом, как в пародии Бориса Башкирова 1920 года:

 
Поговорим про Питер – дивный град,
Он утвержден Зиновьевым в коммуне.
Послушаем, оратор на трибуне,
«Неделя вши», «готовься, Петроград».
 
 
На Клинском рынке тщетно ждут царя,
Но нет, в Эстонии замолкли пушки.
В «Трудармии», в «Астории», в «Чекушке»
Творят закон герои октября.
 
 
Красуется повсюду серп и молот,
Хоть не работают они давно.
Последнее полено сожжено,
О, темени Лассаля жуткий холод[485]485
  Тименчик Р.Д. Из комментариев к мандельштамовским текстам // Пятые Тыняновские чтения. Тезисы докладов и материалы для обсуждения. Рига, 1990. С. 131–132. См. также: Новая русская жизнь (Гельсингфорс), 1920, 22 октября (подпись: «Сириус»). Здесь публикация сопровождалась примечанием от редакции: «Слова “Готовься, Петроград” заимствованы из приказа Троцкого в дни наступления Юденича на Петроград»; «На Невском около Городской думы стоит огромный бюст Лассаля, своим безобразием портящий весь вид этой красивой улицы. Бюст этот виден отовсюду. Нас всюду преследует жуткий холод при виде изображения человека, “темя” которого прикрывало идеи, ныне уродливо и страшно воплощенные». Памятник Лассалю был установлен в сентябре 1918 года на Невском проспекте перед входом в здание бывшей Городской думы (убран в середине 1930-х годов.). Пародируется стихотворение Мандельштама 1914 года: «Поговорим о Риме – дивный град! / Он утвердился купола победой. / Послушаем апостольское credo: / Несется пыль, и радуги висят. / На Авентине вечно ждут царя – / Двунадесятых праздников кануны, – / И строго-канонические луны – / Двенадцать слуг его календаря. / На дольный мир глядит сквозь облак хмурый / Над Форумом огромная луна, / И голова моя обнажена – / О, холод католической тонзуры!»


[Закрыть].
 

Однако чаще всего объектом насмешки служил именно Мандельштам, как, например, в пародии Арго и Николая Адуева 1922 года:

 
Я родился в понтийском бреге
И эолийским шорохам внимал,
Я упражнялся в марафонском беге
И под истмийской кровлей отдыхал.
Еще в дорийской я мечтал отчизне
Сразить лабиринтийского быка.
Чтоб на заре какой-то новой жизни
Академийского вкусить пайка[486]486
  Россия. 1922. № 3. С. 21.


[Закрыть].
 

Это шуточное стихотворение входит в чрезвычайно популярный среди пародистов жанр – в серию на общую тему, в данном случае – в серию «Как родился поэт (Анкета)». Приведем еще одну «античную» пародию на Мандельштама, входящую в серию и построенную на резком контрасте между классическими и сугубо современными мотивами. Это пародия Эмиля Кроткого 1928 года из серии «Поэты в деревне»:

 
Олимпийцы дрожали, но Феб уже пламенно рдел.
Крутобедрые кони бежали с эпохою в ногу.
Управитель колхоза, Гераклов кузнец-управдел,
Приглашенных встречал, оправляя измятую тогу.
 
 
Деловито и бодро гудели в полях трактора.
Домовитые бабы пекли ароматные пышки.
Колесницы ахейцев съезжали, скрипя, со двора.
На ближайший ссыппункт отвозили ахейцы излишки.
 
 
А за далями – город, и поезд из города вез
Парфюмерию, ткани и множество всячины всякой.
Я спросил управдела: – Как звать сей обильный колхоз?
И сказал управдел мне: – Зовут его «Красной Итакой».
 
 
Ревизор в селькоопе учитывал гвозди и грим.
Секретарь волсовета выписывал сотую справку.
И за окнами гуси – те самые, спасшие Рим, –
Равнодушно щипали зеленую, сочную травку.
 
 
Наркомпросова Муза кружилась в сиянии дня,
Перевозчик Харон поспешал к своему перевозу.
И дары многополья, как благость Цереры, ценя,
Середняк Одиссей возвращался к родному колхозу[487]487
  Бич. 1928. № 30. С. 6. Пародируется в первую очередь стихотворение Мандельштама «Золотистого меда струя из бутылки текла…» (1917) с его финалом: «Золотое руно, где же ты, золотое руно? / Всю дорогу шумели морские тяжелый волны, / И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, / Одиссей возвратился, пространством и временем полный».


[Закрыть].
 

Пародии подобного типа были построены по схеме, наиболее отчетливо проговоренной Валерием Брюсовым в уже цитировавшейся нами выше ворчливой рецензии на мандельштамовскую «Tristia»: «брюки» и другие «проблески современности», тонущие «за тучей всяких Гераклов, Трезен, Персефон, Пиерид, летейских стуж, и тому под., и тому под.»

Иногда, впрочем, пародистам казалось достаточным просто понавставлять в свои тексты всевозможные античные топонимы, имена и реалии, даже и не перемежая их с «проблесками современности».

Такова первая «античная» пародия на Мандельштама. Она была написана харьковским филологом-классиком Александром Финкелем в 1916 году и вошла в серию «Пошел купаться Веверлей…»:

 
Уже растоптана трава в лугах Эллады
и блещет ярко в небе Фаэтон.
В прохладных рощах в полдень спят дриады,
и Пану самому слетает светлый сон.
 
 
Широколистые не сеют тени клены,
лучам пылающим открыт песок аллей.
Полуденным пыланьем утомленный,
купаться поспешил усталый Веверлей.
 
 
Оставил верную он дома Доротею,
на тело голое навлек простой хитон.
Обул сандалии. Но, плавать не умея,
два легких пузыря берет с собою он.
 
 
Эмаль холодную он рассекает смело,
с разбегу в воду он ныряет головой.
Но тяжелее голова, чем тело,
и, дивная, она осталась под водой.
 
 
Летят, как горлицы, стенанья Доротеи.
Спешит прекрасная, бежит, как легкий пух.
Но, ноги милого заметив средь аллеи,
несчастная, она окаменела вдруг.
 
 
Не для того ль ползли арбы веков в тревоге,
на мне столетия оставили свой след,
чтоб видел над водой я высохшие ноги,
и на аллеях зрел я горестный скелет?!
 
 
И вновь вигилии ночные скорби множат, –
и наш век варварский, как бывшие, пройдет,
и снова бард чужую песню сложит
и, как свою, ее произнесет[488]488
  Парнас дыбом. М., 1989. С. 107–108. В финале пародии цитируются заключительные строки стихотворения Мандельштама «Я не слыхал рассказов Оссиана…» (1914) (с заменой одного слова: «бард» вместо «скальд»).


[Закрыть].
 

Сходным образом построена пародия Льва Никулина 1928 года; в ней, как и у Финкеля, юмористический эффект возникает за счет вписывания античных реалий в сюжет известного, но отнюдь не античного стишка:

 
Се в Капитолии слоняются собаки,
И там, где Ахиллесова стопа,
Как Одиссей на острове Итака,
Собака тосковала у попа.
Восплачем же, как Пенелопа в Трое!
На стадионе одинок Ахилл…
Она из трапезы похитила второе,
И поп ее намеренно убил.
Сними же, путник, тяжкие котурны,
Сверни же с олимпийского пути,
И се остановись у этой урны,
И надписи латинские прочти:
«Се в Капитолии…» и т. д. до конца[489]489
  Вопросы литературы. 1974. № 3. С. 297.


[Закрыть].
 

Приведем еще дружескую пародию на «античного» Мандельштама, написанную в 1923 году Константином Мочульским:

Эллада

 
Я солью Аттики натер свои колени –
Что для девицы соль, то для матроны – мед.
В глуши Акрополя еще мелькают тени:
Се – Марафонский бег – Валькирии полет!
 
 
Не Клеменестра, нет, быть может, Навзикая –
Вы перепутались, святые имена! –
Нам вынесет воды. А только та, другая –
Совсем не женщина и, кажется, пьяна[490]490
  Даугава. 1988. № 2. С. 109.


[Закрыть].
 

И – очень грубую пародию неудачливого стихотворца Марка Возлинского:

 
Откуда взялся я – не ведаю и сам,
За Персефоною вдруг выступил из круга,
Я трижды соляной – соленый Мандельштам,
Стигийской резвости соленая фелюга.
 
 
Вкусил я нежного овечьего дерьма
И бестолкового куриного помета, –
Что эолийская амброзия сама –
Теперь с хлебов оброк сбирать – моя забота.
 
 
Как мухи-лакомки – мои следы везде,
Душа ведь женщина – ей нравятся авансы.
Познал я соль вещей. А как, и с кем, и где –
Не все ли мне равно. И к черту аттарансы[491]491
  «Сохрани мою речь…». Вып. 4/2. М., 2008. С. 723. В пародии обыгрываются мотивы стихотворений Мандельштама конца 1910-х – начала 1920-х годов – «Когда Психея-жизнь спускается к теням…», «Кому зима – арак и пунш голубоглазый…» и др. Сведениями об авторе пародии я обязан Н.А. Богомолову.


[Закрыть].
 

По грубости тона и мысли с этим стишком может соперничать разве что первая опубликованная пародия на Мандельштама, датируемая 1910 годом и подписанная псевдонимом «Аякс». Поводом для пародии послужила дебютная подборка мандельштамовских стихов, напечатанная в 9 номере журнала «Аполлон»:

 
Благовонием полон лес.
На коленях стоит балбес.
До Москвы дорога пряма.
Минет осень, пройдет зима.
 
 
Нерешителен рук узор.
Как легко сочинять всякий вздор!
52 недели в году
Неприятно жевать ерунду.
Проходите мимо там,
Где поставлен бланк: «Мандельштам»[492]492
  Аякс. Стихотворная чехарда // Биржевые ведомости. 1910. 29 октября. Утренний выпуск. Пародируется следующее стихотворение из «аполлоновской» подборки Мандельштама: «Истончается тонкий тлен, – / Фиолетовый гобелен, / К нам – на воды и на леса – / Опускаются небеса. / Нерешительная рука / Эти вывела облака, / И, печальный встречает взор / Отуманенный их узор. / Недоволен стою и тих, / Я, создатель миров моих, – / Где искусственны небеса / И хрустальная спит роса».


[Закрыть].
 

Многое путавший Георгий Иванов предположил, что под псевдонимом «Аякс» скрылся известный реакционный критик, ненавистник модернизма Виктор Буренин[493]493
  «Стихи были замечены – их приветствовал Вячеслав Иванов и высмеял Буренин» (Иванов Г. Собрание сочинений: в 3 т. Т. 3. С. 201). Приведем также обиженную дневниковую запись Сергия Каблукова: «Нельзя отказать, что составитель этой пародии отличается поэтическим чувством. А вся пародия не доказательство ли того, что действительно “легко писать всякий вздор”» (О.Э. Мандельштам в записях дневника и переписке С.П. Каблукова. С. 243).


[Закрыть]. На самом деле автором пародии был Александр Измайлов. Не под ее ли влиянием Мандельштам пародируемое Измайловым стихотворение не включил ни в первое, ни во второе издание «Камня»?

Нужно сказать, что большинство прижизненных пародий на поэта было написано по мотивам стихотворений как раз этой книги. На долю второй книги Мандельштама – «Tristia» – выпал куда меньший успех. Ни одно из мандельштамовских стихотворений, написанных после «Tristia», вообще не попало в поле зрения пародистов-современников. Прижизненная известность поэта последовательно убывала, чтобы пышным цветом расцвести уже в 1960—1970-е годы. Выразительное свидетельство популярности поздних стихов Мандельштама среди русских поэтов второй половины ХХ – начала ХХI столетий – многочисленные пародические отсылки именно к позднему Мандельштаму в их произведениях. Приведем лишь несколько примеров, выбранных почти наудачу:

 
И Шуберт на воде, и Пушкин в черном теле,
и Лермонтова глаз, привыкший к темноте.
Я научился вам, блаженные качели,
слоняясь без ножа по призрачной черте.
 
 
Как будто я повис в общественной уборной
на длинном векторе, плеснувшем сгоряча…
 

А. Еременко

 
В Европе – першинги. В Кабуле – москвичи.
Не тот фасон трусов в галантерее.
 

Ю. Гуголев

 
Не дождемся признаков вторичных.
Тихо догорает фейерверк…
И как в колхоз
                   не шел единоличник,
я не пойду
               по лестницам
                                 наверх…
 

Е. Бунимович

 
Там где Энгельсу
Сияла красота
Там Столыпину
Зияла срамота
 
 
А где Столыпину
Сияла красота
Там уж Энгельсу
Зияла срамота
 
 
А посередке
Где зияла пустота
Там повылезла
Святая крыса та…
 

Д. Пригов

 
Дай же Пригову стрекозу,
не жидись и не жалей!
Мише дай стрекозу тоже.
Мне – 14 рублей.
 

Т. Кибиров

 
Еще далёко мне до патриарха,
Еще не время, заявляясь в гости,
Пугать подростков выморочным басом:
«Давно ль я на руках тебя носил!»
 

С. Гандлевский

и так далее[494]494
  Разумеется, поэты этого периода пародировали и раннего Мандельштама. Ср., например: «Дано мне тело. На хрен мне оно, / коль твоего мне тела не дано?» (Т. Кибиров); «Бессонница. Гарем. Тугие телеса» (В. Гандельсман); «Анхель де Куатье, / Харуки Мураками… / Простите, не слыхал, / – я развожу руками. / Акунина и то прочел до середины, / как список кораблей в поэме, столь старинной, / что автора, увы, / не помнят даже греки» (В. Дмитриев) и тому подобное. Мы здесь не говорим о пародиях в узком и точном смысле этого слова, написанных на стихи Мандельштама потомками, вроде двух пародий З. Вальшонка, напечатанных в его книгах «Интербабушка. Книга литературных пародий» (Харьков, 1995. С. 186–187) и «Личное пространство. Стихи и проза». Т. 2. Харьков, 2000. С. 40–41).


[Закрыть].

Возвращаясь к нашей теме, приведем еще несколько пародий мандельштамовских современников на стихи из «Камня».

В 1920 году участники студии «Звучащая раковина» так переделали финальные строки стихотворения «Отчего душа так певуча…» (1911):

 
Вы, конечно, ненастоящий –
Никогда к вам смерть не придет, –
Вас уложат в стеклянный ящик,
Папиросу засунут в рот
И поставят в лазоревый грот –
Чтобы вам поклонялся народ![495]495
  Одоевцева И. На берегах Невы. С. 256. Ср. у Мандельштама: «Я блуждал в игрушечной чаще / И открыл лазоревый грот… / Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?»


[Закрыть]
 

В 1928 году остроумный анонимный автор так обыграл строки из стихотворения Мандельштама «Образ твой, мучительный и зыбкий…» (1912) в пародии, включенной в серию «Поэты о 2-м займе индустриализации»:

 
Облигаций шелест слишком зыбкий
Ощущал в бумажнике своем.
– Гос-поди, сказал я по ошибке –
А хотел промолвить – Гос-заем[496]496
  Цит. с сохранением пунктуации источника по: Красная газета. 1928. 8 сентября. Вечерний выпуск. Пародируется первая строфа стихотворения: «Образ твой, мучительный и зыбкий, / Я не мог в тумане осязать. / “Господи!” – сказал я по ошибке, / Сам того не думая сказать».


[Закрыть].
 

Как известно, сам поэт высоко ценил свое стихотворение «Сегодня дурной день…» (1911), вошедшее в «Камень». Понять это можно, например, из воспоминаний о Мандельштаме Александра Гатова: «“Наш марш” Маяковского был у всех на слуху:

 
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог – бег…
 

Неожиданно Мандельштам проскандировал: “Дней бык пег…”

– Каждому ясно, откуда эти строки из односложных слов. Помните мое:

 
Кузнечиков хор спит,
И сумрачных скал сень
Мрачней гробовых плит.
 

Действительно, возразить было трудно»[497]497
  Гатов А. Уроки мастерства // Жизнь и творчество О.Э. Мандельштама. С. 18.


[Закрыть].

По-видимому, экзотический размер мандельштамовского стихотворения «Сегодня дурной день…» (оно написано стопными логаэдами) подсознательно привлекал к нему внимание пародистов[498]498
  Отметим, что и стихотворение «Отчего душа так певуча…», пародия на которое приведена выше, тоже написано не самым распространенным размером – 3-иктным дольником.


[Закрыть]. Первую, в тыняновском смысле, пародию на это стихотворение придумал Маяковский, который, согласно мемуарам Лили Брик, вслух декламировал его зачин так:

 
Сегодня дурной день.
Кузнечиков хор сплит[499]499
  Брик Л. Чужие стихи // В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963. С. 18. Ср. в классической статье Тынянова «О пародии»: «…Методы пародии могут показаться нам излишне мелочными. Ведь уже древняя теория, широко привившаяся у теоретиков XVIII и первой половины XIX века, считала пародическим средством перемену одной буквы (звука)» (Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. С. 297).


[Закрыть].
 

Стихотворение «Сегодня дурной день…» обыгрывается и в репликах поэта Тиж Д’Аманда из уже цитировавшейся нами комедии «Кофейня разбитых сердец, или Савонарола в Тавриде»:

Тиж

 
Явлений грань кофейником разрушь.
Я пустоты всегда боялся.
 

Суламифь

 
Чушь.
 

Тиж

 
Кузнечиков в моем желудке хор.
Я чувство пустоты испытываю.
 

Суламифь

 
Вздор.
Ступайте-ка влюбиться,
Да повздыхать, да потомиться,
Тогда пожалуйте в кафе.
 

Тиж

(гордо)

 
Любовной лирики я никогда не знал.
В огнеупорной каменной строфе
О сердце не упоминал.
 

(Подходит к кофейнику и величественно в него заглядывает.)

Суламифь

 
Куда ты лезешь? Ишь какой проворный!
Проваливай.
 

Тиж

 
Ваш кофе слишком черный!
 

(Медленно удаляется, декламируя)

 
Маятник душ – строг,
Качается глух, прям,
Если б любить мог…
 

Суламифь

 
Кофе тогда дам[500]500
  Кофейня разбитых сердец. Коллективная шуточная пьеса в стихах при участии О.Э. Мандельштама. С. 73–74. Вот полный текст стихотворения «Сегодня дурной день»: «Сегодня дурной день: / Кузнечиков хор спит, / И сумрачных скал сень – / Мрачней гробовых плит. / Мелькающих стрел звон / И вещих ворон крик… / Я вижу дурной сон, / За мигом летит миг. / Явлений раздвинь грань, / Земную разрушь клеть, / И яростный гимн грянь – / Бунтующих тайн медь! / О, маятник душ строг – / Качается глух, прям, / И страстно стучит рок / В запретную дверь к нам».


[Закрыть].
 

Еще один пародируемый в пьесе текст – это программное мандельштамовское стихотворение «Дано мне тело – что мне делать с ним…», открывающее первое издание «Камня»: