Текст книги "Державин"

Почти в самом начале ужина Панин кинул взором сидящих, увидел и Державина, нахмурился и, по своей привычке часто заморгав, поспешливо встал из-за столов, сказав, что позабыл отправить курьера к государыне. Поручик сие принял за грозный знак, но сдаваться не хотел.

На другой день до рассвету Державин снова явился на квартиру главнокомандующего и просил камердинера доложить о приходе своём его сиятельству. В приёмной галерее мало-помалу собирался генералитет и офицеры. Наконец, по прошествии нескольких часов, около обеда, Панин вышел из кабинета. Он был в сероватом атласном, широком шлафроке, французском большом колпаке, перевязанном розовыми лентами, глядел скоса, маленький пухлый рот был гордо поджат.

Когда Панин проходил мимо него, Державин с почтением взял его за руку и сказал:

– Я имел несчастие получить вашего сиятельства неудовольственный ордер. Беру смелость объясниться!

Граф удивлённо поглядел на него серыми проницательными глазами и велел идти за собой. Проходя анфиладою комнат в кабинет, Панин гневно бранил гвардии поручика за его действия в Саратове и неуважительное обхождение с комендантом Бошняком.

– Это всё правда, ваше сиятельство! – переждав окрики, ответствовал с твёрдостью Державин, чувствуя, как прихлынули к нему в решительный миг силы. Ах! Ведь правду о себе и других в сём свете высказать можно только в виде самой грубой лести! – Я виноват пылким моим характером, но не ревностной службою. Кто бы стал обвинять вас, ваше сиятельство, что, быв в отставке, на покое, из особливой любви к отечеству приняли вы на себя в толь опасное время предводить войсками, не щадя своей жизни! Так и я, когда всё погибало, забыв себя, внушал в коменданта и во всех долг присяги к обороне города.

Что-то дрогнуло в лице вельможи, и внезапно слеза пролилась из его глаз.

– Садись, мой друг, – сказал поручику Панин. – Я твой покровитель!

Камердинер доложил, что генералитет и штаб-офицеры желают его видеть. Отворились двери, и в кабинет вошли князь Голицын, генералы Огарёв, Чорба, полковник Михельсон. Голицын вскинул на него тёмные с поволокою глаза, желая понять, что произошло; Державин с весёлым видом ответствовал, что гроза миновала. За обедом Панин показал ему место против себя и говорил почти с ним одним, рассказывая про прусскую Семилетнюю войну, потом про турецкую и более всего о взятии под его предводительством Бендер в 1770-м году, чем он весьма превозносился.

После обеда перешли за карточные столы. Панин сел играть в вист с Голицыным, Михельсоном и секретарём своим, в коем поручик узнал прежнего директора Казанской гимназии Верёвкина. Он уже приметил сильное любочестие и непомерное тщеславие сего вельможи, но его слабостию не умел или не хотел воспользоваться. Державину уже казалось, что опасного обороту никакого быть не может, а как он не желал тут попусту зевать, то подошёл к графу и спросил его:

– Ваше сиятельство! Не будет ли каких приказаний? Я сейчас еду в Казань, к генералу Потёмкину…

Панин переменился в лице.

– Нет, – холодно сказал он и отворотился от поручика.

Всю осень 1774-го года Державин провёл на Иргизе, в тамошних скитах для сыску раскольничьего старца Филарета. Там поручик по неосторожности простудился и получил сильную горячку, от которой едва не умер. По выздоровлении он не был допущен, как прочие его сотоварищи, гвардейские офицеры, в Москву и весну и часть лета 1775-го года провёл в немецких колониях праздно. Наконец прибыл ордер, повелевающий явиться и Державину в первопрестольную. В дороге ему передали лестное приглашение от герольдмейстера князя Михайлы Михайловича Щербатова, получившего от государыни державинские реляции для сохранения в архиве с прочими бумагами текущего века.

При свидании с ним князь сказал:

– Вы несчастливы, поручик! Граф Пётр Иванович Панин – страшный ваш гонитель! При мне у императрицы за столом описывал он вас весьма чёрными красками, называя дерзким и коварным…

Как громом поражённый, Державин только и мог молвить:

– Когда ваше сиятельство столь ко мне милостивы, что откровенно наименовали мне моего недоброхота, толь сильного человека, то покажите мне способы оправдать меня против оного в мыслях всемилостивейшей государыни!

– Нет, сударь! – ответствовал Щербатов. – Я не в силах подать вам какой-либо помощи. Граф Панин ныне при дворе в великой силе, что я противоборствовать ему никак не могу…

– Что ж мне делать?

– Что вам угодно, – потупился князь. – Я только вам искренний доброжелатель.

Приехав на квартиру и размысля неприязнь к себе сильных людей, Державин пролил горькие слёзы.

Итак, надобно было всё начинать сызнова. Бедность вновь стучалась к нему в двери. И даже не бедность – разорение. Перед отъездом в Казань поручик по простодушию своему поручился за знакомого гвардейского офицера, который не только не расплатился с долгами, но в уклонении от платежа бежал невесть куда. Банковское взыскание было обращено на Державина, а материнское имение взято под присмотр правительства. Военная карьера была оборвана. Державин, который мог своими сообщениями двигать корпусами генералов, посылать лазутчиков, казнить смертию, допустил строевую оплошность, командуя ротой, наряженной на дворцовый караул. Сам Румянцев, великий полководец, но в отношении ученья и щегольства солдат великий педант, наблюдая из окна, полюбопытствовал, что за растяпа отдаёт толь неверные команды.

За это несчастное для себя время Державин только и успел сделать, что написал тощую рукопись под названием «Оды, переведённые и сочинённые при горе Читалагае 1774 года».

Глава третья
Восхождение

 
Как сон, как сладкая мечта,
Исчезла и моя уж младость:
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен:
Желанием честей размучен;
Зовёт, я слышу, славы шум.
 

Державин. Ода на смерть князя Мещёрского

1

У Хераскова[28]28
  Херасков Михаил Матвеевич (1733–1807) – писатель, драматург, видный деятель масонства. До того как быть директором Московского университета (1763–1802, с перерывами), издавал журналы «Полезное увеселение», «Свободные часы». В историю русской литературы вошёл как крупнейший представитель русского классицизма. В его творчестве обозначилось и движение к сентиментализму. Автор эпических поэм, в т. ч. «Плоды наук», «Чесменский бой», «Россияда», а также лирических стихов, 20 пьес и пр.


[Закрыть], на Моховой, в его огромной московской квартире при университете собрался весь литературный Питербурх: ещё не отшумели празднества в первопрестольной по случаю мира с турками. Здесь были секретарь Никиты Панина, чиновник коллегии иностранных дел Денис Иванович Фонвизин; библиотекарь и личный чтец императрицы Василий Петрович Петров[29]29
  Петров Василий Петрович (1736–1799) – поэт. Его известность началась с «Оды на карусель», посвящённой описанию придворного праздника. С 1768 г. был переводчиком при кабинете Екатерины II, её личным чтецом. В 1772–1774 гг. находился в Англии, где совершенствовал своё образование. Позже, выйдя в отставку в 1780 г., жил в деревне, писал хвалебные оды императрице и её фаворитам, быстро откликаясь на текущие события. Его тяжеловесные стихи вызывали насмешки у современников, однако сама Екатерина пыталась провозгласить Петрова «вторым Ломоносовым». Писал он также сатирические произведения, перевёл «Энеиду» Вергилия александрийским стихом, а также первые три песни «Потерянного рая» Дж. Мильтона и др.


[Закрыть], только что вернувшийся из Англии, где он переводил «Потерянный рай» Мильтона; питомец Московского университета и ученик Хераскова Ипполит Фёдорович Богданович[30]30
  Богданович Ипполит Фёдорович (1743–1803) – поэт. Автор сборника лирических стихотворений «Лира» (1773), поэмы «Сугубое блаженство», комедий, драмы «Славяне» и др. Издатель журнала «Невинное упражнение» (1763) и газеты «Санкт-Петербургские ведомости» (1775–1782). Переводил Вольтера, Руссо, Дидро и др. Лучшее и самое известное произведение Богдановича – поэма «Душенька» (1778; издана в 1789) – вольное переложение романа Лафонтена «Любовь Психеи и Купидона» (1669). Стилизованная под русские народные сказки и содержавшая шутливые и иронические мотивы, поэма Богдановича была противопоставлена героическим поэмам классицизма.


[Закрыть], выпустивший недавно том изящных виршей «Лира». И вельможа, известный двору и литературе, управляющий российскими театрами Иван Перфильевич Елагин[31]31
  Елагин Иван Перфильевич (1725–1794) – поэт, драматург, переводчик. Член Российской академии с 1783 г. Окончил Сухопутный шляхетский кадетский корпус. Писал элегии, песни, сатиры – всё осталось в рукописях. В лирике выступал как последователь А. П. Сумарокова. В 1766–1779 гг. ведал управлениями театров.


[Закрыть], насмешник, волокита, гастроном, секретный доверенный государыни по амурным делам и фанатик-масон. Впрочем, масонами были чуть не все. Московская знать – Голицын, Трубецкие, Лопухины, Щербатовы, сам директор университета Херасков и его ученики.

Перед обедом гостей увеселяли песенками, среди коих наибольший успех достался написанной Богдановичем: «Пятнадцать мне минуло лет…»

За столом разговор вертелся вокруг поэзии, воспевавшей триумф русского оружия. Завладевший вниманием Елагин (который при этом не забывал, почавкивая, уничтожать одно блюдо за другим) громко бранил современных стихотворцев:

– Сколько грому, и треску, и пустого вздору у нас в торжественных одах! – Он с прищурью поглядел на Петрова. – Не буду хулить некоторые вирши, хотя и мог бы сказать кое-что о «Хвалебной оде на войну с турками». Впрочем, это сделал за меня эпиграммист…

Послышались смехи. По Москве ходила злая эпиграмма на Петрова – Василья Майкова: «Довольно из твоих мы грома слышим уст. Шумишь, как барабан, но так же ты и пуст». Маленький росточком Петров, сам назвавший себя «карманным её величества стихотворцем», побагровел, но из-за стола не вышел. «Наберу силу, ужо тебе! А сейчас погожу», – читалось на его круглом лице.

– Спору нет, и о возвышенном в самых благородных тонах сказать можно. Да вот наш хозяин написал же! И толь величаво: «Коль славен наш господь в Сионе, не может изъяснить язык. Велик он в небесах на троне, в былинках на земле велик…» Но иным уж и впрямь русского языка не хватает! – продолжал, всё более воодушевляясь, вельможа и даже отложил вилку с насаженной на неё ряпицей индейки. – Неизвестный мне Капнист, представьте, изъясняется в любви к отечеству по-французски!..

При сих словах встрепенулся скучавший в конце стола гвардии поручик Державин. Воротившись в Москву, он сошёлся с Капнистом ещё теснее, чем в Питербурхе: вместе сиживали они над стихами, пособляли друг другу, и русский подстрочный перевод оды Капниста на Кучук-Кайнарджийский мир, которую помянул Елагин, поручик писал своей рукой.

– Но всех наших одописцев, признаться, трескотнёю своей затмил какой-то Державин. – Елагин переложил вилку в правую руку и замахал ею, словно капральскою палкой, держа в левой листок:

 
Богини, радости сердец,
Я здесь высот не выхваляю:
Помыслит кто, что был я льстец;
Затем потомкам оставляю
Гремящу, пышну ону честь:
Россия чувствует, налоги,
Судьбы небес как были строги
Монархини сей дух вознесть…
 

Сидевшая рядом с Елагиным дородная супруга Хераскова слегка нажала туфелькой ногу вельможи, но тот ничего не почувствовал. Поднеся листок к близоруким глазам и уже воспалившись, он принялся разносить неизвестного стихотворца:

– Нет, вы поглядите, сколь нелепы и сумбурны выражения сей оды: «Магмету стёрла роги»! «Всех зол зиял на нас, как ад»! Уж ли это по-русски? А высокопарности?

 
Уже дымятся алтари
Душе превыспренней, парящей,
Среди побед, торжеств зари
Своим величеством светящей…
 

Хераскова, видя, как зарделся Державин, начала пинать под столом Елагина, но тот не догадывался и, дрягая в ответ ногой, продолжал своё. Обед кончился. Только тогда Херасковы рассказали обо всём Елагину; вельможа смутился. Принялись искать Державина, но того и след простыл.

Прошёл день, другой, третий: Державин противу своего обыкновения не показывался Херасковым. И между тем, как они тужили и собирались навестить оскорблённого поэта, Державин с весёлым видом вошёл к ним в гостиную. Обрадованные хозяева удвоили к нему свою ласку и зачали спрашивать, отчего он пропал.

– Два дня, друзья мои, – отвечал поручик, – сидел я дома с затворенными ставнями и всё горевал о моей оде, в первую ночь даже глаз не сомкнул. А сегодня решился ехать к Елагину, заявить себя сочинителем осмеянной им оды и показать ему, что и дурной лирик может быть человеком порядочным и заслужить его внимание. Я так и сделал. Елагин был растроган, осыпал меня ласками, упросил остаться обедать, и я прямо от него к вам!..

Ода «На великость», которую разбранил Елагин, вошла в первую книжечку Державина «Оды, переведённые и сочинённые при горе Читалагае 1774 года», напечатанную без имени автора при Академии наук и выпущенную в продажу в начале 1776-го года. Само название «Читалагай» или «Шитлагай» носил один из холмов против колонии Шафгаузен, на Волге. На вершине этого холма в пугачёвщину стоял артиллерийский отряд, вытребованный Державиным из Саратова. Живя в колонии, поручик нашёл у немцев сочинения короля Фридриха II и вздумал перевести некоторые из них. Всего в книжечке восемь од: четыре переводные (в прозе) и четыре оригинальные – «На великость», «На знатность», «На смерть генерал-аншефа Бибикова» и «На день рождения её величества» (то есть Екатерины II). Оды эти, бесспорно, далеки от совершенства – язык их тяжёл и неправилен, корявые и высокопарные обороты переполняют строфы. Дала себя знать дурная подготовка Державина, отсутствие упорядоченного образования. Только одну из них – «На смерть Бибикова» – он включил затем в собрание своих произведений. Но недостатки державинских стихов лишь резче подчёркивают творческую смелость поэта, обратившегося к знаменитым историческим событиям и фигурам – Екатерине II, Румянцеву, Бибикову. Удивляют глубокие и оригинальные суждения. Державин продолжает размышления любимого им Ломоносова и скрыто полемизирует с его одой, посвящённой восшествию на престол Екатерины II, где, в частности, сказано:

 
Услышьте, судии земные
И все державные главы:
Законы нарушать святые
От буйности блюдёте вы…
 

В оде «На великость» Державин, обращаясь к той же Екатерине II, задаётся вопросом: а имеет ли земной судия человеческое право на то, чтобы ограждать от произвола законами подданных? Сам поэт столь много страдал – от бедности и притеснения сильных, и потому он чувствует, что право давать другим законы также надо выстрадать, обрести мудрость, пройдя через беды и невзгоды:

 
Услышьте, все земны владыки
И все державные главы,
Ещё совсем вы не велики,
Коль бед не претерпели вы!
 

Сам Державин очень сурово отнёсся к собственным ранним опытам, отмечая, что оды эти «писаны весьма нечистым и неясным слогом». Иначе восприняли их современные ему поэты, например И. И. Дмитриев[32]32
  Дмитриев Иван Иванович (1760–1837) – поэт. В своём творчестве был типичным представителем русского сентиментализма. По преимуществу сатирик, разрабатывавший светские и нравоучительные темы. Автор многочисленных басен, а также текстов песен. Занимался переводами и переложением французских поэтов. Оказал определённое влияние на поэтов «Арзамаса» – П. А. Вяземского, В. А. Жуковского, К. Н. Батюшкова.


[Закрыть], сказавший впоследствии Державину: «Я всегда любил эти оды… ты уж и в них карабкаешься на Парнас». Он нашёл, что в этих стихах «уже показывалась замашка врождённого таланта и главное свойство его: благородная смелость, строгие правила и резкость в выражениях».

Недаром даже в позднейшей оде «Вельможа» мы встретим несколько отрывков, почти без изменения перенесённых Державиным из оды «На знатность». В том числе и такие дышащие благородством строки:

 
Я князь, коль мой сияет дух,
Владелец – коль страстьми владею,
Болярин – коль за всех болею,
Царю, закону, церкви друг.
 

2

В безуспешных хлопотах проходило время. Меж тем завершились дни празднеств и на участников отгремевших войн пролился дождь наград. Не были обойдены и недавние товарищи Державина по секретной комиссии: гвардейские офицеры Маврин, Сабакин и Горчаков получили значительные имения в Полоцкой провинция. Поручик порешил действовать отважнее и обратиться с просьбицей к фавориту, графу и полуполковнику Преображенского полка Григорию Александровичу Потёмкину.

Перечислив эпизоды, в коих он отличился, Державин писал своему командиру: «От всех генералов, бывших с начала сей экспедиции, за все мои похвальные дела имею похвальные ордера. Сверх сего, в Казани и в Оренбургском уезде лишился всего… имения, даже мать моя была в полону. Я два раза чуть не был в руках Пугачёва. Потерял всё, а пользоваться монаршею милостию, взять из новоучреждённых банков не могу, потому что я под деревин мои должен в банк. Вот обстоятельства под командою вашего сиятельства служащего офицера. Для него я обижен перед ровными мне? Дайте руку помощи и дайте прославление имени своему».

Потёмкин жил в те поры под Москвой вместе с Екатериною II, в маленьком, не более шести комнат домике, – императрица купила у князя Кантемира его деревню Чёрная Грязь. Приехав туда, Державин нашёл при дверях вельможи камер-лакея, который воспрещал вход в уборную, где Потёмкину чесали волосы. Поручик смело отстранил лакея со словами:

– Где офицер идёт к своему подполковнику, там ему никто препятствовать не может!

Громадный Потёмкин сидел в пудер-мантеле, из которого торчали только мясистые, несмотря на молодое лицо, щёки.

Он уставил единственный сверкающий глаз на Державина. Поручик сказал своё имя и подал письмо. Фаворит пробежал глазом бумагу:

– Ступай! Я доложу государыне…

Через несколько дней, во время полкового ученья, Державин напомнил о себе Потёмкину, и тот сказал, что императрица наградит его б августа, в день преображения, когда изволит удостоить обеденным столом штаб– и обер-офицеров Преображенского полка.

В назначенный день царила теплынь, и в Черной Грязи столы были выставлены прямо на воле. В ожидании торжества Державин слонялся между военного народа и увидал вылезающего из кареты Петра Михайловича Голицына. Тридцатисемилетний генерал-аншеф сам подошёл к своему любимцу. Державин начал жаловаться на судьбу, рассказал, что оренбургское его именьице вконец расстроено поборами, учинёнными командою подполковника Михельсона.

– Жили у меня в деревне, яко в съезжем месте, недели с две. Съели весь хлеб молоченый и немолоченый, солому и овёс, скот и птиц. И даже сожгли дворы и разорили крестьян до основания, побрав у них одежду и всё имущество…

Голицын нахмурил своё красивое лицо:

– Сколько ж ты хочешь?

– Надлежало б тысяч до двадцати пяти…

– Э, братец, это пустое. Могу дать тебе квитанцию только на семь.

Позвали к обеду, и Голицын ушёл за верхние столы. Когда празднество было в разгаре, императрица сказала прислуживавшей ей камер-юнгфере Перекусихиной:

– Марья Савична! Как хорош генерал Голицын! Настоящая куколка.

Её слова оказались роковыми для молодого князя: их услышал Потёмкин. Помрачнев, он для виду посидел ещё немного, а потом ушёл из-за столов. Встретивший его Державин решил напомнить о себе, но граф поглядел на него и молча отскочил.

Преисполненный ревности к Голицыну, фаворит через некоторое время подослал к нему офицера Шепелева (впоследствии женатого на одной из потёмкинских племянниц), тот вызвал Голицына на дуэль и предательски убил его. Державин лишился ещё одного покровителя.

Впрочем, поручик был слишком далёк от двора, чтоб знать его тайны. С квитанцией на семь тысяч рублей он помчался в Питербурх – задобрить банковских судей, продолжавших требовать с него денег по поручительству. Но сумма была чересчур мала. Рассудив, что он раздет и нуждается всего боле во всём нужном гвардейскому офицеру – бельё, платье, экипаже, – Державин издержал полученные деньги. Из семи тысяч осталось лишь пятьдесят рублей.

Куда их потянуть?

Он решил поискать счастия в игре, которою в то время славился лейб-гвардии Семёновского полка капитан Жедринский. Его богатая квартира па Литейном была, ровно проходной двор, открыта днём и ночью. Там за зелёными столами можно было видеть молодцов военных, которые только и знали, что карты и дуэли. Ужасные шрамы па лицах свидетельствовали об их подвигах; у иных были и вечно зашнурованные рукава. Сам хозяин, смуглый гигант с чёрными подусниками, беспрестанно сосал свою пипку, с которой не расставался даже в постели, и нещадно дымил ею в лицо партнёрам.

– Господа! Великое множество червей ждёт своего освобождения из неволи! – провозгласил Жедринский, с вкусным треском распечатывая новую колоду атласных карт.

– Вот-вот! – подхватил обычный в таких случаях картёжный «звон» граф Матвей Апраксин, богач и мот. – На зелено поле пора их выпустить…

Державин сел понтировать – играть против банкомёта, место которого занял Апраксин. Карта пошла по маленькой, но удачно. Граф, удивлённо восклицая: «И хлап проиграл?» «Всё хватает, окаянный поручик, грандиссимо!» – только успевал придвигать к нему кучки золота. К утру у Державина было восемь тысяч рублей. Переехали на квартиру Апраксина, и картёж продолжался с удвоенной силой. В решительный момент поручик, моля господа простить его («О, грешен, окаянный!»), загнул несколько уголков и выигрыш утроил. Картёж сделался ежевечерним. Державин всегда верил, что выиграет. Без этого чувства он за столы не садился, и ему часто везло. Но теперь, глядя, как целые имения передвигаются к нему по сукну, ощутил что-то другое, и его окатил озноб.

– Вот, извольте получить. Десять тысяч. Больше наличными не имею, а отыгрываться в долг не считаю возможным! – Матвей Апраксин встал, сухо поклонился и притон Жедринского покинул.

Поручик очумело глядел на гору золота и ассигнаций, лежащую перед ним. За короткое время он выиграл в банк до сорока тысяч рублей. Вокруг уже вертелись подлипалы, почуявшие возможность поживиться, но Державин собрал деньги в кису и дунул восвояси.

С этого момента фортуна, кажется, начала улыбаться поручику. Заплатив двадцать тысяч по поручительству за исчезнувшего офицера, он начал жизнь весьма приятную, не уступая самим богачам. В сие время Державин коротко сошёлся с довольно знатными господами – президентом камер-коллегии Мельгуновым, кавалером при великом князе Павле Петровиче – Перфильевым и президентом питербурхского магистрата Мещёрским.

Правда, у него появился и ещё один могущественный недоброжелатель – входивший в силу полковник и статс-секретарь императрицы граф Завадовский.

По окончании русско-турецкой войны и после заключения Кучук-Кайнарджийского мира фельдмаршал Румянцев-Задунайский представил Екатерине II двух полковников, отлично во время войны при нём служивших, – Александра Андреевича Безбородко и Петра Васильевича Завидовского. Безбородко, внук малороссийского казака, был нехорош собою – толстое, глупое лицо, отвислые губы, жирное туловище. Подумав, царица изволила спросить его:

– Ты учился где-нибудь?

– В Киевской академии, ваше императорское величество.

– Это хорошо. Вас я помещаю в иностранную коллегию, займитесь делами. Я уверена, что вы скоро ознакомитесь с ними.

Через год Безбородко знал дела лучше всех служащих, удивляя памятью саму императрицу и цитуя год, месяц, число и место, где что было сделано, указывая даже цифры листа или страницы, на которых написано было то, что он пересказал. Вскоре он был назначен к Екатерине II для принятия прошений, подаваемых на высочайшее имя, и начал делать стремительную государственную карьеру.

Иной оказалась судьба Завадовского, мужчины, прекрасного собою, большого роста и крепкого сложения. В ту же ночь он определён был в фавориты. Его случай при дворе продолжался недолго, но он успел приобрести значение и впоследствии, при Александре Павловиче, был первым министром просвещения. С ним и столкнулся Державин в Невском монастыре, будучи на карауле при погребении 16 апреля 1776-го года жены великого князя Павла Петровича – Натальи Алексеевны. Здесь, в Благовещенской церкви, была усыпальница как особ царствующего дома, так и первых вельмож государства.

Когда траурная процессия входила в церковь, Державин, уже сменившийся с караула и стоявший на паперти, подошёл к Завадовскому и учтиво подал ему прошение в конверте. Но неожиданное и непомерное возвышение фортуны, видать, помутило разум фаворита.

– Здесь подают, но только нищим! – высокомерно сказал он и прошения не принял.

– Что ж, бог простит! – в сердцах ответствовал поручик. – Верно, каждый зарабатывает себе место в жизни кто чем может!

Завадовский затаил на Державина злобу и впоследствии не раз проявлял свою враждебность.

Державин же не оставлял мысли в ожидаемом получении награды от Екатерины II и настойчиво бомбардировал вельмож прошениями на высочайшее имя. В июле 1776-го года он передал новое письмо императрице через её статс-секретаря Безбородко и по прошествии пяти месяцев, когда наряжен был во дворец с ротою на караул, позван был к Потёмкину. Он нашёл фаворита сидящим в кабинете и кусающим по привычке ногти. После некоторого молчания Потёмкин спросил:

– Чего вы хотите?

Державин с попыхов не знал, что ответить, и сказал, что не понимает вопроса.

– Государыня приказала спросить, – повысил голос Потёмкин, – чего вы по прошению вашему за службу свою желаете?

– Я уже имел счастие чрез господина Безбородко отозваться, что ничего не желаю, коль скоро служба моя благоугодною её величеству показалась! – пришепеливая от волнения, отвечал поручик.

– Вы должны непременно сказать, – возразил вельможа.

– Когда так, то за производство дел в секретной комиссии желаю быть награждённым деревнями наравне со сверстниками моими, гвардии офицерами, – откликнулся смело Державин. – А за спасение колоний по собственному моему подвигу, как за военное действие, чином полковника.

Потёмкин встал с кресел и, не запахивая халата, зашагал по кабинету, грызя ногти.

– Хорошо! – сказал он наконец. – Но вы в военную службу не способны, и я прикажу заготовить записку о выпуске вас в статскую.

Указом от 15 февраля 1777-го года Державин был пожалован в коллежские советники, то есть произведён в чин шестого класса петровской Табели о рангах, что соответствовало в военной службе полковнику. Одновременно он получил 300 душ в Полоцкой провинции, отошедшей к России после раздела Польши. Теперь Державин мог спокойно оглядеться и не спеша найти себе хорошее место. Вскоре через старых друзей Окуневых, когда-то, при производстве его в офицеры одолживших ему свою карету, он спознакомился с домом сильного вельможи, могущего раздавать статские места, – генерал-прокурора князя Александра Алексеевича Вяземского.

3

Как загадочна, как непонятна и таинственна стихия таланта, в подземной своей работе вдруг приводящая к творческому взрыву! Кем был до сих пор наш герой? Исполнительным гвардейским поручиком, усмирителем пугачёвцев, азартным и ловким игроком, не чуждым порою и плутовства. «И чего я тут не делал? То в кости, то в карты, то в шары, то в шашки…» Правда, мы видели и другого Державина, отважного в минуту опасности, прямого перед сильным, отзывчивого в чужом горе, доброго и великодушного к слабому. Несчастья, обиды, страдания не ожесточили его, а, напротив, как бы даже повлияли благотворно – обострили в нём смелость и подвижность, запальчивость нрава, резкость языка и стремление спешить делать добро.

Служебное возвышение Державина началось с того, что, приехав в один день спозаранков на дачу генерал-прокурора Вяземского Мурзинку, лежащую на взморье близ Екатерингофа, нашёл он бедную старуху, стоящую у дверей. Новопроизведённый коллежский советник просил Вяземского о помещении на порожнюю ваканцию. Только что приятель Державина Окунев покинул в сенате экзекуторское место – должность чиновника, наблюдающего за порядком, – и перешёл на более выгодное.

Вместо ответа князь скрипуче сказал:

– Примите-ко у сей престарелой женщины её просьбу и изложите экстракт. Право, отбою нет от просителей!..

Старуха в перепелястом платке с робостию подала прошение – Державин пролетел его взглядом:

– Дело-то очевидное, ваше сиятельство, хоть письмо и слепо написано! Всё тут отверзто и ясно. Опекун, пакостник, малолетних наследников вчистую охапал. Даже все сундуки и комоды ошарил.

Князь взял бумагу, собственным обозрением неспешно её проверил и положил пред себя на столике:

– Желаемое место ваше!..

Александр Алексеевич Вяземский, сын флотского лейтенанта, происходил из древнего, но захудалого рода и сделал карьеру благодаря собственному упорству, ловкости и жестокости. Это был враг нововведений, душитель работных людей, восставших в 1763-м году на сибирских заводах, опытный царедворец и политик. Не токмо государственного таланта, но толики даже малой сметливого и живого ума у него не имелось; недаром современники обидливо именовали его не иначе как «свинцовой головой» и человеком «с осиновым рассудком». Даже Екатерина II, слушая путаные словесные доклады Вяземского и не желая учинять ему за околесицу попырку и журьбу, почасту изволила приказывать: «Князь Александр Алексеевич! Вели это написать да подай мне».

Она знала, что Вяземский собственноручно ничего не составит, и это будет написано толковыми повытчиками и столоначальниками его канцелярии – А. И. Васильевым, Л. С. Алексеевым, Д. П. Трощинским или А. С. Хвостовым.

Вяземский упрочил своё положение, когда породнился с одним из знатнейших родов – с князьями Трубецкими. Женившись на княжне Елене Никитичне, дочери бывшего при Елизавете Петровне генерал-прокурором Н. Ю. Трубецкого, Вяземский вошёл в верхи российской знати, образовавшей своего рода общество в обществе.

В течение двадцати девяти лет Вяземский оставался одним из наиболее влиятельных государственных деятелей, соединяя в лице генерал-прокурора обязанности трёх министров: юстиции, внутренних дел, финансов и сверх того был начальником тайной полиции.

Первому сближению Вяземского с Державиным скорее всего содействовал Херасков, сводный брат Елены Никитичны по матери. Позванный к князю на свадебный бал Державин с тех пор часто бывал у него, проводя с ним время в модной тогда игре в вист. И хотя в ней счастливо играть не умел, но платил всегда исправно и с весёлым духом, чем Вяземскому понравился и приобрёл его благоволение. Князь был охотник до французских романов, и Державин вечерами читывал ему подобные книги; случалось, что за ними и чтец и слушатель дремали. Но особой благосклонностью пользовался поэт у княгини Елены Никитичны, имевшей на него свои виды.

В те поры на Мишином острове, принадлежащем президенту камер-коллегии Мельгунову (потом остров купил И. П. Елагин и дал ему своё имя), устраивались с самой весны весёлые пикники на природе. Музыка, песни, бенгальские огни придавали им полное очарование. На один из пикников, в предпоследний день масленицы, Державин прихватил с собою приехавшего из Саратова Петра Гасвицкого, бывшего уже секунд-майором.

Ещё лежал по лесам ноздреватый апрельский снег, а на проталинах расставлены были палатки из дорогих турецких шалей. Гостей встречала костюмированная прислуга: женщины наряжены были нимфами, наядами, сильфидами, дети – амурами.

Гасвицкий смущался, прятал красные ручищи в карманы кафтана пли начинал напряжённо раскланиваться вослед Державину, кого-то всё высматривавшему середь гостей, разодетых по последней моде. Дамы особенно оживляли вид пикника нарядами, красочность и блеск коих были обязаны тонкому вкусу парижских артизанов – «а-ла-бельпуль», «прелестная простота», «расцветающая приятность», «раскрытые прелести». Иные носили на голове уборы на манер шишака Минервы или по-драгунски, другие – левантские тюрбаны и уборки из цветов.

– Да ты никак свиданьице кому тут назначил? – пробасил Гасвицкий, заметив, как вертит головою его друг.

Державин сжал его толстую, словно лядвие, руку:

– Признаюсь тебе, мечтаю стретить здесь одну девицу… Я её уже видел дважды – в первой раз в доме господина экзекутора Козодавлева, а вдругорядь на театре. Как хороша! Только бледна очень…

– Да кто ж она, ежели не секрет?

– Дочь бывшей кормилицы великого князя Павла Петровича госпожи Басгидоновой…

Заиграл скрытый в шатре оркестр, и стройно и согласно полилася необычайно звучная музыка.

– Что это, братуха? – встрепенулся Гасвицкий. – Не пойму, какие чудные инструменты…

– Эта, Пётр Алексеевич, музыка именуется роговою, – с готовностию отозвался Державин. – Вроде живого оргáна. Изобрёл её чешский валторнист Мареш для покойного щёголя Семёна Кирилловича Нарышкина. Вообрази себе: в оркестре сем каждый музыкант играет на охотничьем роге, который может издать только один звук! Представляешь, какая надобна слаженность?..

– Гаврила Романович! На ловца и зверь бежит… – не без кокетства обратилась к Державину сорокалетняя франтиха в преогромнейших фижмах и уборе с цветами и страусовыми перьями, отчего издали её можно было принять за шлюпку под парусами. То была княгиня Вяземская, подошедшая в сопровождении сухолицей девушки с несколько вымученною улыбкой. – Познакомьтесь с моей двоюродною сестрою – княжной Катериной Сергеевной Урусовой…