Текст книги "Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…"

«Елена Андреевна Телешова отличалась редкой скромностью и застенчивостью, всегда просто одетая, в темном, приютившаяся на уголке стола, она не казалась хозяйкой; на «Среде», с публикой, иногда какая-нибудь актриса, ее не знавшая, обращалась к ней с вопросом:

– А где здесь хозяйка?

Она не переносила убийства, в их имении целая конюшня была отдана слепым лошадям.

Во время великой войны она с утра до вечера кроила белье для раненых, так что у нее болели пальцы правой руки от ножниц.

Тип лица у нее был восточный, красивый. Она была образованна, очень начитанна.

– Из всех друзей только Юлий Алексеевич (то есть старший брат Бунина. – О. М.) читал столько, сколько я, – говорила она мне с сокрушением, – писатели вообще читают мало…»

Подытоживая двухлетие своей супружеской жизни, Телешов пишет Бунину 6 июня 1900 года со своей дачи в Малаховке о размеренном «обычном» трудовом ритме, за которым явно проглядывает устоявшееся семейное счастье:

«Живу я хорошо, в 8 час. утра меня будят, и начинается нормальный день (то есть шесть дней в неделю таких), встаю, пью кофе, бегу на поезд, еду на машине, еду на извозчике, приезжаю, сижу, завтракаю, опять сижу и ухожу или уезжаю на извозчике, потом на машине, переодеваюсь в куртку, бегу обедать и в 8 часов вечера начинаю принадлежать себе. Но в 10 уже клонит ко сну. Борюсь до 11 и изнемогаю. В 11 ложусь – вплоть до 8 сплю, и опять то же самое, и так все шесть дней. Но в праздник дело иное. Встаю в 10, читаю все московские газеты, иду гулять на час в поле, в лес, на озеро. Потом прихожу, пью водку, ем горячую и вкусную ватрушку, курю сигару, опять гуляю, рою огород, сажаю, подвязываю и т. д. до вечера. Очень хорошо! Сейчас полон лес ландышей, потом пойдут ягоды, а уж потом – истинное наслаждение мое – грибы» и т. д.

Надобно тут добавить, что Телешов деликатно ничего не говорит впрямую о своей Елене Андреевне: он помнит о любовной драме Бунина. К этому времени его брак с Цакни уже развалился, развалился необратимо и драматично. Еще в начале марта 1900 года у Бунина происходит с ней полный разрыв, и, уезжая из Одессы в Ялту, Бунин пишет другу: «Не сердись на молчание – у меня на душе черт ногу сломает». А в ответ на телешовское послание о его ровном, бесконфликтном бытии с изрядной долей иронии отвечает из Огневки 14 июня:

«Дома живу еще лучше твоего! Пишу, почитываю, ем, сплю, играю с девками, которые приходят на поденщину и т. д. Чуть куда поеду, отвлекусь от дела – нехорошо на душе. Здорово меня подсадила Анна Николаевна!»

Это была уже вторая любовная драма Бунина.

3

После бурного, долгого и драматического романа с Варварой Пащенко казалось, что Бунин застрахован от повторной ошибки, что он получил своего рода «иммунитет» против безоглядного опьянения любовным напитком. Но – повторим еще и еще раз слова Бориса Зайцева: Бунин был очень страстный человек. Поначалу, впрочем, представлялось, что жестокая юношеская осечка и вправду охладит его. Он ведет обычную рассеянную жизнь молодого, красивого и только входящего в известность артизана. Но посреди мимолетных увлечений, скоротечных встреч или даже одноразовых «услуг по найму» мы встречаем чувство, которое подтверждает молодую бесшабашность Бунина. Речь идет о Катерине Михайловне Лопатиной.

Дружба завязалась в конце 1897 года, когда в редакции журнала «Новое слово» Бунин познакомился с молодой писательницей, избравшей псевдоним К. Ельцова. В. Н. Муромцева-Бунина, знавшая Лопатину и ее семью еще с детских лет, вспоминает о Катерине Михайловне:

«Она росла с детьми историка Сергея Михайловича Соловьева, была на «ты» и с знаменитым философом.

Оригинальная и не потому, что хотела оригинальничать, а потому, что иной не могла быть, она – единственная в своем роде, такой второй я не встречала.

В те годы худая, просто причесанная, с вдумчивыми серо-синими большими глазами на приятном лице, она своей ныряющей походкой гуляла по Царицыну, дачному месту под Москвой, в перчатках, с тросточкой и в канотье, – дачницы обычно не носили шляп. Очень беспомощная в жизни, говорившая чудесным русским языком, она могла рассказывать или спорить часами, без конца. Хорошая наездница, в длинной синей амазонке, в мужской шляпе с вуалью, в седле она казалась на фоне царицынского леса амазонкой с картины французского художника конца девятнадцатого века. Была охотницей, на охоту отправлялась с легавой, большею частью с золотистым сеттером».

Этот облик дворянской барышни, вкупе с лопатинским особняком с колоннами, выходившим в Гагаринский переулок и, как имеющий художественную ценность, помещенным в журнале В. П. Крымова «Столица и усадьба», не мог не произвести сильного впечатления на Бунина-провинциала. Привлекало его и то, что Катерина Михайловна принадлежала к столбовому дворянству и находилась в отдаленном родстве со спасителем России князем Дмитрием Пожарским, который носил и вторую фамилию: Лопата.

Бунин зачастил в лопатинский особняк.

«На их журфиксах, – рассказывает Вера Николаевна, – бывало общество смешанное: аристократы, иногда сам Толстой, ученые, философы, друзья брата (профессора философии Льва Михайловича Лопатина. – О. М.), судейские. Ее отец, Михаил Николаевич, в прошлом гегельянец, судебный деятель, поклонник судебных реформ Александра II, был человеком умным и образованным. Мать – очаровательная худая, высокая, старая барыня, с большой добротой и мягкостью, но с характером. Она воспитывала детей: четверых сыновей и дочь, которая, после домашнего образования, посещала курсы Герье, открытые в начале восьмидесятых годов прошлого века. Младший сын, Владимир Михайлович, большой друг Георгия Евгеньевича Львова (один из лидеров партии кадетов и первый председатель Временного правительства в 1917 году. – О. М.), бывший судейский, выйдя в отставку, стал артистом Художественного театра». Другой ее брат, Николай Михайлович, собиратель русских песен и сослуживец отца Веры Николаевны, заболел душевным расстройством, что произвело на Катерину Михайловну очень сильное впечатление. Она стала всерьез интересоваться психиатрией и впоследствии сделалась настоятельницей Никольской общины, где читала сестрам лекции по уходу за душевнобольными. У нее завязался с лечившим брата психиатром роман, который был обречен: врач имел дочь от некоей француженки и желал узаконить этот союз.

В это время и появился Бунин.

«Иногда они с Иваном Алексеевичем, – пишет В. Н. Муромцева-Бунина, – шутя говорили о браке: он был на пять с половиной лет моложе ее, и утешали себя тем, что у Шекспира жена была девятью годами старше мужа.

Иван Алексеевич определял свои чувства к Катерине Михайловне романтическими, как к девушке из старинного дворянского гнезда, очень чистой, но несколько истеричной.

– Подумай, – рассказывал он, – зайдем в «Прагу» (московский ресторан. – О. М.), а она начинает говорить: «Нет, не могу есть в ресторанах, с тарелок и пить из фужеров, из которых ели и пили другие…» Если бы я на ней женился, я или убил бы ее или повесился, – смеясь, говорил он, – а человек она все же замечательный.

А она рассказывала:

– Бывало, идем по Арбату, он в высоких ботинках, в потрепанном пальто с барашковым воротником, в высокой барашковой шапке и говорит: «Вот вы все смеетесь, не верите, а вот увидите, я буду знаменит на весь мир!» Какой смешной, думала я…

Вспоминала она об этом, гостя у нас на Бельведере в Грассе, после получения Иваном Алексеевичем Нобелевской премии».

Катерина Михайловна Лопатина скончалась в эмиграции 19 сентября 1935 года и была похоронена в местечке Вальбона, в пяти километрах от Грасса. Бунин хотел «написать… нелепейший роман с Катериной Михайловной», но вернулся к ней, к ее образу и незаурядной личности, когда работал над философским трактатом «Освобождение Толстого» (1937). Хотя Лопатина отказывалась видеть в Толстом «учителя жизни», так как была предана идеям Владимира Соловьева (отвергавшего его богоборчество и непротивленчество), зато Толстой-художник был и оставался для нее богом. И Бунин – по давним, молодым и совсем близким воспоминаниям – воссоздал облик Катерины Михайловны, которая бывала у Толстых в Хамовниках и в Ясной Поляне и дружила с Верой Сергеевной, дочерью Сергея Николаевича Толстого.

«Лопатина была женщина в некоторых отношениях замечательная, – писал в «Освобождении Толстого» Бунин, – но очень пристрастная. ‹…›

– И я, как вы, узнала о Толстом очень рано, еще маленькой девочкой, – рассказывала она. – В нашей зале с роялью, стульями по стенам и висячими грустными лампами, – она так и сказала: «грустными лампами», – отец мой читал его новый роман в «Русском вестнике». Долетали отдельные фразы, и я чувствовала, как странно хороши они! ‹…›

В Мертвом переулке, в огромном особняке, снятом Олсуфьевым (граф, генерал свиты государя. – О. М.) для зимних приездов из подмосковной деревни, я увидела его впервые.

В большой зале был накрыт длинный стол ослепительно белой скатертью, и два лакея, старый и молодой, во фраках, с хлопотливой озабоченностью расставляли на нем тарелки с печеньями и тортами и раскладывали серебро. В гостиной играли маленькой компанией в карты. И вот он вдруг вошел своей легкой, молодой походкой, в мягких, беззвучных сапогах, в серой блузе с тонким ремешком-поясом, со своей большой бородой и непередаваемым, резко-неправильным, совершенно незабываемым лицом, с пронзительно-острыми, умными глазами. И глаза эти сразу (и уже на всю жизнь) показались мне жесткими, недобрыми, – такими, как определил их мой отец: «волчьи глаза». Потом уже всегда, когда он вдруг входил, мне делалось не по себе и жутко: будто в яркий солнечный день открыли дверь в темный погреб. Меня ему представили просто: «Дочка», – и назвали моего отца. Он сказал: «Знаю», – и пожал мне руку. А я не верила себе, что вижу его, – того, кто мог написать небо над Аустерлицем, и Бородино, и мать в «Детстве», и свидание Анны с сыном».

Возможно и даже наверняка, что Бунин, претворяя услышанное в слово, придал ему свой ослепительный слог и стиль, и все же замечательные подробности принадлежат Лопатиной, и только ей. Это горячее чувство преклонения перед художественным гением Толстого, несомненно, роднило Бунина с Катериной Михайловной, должно было усилить их духовную близость. Впрочем, тогда, помимо обоюдного духовного влечения, близости интересов, Бунин испытал пусть короткое, но безусловно глубокое чувство к Лопатиной. Вечный юноша! Не перестаешь удивляться пылкости бунинской души. Да и как иначе? Откуда бы тогда явились миру «Легкое дыхание», «Сны Чанга», «Митина любовь», «Солнечный удар», книга о любви «Темные аллеи»?..

В эту недолгую пору зимы 1897-го – лета 1898 годов Бунин вновь почувствовал себя счастливым и несчастным, любящим и непонятым. Жаркие признания перемежались горькими упреками, пока наконец не наступило прощание, разрыв. В отчаянии, не помня себя, Бунин писал ей 16 июня 1898 года:

«Прощайте, милая и дорогая моя, радость и скорбь моей жизни, незабвенный и мучительный родной друг! Страшную ночь переживаю я – невыразимо страшную в безвыходном страдании. И порою я совсем падаю духом и, клянусь Вам тоскою своей кончины – полжизни готов отдать за то только, чтобы на мгновение увидать Вас перед собой, как к матери кинуться и прижаться с горячим рыданием к вашим коленям и крикнуть Вам – пощадите меня! Пожалейте и спасите меня от печалей! Но выхода нету и в оцепенении страшного изумления я спрашиваю себя – как может быть это? Как не почувствовали Вы никогда моей любви и не дрогнуло у Вас сердце? И уж никакой надежды! Помню эти горькие и безумные два дня в Петербурге без Вас. Но тогда я был безумно счастлив и счастлив во всякое время. Тогда мне казалось, что хоть ценою жизни я могу взять Вашу любовь, ждал чего-то всем существом своим и заплакал от несказанной радости, разорвавши Ваше письмо. Ох, если бы Вы знали, каким счастьем захватило мне душу это внезапное прикосновение Вашей близости, Ваши незабвенные и изумительные по выражению чувства слова: «Мне грустно, я хочу Вас видеть и хочу, чтобы Вы знали это…» О, Катерина Михайловна, – не забуду я этого до гробовой доски, не прощу себе до могилы, что не умел я взять этого и не могу не простить Вам за них всего, что только не превышает всех моих сил. И образок Ваш. Вы благословили меня и знайте, что уже не было для меня ничего в ту минуту в жизни. Все страдания мои, все злобы и порывы моей души приклонились в то мгновение, и если бы было это в час вечной разлуки со всем, что дорого и радостно было мне на земле в час последнего прощания с вами, я бы в неизреченной и тихой радости закрыл глаза под Вашим последним благословением меня в этом мире на новую и великую жизнь за его пределами. И клянусь я – горько утешит меня то, что, когда я буду в могиле, на груди моей будет Ваш образок.

Это все, что чувствую я сейчас. Если я переживу это все, может быть, изменится многое, как изменюсь, верно, и я весь, потому что такие дни не проходят даром. Но сейчас есть выше всего одно, есть чувство, которое меня переносит в Вашу комнату, к Вашей постели, у которой я стал бы на колени и сказал бы те немногие слова ласки, нежности и преклонения перед Вами, какие есть на языке человеческом и которые в тысячной доле дали бы почувствовать Вам, как безгранично и свято я люблю Вас сейчас и как я обессилел от страданий. Помните и в одном верьте мне, что каждое мое слово здесь написано истинно кровью моего сердца».

Накануне, поздно вечером – часу в одиннадцатом, когда еще светила июньская заря, Бунин прощался с ней в лесу. «Слезы, – записал он в дневнике, – и надела на меня крест (иконку? и где я ее дел?)».

Было ли у Лопатиной ответное чувство? Вряд ли. Скорее всего, ей просто было лестно и приятно, что молодой, красивый, талантливый человек так пылко привязался к ней. Отправив Бунину письмо в Петербург, о котором тот так страстно говорит, она в свой черед занесла в дневник: «Сегодня я послала ему письмо. Я говорила ему, что мне грустно, что я хочу его видеть и хочу, чтобы он знал это, но не зову его». Последние слова особенно знаменательны. Но, играя и дразня его, Лопатина не подозревала о переменчивости бунинской натуры, не догадывалась, что Бунин, не испытав взаимности, способен загореться чувством новым.

«…Не забуду я этого до гробовой доски», – исповедовался Лопатиной двадцатисемилетний Бунин; «как о воде протекшей будешь вспоминать», – мог бы повторить он слова одного из своих героев, взятые из Экклезиаста, через долгие тридцать лет. И вот уже в далеком Грассе, 5 июня 1931 года, в разговоре с Верой Николаевной и Галиной Кузнецовой, Бунин с иронией описал давний роман:

«Мне тогда шел двадцать шестой год, по, конечно, в сущности мне было двадцать. Однако Катерина Михайловна вовсе не была «взрослей» меня, хотя ей было 32–33 года и выросла она в городе. Она была худая, болезненная, истерическая девушка, некрасивая, с типическими для истерички звуком проглатывания – м-гу! – звуком, которого я не мог слышать. Правда, в ней было что-то чрезвычайно милое, кроме того, она занималась литературой и любила ее страстно. Чрезвычайно глупо думать, что она могла быть развитей меня оттого, что у них в доме бывал Вл. Соловьев. В сущности знала она очень мало, «умные» разговоры еле долетали до ее ушей, а занята она была исключительно собой. Следовало бы как-нибудь серьезно на досуге подумать о том, как это могло случиться, что я мог влюбиться в нее. Обычно, при влюбленности, даже при маленькой, что-нибудь нравится: приятен бывает локоть, нога. У меня же не было ни малейшего чувства к ней, как к женщине. Мне нравился переулок, дом, где они жили, приятно было бывать в доме. Но это было не то, что влюбляются в дом оттого, что в нем живет любимая девушка, как это часто бывает, а наоборот. Она мне нравилась, потому что нравился дом… Кто я был тогда? У меня ничего не было, кроме нескольких рассказов и стихов. Конечно, я должен был казаться ей мальчиком, но на самом деле вовсе им не был, хотя в некоторых отношениях был легкомысленен до того и были во мне черты такие, что не будь я именно тем, что есть, то эти черты могли бы считаться идиотическими. С таким легкомыслием я и сказал ей однажды, когда она плакалась мне на свою любовь к X: «Выходите за меня замуж… Да ведь это можно только тогда, если за человека голову на плаху можно положить…» Эту фразу очень отчетливо помню. А роман ее с X был очень странный и болезненный. Он был похож на Достоевского, только красивей.

В‹ера› Н‹иколаевна› – Все-таки она думала, что И‹ван› А‹лексеевич› больше в нее влюблен. Она была очень задета его женитьбой через два месяца после предложения ей. Ведь это было в июне, а в сентябре он женился.

И‹ван› А‹лексеевич› – Да, и тоже был поступок идиотский. Поехал в Одессу и ни с того ни с сего женился».

Ужли «ни с того ни с сего»?

4

 
К прибрежью моря длинная аллея
Ведет вдали как будто в небосклон:
Там море подымается, синея
Меж позабытых мраморных колонн.
 
 
Там на прибой идут ступени стройно
И львы лежат, как сфинксы, над горой;
Далеко в море важно и спокойно
Они глядят вечернею порой.
 
 
А на скамье меж ними одиноко
Сидит она… Нет имени для ней,
Но знаю я, что нежно и глубоко
Она с душой сроднилася моей.
 
 
Я ль не любил? Я ль не искал мятежно
Любви и счастья юность разделить
С душою женской, чистою и нежной,
И жизнь мою в другую перелить?
 
 
Но та любовь, что душу посещала,
Оставила в душе печальный след, –
Она звала, она меня прельщала
Той радостью, которой в жизни нет.
 
 
И от нее я взял воспоминанья
Лишь лучших дней и уж не ту люблю,
Кого любил… Люблю мечты созданья
И снова о несбыточном скорблю.
 
 
Вечерняя безмолвная аллея
Зовет меня к скалистым берегам,
Где море подымается, синея,
К пустынным и далеким небесам.
 
 
И горько я и сладостно тоскую,
И грезится мне светлая мечта,
Что воскресит мне радость неземную
Печальная земная красота.
 

Не здесь ли, в стихотворении 1900 года – года разрыва с Анной Цакни, – поэтический ключ к разгадке этого чувства? И если заменить слова «ни с того ни с сего» другими: «вдруг», «внезапно», то все, пожалуй, встанет на свои места. Это и происходит «вдруг»: «Вдруг вошла любовь и стало светло…» – строки расхожих романсов и шлягеров. Короткая запись в бунинском дневнике за 1898 год:

«Ранней весной, кажется, в Москве, в «Столице». Лопатина.

Где весной?

Начало лета – Царицыно.

Прощание поздним вечером (часу в одиннадцатом, но еще светила заря, после дождя), прощание с Лопатиной в лесу. Слезы и надела на меня крест (иконку? и где я ее дел?).

В конце июня уехал в Люстдорф к Федорову. Куприн, Карташевы, потом Цакни, жившие на даче на 7-й станции. Внезапно сделал вечером предложение. Вид из окон их дачи (со 2-го этажа). Аня играла «В убежище сюда…».

 
В убежище сюда направил на Господь…
 

Эти строки известного романса Бенжамена Луи Поля Годара должны были принести счастье. Но убежище оказалось ненадежным.

Впрочем, поначалу все было прекрасно. Бунин, позабыв о Лопатиной, с легким сердцем путешествовал в Одессу – через Кременчуг, Николаев, далее морем – к своему доброму приятелю Александру Митрофановичу Федорову. Плодовитый прозаик, поэт, драматург, он был, по словам В. Н. Муромцевой-Буниной, «очень уверенным в себе сангвиником, подвижным, любившим путешествия». Добавим – в том числе и любовные. «Федоров не мог жить без романов», – замечает Вера Николаевна. Жена его, Лидия Карловна, в прошлом актриса, была старше мужа и, видимо, глядела на эти шалости сквозь пальцы.

Бунин радовался встречам – с друзьями, с Одессой и, конечно, с морем. Недаром Бальмонт, в своем высокопарном стиле, сказал ему как-то: «Бунин, у вас есть чувство корабля!» Здесь, в Люстдорфе, немецкой деревушке вблизи Одессы, он знакомится с Куприным – сближается с ним сразу, с первой встречи. Здесь – для него редкий случай! – он легко сошелся, подружился с литераторами и живописцами из Одессы, входившими в Товарищество южнорусских художников, которые собирались по четвергам у Евгения Иосифовича Буковецкого. О самом Буковецком, жанристе и портретисте, и его приятеле, писателе и художнике Петре Александровиче Нилусе В. Н. Муромцева-Бунина вспоминала:

«Буковецкий был человек с большим вкусом и с причудами, со строгим распределением дня… Теперь он жил один, но все свободное время от работы и всяких личных дел – свои досуги – он делил с Петром Александровичем Нилусом, с которым жил в самой нежной дружбе.

Кроме писания портретов и ежедневной игры на рояле по вечерам, Буковецкий ничем больше не занимался (Петр Александрович Нилус вел все его дела). У него на самом верху дома была прекрасная мастерская, устланная коврами, с удобной мебелью и огромным окном над тахтой. В этой студии было много икон, которые он собирал».

В другом месте Вера Николаевна рассказывает о собраниях одесского содружества:

«Четвергом» называлось еженедельное собрание «Южнорусских» художников, писателей, артистов, даже некоторых профессоров, вообще людей, любящих искусство, веселое времяпровождение, товарищеские пирушки. После обеда художники вынимали свои альбомы, писатели, поэты читали свои произведения, пели, кто умел, играли на рояли. Женщины на эти собрания допускались редко. Возникли они так: художник Буковецкий, человек состоятельный и с большим вкусом, приглашал к себе друзей по четвергам; друзья были избранные, не каждый мог попасть в его дом. Когда он женился, то счел неудобным устраивать у себя подобные «мальчишники», и они были перенесены в ресторан Доди, где состав собиравшихся сильно расширился».

Почти все участники «четвергов» – Буковецкий, Нилус, Куровский – принадлежали к одному с Буниным поколению, жили близкими духовными интересами, обсуждали произведения «новомодных» писателей – Лоти, Роденбаха, Пшибышевского, Шницлера, Гофмансталя, московских и петербургских декадентов, мирискуссников и т. д. Здесь, в Одессе, все сочеталось для него на редкость гармонично: обаяние одного из красивейших городов Российской империи, основанного Суворовым и адмиралом де Рибасом, южная природа, порт и волнующее поэта море. И конечно, компания молодых, веселых и энергичных служителей муз, которых он ласково именует в письмах Женя, Петя, Павлыч…

«С первых месяцев знакомства с этой средой, – рассказывает Вера Николаевна, – Иван Алексеевич выделил Владимира Павловича Куровского, редкого человека и по душевным восприятиям, и по особому пониманию жизни. Настоящего художника из него не вышло: рано женился, пошли дети, и ему пришлось взять место в городской управе. С 1899 года он стал хранителем Одесского музея и получил при нем квартиру. Музей помещался на Софиевской улице (ныне ул. Короленко), в бывшем дворце Потоцкой, трехэтажном особняке классической архитектуры начала XIX века. Иван Алексеевич очень ценил Куровского и «несколько лет был просто влюблен в него». ‹…›

Подружился он и с Петром Александровичем Нилусом, дружба длилась многие годы и перешла почти в братские отношения. Он, кроме душевных качеств, ценил в Нилусе его тонкий талант художника не только как поэта красок и живописи, но и как знатока природы, людей, особенно женщин, – и все уговаривал его начать писать художественную прозу. Ценил он в нем и музыкальность. Петр Александрович мог насвистывать целые симфонии.

Сошелся и с Буковецким, ему нравился его ум, оригинальность суждений, меткость слов. С остальными вошел в приятельские отношения, со всеми был на «ты», некоторых любил, например, Заузе, очень музыкального человека (написавшего романс на его слова «Отошли закаты на далекий север»), Дворниго Эгиза, необыкновенно гостеприимного караима… Познакомился и со старшими художниками: Кузнецовым, Костанди».

Посреди всех этих одесских радостей Бунина не оставляют обыденные заботы. Волнует тяжелое положение, если не сказать – нищета, родителей, судьба сестры Маши, которая – и это представляется ему мезальянсом – бедствуя с отцом, должна выйти замуж за какого-то помощника машиниста Ласкаржевского. И понятно, собственная материальная неустроенность. 24 июня 1898 года он пишет брату Юлию:

«Я живу в Люстдорфе у Федорова. Пробуду здесь, должно быть, числа до десятого июля. Потом – не знаю куда. Вероятно, уже будет пора ехать на эту несчастную Мусинькину свадьбу, которой я до сих пор не верю как-то и все надеюсь, что она образумится. Так и скажи Машеньке, и еще скажи, что горячо целую ее и не думаю сердиться на нее, хотя мне так мучительно жаль ее. Денежные дела мои плохи… Тут живет теперь еще Куприн, очень милый и талантливый человек. Мы купаемся, совершаем прогулки и без конца говорим. Чувствую себя все-таки плохо и физически и нравственно».

«Нравственное», то есть заботы и тяготы определяли и «физическое». В кипящей прожектами и коммерцией Одессе Бунин, кажется, ищет какой-то материальной опоры. И похоже, находит ее в лице Н. П. Цакни. Сохранилась его запись, относящаяся к этому времени: «Русский грек Николай Петрович Цакни, революционер, женатый на красавице-еврейке (в девичестве Львовой), был сослан на крайний север и бежал оттуда на каком-то иностранном пароходе и жил нищим эмигрантом в Париже, занимаясь черным трудом, а его жена, родив ему дочь Аню, умерла от чахотки. Аня только двенадцати лет вернулась в Россию, в Одессу, с отцом, женившимся на богатой гречанке Ираклиади, учившейся пению и недоучившейся оперному искусству у знаменитой Виардо…»

Тут, по-видимому, ставится под сомнение и внезапность чувства, толкнувшего Бунина на некий необдуманный поступок. По крайней мере, его письмо Юлию (датировка точно не установлена – июль – сентябрь) посвящено прежде всего «делу», в котором он желает принять участие и которое, видимо, отодвигает на второй план то, что казалось главным: любовь.

«Я чуть не каждый день езжу на дачу Цакни, издателя и редактора «Южного обозрения», хорошего человека с хорошей женой и красавицей дочерью. Они греки. Цакни человек с состоянием – ежели ликвидировать его дела, то, за вычетом долгов, у него останется тысяч сто (у него два имения, одно под Одессой, другое в Балаклаве – виноградники), но сейчас совсем без денег, купил газету за три тысячи у Новосельского, без подписчиков и, конечно, теперь в сильном убытке, говорит, истратил на газету уже тысяч десять и, говорит, не выдержу, брошу до осени, ибо сейчас денег нет. Расходится «Южное обозрение» в три тысячи экземпляров (с розницей). Вот и толкуем мы с ним, как бы устроить дела на компанейских началах. Ведь помнишь, мы всю зиму толковали и пили за свою газету. Теперь это можно устроить. Цакни нужна или материальная помощь, или сотрудническая. «Своей компании, говорит он, я с удовольствием отдам газету» (направление «Южного обозрения» хорошее), могу отдать или совсем с тем, чтобы года три ничего не требовать за газету, а потом получать деньги в рассрочку, или так, чтобы компания хороших сотрудников работала бесплатно и получала барыши, ежели будут, причем и редактирование будет компанейское, или так, чтобы был представитель-редактор от компании, а он будет только сотрудником, или чтобы сотрудники при тех же условиях вступили пайщиками в газету, чтобы можно было, наконец, создать хорошую литературную газету в Одессе. Прошу тебя, Юлий, подумай об этом серьезно. Нельзя ли, чтобы Михайлов (как мы помним, издатель журнала «Вестник воспитания», фактическим редактором которого был Ю. А. Бунин. – О. М.) вошел главным пайщиком? Или устроим компанию? Только погоди с кем бы то ни было переписываться – газета должна быть прежде всего в наших с тобой руках. Цакни просит меня переехать в Одессу, если это дело устроится. Хорошо бы устроить!»

Итак, «дело» на первом месте. Бунин готов войти в «компанию» и работать на газету (что он в дальнейшем и делает, привлекая к сотрудничеству В. Брюсова, Н. Телешова и др.). Цакни предлагает ему место редактора, но Бунина не утверждает цензурный комитет. И лишь в подкрепление деловых планов следует пассаж в том же письме Юлию Алексеевичу:

«Тем более, что все шансы на то, что я женюсь на его дочери. Да, брат, это удивит тебя, но выходит так. Я хотел написать тебе давно (курсив мой. – О. М.) – посоветоваться, но что же ты можешь сказать? Я же сам очень серьезно и здраво думаю и приглядываюсь. Она красавица, но девушка изумительно чистая и простая, спокойная и добрая. Ей 19-й год».

И опять перебивка сугубо материального, трезвого характера:

«Про средства тоже не могу сказать, но 100 тысяч у Цакни, вероятно, есть, включая сюда 50 тысяч, которые ему должен брат, у которого есть имение, где открылись копи. Брат этот теперь продает имение и просит миллион, а ему дают только около 800 тысяч. Страшно только, что он может не отдать долга ‹…› не знаю, как Цакни отнесется к моему предложению. С Анной Николаевной, – которая мне очень мила, я говорил только с ней, но еще не очень определенно. Она, очевидно, любит меня, и когда я вчера спросил ее, улучив минуту, согласна ли она, – она вспыхнула и прошептала «да». Должно быть, дело решенное, но еще не знаю. Пугает меня материальное положение – я знаю, что за ней дадут, во всяком случае, не меньше 15–20 тысяч, но, вероятно, не сейчас, так что боюсь за первое время. Думаю, что все-таки лучше, если даже придется первое время здорово трудиться – по крайней мере, я буду на месте и начну работать, а то я истреплюсь. Понимать меня она навряд ли будет, хотя от природы она умна. Странно все-таки. В тот же день пиши мне как можно подробнее – посоветуй. А то думаю числа 26-го все кончить».

Письмо это очевидно разрушает позднейший миф о женитьбе «ни с того ни с сего». Бунин, скорее всего, стремился задним числом объяснить неудачу брачного союза. Так сложилась эта легенда, которую пересказывает со слов мужа В. Н. Муромцева-Бунина:

«Однажды к Федоровым приехали в гости их друзья, греческая чета Цакни, он издатель и редактор «Южного обозрения», в прошлом народоволец, жил несколько лет в Швейцарии и Париже. Потерял красавицу жену, от которой имел дочь. Через несколько лет он женился на гречанке, Элеоноре Павловне Ираклиади, учившейся пению у знаменитой Виардо, которая никогда не начинала урока, прежде чем ученик или ученица не положит на рояль луидор. Мать Э. П. Ираклиади ездила в турне со знаменитым скрипачом и композитором Венявским – в качестве аккомпаниаторши.

Цакни пригласил молодых писателей к себе на дачу. Через несколько дней они отправились к ним, на 7-ю станцию.

При входе в разросшийся по-южному сад они увидели настоящую красавицу, как оказалось, дочь Цакни от первого брака.

Иван Алексеевич обомлел, остановился.

И чуть ли не в один из ближайших вечеров сделал ей предложение.