Текст книги "Жизнь Бунина. Лишь слову жизнь дана…"

Много сделал для молодых сил в реалистическом русском искусстве той поры Горький. Он объединил вокруг книгоиздательского товарищества «Знание» и его сборников, замечал К. Федин, «сильный коллектив русских прозаиков, среди них были Бунин, Куприн. Опорой всего направления оставалась демократическая аудитория интеллигенции и передового городского пролетариата. Реалисты составляли ряды органического противника символизма как в области эстетики, так и политически».

Вскоре после их встречи в Ялте, приглашая Бунина участвовать в журнале легальных марксистов «Жизнь», Горький энергично восклицал: «Давайте работать в одном органе?! Давайте соберемся – вся молодежь – около этого журнала, тоже молодого, живого, смелого». «Милый мой друг – нам четверым (то есть Горькому, Куприну, Леониду Андрееву и Бунину. – О. М.), надо чаще встречаться друг с другом, право, надо!» – писал он Бунину в июле 1904 года. Это стремление Горького собрать воедино все здоровое в молодой литературе отвечало заветному желанию Бунина видеть литераторов «в единой корпорации».

В начале 1900-х годов Горький ценил выше всего у Бунина его поэзию. Получив сборник «Листопад», в котором ему посвящалась поэма, давшая название всей книге, он отвечал Бунину в феврале 1901 года: «Скорпионы прислали мне «Листопад», и я – со Скитальцем – проглотил его, как молоко. Хорошо! какое-то матовое серебро, мягкое и теплое, льется в грудь со страниц этой простой, изящной книги. Люблю я, человек мелочный, всегда что-то делающий, отдыхать душою на том красивом, в котором вложено вечное, хотя и нет в нем приятного мне возмущения жизнью, нет сегодняшнего дня, чем я, по преимуществу, живу и что меня помаленьку губит. Не скрою – мне хочется видеть в Ваших стихах больше таких звуков, как в «Витязе», да, но – всякому свое, а наибольшая тому честь, кто во всем весь».

Горький упоминает тут стихотворение Бунина «На распутье», столь поразившее Брюсова и несущее глубокий подтекст. В то время когда назревал общественный подъем, когда, по убеждению Горького, надо было засучив рукава работать «на злобу дня», «строить ковы врагам», он желал бунинскому «певучему перу» твердости, гражданских интонаций. Отмечая поэтические достоинства стихов, он недоволен общественной индифферентностью их творца. Отсюда иронические реплики в адрес Бунина и явные перекосы оценок, например, в письме Пятницкому: «Стихи – хорошие, вроде конфет от Флея или Абрикосова… Публика его читает, и есть такие болваны, которые говорят, что он – выше Андреева и Скитальца».

Фигура Бунина на грани века выглядит все-таки достаточно одиноко. Редкие для него попытки откликнуться на «злобу дня» малоудачны, отдают холодноватой риторикой. Само призвание художника временами воспринимается как служение «избранника» красоте (вспомним еще раз программный сонет «На высоте, на снеговой вершине…»). И некоторые прозаические произведения («Перевал», «Костер», «На Донце», «Осень», «Свидание» и т. д.) в равной мере эстетизируют одиночество, замкнутость переживаний. Это дает повод иным исследователям сблизить позиции Бунина в начале века с русским декадентством.

На деле у Бунина, можно сказать одного из основателей демократического литературного объединения «Среда», и идейно-творческие, и человеческие связи с группой «Знание» были куда крепче, чем с символистами. Русский декаданс целиком и полностью был порожден капиталистическим городом; Бунин накрепко привязан к старой деревне и города вообще не касался, как феномена, ему незнакомого и чуждого. Символизм коренился в «московском Сити», то есть поддерживался, а подчас и прямо финансировался толстосумами из «третьего сословия»; в бунинской генеалогии важное место занимает начало противоположное, дворянско-патриархальное. Наконец, русские символисты, порывавшие с заветами «старой» литературы, стремились радикально обновить искусство; Бунин столь явно был связан с литературой XIX века, что казался многим даже чересчур архаичным.

Как видно, существовали объективные предпосылки к тому, что Бунин сделался одним из ведущих авторов издательства «Знание». В 1902 году здесь выходит первый том его «Рассказов», а затем – несколько книг стихов, составивших вместе с прозой пятитомное собрание бунинских произведений. Правда, руководивший издательством Горький видит в эту пору в Бунине скорее «попутчика», чем союзника. Это вызывает у него резко критические реплики в письмах к тому же К. П. Пятницкому (с которым он был наиболее откровенен как с соредактором): «Иван Бунин предлагает издать его рассказы у «Знания»… С точки зрения литературной – он художник, и не малый – несравненно выше Евгения Николаева (речь идет о Е. Н. Чирикове. – О. М.), хотя у Евгения есть лицо, а у Бунина – туман на этом месте». И тому же адресату: «Да, вот что: мне стало известно, что Бунин снова явится в компании «Скорпионов», коя затевает еще альманах. Скажу по совести – это меня отнюдь не радует. Я все думаю – следует ли «Знанию» ставить свою марку на произведениях индифферентных людей? Хорошо пахнут «Антоновские яблоки» – да! – но – они пахнут отнюдь не демократично, – не правда ли?» (письма от октября и ноября 1901 года).

Бесспорно, бунинские произведения сильно отличаются от агитационной лирики или злободневных очерков знаниенцев. Однако именно в эти годы, когда Бунин был близок к Горькому, появляются вообще-то редкостные для него вольнолюбивые стихи («Джордано Бруно», «Пустошь»). Ощущение близких перемен пронизывает рассказ 1903 года «Сны»: в вагоне третьего класса рассказчик слышит разговор мужиков о чудесном видении старичка священника, к которому – в ответ на его жалобу: «Дюже везде горя много, и ужли тому никакой перемены не будет?» – ночью в церкви являются три кочета – красный, белый, черный, а очутившийся подле него таинственный монашек вещает «ба-альшие дела». О каких «делах» идет речь, автор сказать не может, так как его замечает рыжий мужик со «злыми» глазами: «Не господское это дело – мужицкие побаски слушать». Но прозрачен аллегорический смысл рассказа с призраком «красного петуха», который скоро загуляет по господским усадьбам. Рассказ «Сны», опубликованный в первом сборнике «Знания» за 1903 год, является одним из примеров того, что в 1900-е годы Бунин был близок демократическому крылу литературы.

Стараясь воздействовать на Бунина, желая, чтобы тот «талант свой, красивый, как матовое серебро» отточил «в нож» и ткнул «им куда надо» (письмо В. Брюсову от февраля 1901 года), Горький в свой черед чутко прислушивался к бунинским оценкам. А. Серебров-Тихонов вспоминает о чтении Горьким своим тогдашним друзьям поэмы «Человек». Среди немногих слушателей были Л. Андреев, Скиталец, Шаляпин и Бунин, «мнением которого, – замечает мемуарист, – он дорожил». И когда Горький почувствовал, что поэма Бунину не понравилась, он сильно огорчился: «Вы правы: грубовато еще пишу, Иван Алексеевич… грубовато… А может быть, и не то еще пишу, что надо… Может быть».

Бунин, как и Чехов, не принимал у Горького того, что воспринималось ими как «дешевка», «лубок» (чеховские слова о рассказе «Мальва»), схема и что было, по сути, явлением «массовой культуры». Он ценил у него только родственные по манере, реалистические – с выписанными бытовыми и психологическими подробностями – произведения. Бунина восхищали в горьковском творчестве те черты, которые сближали его с классиками русского реализма. «Перечитал «По Руси», о чтении над покойником, – писал Бунин Горькому. – Ах, хорошо! Крупный конь и поэт шагает!»

Разногласия Бунина и Горького шли, понятно, не только по линии «чисто» эстетической. Если Горькому не по нраву был аполитизм Бунина, то Бунину претила общественная экзальтированность Горького, «кассовость» его успеха. К этому добавлялись мотивы и чисто личностные. Уже говорилось, что в эмиграции Бунин резко переосмыслит свое отношение к Горькому, будет судить их дружбу поздним судом – и в автобиографических заметках, и в специально посвященном Горькому очерке, и в дневнике о революции и Гражданской войне «Окаянные дни».

«Окаянные дни» писались в 1918–1919 годах, то есть немногим более года после дружеского расставания Бунина с Горьким в Петрограде. Но неужто Бунин разом переосмыслил все прежние отношения, опрокинул их? Нет. Все было сложнее. Сближение Бунина с Горьким, начавшееся с их знакомства, шло по нарастающей, пока не достигло своего пика в пору посещения Буниным Горького на Капри. Об этом говорит немало фактов, и прежде всего свидетельства такого беспристрастного (и одновременно пристрастного) летописца жизни своего Яна, как Вера Николаевна.

Поездки на Капри были для Бунина творчески очень плодотворными, причем и здесь сказывалось влияние Горького – не писательское, конечно, а чисто человеческое. Помимо художнического желания соперничества, которое появлялось вблизи знаменитого на весь мир писателя, было, очевидно, в Горьком еще какое-то обаяние, пластичность, артистизм, что, безусловно, тоже художественно раздражало, побуждало к писательству.

26 марта 1909 года Вера Николаевна записывала:

«Ян всегда был в ударе. Нужно сказать, что Горький возбуждал его сильно, на многое они смотрели по-разному, но все же главное они любили по-настоящему».

И 9 апреля:

«Последнее наше пребывание на Капри было тихое, мы продолжали почти ежедневно бывать у Горьких. Иногда втроем – писатели и я – гуляли. Они часто говорили о Толстом, иногда не соглашались, хотя оба считали его великим, но такой глубокой и беззаветной любви, какая была у Ивана Алексеевича, я у Горького не чувствовала. Алексей Максимович рассказывал о пребывании Льва Николаевича в Крыму, в имении графини Паниной, в дни, когда боялись, что Толстой не перенесет болезни, и о том, как один раз взволнованная Саша Толстая верхом прискакала к нему о чем-то советоваться. Вспоминал он, как однажды видел Льва Николаевича издали, когда тот сидел в одиночестве на берегу:

– Настоящий хозяин! – повторял он, – настоящий хозяин! ‹…›

Когда (Горький. – О. М.) вспоминал сына, всегда плакал, но плакал он и глядя на тарантеллу или слушая стихи Яна.

Пил он всегда из очень высокого стакана, не отрываясь, до дна. Сколько бы ни выпил, никогда не пьянел. Кроме асти на праздниках, он пил за столом только французское вино, хотя местные вина можно было доставать замечательные. В еде был умерен, жадности к чему-либо я у него не замечала. Одевался просто, но с неким щегольством».

Примечателен самый тон этой записи – как о человеке близком, даже дорогом, желание не упустить чего-то, какой-то бытовой мелочи. Потом все рухнуло, развалилось, друзья стали врагами. И все же, думаю, никогда не исчезало и то, о чем, уже в эмиграции или даже в охваченной Гражданской войной России, могла написать только Вера Николаевна, но не хотел – не мог переломить себя – Бунин. И потому молчал.

В Одессе 1918 года, получив известие, будто Горький вошел в большевистское правительство, она, в ответ на злые филиппики Бунина, отмечает в дневнике:

«Мне грустно, что все так случилось, так как Горького я любила. Мне вспоминается, как на Капри, после пения, мандолин, тарантеллы и вина, Ян сделал Горькому такую надпись на своей книге: «Что бы ни случилось, дорогой Алексей Максимович, я всегда буду любить Вас».

И еще одна «одесская» запись, 24 декабря 1918 года: «Дождь. Сегодня Сочельник на Западе. Вспомнили Капри, раннее утро, последние звуки запоньяров. Как это хорошо! Потом мальчишки весь день бросают шутихи. Этот день считается в Италии детским, и никто не сердится на проказы мальчишек, пугающих взрослых. А вечером процессия: несут Христа в яслях, идет Иосиф, Божья Матерь, – процессия проходит по всему Капри. Мы идем с Горьким. Марья Федоровна говорит, как в театре, каждому встречному все одно и то же, на слишком подчеркнутом итальянском языке. Алексей Максимович восхищается всем, возбужден, взволнован. Мне жаль, что я его знала. Тяжело выкидывать из сердца людей, особенно тех, с которыми пережито много истинно прекрасных дней, которые бывают редко в жизни».

Таким образом, безусловна дружеская близость Горького и Бунина (а значит, и Веры Николаевны), взаимные хвалы (особенно горячие со стороны Горького). И рядом с этим, как бы вторым планом шло и иное: некоторая натужная преувеличенность, театральность приятельства. По крупицам об этой сложности, надтреснутости «странной» дружбы можно догадаться, читая и старые мемуары (например, того же А. Н. Сереброва-Тихонова), и письма Бунина с Капри о встречах с Горьким Юлию Алексеевичу («…чувствовало мое сердце, что энтузиазму этой «дружбы» приходит конец, – так оно и оказалось, никогда еще не встречались мы с ним на Капри так сухо и фальшиво, как теперь»), и дневниковые записи племянника Бунина Н. А. Пушешникова о тех же каприйских встречах:

«Вечером были у Горького. Увидав на его письменном столе в кабинете палевый томик берлинского издательства Ладыжникова «Посмертные сочинения» (Л. Н. Толстого. – О. М.), Иван Алексеевич сказал:

– Грех вам будет, Алексей Максимович, получили и не скажете! побойтесь Бога!

– А чего говорить? И читать нечего.

– А что? Неужели так слабо?

– У меня нет охоты ‹видеть› в человеке худое, когда видел хорошее. Это незаконченное, старческое. Все это нам сейчас не нужно. Говорю вам: плохо. Читать совестно – так плохо.

– Вы уже прочли все?

– Книга уже три недели вышла. Пожалуйста.

– Ай-ай-ай! Алексей Максимович! Что вы!

Дорогой Иван Алексеевич говорил: «Для Толстого… Да!.. Толстой, по его мнению, пишет плохо, а вот Иван Вольнов хорошо». Затем он стал говорить, что Толстого он (то есть Горький. – О. М.) не любит. Он чудовищно самолюбив и мстителен, никогда обиды не прощает. Он не может любить его хотя бы потому, что Толстой дурно – и не раз – отзывался о его произведениях. Он никогда не простит ему замечаний, которые Толстой сделал на его книгах. Не думайте, пожалуйста: он о себе величайшего мнения ‹…›».

Или:

«Горький уже давно говорит о новой вещи Ивана Вольнова «Повесть о днях моей жизни», как о произведении в высшей степени замечательном[5]5
  Вольнов И. Е. (1885–1931) – прозаик, принадлежал к партии эсеров, при попытке застрелить мценского исправника был арестован, более года находился в Орловской каторжной тюрьме. «Повесть о днях моей жизни» (1912) – самое значительное произведение Вольнова, которое носит автобиографический характер и написано под наставничеством Горького.


[Закрыть]. ‹…› Через несколько дней чтение этой вещи состоялось ‹…› Горький попросил Ивана Алексеевича высказаться. Иван Алексеевич подверг повесть ужасно резкой критике. Горький с ним соглашался, несмотря на то, что до этого говорил как раз обратное. Вышли мы наружу в три часа ночи, совершенно ошалевшие и утомленные до слез ‹…› Выйдя на воздух, С[удорожный] бросился бежать по узкой дорожке среди каменных оград, тряся головой и рыча.

– Что с тобой? – спросил я.

– У, у… Ну, и угостил е‹…›!»

Или:

«Затем разговор перешел опять на Толстого. «Что до «Анны Карениной», – сказал Горький, – этот роман – пасквиль на русскую женщину, и каждая уважающая себя русская женщина должна была бы бросить в лицо ему эту книгу… Поймите же, – сказал он с рыданием в голосе, – ведь у нас только и есть что русская литература и русская женщина!»

Вышли мы уже поздно.‹…› Иван Алексеевич заговорил о Горьком, что от него никогда не услышишь того, что хочется и интересно писателю слышать о своей вещи! Никогда! нет, он не писатель! Сколько раз я с ним заговаривал о литературе, я никогда не слыхал от него путного слова и ничего не вынес из этих бесед. ‹…› О литературе можно было говорить только с Чеховым».

И даже в ту пору, когда Бунин, по собственному, уже позднему признанию «по-дружески» расстался с Горьким в Петербурге в 1917 году, он одновременно с повышенным раздражением воспринимал горьковские статьи в «Новой жизни», подробности его биографии, его старые произведения. Так, 1 сентября 1917 года Пушешников записал:

«Иван Алексеевич читает Горького «Коновалова». Он сказал: «Горький выдумал и пустил легенду о том, что он был пекарем ‹…›. Что же до «Коновалова», то я поражен, до какой степени все это литературно, трафаретно, составлено по известному рецепту. Какой-то несуществующий интеллигентский язык. Это Чириков в квадрате. Самородок! Тут руды ни на йоту, напротив, во всем виден такой опытный литератор, что поражаешься. Он прекрасно знает, когда что сказать, когда нажать педаль и т. д.»

И 2 июня того же года, в связи с выступлениями в «Новой жизни»:

«Иван Алексеевич нынче сказал про Горького: «Когда же наконец раскусят этого плута, когда наплюют в эти бесстыжие зеленые глаза?!»

17 августа:

«Иван Алексеевич сказал, что пора бы признать, что и художник-то Горький никакой».

В резких бунинских отзывах о Горьком достойно внимания то, что все они предназначаются, так сказать, для «внутреннего пользования», рассчитаны только на «своих», семейных. Но это именно те оценки, которые потом, в эмиграции, Бунин перестал таить. Странички его парижских воспоминаний о Горьком – это уже настоящее «иду на вы»:

«Ко времени первой моей встречи с ним слава его шла уже по всей России. Потом она только продолжала расти. Русская интеллигенция сходила от него с ума, и понятно, почему. Мало того, что это была пора уже большого подъема русской революционности: в ту пору шла еще страстная борьба между «народниками» и недавно появившимися марксистами, а Горький уничтожал мужика и воспевал «Челкашей», на которых марксисты, в своих революционных надеждах и планах, ставили такую крупную ставку. И вот, каждое новое произведение Горького тотчас делалось всероссийским событием. И он все менялся и менялся – и в образе жизни, и в обращении с людьми. У него был снят теперь целый дом в Нижнем Новгороде, была большая квартира в Петербурге, он часто появлялся в Москве, в Крыму, руководил журналом «Новая жизнь», начинал издательство «Знание»… Он уже писал для Художественного театра, артистке Книппер делал на своих книгах такие, например, посвящения:

– Эту книгу, Ольга Леонардовна, я переплел бы для Вас в кожу сердца моего!

Он уже вывел в люди сперва Андреева, потом Скитальца и очень приблизил их к себе. Временами приближал и других писателей, но чаще всего ненадолго: очаровав кого-нибудь своим вниманием, вдруг отнимал у счастливца все свои милости. В гостях, в обществе было тяжело видеть его: всюду, где он появлялся, набивалось столько народу, не спускающего с него глаз, что протолпиться было нельзя. Он же держался все угловатее, все неестественнее, ни на кого из публики не глядел, сидел в кружке двух, трех избранных друзей из знаменитостей, свирепо хмурился, по-солдатски (нарочито по-солдатски) кашлял, курил папиросу за папиросой, тянул красное вино, – выпивал всегда полный стакан, не отрываясь, до дна, – громко изрекал иногда для общего пользования какую-нибудь сентенцию или политическое пророчество и опять, делая вид, что не замечает никого кругом, то хмурясь и барабаня большими пальцами по столу, то с притворным безразличием поднимая вверх брови и складки лба, говорил только с друзьями, но и с ними как-то вскользь, они же повторяли на своих лицах меняющиеся выражения его лица, и упиваясь на глазах публики гордостью близости с ним, будто бы небрежно, будто бы независимо, то и дело вставляя в свое обращение к нему его имя:

– Совершенно верно, Алексей… Нет, ты не прав, Алексей… Видишь ли, Алексей… Дело в том, Алексей…

Все молодое уже исчезло в нем – с ним это случилось очень быстро, – цвет лица у него стал грубее и темнее, суше, усы гуще и больше, – его уже называли унтером, – на лице появилось много морщин, во взгляде – что-то злое, вызывающее. Когда мы встречались с ним не в гостях, не в обществе, он был почти прежний, только держался серьезнее, увереннее, чем когда-то. На публике (без восторга которой он просто жить не мог) часто грубил» и т. д.

Речь идет, понятно, не о том, чтобы упрекнуть Бунина в сугубой пристрастности оценок личности Горького и его творчества. Важно, что дружба Бунина и Горького, зачастую наивно представляемая («до» Октября и «после» – резкий разрыв), на деле выглядела иначе. В этом случае хочется обратить внимание на один из отзывов А. Твардовского.

В 1967 году автор этих строк написал статью для заключительного, девятого тома бунинского собрания сочинений, выпускавшегося издательством «Художественная литература». Твардовский отозвался о ней: «Что касается статьи О. Михайлова – она действительно хороша, но, если бы автор посмотрел ее еще раз и несколько поднял бы свою концепцию «цельности» И. А. Бунина на всем протяжении жизни, было бы неплохо. (Хороша «цельность» – отречение от Горького, которому клялся в вечной любви, и т. п.)». Делая это замечание, Твардовский был прав: мною достаточно внятно тогда не было сказано о «двухцветных» отношениях Бунина к Горькому, о потаенной неприязни, присутствовавшей издавна, что привносило определенные коррективы и в концепцию «цельности».

Признавая (как бы через силу) литературный талант Горького, его авторитет и влияние на общественную жизнь, Бунин одновременно копил «про себя» раздражение, которое потом вылилось при воспоминаниях о будто бы идиллических картинах каприйской жизни: «Как, например, изломан и восторжен был Горький! Бывало, на Рождестве на Капри (утрированно окая на нижегородский лад): «Нонче, ребята, адайте на пьяццу: там, дьявол их забери, публика будет необыкновеннейшия шутки выкидывать, – вся, понимаете, пьяцца танцует, мальчишки орут, как черти, расшибают под носом достопочтеннейших лавочников хлопушки, ходят колесом, дудят в тысячу дудок… Будет, понимаете, несколько интереснейших цеховых процессий, будут петь чудеснейшие уличные песни…» И на зеленых глазках – слезы».

Можно только представить себе, как ежился среди этих «ребят» чопорный, самолюбивый Бунин – словно солист императорской оперы, вынужденный подтягивать вольному, широкому самодеятельному хору! Психологически, во всяком случае (не говоря уже о раздражении сословном), реакция его объяснима. Вспомним еще раз домашнее прозвище Бунина – Судорожный.

К этому можно добавить еще одно, и самое общее, обстоятельство.

У Бунина было неистребимое желание обращать все в литературу, включая и собственную жизнь. Память возвращала ему пережитое уже в новых, готовых художественных формах. Вот и историю с «Сашенькой», к которой ездил в Вологду, он передавал домашним так, «словно готовый рассказ читал», – подмечает Галина Кузнецова.

А любовь Бунина к Анне Цакни? Все «лишние» жизненные подробности (длительное знакомство с отцом, хозяйственные планы, переговоры об издании газеты и т. д.) отметаются как ненужные. В передаче В. Н. Муромцевой-Буниной мы видим «разросшийся по-южному сад» и «настоящую красавицу», при виде которой Бунин «обомлел, остановился» и «чуть ли не в один из ближайших вечеров сделал ей предложение».

Золотое перо Бунина и «вызолачивало» отошедшее – то романтически, то сатирически, но не оставляя жизненно-нейтральным. Такой, уже сатирический, вариант мы встречаем в изображении Горького:

«…у Горького была болезненная страсть к изломанному языку («вот я вам приволок свою книжицу, черти лиловые»), псевдонимы, под которыми он писал в молодости, – нечто редкое по напыщенности, по какой-то низкопробной едкой иронии над чем-то: Иегудил Хламида, Некто, Икс, Антином Исходящий, Самокритик Словотеков… Горький оставил после себя невероятное количество своих портретов всех возрастов вплоть до старости просто поразительных по количеству актерских поз и выражений, то простодушных и задумчивых, то наглых, то каторжно угрюмых, то с напруженными, поднятыми изо всех сил плечами и втянутой в них шеей, в неистовой позе площадного агитатора: он был совершенно неистощимый говорун с несметными по количеству и разнообразию гримасами, то опять-таки страшно мрачными, то идиотски радостными, с закатыванием под самые волосы бровей и крупных лобных складок старого широкоскулого монгола; он вообще ни минуты не мог побыть на людях без актерства, без фразерства, то нарочито без всякой меры грубого, то романтически восторженного, без нелепой неумеренности восторгов («я счастлив, Пришвин, что живу с вами на одной планете!») и всякой прочей гомерической лжи…» и т. д.

Дар поразительной внешней изобразительности увлекал Бунина, и в этом почти всепоглощающем стремлении к форме мы видим живую связь писателя с тем «серебряным веком», достижения которого он так яростно отвергал. Впрочем, бунинское творчество начала 1900-х годов как раз и вписывалось в общую панораму. Особенно его поэзия. Недаром современники в эту пору называют раньте всего Бунина-поэта, а не прозаика.

Это относится и к Горькому, писавшему Брюсову в феврале 1901 года после получения «Листопада», «прекрасной книжки стихов Бунина, коего я считаю первым поэтом наших дней».