Текст книги "Антиквар. Повести и рассказы"

В самом деле: как будто речь шла о порошке! А ведь Инна о нем и не вспомнила, должно быть, довольствуясь тем, во что ей удалось-таки меня втравить… Конечно, может, еще и вспомнит, как знать, но все же главная улика не та. Главная – это я сам: я и моя квартира. Схватившись руками за бока, я вновь затравленно огляделся. Сомов, Борисов-Мусатов. Шкаф книг – низкий, дубовый, с резными дверцами и фигурными стеклами. Сами книги внутри. Конторка в углу (собственно, бюро) с надстройкой для ящичков и откидной доской, обтянутой синим сукном. Диван, трубки. Что с ними делать? Их нельзя спрятать. Нельзя и выбросить (не гадкий же порошок!). Неужели и впрямь затевать переезд? Постанывая, я прошел к кровати. Уже смерклось совсем, до полной тьмы. Тьма стерла закат и накрыла город. Окна в дому напротив образовали световой кроссворд: я часто любил подставлять в него буквы, сперва выстраивая, а потом читая послание, адресованное мне. Если одно из окон гасло – все следовало начинать сызнова, и то, что получалось в конце, бывало не хуже загадок пифии. Но теперь не радовал и этот мой оракул. Первое же слово, которое подходило по горизонтали, вполне могло быть «допрос». А накрест пересекало его «скоро». Я закрыл глаза. Боль не уходила, и все, что мне оставалось теперь, это, забыв крестословицу, пытаться понять смысл мига, ценного, по Вайтхеду, не меньше, чем два часа алгебры (он где-то так и писал). Вайтхед был мой любимец – возможно, за то щедрое и спокойное презрение, с которым осмысливал XVII век, – но алгебру я тоже терпеть не мог. Вчуже я удивлялся себе: как могло быть иначе, если меня били – и при задержании, и на допросе, – как мог я думать, что это все так, почти случайность, достаточно выспаться и все пройдет? Постанывая, я перевернулся и подоткнул под бок подушку. Слегка полегчало. Конечно, можно было дойти и до молитв. Но вот уж этого я не люблю: этого спешного бормотанья заклятий, словно Бог – верховный волшебник, словно бы чудо мира – пустяк в сравнении с насущной нуждой, одолевшей просильца. Едва ли Вайтхед молился о чем-то. Конечно нет. Кто-кто, а он знал цену миру и вряд ли даже пел псалмы от зубной боли – как (впрочем, ценимый им) Августин.

Так, так (часы на тумбочке). Но, если подумать, в чем же смысл этого мига? Этой моей потери здоровья, неожиданной боли, страха, пустоты? Не открывая глаз, я постарался сосредоточиться. Испытание? Нет, испытаний в достатке и без того. Мы бываем испытываемы каждым своим шагом, всякой мыслью, соответствием воли и чувств, любви и дел. И в том, что вот я во тьме пустой квартиры корчусь средь подушек, не в силах избавиться от страха пред чужими людьми, пред неведомым будущим, во всем этом испытания не больше, чем в миг узнавания контуров своей комнаты после сна, в миг пробуждения, когда дела дня, только еще готового начаться, столь чужды телу, его теплу, расслаблению плоти, отдыху. Да что там! Едва ли можно съесть пирожок, не испытав себя. Нет, тут другое, совсем другое. Неуловимое – да, но в том-то и дело, что его нужно поймать.

Мне это, однако, не удалось. Мысли расползлись, как, кстати, и боль, превратившись из острой скобки в не слишком сильное нытье между ребер, и я сам не заметил, как стал думать о посторонних вещах. Теперь на ум приходило что-то смутное, бессвязное, о судьбе нашего рода, что ли, о ее необычности. Да, вот именно: об уникальности. Ведь и само слово «антик» (одна буква угасла в горизонтальной полосе напротив, и тут я заметил, что снова открыл глаза), да, так само это слово означает, среди прочего, «редкость», не только «древность». Мои предки окружили себя редкими вещами и стремились обменять просто редкие на действительно уникальные, единственные. Зачем? И не потому ли их жизнь тоже сделалась непохожей на все прочие, а кстати, и хрупкой, словно музейный экспонат. Да, да, правильно: уникальность. Она есть и во мне, не будь ее, не было бы событий прошедших суток. Но если так – а это так, я не раз убеждался в том, как простые для всех вещи поворачиваются ко мне совсем неожиданной стороной, – то вот, собственно, и ответ. Нельзя решить, к чему вообще нужна любая боль. Мыслить так – значит идти на поводу тех глупцов, что ломали Церковь, ломали веру в чужих умах и воздвигли бессмыслицу, где вместо Бога прогуливается фертом дважды два (Достоевский)… А если мыслить иначе, то нужно понять идею этой боли, моей боли, а не боли вообще, ее – еще раз – уникальность, ее исток и ее значение. Что, пожалуй, осуществимо. Я даже привстал на подушках. Все так просто! Мир вздумал напомнить мне о себе, о том, что он не схема, не механизм дурака Гольбаха. Что на его реальность нужно ответствовать своей реальностью, а она состоит в том, что Инна арестована, я избит, а моя квартира опасна. Нужно действовать, ведь этот мир – мир действия. Недаром именно евреи, в чьих ученьях этот мир так и назван и противопоставлен всем прочим, шеолу, зачастую как раз они были антиквары. Моя семья тут – исключение, но правило касается не одних же евреев! Я снова лег и неспешно, взвешивая слова и поступки, стал придумывать план. И не слишком удивился, когда за окном просветлело, а часы (простой будильник с подсветкой) показали без четверти семь. Я кивнул часам, завернулся в одеяло и уснул. Опять не помню, что мне снилось вначале.

VII

Зато помню конец. В дверь звонили настойчиво, долго, то прижимая кнопку, то сигналя ею, словно азбукой Морзе. Потом принялись стучать. Конечно, старушка и слесарь. Лишь беруши в ушах не дали им вовсе согнать мой сон. Сами они превратились в фарфоровую группку на резном комоде, а стук – в гром сотрясшей мой сон грозы. Этот гром во сне я знал очень хорошо: это был странный сон, странный уже тем, что время от времени он повторялся. Я начал его видеть вскоре после той педпрактики, о которой, увы, придется сказать. Но еще не теперь, позже, позже…

Итак, мне снилось, будто я вхожу в большой сад или в загородный дом, окруженный этим садом. В действительной жизни я никогда в таком не был. Дом был очень велик, комнат в двадцать, с огромной гостиной, в которой обычно все и начиналось. Я стоял посреди нее, в сумраке, а за окном собиралась гроза. Именно поэтому, из-за грозы, никак нельзя было понять, какое же на дворе время суток: раннее утро или – тоже ранний – вечер. Мне, однако, казалось, что утро; не знаю уж почему, но гроза утром страшней, а это был страшный сон. Правда, вначале в нем как будто ничего не происходило. Сполохи зарниц в окнах, какая-то дряхлая, будто съежившаяся мебель по стенам, да еще смутное чувство, что я не один. Сколько помню, выяснить, так ли это, я никогда не пытался. Вместо того, оставив гостиную, я проходил тесным и длинным коридором к выходу, и вот уж передо мной был сад. Мой спутник (тут становилось ясно, что он – есть) сперва следовал за мной, а потом держался все по правую руку, но так, что я не мог (возможно, что не хотел) его видеть. Собственно, я смотрел всегда вниз – чтобы не оступиться. Сад был сильно запущен. Дорогу преграждали то упавшие ветви, то кривые канавки с желтой водой, в которых внезапно отсверкивала молния. Но дождя не было. Серое небо – порой я взглядывал и вверх – было как-то неестественно высоко, и именно там, в вышине, будто сошлись углом две гряды туч, словно цепи бойцов, готовых к битве. Мы между тем всё идем, сад редеет, вот и пустырь – не пустырь, но что-то вроде опушки. Земля и здесь вся в комьях, вперемешку с травой. Но уже понятно, в чем дело: кто-то построил и грубо врыл тут столбы деревянных лавок и столов, таких, как ставят в деревнях на свадьбу или поминки. Сейчас они пусты; лишь с краю, ближе к нам, сидит сгорбившись человек в черном. Мы садимся напротив, и я вижу, что это совсем еще молодой человек. Крупное тело, руки с тяжелыми ладонями – все скрыто черной одеждой, только ладони и видны. Неприязненно, без улыбки он смотрит на нас.

– Я не буду с тобой разговаривать, – говорит он моему спутнику, – на тебе креста нет.

От ужаса я весь сжимаюсь, я знаю, что уж ему-то такое сказать нельзя, а сам между тем смотрю себе на грудь. Занятно: я тоже весь в черном, только одежда не падает складками, а, скорей, облегает тело, и поверх нее на цепочке висит крест – мой.

– Ты сам без креста, – слышу я спокойный, без злости, ответ. – Но я повешу его тебе на шею.

Я снова взглядываю украдкой: на столе, перед нами, три чаши и темный сосуд с вином. Чаши пусты. Одну из них наш собеседник придвинул к себе и теперь потрогивает край белым пальцем. Кругом его воротника бежит толстая цепь с тоже толстым крюком в форме обращенной S. При последних словах гадкая улыбка искажает его лицо. Но он – это видно в глазах – уже понял, ктó мой спутник. Он хочет что-то сказать, усиливается вскочить, когда удар грома будто пригвождает его к месту, а ветвь огромной, во все небо, молнии ударяет в грудь. Молния гаснет, и тяжкое медное распятие виснет на крюк, натянув цепь. Я снова вижу гадкую улыбку, распятие тает – тает, словно лед в воде, – и исчезает совсем. Тьма сгущается. Уже ничего нельзя понять. Гром сливается в череду разнородных шумов, гудений, вскриков. Новый сон бессвязен, ярок. И я открываю глаза от боли в боку, куда равнодушный граф в одежде Louis XIII вонзил узкий, щербатый нож. На дворе закат. На комоде звенит телефон.

Да, Ариадна Петровна. Ах, простите – Ираида. Запутался в лабиринте. Да, конечно. Буду обязательно. Извините, что не открыл: спал. В следующий раз открою. Конечно, конечно, ведь нужно же починить трубу. Да, я понимаю. Так уж случилось. Простите великодушно, виноват, виноват… Доброй старушке, правда, надлежит принять все это телепатически: боль в боку такая, что встать и снять трубку я не могу. Господи, да не отбил же мне почку этот проклятый мент?!

Снова кряхтя, морщась, я дотащился до туалета и так же с болью (к счастью, не с кровью) справил нужду. Потом вернулся к телефону. Он уже смолк. Ничего, мы это исправим. Вот, кстати, тот лист, на котором мне записали номер, прежде чем выпнуть из милиции. Мой план, правда, совсем уже не казался мне столь надежным, как ночью, тем не менее я набрал этот номер и вслушался в наушник. Всего два гудка. Потом тихое и грозное:

– Алло?

Так, словно он как раз и поджидал меня. Ладно.

– Я хотел бы слышать следователя Сорокина.

– Я у телефона.

– Говорит имярек, свидетель по делу об осквернении могилы, имевшему место на ***ском кладбище позапрошлой ночью.

– А, Степан Васильич, – в голосе Сорокина вдруг явилась необычайная мягкость. – Как же, как же. Мы уже заезжали к вам. Сегодня утром. Но дверь никто не открыл.

Ага, значит, это был не монтер. Весьма удачно. Но какой милый тон! Прямо нежный упрек старого приятеля.

– Верно. Я слышал звон. Но не мог встать, – сказал я.

– Не могли встать? Почему?

– Накануне вечером у меня болели почки. После побоев (это я произнес четко). Так вот, чтобы уснуть, я был вынужден выпить снотворное. А поскольку обычно снотворных я не пью, оно подействовало сильно. Сквозь сон я слышал, что в дверь звонят. Но не сумел подняться и открыть.

– Так-так. А сейчас вы находитесь дома?

– Мне было дано предписание не покидать город. И я не намерен его покидать. А, кроме как в своей квартире, мне находиться негде.

– Таким образом, вы можете явиться к нам для дачи новых показаний?

«И получения новых пинков», – добавил я мысленно. Но вслух сказал:

– Да, могу. Когда нужно это сделать? Сейчас? Завтра?

Сорокин помялся.

– Мы вас известим, – сообщил он затем. – Конечно, если вы будете дома.

– Мне нужно выйти в магазин за продуктами, но он рядом. Других дел у меня нет.

– Вот и отлично. Вы что-то хотели спросить меня?

– Да, хотел.

– Что именно?

– Могу ли я видеть Инну?

Я очень старался, чтобы мой голос не дрогнул, но он дрогнул все равно. Что ж, так тому и быть. В конце концов, это не запрещается.

– Инну? А зачем вы хотите ее видеть?

Тут у меня все было продумано наперед.

– Поскольку она моя невеста, – сказал я.

Сорокин вновь замялся.

– В деле этого нет, – сообщил он потом.

– Да, и не может быть: прежде я этого не говорил.

– Очень интересно, – сказал он на сей раз бесцветным тоном, явно показывая, что ничего интересного в моем признании нет. – Теперь, однако же, вы это говорите. Почему?

Тут уж замялся я – для виду.

– Я делал ей предложение, – сказал я наконец.

– Она отказала?

– Она не сказала «нет». Просила подождать с ответом.

– Так-так, – он, верно, покивал у себя над трубкой. – Должен вас огорчить, Степан Васильич. Свидания с ней до конца следствия ограничены.

– Это касается всех?

– За вычетом ее родителей. Но вас-то касается прямо. Даже можно сказать – в первую очередь. Не забывайте: вы ведь у нас свидетель.

Скажите пожалуйста! А я и не знал.

– Я не забываю. Но это значит чтó: что она – обвиняемая?

– Подозреваемая, скажем так. – Голос опять стал вкрадчивым. – До суда вы можете видеться с ней разве что на дознании. И это если вас пригласят.

– А меня пригласят?

Он вздохнул.

– Не могу вам этого обещать.

На том разговор и завершился. Я еще раз посулил быть в пределах досягаемости и положил трубку. Да, как же, повесишь им крест на шею, чорта с два! Даже и пытаться не стоит.

VIII

Бил и допрашивал меня, однако ж, не он. Того фамилия была, кажется, Иванов. Или, возможно, Захаров. Но не Сорокин, точно. А вот о книжке Витткоп осведомлялся кто-то в углу, кого я не разглядел. И если судить по голосу, то очень может быть, что и он, очень может быть… Те же вкрадчивые, ласковые интонации, тот же дружеский голосок: «А вот такую-то, часом, вы не читали?» Порфирий Петрович хренов. Не читал-с. Тоже мне психолог нашелся…

Эх-х. Хорошо ругаться, да от ругани толку мало. Дело мое ведет, судя по всему, как раз Сорокин. И это крайне опасно. Некрофил г-жи Витткоп был наследственный антиквар. В несчетный раз я поглядел вокруг. Вот когда я пожалел, что продал квартиру матери. Можно было бы перебраться туда, хотя, конечно, это не спасло бы: меня могли обыскать и там и здесь, просто проверили бы обе квартиры. Да нет, вздор. При чем тут мать? С тем же успехом я могу просто снять комнату, что с того? Там известен мой адрес. Вчерашний план казался теперь каким-то вялым, совсем не подходящим к темпу событий, уже готовых захлестнуть меня. Машинально я снова взял трубку и позвонил вниз, старушке Ираиде. Так и есть: это не она набирала мой номер минут двадцать назад. И не знает, когда будет слесарь. Хорошо бы, чтоб я тоже подал заявку, а то от соседа-пьяницы толку мало. Что ж, подам. Я положил трубку, окончательно уверившись, что и утром в дверь, и вечером по телефону звонил мне именно он, Сорокин. А краткий диалог с ним столь же твердо убеждал в том, что мой «вайтхедовский» план – все толком объяснить в милиции, нанять адвоката Инне, вообще занять спокойную, полную достоинства позицию – прекраснодушный бред интеллигента. «Вы ведь пока свидетель…» Именно так. А значит, надо спасать свою шкуру. Все же, поскольку была половина шестого, я позвонил в справочную и узнал номера адвокатских контор вблизи моего дома. Звонки туда окончательно выбили меня из колеи. Почти всюду делами вроде моих не занимались. Какой-то малый с «Аэропорта» сказал с ухмылкой, что я, конечно, могу его навестить, но, когда я спросил, как дойти до него от метро, мерзавец нагло гоготнул, добавив, что дороги не знает, так как в метро не ездит. Вдобавок почки опять принялись ныть. Я дождался, пока жара спадет, снова пошел на кухню и съел еще одну порцию салата, запивая его на сей раз мате. Подумал, что эдак питаться – один раз в день – никак нельзя. И вдруг впервые, с полной ясностью, до конца и уж теперь без тени сомнений, осознал, всем существом своим понял, что мое дело – дрянь.

Меня как будто тряхнуло. Уже двадцать четыре часа я тут разлеживаюсь, думаю о царе Горохе, вспоминаю философов да спускаю в унитаз героин, меж тем как менты на хвосте, обыск – наверняка – завтра утром, и, кроме невнятных бормотаний о своей невинности, в голове у меня ничего нет. Я даже вскочил. Потом сел. Кстати, о героине. С чего я взял, что Инна сделала лишь один тайник, за Сомовым? Да она могла всю квартиру этой дрянью напичкать! И потом помалкивать на допросе, зная, что и так ведь найдут. Да, найдут! Господи, где же был мой ум?

Я снова вскочил и умчался в кабинет. Айвазовский накренился у меня в руках, но, кроме яркого пятна обоев (в сравнении с выгоревшими вокруг), за ним ничего не открылось. Так, а просто мебель? С четверть часа я выдвигал ящики бюро, шарил в тумбах стола и на полках шкафа. Потом перешел в гостиную и обследовал комод. Хотел снять нижнюю панель с фисгармонии, но вспомнил, что делал это недавно, с неделю назад (запала одна из педалей). Однако «Закат» и «Камыш» над кроватью все же проверил. Если забыть про паркет, больше смотреть было негде. Я пошарил и по полу – не шелохнется ли какая из досок. Не шелохнулась. Но когда я поднял к глазам выпачканные пылью руки, то был уже весь в поту. Сел на пол и разрыдался. Все было напрасно! Я снова делал не то! Ведь тут будут искать не героин, разумеется, тут будут искать меня, мою душу, мою суть! И даже не искать – смотреть! Боже, где же выход? Где выход? Ведь он должен быть!

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я пришел в себя. Дом напротив уже опять зажег свой кроссворд, но на сей раз я не подставлял в окна букв. Что, если мыслить логически? Тогда следует признать то, что я и так сразу понял: кому-то там известна связь между раскапыванием могил и антиквариатом. До тех пор, пока я скучный имярек сорока лет, с плешью и избыточным весом, мое присутствие ночью на кладбище вполне объяснимо – так, как я его и объяснил. Однако стóит мне стать наследником моих дедов, хранителем некоторых, не совсем обычных сокровищ, древностей особого рода (как, скажем, череп прославленного барона), интерес к моей бледной персоне может быть проявлен куда больший, а дознание, как знать, доберется и до прошлого, к примеру до моей педпрактики. Этого нельзя допустить. Так вот: что я с этим могу реально сделать? Конечно, прозорливец, спросивший о той книжке, способен и сам, без подсказок, навести обо мне справки. Но тут, даже если ему повезет, ему, пожалуй, скажут, что я нумизмат: нумизмат, а не антиквар, и только; даже не фалерист (я действительно много лет латаю дыры в бюджете меной одного презренного металла на другой, и это тем легче, что я равнодушен к обоим). Он даже не сможет ничего доказать: у меня нет коллекций. Зато то, что у меня есть, наводит на другой след. Значит, этот след нужно спрятать. Не рыдать, не заламывать руки, а искать квартиру, искать тех, кто поможет мне все туда отвезти, сделать это как можно скорее, а здесь начать ремонт. Как это ни трудно и громоздко, но это осуществимо. Значит, нужно осуществить. Внезапная мысль, что ведь осквернение могил карается по закону не только в уголовном порядке, но также и путем предъявления гражданского иска, то есть, попросту говоря, штрафом с описью и распродажей имущества (которое за бесценок скупают, понятно, сами судебные исполнители), эта мысль окончательно вернула меня на землю. Я сидел на полу у кровати, с размазанной по щекам грязью, держался руками за бока, но уже не плакал, а думал. Боль постепенно уходила, но не это было главное. Главное, я теперь знал, что делать и кто мне в этом может помочь.

IX

Мне не хотелось проводить третью ночь подряд без сна, и я принял то самое снотворное, про которое солгал Сорокину. Однако уснул не сразу. Конечно, был определенный риск в том, что до утра все остается на своих местах так, как и было, но, с другой стороны, нельзя же совершить переезд в один миг. С этим я уже смирился и потому намерился в случае чего попросту вновь не открыть дверь. В конце концов, они мне сами сказали, что «известят», когда я им понадоблюсь: известят, а не приедут. Вот и пусть извещают. Из моего заявления, кстати, следовало, помимо прочего, что я «временно безработный»: ну вот, значит, мог уйти разыскивать себе работу; не сидеть же весь день дома! Словом, что-нибудь сочиню. А вот как в самом деле перебросить вещи на другую квартиру, не обратив на это внимание соседей – что в моем случае, понятно, было совершенно необходимо, – вот об этом надлежало подумать всерьез. Да, вещи. В том-то и дело: вещи вещам рознь. Мой комод карельской березы, мою фисгармонию, как, впрочем, и диван, и книжный шкап – все это вдвоем, к примеру, не унести. Тем паче тихо. И хотя главные «обвиняемые» не они, их тоже нужно спрятать. Ах, право, жаль, что я не нумизмат!

Но что делать: деньги – даже если они уже «монеты» – всегда были скучны мне. Равно как и медали, к примеру. В них – и в тех и в других – слишком много «общего», обычного, того, чем и так полон мир. Недаром именно их стали раньше всего чеканить. Их уникальность всегда случайна, они, собственно, созданы для размножения, для массового пользования; и, хотя чей-нибудь профиль зачастую украшает их бренность, именно собственного лица у них все равно никогда нет. И потому для меня они мертвы. А я не люблю смерть. Тут черта, которую нужно понять. Конечно, девчонка в фривольной позе с древнего дагерротипа тоже давно мертва (хоть зритель, особенно там, где дело касается эротики, редко осознаёт, что видит лишь тень бедняжки, давно сошедшей в могилу). Но сам дагерротип продлил этот фаустовский миг и пусть лишь в моей фантазии, но сохранил-таки частицу жизни (а не смерти!), драгоценную мне. Потому-то лучшие строки Гёте – единственные, что поддались переводу, все прочее скука и подрифмовка, – это две первые, главные: «Вы снова здесь, таинственные тени, смущавшие мой разум столько лет!..» Не знаю, что должно быть дальше. Но эти тени, точно, здесь, они и сейчас смущают разум посвященных, они всегда рядом, лишь пожелай, – и нет смерти, а есть тайна, и эта тайна действительно велика.

Я наконец уснул. И с душевным спокойствием встретил рассвет: никто не звонил мне – ни в дверь, ни по телефону. Правда, мое спокойствие длилось недолго. Я как раз вышел на кухню в тот миг, когда там начался очередной потоп. Оказалось, что я был прав: вода хлестала из-под мойки, но не по моей вине, мой кран был закрыт, а по неведомой мне причине. Пол был уже залит водой, и она, конечно, готовилась просочиться вниз, к многострадальной Ираиде, так, словно это я затопил глупую старуху. Чертыхаясь, я схватился за тряпку. Понял, что это ничего не даст, и подставил под трубу таз. Вода текла уже слабо – Ираида Петровна была спасена. Но, к своему сожалению, теперь я видел, что без сантехников и впрямь не обойтись. Однако как следует разглядел, что же именно происходило с этой клятой трубой. Выпуск мойки не был закреплен внизу, как того требовала его конструкция, а был просто вставлен в раструб общего водоотвода. Нанизанная на него коническая крышка прикрывала сверху этот раструб, но, когда соседи включали кран, вода выливалась из-под крышки ко мне – труба вниз пропускала ее плохо. Должно быть, будь у меня в остальном все в порядке, я бы и ограничился тазом, ожидая слесаря, но теперь мысль о нежелательности любых вторжений в мое жилье подтолкнула меня к решительным мерам. Я нашел старую тряпку, свернул ее в жгут и этим жгутом туго обмотал самый край выпуска мойки. Потом укрепил его изолентой, тотчас найденной (к счастью) в шкафу, закрыл – теперь уже плотно – крышкой и еще раз, поверх всей конструкции, навертел изоленту в три слоя, уже намертво склеив выпуск и раструб. Конечно, сей шедевр кустарного рукоделья едва ли был долговечен, но, как я надеялся, неделю или две он мог прослужить. А то, что мне не пришлось спасовать, а удалось, напротив, так ловко и быстро решить проблему, далекую вообще от присущих мне навыков, наполнило меня уверенностью, что, пожалуй, и прочие трудности подвластны мне. Довольный собой, я вытер пол, умылся, позволил себе плотный завтрак из запеченной в виноградных листьях картошки, салата с орехами и подсолнечным маслом – и еще медовых сухариков к чаю, на десерт, и лишь тогда взглянул на часы. Была половина десятого: самое время действовать. Быстро одевшись, я вышел на улицу. На сей раз у меня был в уме вполне разумный, хорошо взвешенный и продуманный до мелочей план. И мне не терпелось осуществить его.

X

Солнце уже стало чувствительно припекать, и, пока я добрался до метро, утренняя ясность сознания несколько помутилась. Однако поскольку я заранее продумал свои шаги, то не придал этому особенного значения. Прежде всего я купил телефонную карту – мысль о том, что не нужно звонить с своего телефона по этим делам, казалась мне вполне здравой. Карту я тотчас пустил в ход, набрав домашний номер одного моего давнего знакомца, фотографа: именно на его помощь, по ряду причин, я возлагал особые надежды. Работал он обычно по ночам, так как делил студию с еще двумя своими коллегами, а сейчас, как я знал, у него был большой заказ от компьютерной фирмы на серию снимков электронных плат, дело, к слову сказать, нелегкое, так как для получения качественных фотографий необходимо учитывать расположение световых бликов, в избытке доставляемых электронной начинкой всякого рода счетных машин (не люблю их, как и другую штамповку; но тут они подворачивались как нельзя более кстати). Днями фотограф отсыпался, и я как раз рассчитывал разбудить его – всего на пару минут, чтобы договориться о вечерней встрече. С первого раза мне, однако, не повезло: трубку никто не поднял. Но как впереди у меня был весь день, то я не слишком опечалился, а, спустившись вниз, к поездам, отправился в центр города еще к одному знакомцу, на сей раз риелтору. Правда, я его не видел уже с год и не имел его телефона (он пользовался сотовым, часто меняя место жительства). Но в агентстве, где он работал, мне доводилось бывать, и я думал застать его на месте. Тут меня поджидала новая неудача: он, оказалось, уволился чуть ли не год (как раз) назад, а обращаться к посторонним лицам я не хотел. Все же я немного воспрянул духом, так как из агентства дозвонился до Константина (фотографа) и договорился с ним именно так, как и наметил. По здравом же размышлении – на обратном пути в метро – нашел, что, возможно, отсутствие моего риелтора в данном случае к лучшему: я лишь очень поверхностно был с ним знаком, а при моих обстоятельствах надлежало, пожалуй, – да и было легко – обойтись без его помощи. Выйдя на «Речном вокзале», я тут же и приступил к проверке этой гипотезы: прошел два квартала по Фестивальной, свернул на Смольную и тут углубился во дворы, просматривая объявления возле дверей подъездов. И действительно, не прошло и часа, как в моем бумажнике оказалось уже с пятóк отрывных язычков с объявлений, предлагавших в съем однокомнатные квартиры и комнаты. Конечно, можно было воспользоваться услугами прессы, но, ввиду своих дальнейших планов, я хотел снять квартиру недалеко от своей, так что решил не жалеть сил и теперь, собрав бумажный урожай, снова нашел таксофон и обзвонил хозяев. На сей раз вышло удачно: из пяти я застал трех, условился об осмотре и еще до обеда обследовал все три жилья. Лучшей (исходя все из тех же расчетов) оказалась довольно тусклая квартирка в первом этаже, почти безо всякой мебели, зато почему-то с погребом на кухне. Погреб, гм. Мне это не понравилось, но первый этаж был важней. Я тотчас снял ее за бесценок, внес хозяину-алкоголику задаток на месяц вперед, получил ключи и только тогда отправился домой (в то время как он, окрыленный моими купюрами, поспешил, вне всяких сомнений, в ближайший ларек за «напитком»; и бог с ним.󠄀 В ближайшие ночи он, впрочем, явился еще мне раза два или три во сне с какими-то сложными прожектами и предложением дружбы самой горячей, в духе Манилова или Ноздрева, но наяву не показывался). В итоге до наступления вечера я успел навестить ближний рынок, закупить там все необходимое для полноценного овощного обеда, изготовить этот обед и с удовольствием его съесть – и лишь тогда, уже на закате, наконец выспавшийся Константин позвонил мне. Мы условились о встрече в его ателье ближе к полуночи, это опять-таки очень меня устроило.

Теперь в душе меня волновал лишь тот предлог, который был призван объяснить Константину цель моего переезда, а с тем и просьбу к нему о помощи: я все как-то сомневался, достаточен ли тут повод – обыкновенный ремонт. Или пусть даже капитальный. Но ничего другого мне на ум не шло. В конце концов я решил сказать, что намерен заменить паркет (мой и впрямь был кривой и старый, даром что прочный). А что касается времени переезда, то… Ба, да ведь он сам мне предложит ночь! Ведь у него попросту нет другого свободного времени! А я столько бился над тем, чем объяснить ему эту часть плана! Браво! Я от души поздравил себя и вдруг почувствовал себя так, словно кто-то в моем замысле поставил точку – или провел черту. Теперь все в нем было на своих местах, оставалось лишь разыграть весь сюжет как по нотам. От нетерпения я едва дождался вечера. А когда вышел на Кольцевой и добрался до ателье, то еще издали увидел Костю: он поджидал меня снаружи. Сумерки как раз сгустились.

Я всегда испытывал некоторую внутреннюю скованность, общаясь с ним. Отец его был священник и даже настоятель какого-то прихода, но сам он, по крайней мере вслух, всегда объявлял себя атеистом. Я, со своей стороны, не скрывал своих воззрений, а при этом часто замечал, что его поступки куда лучше моих согласовались с той верой, которую я исповедовал, а он нет. Была еще и другая, почти глупая причина. Мне всегда представлялось, что его ателье можно было прекрасно использовать для всякого рода фривольных съемок. Но я никак не мог набраться храбрости, хоть он был младше меня, и спросить его, снимает ли он тут что-либо более игривое, чем электронные платы. К тому же – из-за своей ненависти к принципу тиража – я, в свой черед, не показывал ему эротическую пластинку Талбота, подозревая, что он, конечно, захочет как-нибудь сделать с нее копию, и от этого испытывал тайную неловкость, так, словно обманывал его. Эта неловкость была тем сильнее, что дагерротип Дагера-то я ему показал и позволил размножить (нужно отдать ему должное, он сделал лишь одну-единственную первоклассную копию – для себя). Тогда как он, имея возможность чем-либо помочь мне, всегда с готовностью соглашался, а то порой делал уже и вовсе неожиданные подарки: его отец получал временами свертки из-за границы, в основном с одеждой и всякого рода сухим пайком, и, зная о моей наклонности к вегетарианству, Костя не раз приносил мне всякие изысканные чаи или сборы трав, а между делом пожаловал однажды еще и несколько носильных вещей, которые, по его словам, «никому не подошли». Я даже и сейчас, как нарочно, был в немецкой футболке, некогда подаренной им. Потому-то, подходя к нему и здороваясь, я заранее твердо решил про себя, что приму его помощь в моем деле только в том случае, если он согласится, чтобы я ее оплатил. Да, кстати, и нужен ведь был мне не один он: ни шкап, ни диван, ни тем более фисгармонию мы, конечно, не смогли бы вынести из дому вдвоем.