Текст книги "Свинцовая строчка"

Памятник

«Я любовался красивыми

памятниками и дворцами. Вена…»

Из письма отца 19.07.45

С раннего детства, когда другие детишки уже раскрашивали потрепанные учебники и прочие старые книжки цветными карандашами, подрисовывая феям и снегурочкам усы, моим самым заветным увлечением было разглядывание заграничных открыток. Они были вставлены в дорогие альбомы с незнакомыми буквами, спрятаны по пакетам и просто лежали в коробках. Отец непонятно зачем присылал домой со всей им освобождаемой Европы эти открытки – жалкие трофеи войны.

На фотографиях красовались сказочные замки в горах, озера и реки с плывущими по ним яхтами, пароходиками, многочисленные дворцы.

Я собирал на столе, как современные дети из пазлов, из этих карточек с дворцами, церквями и красивыми домами целые улицы и площади, у меня получались целые города. Я мог уже отличить Прагу от Вены, а Дрезден от Берлина.

Вена была мечтой всей моей архитектурной фантазии.

У многих мужчин наступает возраст, когда они становятся способны исполнить какие-то свои детские и юношеские мечты, например, купить фотоаппарат, автомобиль или побывать в местах, которые им казались в детстве сказкой.

Вена! Мечта осуществилась – мой путь к Вене, как и путь моего отца, пролегал через Прагу.

Я прибыл на пражский закопченный, с выбитыми стеклами железнодорожный вокзал, мухи на него гадили, по-моему, с тех пор, как его построил великолепный Альфонс Муха. Было четыре часа ночи. На перроне стоял мужик, по-моему, значительно старше вокзала. Он уверенно подошел ко мне и на чистейшем русском языке произнес:

– В Вену? – И, не дожидаясь ответа, доложил: – Вагон 431! Он будет через 30 минут! Стой здесь. Я – кондуктор. Купе последнее, запрись и не выходи, откроешь, когда постучат!

– А вы русский? – почему-то мне захотелось пообщаться.

– Нет, я поляк. Я научился говорить сначала по-русски, а потом уж по-польски. После войны у нас в Кракове квартировали советские офицеры, они были добры ко мне, давали хлеб. А еще один маленький толстый офицер с огромными ладонями, как лопаты, колол большим ножом белый шар и клал нам, мальчишкам, маленькие кусочки в рот. Они были липкие и противные, белые комочки. Многие их выплевывали. Но мама мне сказала, что это вкусно и называется цукр.

– Мой отец освобождал Краков. Он тогда был холост и молод, поэтому вспоминал старую столицу Польши как город, где прямо по проезжей части улиц выгуливали себя, держась под руки, нарядные девушки, человек по десять. Их цепочку объезжали, бибикая, полуторки, сделанные на заводе в моем городе. Девушки были порядочными, домашними. Отец говорил, что в Польше красивые женщины.

– Польские женщины красивы, зато польские вагоны – тьфу, сейчас увидишь.

После тоскливых минут ожидания наконец-то подогнали и прицепили к поезду вагон № 431: темно-синий, несуразно высокий, фанерный. Я, следуя инструкции, прошел в единственное открытое купе, заперся.

В Вене меня встречал таксист болгарин Иван.

– Ваня?

Он захохотал.

– Ваня – у нас девушек зовут!

Это веселое настроение сохранялось у нас на все время моего пребывания в Австрии. Иван оказался очень дотошным и любознательным гидом. Он окончил Софийский и Венский университеты, оба по отделению экономики, но работы по специальности в Австрии не нашел, зато знание русского языка позволило водить экскурсии для «новых русских». Иван поделился со мной, что если бы он знал, что ему придется зарабатывать на жизнь с помощью русского языка, он бы в школе, где русский раньше в Болгарии был обязательным, учил бы его лучше, а он предмет этот ненавидел.

С Иваном я исколесил всю столицу и пригороды. Разглядывал с вершин Альпийских гор красивейшего цвета озеро Мунзее (Лунное озеро), заглянул в Зальцбурге в домик Моцарта. Посещал многочисленные соборы, дворцы, бродил с Иваном по великолепным австрийским паркам.

В одном из центральных парков Вены Иван, раскинув свои большие руки, как бы охватив ими похожие на поля гигантские клумбы с самыми фантастическими цветами со всех стран мира, произнес (возможно, в нем проснулся экономист):

– Когда русские солдаты вошли в Вену, то перекопали все эти клумбы и вместо цветов посадили картошку и разные овощи, а солдатские козы паслись возле королевских дворцов. Венцы обиделись, но за картошкой ходили и за молоком тянулись гуськом со своими бидончиками сюда к оккупантам, а те не жадничали, наливали – детям же нужно молоко, ну и что, что они австрийские дети, дети же – им расти надо. Зашел разговор о войне.

– Иван, – спросил я парня, – а как случилось, что твоя Болгария оказалась в 1941-м на стороне Германии? Воевали против нас.

– Воевали? – Иван расхохотался. – Когда Гитлер предложил нашему царю собрать две дивизии болгар и послать против СССР, царь Борис ответил, что болгары через две недели все окажутся на стороне русских. Шипка у нас, болгар, в генах. Например, первые данные о подготовке немцами операции «Цитадель» советская разведка получила от болгарского генерала. После того как советские войска освободили Болгарию, была создана Болгарская освободительная армия, она вошла вместе с советскими войсками в Вену.

– У моего папы, он связистом прошел войну, высококлассным, здесь, в Вене, в группе среди тех, кому он передавал свой опыт и знания, был болгарин из Пловдива, они подружились. Этот парень при расставании очень благодарил моего отца – он же стал специалистом, и теперь ему легко будет найти хорошую работу, которая всю жизнь будет кормить его.

– А как звали папу?

– Алеша!

– Забавно! А знаете, что на горе в Пловдиве стоит памятник, известный на весь мир «Алеша»?

– Конечно, чай, я был в Болгарии!

– Поставить памятник советским освободителям решили сами жители Пловдива, указаний сверху не было. Собрали пожертвования на мемориал. Помогать устанавливать скульптуру пришли многие жители города, один из них на пьедестале под воином написал мелом большими буквами «Альоша». Так вот этот, что написал имя, был высококлассным связистом с телефонной станции.

Расставшись с Иваном, я медленно шел по Mariahilfer Strasse. Возле отеля «Cummer» играл на аккордеоне уличный музыкант, наши взгляды встретились, бросив монетку в его коробочку, я побрел дальше. Музыкальным сопровождением мне была «Катюша».

Каузалгия-1985

«Второй раз осматриваю Прагу,

теперь не торопясь, хожу по улицам,

по музеям, любуюсь красивыми мостами.

Город не похож на Вену».

Из письма отца 10.04.46

Каузалгия. Другого названия я не придумал, чтобы описать состояния миллионов людей, живущих на земном шаре уже десятки лет и мучающихся от нестерпимой боли. Болят те части твоей души, твоей совести, чего-то твоего общего с человечеством, что ты потерял навсегда и никогда не восстановишь.

Это не вырванный зуб и не потерянная в бою рука: это может быть близкий тебе человек, с которым ты, волею судьбы, больше никогда не встретишься, дорогая тебе безделушка и даже фотокарточка, с которой на тебя посмотрит милое и почти забытое лицо.

Часто перебираю фотоальбомы своего отца, в них карточки, которые отец присылал с фронта десятками, так – на память. У меня рука не поднимается их выкинуть. Это – история, история моей страны, моей семьи. На них чужие улицы, чужие кирхи, дома, с них на меня смотрят красивые лица, нарядные люди, они улыбаются, радуются, у них праздник. Многие фотографии подписаны незнакомыми мне немецкими, а может, румынскими или чешскими словами и именами, они мне ни о чем не говорят…

Одна фотография всегда вызывала у меня особый интерес: молодой красивый старший лейтенант в длиннополой дорогой полураспахнутой шинели, с яркими горящими погонами на плечах сидит на высоком уже полуоттаявшем апрельском стогу сена в обнимку с интересной румяной хохочущей девушкой, одетой тоже в какую-то форменную полукуртку-полушинель. Это – мой отец, как он был красив и элегантен. Оккупант! Но как же они обнимались и как были счастливы. Но как же они хохотали, как им было хорошо. И милая по своей нескладице надпись: «Нежнаму и любимому Алеши. Мирослава. Сморжовка. Дудень. 1946 г.».

* * *

Весна 1968-го, и я – не Алеша, и девушка в мини-платьице из крепдешина, такая стройная, что я могу обхватить ее за талию, как липку, сомкнув пальцы двух рук, и пахнет от нее цветущей липой, а вкус слюны ее слаще липового меда, и поэтому я зову ее Липок. И в кинотеатрах – «Андрей Рублев» Тарковского, и в магазинах – «московская колбаса» по четыре рубля, за сорок копеек можно попросить нарезать тонко-тонко и высасывать эти кусочки, сидя на скамеечке, болтая, целуясь, а строго в одиннадцать разбегаться по домам.

Мы были студентами, а наши одноклассники служили: кто в Германии, кто в Венгрии, кто в Болгарии, регулярно присылая нам фотографии красавиц в ярких купальниках. Мы наклеивали эти картинки на спортивные сумки и бензобаки «Явы-350». Правда, Женька Полещук, который учился в инязе на переводческом, и его отец был полковником и служил в ГДР, дарил нам дорогие открытки: моей Липок – красавицу Брижит Бардо с надписью: «Липуська, ты помнишь Венецию!», а мне цветное фото «Битлз» с язвительным: «Папа договорился – они приедут к тебе на день рождения!»

У каждого в жизни был самым прекрасный счастливый период, и он связан не с колбасой, не с цветущими липами, не с беззаботностью. Этот период – молодость. Это когда в тебе столько адреналина и тестостерона, что они выбрызгивают через край. Слез от радости не хватает! И все плохое – впереди, и самое прекрасное еще будет! И забывались и послевоенные безотцовщина и беспризорщина, с которыми пришлось вот-вот, только что столкнуться, и они еще свежи. И «сорок восемь – половину просим», когда кто-то выходил во двор с куском хлеба, посыпанным сахарным песком. Все это было тогда так близко, так рядом, но уже – как эхо. Потому что были и комсомольские слеты, и парады, и демонстрации, и праздник, который назывался Юность.

И вдруг, где-то далеко-далеко, – «пражская весна», «социализм с человеческим лицом»?

И – неожиданная открытка из далекого, давно забытого, праздничная, с золотом, зайцами, елками. Открытка из Чехословакии:

«Дарагой Алеше! С Праздником Вас Христовым! Счастья Тебе в твой дом и всем твоим близким. Мирослава». И дальше адрес: тот же, Сморжовка.

Через двадцать лет.

* * *

Не знаю – что там решали и где? Понимали ли уже тогда – что произойдет в августе? Но включили моего отца в туристскую группу на июнь месяц – ГДР, ЧССР. Зачем, почему, был ли в этом какой-то смысл? Но «пражская весна» пришла нежданно-негаданно: немецких танков еще не было, советские десантники еще не срывали майорские погоны в пражских пивных с захмелевших чешских расхрабрившихся офицеров, но пятиконечные звезды, внутри которых рисовались фашистские хакенкройцы, уже рисовались по ночам на улицах.

Экскурсии по Праге не получилось. Фотоаппараты отобрали. Что произошло с отцом дальше, он рассказал только мне и только через десять лет, когда мы сидели в парке при областной больнице Семашко, в которой ему должны были делать на следующий день операцию.

Полковник в штатском пришел к моему отцу в гостинице.

– Никаких оперативных данных об этой Мирославе у нас нет. Семьи нет, детей нет, родителей нет. Работает на телецентре. Что ей от тебя надо – непонятно. Если бы она была завербована во время войны, мы бы знали. У тебя – два дня. А еще капитан с погонами сидит в «уазике» перед гостиницей, и никаких документов. Что получится – то и получится. Понял?

– Что-то с трудом, товарищ полковник, – промямлил отец.

– Думай! В лучшем случае тебя ждет работа в полпредстве, а в худшем… вспомнишь молодость. А если ничего не придумаешь по пути, можешь жить дальше так, как будет тебе легче. А придумаешь – зачем тебя сюда выдернули, нам всем будет легче. И думай, ты – не дурак. Иначе инструкций бы надавали.

Прага летом: липы в цвету, утки на Влтаве любовью занимаются. Дребезг трамваев, цокот подкованных лошадиных копыт, во всех пивных мужики сидят, о политике только и разговаривают.

А какая она сейчас, Мирослава? Замужем или нет? Ему за пятьдесят, ей – за тридцать? А зачем позвала? Вербовать?

– Капитан, тебя как по батюшке?

– Николаич.

– Николаич, как я понял – ты служил здесь, и тебя неплохо понимают. Хотя сегодня нас здесь никого не хотят понимать. Придумай, устрой сам все как надо, я ведь не по этой части. Мирослава после войны работала по вывозу пленных еврейских ученых в США. Да ты же в курсе, наверное. Ну, иди, за меня не волнуйся – я буду сидеть здесь, ждать и пить пиво.

* * *

Николаич вернулся через час, молча сел за столик и заказал пива.

– Ну, и что?

– Мирослава ждет тебя. Повыше запруды у Карлова моста есть озерко. Она будет там одна, кататься на лодочке.

Отец волновался: сколько за войну было этих вдов, молодок, немок, девок, просто вешались от сухоты, а эта – девочка с влюбленными глазами, велосипедистка, горнолыжница. Смелая – евреев выдирала из газовых камер зубами, американскому полковнику пощечину дала. Вот такая девочка.

Перед расставанием Мирослава вдруг сказала моему отцу:

– Подари мне ребеночка. На память о себе.

* * *

Двадцать лет прошло, больше. Он, пятидесятилетний мужик, стоял перед ней как несмышленыш. Мирослава – красивая здоровенная баба, чувствуется, что влюбленная в него по уши до сих пор. Они стояли, раскачивая узенькую шлюпку. Обнимались, плакали и смеялись.

– У тебя кто есть?

– Есть. Жена и сын. А у тебя?

– Не-а. Служба. Алеша, я – однолюбка. Помнишь, о чем я тогда тебя просила?

– Ну, не мог же я вот так… Тебе шестнадцать было, а я боевой советский офицер.

– А теперь, если попрошу, сможешь? Ты уже не офицер, да и у меня года поджимают – последний срок. Хочу девочку родить, назову Тася, как звали ту, которой ты все письма отсылал. Ох, сколько ты ей их написал!

Пожалуюсь русскому

«В Катовицах (Польша) – эшелон

с французами, они едут домой через Одессу,

сколько смеха, сколько веселья; француженки,

накрашенные и красивые…»

Из письма отца 5.03.45

Почти полтора дня я потратил на то, чтобы подобрать себе жилье в Латинском квартале. Я уже привык к этому району, к его небольшим улочкам с домашними кафе, неряшливо одетым его жителям, рыбному рынку на улице Паскаля. И вообще…

Я составил по старому разговорнику, который у меня был с собой, одну-единственную фразу, выучив ее наизусть. «Же шерше ун шамбр пур муа». Я специально ее сейчас написал по-русски. Потому что произносил ее так по-русски, что с первого раза меня даже не понимали в тех маленьких частных гостиницах и пансионах, куда я заходил. В конце концов мне удалось снять крохотный номер в плохоньком отельчике.

Комната – метров восемь, без душа и туалета, даже стула не было, только кровать, раковина и маленькая тумбочка. Общее место – в конце коридора. Когда я раскрыл свое единственное окно, то обнаружил перед собой на расстоянии четырех метров глухую кирпичную стену – больше ничего нельзя было разглядеть из него. Колодец.

И голуби. Их было просто много. Они сидели на карнизах, подоконниках, на крышах, где-то наверху, на выносной штанге фонаря. Они перелетали с места на место, чистили перышки, ворковали, целовались, но, кажется, занимались любовью только на моем подоконнике. Видимо, он был достаточно широкий и плоский для этого дела, и поочередно все голубиные пары использовали его, и это было удивительно и смешно.

Раньше я жил на квартире у Лизы, пожилой старой девы, учительница русского языка в престижном дорогом колледже, к ней меня пристроили друзья – физики из университета Сорбонна-2. Я спал у нее на полу, на надувном матрасе с сорокалетним стажем, и должен был совершенствовать ее русский. Если наши школьные учителя знают французский так, как она русский, то это – ужас.

Когда она говорила о Достоевском или Гумилеве, то просто закатывала глаза. Но те звуки, которые извергались из нее, не были похожи на русские слова. Каждый раз мне приходилось долго думать: что это такое?

Зато я очень благодарен ей за пешие прогулки, которые мы совершали вместе по ночному Парижу. Лиза показывала мне остатки самых старых замков XIV века в аристократическом квартале Маре, римские термы Клюни, сохранившиеся со времен Лютеции, древнего города, стоявшего когда-то на месте Парижа. Моя спутница могла остановиться вдруг на незнакомой темной пустынной площади и, показывая на одинокий мрачный дом пальцем, говорить: «Десять окон на втором этаже – там жил кардинал Ришелье, а над ним окна – это квартира Бальзака, а справа, симметрично от нее, это – окна артиста Бельмондо», ну, в общем, что-то в этом духе.

Нереальная смесь эпох и имен вызывала странное чувство. Экскурсии продолжались: остановившись на набережной напротив Сите, главного острова Парижа, Лиза, внимательно что-то высматривая, вдруг говорила: «Этот дом – особняк Ротшильдов. Сегодня горит свет, приехали, а вчера было темно, уезжали в Англию». Она это говорила не отстраненно и обыденно, как экскурсовод, а заинтересованно, по-хозяйски.

Для нее Париж был наполнен не людьми, а персонажами, жившими здесь несколько последних веков.

– Вот в этом кафе Хемингуэй писал свой «Праздник, который всегда с тобой», а напротив кафе – в нем любила сидеть Марина Цветаева.

Это Лиза заставила меня посетить Мулен-Руж, считая его национальным достоянием Франции. В подтверждение она приводила тот факт, что знаменитый американский гангстер Аль-Капоне, пожелав пригласить часть труппы на какую-то свою пьянку в Чикаго, не сумел договориться с руководством театра и остался ни с чем. Я заплатил шестьсот франков. И хотя в эту стоимость входила бутылка ледяного шампанского, которую я с удовольствием выпил в полумраке зала, наполненного овациями и парфюмом, для меня это были большие деньги: сто долларов! Эмоции, переполнявшие меня после спектакля, сравнить было не с чем. «Жизель» в Большом театре растаяла, как ледышка на весеннем окне.

Съехать от Лизы пришлось: она уезжала в отпуск, и теперь я жил в маленькой грязной дешевой гостинице в центре Латинского квартала.

На ужин я покупал себе рогалик, две сосиски и банан, а завтракал капитально, в «Макдоналдсе», съедая большую булку с котлетой и запивая ее кофе.

И утром, и вечером, и направляясь на очередную экскурсию или прогулку и возвращаясь с них, я встречал у входа в мое новое жилище, эту паршивую гостиницу, одного и того же типа. Иначе я его не могу назвать. С одной стороны, это был настоящий парижанин, с другой – представитель всемирного неофициального братства пьяниц.

Его звали Люка. Он был всегда одет в оранжевый клубный пиджак с золотыми пуговицами, невероятно яркие синие брюки, его шею украшал такой же синий платок, торчавший из-под рубашки апаш в петухах. Завидев меня, он подходил лениво, чуть прихрамывая, но с заговорщицким видом, и начинал что-то тихо говорить. Не шептать, а очень солидно, но тихо говорить. При этом один глаз у него не открывался. Потом внезапно, но не резко он выставлял перед собой руку, и я понимал, что требуется человеку в его состоянии на любом конце Земли. Я давал ему пять или десять франков, и парижанин, с достоинством наклоняя голову, благодарил: «Мерси, месье!»

Через два дня я к нему уже привык и искал его взглядом. Радуга красок Ван Гога и уродство форм Матисса – Люка был очень сочен и ароматен, от него исходил запах путешествия и приключений.

Я пытался мысленно представить, кем он был в молодости, пока разум и силы не покинули его: моряком, инженером, художником? Но все это почему-то отвергалось. В конце концов я решил для себя, что Люка – бывший сутенер. Все его рабыни умерли или состарились. А завоевывать новых – нужны силы. Так и остался он ни с чем: сын улицы, но уже не хозяин, уверенный и бессильный.

Я знал уже к тому времени, что нормальное вино в Париже стоит от пяти долларов за бутылку и выше. Но можно купить и за доллар что-то совсем-совсем несъедобное.

Однажды я дал Люка десять франков и кое-как объяснил, что хочу с ним выпить.

– Порто? – спросил он.

– Порто, – ответил я с улыбкой.

Минут через десять он вернулся с литровой бутылкой. Этикетка гласила, что напиток называется малага: на фоне развалин средневекового замка было изображено что-то среднее между вишней и яблоком.

Выпивали мы на стройке. По вкусу малага напоминала юность, точнее, «Солнцедар», который я помнил со студенческих лет и про который говорили, что им можно красить заборы. После каждых двух глотков, которые я делал из горлышка, меня передергивало, и спасали только кислые сливы, которые Люка принес на закуску. Наше молчаливое общение продолжалось минут двадцать.

Более невообразимым у меня было только общение с одним немым парнем. Мы с ним оба чуть не опоздали на поезд в Казани, вскочив на подножку в последнюю минуту. Вагон был общий и полупустой. Усевшись друг напротив друга, мы радостно улыбнулись, и парень вытащил бутылку водки, вопросительно кивнув мне. Я кивнул ему в ответ и вытащил свою бутылку водки и два пирожка с луком. Парень налил два стакана и протянул один мне. Я взял и чокнулся с ним со словами: «Твое здоровье!» Мой собутыльник левой рукой и мимикой пожелал мне того же. И тут я понял, что он – немой. Замечательный, добродушный, умный парень, мы с ним молча выпили за два часа литр водки. А на станции Шумерля еще выскакивали во время стоянки, чтобы выпить по сто пятьдесят на вокзале.

У меня еще оставалась обширная программа невыполненных мероприятий по Парижу, которые я мог осуществить и один, без Лизы. Но накопились и вопросы, которые хотелось обсудить с парижанином.

Например, я не мог понять: отчего так неряшливо и небрежно одеваются парижанки. Если ты видишь шикарную красивую женщину, то это – или туристка, или проститутка. Настоящие парижанки стояли в очередях в лавочках, не освободившись от бигудей, с полуспущенными чулками, не вынимая сигарет изо рта. Они вели себя в обществе, на улице так же, как дома: обыденно, не приукрашивая свой внешний вид и манеры.

Теперь, без Лизы, мне не с кем было это обсудить.

Теперь, без Лизы, я развлекал себя сам. Я открывал газету «Русская мысль» и сам определял свои интересы.

Как-то раз мне даже повезло, и я таким образом попал в какую-то «Русскую тургеневскую библиотеку» на встречу с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым. Сначала он доходчиво и подробно объяснял, чем отличалось мировоззрение средневекового человека от современного. Потом искусственно внятно и не торопясь читал свои стихи, предупредив, что он писал их от имени средневекового схоластика.

После выступления мы с ним познакомились.

Пили чай в уютном гостевом зальчике. Сергей Сергеевич рассказывал о существовании замечательной книги русского масона Жеребцова, участника заговора против Павла I. Книга называлась «История цивилизации в России», вышла она в Париже на французском языке в начале XIX века. В отличие от тургеневской «Россия и русские», написанной и напечатанной в то же время в Париже, она не переводилась на русский язык ни при царе, ни в советское время: слишком одиозна, апокрифична и неудобна для любого русского режима.

С Аверинцевым было легко – он не умничал и не принижал своего образовательного уровня, и осталось ощущение, что я общался с чем-то неземным, воздушным и очень глубоким.

Я в очередной раз, теперь уже в одиночестве, решил посетить Лувр. Первый раз был неудачным: «Мона Лиза», этот мировой шедевр, был заряжен настолько негативно по отношению ко мне, что я почувствовал себя плохо, и мне пришлось срочно покинуть музей. Я дал себе слово – никогда больше к этому полотну не возвращаться.

Мое второе посещение Лувра привело к знакомству, без которого не был бы написан этот рассказ.

Выстояв очередь и спустившись в «пирамиду», я выбрал себе новый маршрут для экскурсии и спокойно подошел к входному эскалатору. Тут меня рукой задержал молодой человек не старше двадцати лет, с напуганными круглыми глазами, кудрявенький, и что-то заговорил. Я по-хамски отмахнулся от него со словами: «Я ни хрена не понимаю!» На что получил невероятную скороговорку, произнесенную без малейшего акцента и на одном дыхании, как из пулемета: «Тыничегонепонимаешь – затоявсехорошопонимаюсполиэтиленовым пакетомпроходитьвзалнельзяилизасуньегозапазухуилисдайеговраздевалку!!!»

Я вылупился на него, ошарашенный, и, засунув пакет за пазуху, прошел в зал.

Мы познакомились с ним случайно вечером этого же дня на улице. Его звали Жак, по-русски – Яша. Родители – художники. Они эмигрировали во Францию всей семьей пять лет назад, а устроили его работать в Лувр по блату какие-то дальние родственники. Он ведь даже школу не окончил. Жаку не хватало вполне определенного личного общения с соотечественником, и он вызвался съездить со мной на следующий день на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, которое, по его словам, знал как свои пять пальцев.

Я был ему признателен. На кладбище меня интересовало несколько точек, и найти их самостоятельно я никогда бы не смог. В благодарность я даже купил с вечера бутылку хорошего вина, чтобы мы с Жаком могли ее по русскому обычаю выпить на могилке любимого мною Ивана Алексеевича Бунина.

Проснувшись ни свет ни заря (договорились с Жаком встретиться на Лионском вокзале рано), я просто забыл, что на улице меня встретит мой отставной сутенер Люка. Я столкнулся с ним, выскочив из гостиницы, и он тут же начал мне что-то говорить тихим хорошо поставленным голосом. Мелочи в карманах не было ни франка. А он уже уверенно протягивал руку. От неожиданности я сунул ему приготовленную для Жака бутылку. Люка вынул ее из пакета и, внимательно разглядев, поднял на меня открытые глаза и рот.

Мне было некогда.

На кладбище я увидел все, что хотел. Бутылку я купил новую, и мы распили ее на могиле моего Бунина. Тут Жак стал читать стихи:

 
               «– Дай мне, бабка, зелий приворотных,
               Сердцу песен прежних, беззаботных,
               Отдыха глазам.
               – Милый внучек, рада б, да не в силах:
               Зелья те цветут не по лесам,
               А в сырых могилах».
 

– Это – что? Твое? – спросил я.

– Это Бунин, Иван Алексеевич, – ответил Жак.

В ответ, не очень хорошо понимая – уместно ли это, я стал читать свои стихи.

– Это чьи стихи? – спросил Жак.

– Мои.

– Читай еще. – Я читал еще.

Вдруг Жак задумчиво и тихо произнес:

– Подари мне. Я хочу выучить их. Я буду читать их.

В гостинице, в номере, в рюкзаке у меня была тоненькая книжечка моих стихов, и я пообещал ее Жаку.

Пока от кладбища добирались до Парижа, а потом до моей гостиницы, наступил вечер. Жак поднялся ко мне в номер. Я достал из-под кровати свой туристический рюкзачок, а Жак тем временем глядел из окна моего номера, тихо посмеиваясь. Я подписал книжечку и, протягивая ее Жаку, спросил:

– Что ты так радостно хихикаешь?

– Во дворе два пьянчужки пристают к третьему, у которого есть бутылка, чтобы тот поделился с ними. А он им говорит, чтобы они отстали. Говорит, что эту бутылку ему подарил русский, и, если они будут приставать, он пожалуется этому русскому, и тогда им не поздоровится.

Я выглянул во двор. Мой Люка стоял с моей бутылкой в руках и смотрел в спины удаляющимся таким же, как он, пенсионерам.

Интересно – почему он не выпил эту бутылку в течение дня?