Текст книги "Свинцовая строчка"

Космеи Нины Веревочкиной

«…Все зеленеет и цветет, и наш когда-то грязный овраг покрылся белыми цветущими деревьями».

Из письма отца от 12.05.43

Каждый год, как только майские праздники на носу, я имею в виду День Победы, так у всех библиотечных работников и школьных учителей одна проблема: где найти ветерана войны, чтобы тот выступил перед ребятишками. Всем этим ветеранам, которые если и воевали, то уже за девяносто, – чего они помнят? Насмотрятся кинофильмов по телевизору, а потом про себя и фантазируют. А ведь и те, кто родился после войны, могут вспомнить много чего интересного, к той великой войне отношение имеющее.

Случилось дело это, про которое я хотел рассказать, прямо после войны, ну, может, там несколько лет прошло. Жила у нас во дворе противная тетка, тетка Мария. Сама была она маленькая, но титьки и жопа крепкие такие, прямо торчали, и голос визгливый, когда орет на кого – до сих пор помню. Три дочки было у нее: одна довоенная, вторую родила в сорок втором, чтобы на рытье окопов не посылали (с двумя детьми не посылали), а третья получилась на радостях, что муж живой с войны пришел, ее Ольгой звали, и она мне ровесницей была. Муж тетки Марии на заводе работал, а она сама нигде не работала – по двору целые дни шлялась и порядок наводила.

Дворы те деревянные, послевоенные, в центре крупных старых купеческих городов, надо знать, какие были: и домком обязательно был, и дворник свой, и участкового своего все знали. Двор, в котором жила тетка Мария, был проходным между двумя центральными городскими улицами и состоял как бы из трех разных дворов, сильно различавшихся своими жильцами в социальном плане и соединенных тропинками. В центре этого жилого массива стоял щитковый двухэтажный довоенной постройки дом, который назывался «дом специалистов». И двор этот назывался «двор специалистов».

Проходным между сараями он соединялся с другим двором, вокруг которого стояли несколько деревянных развалюх с сырыми подвалами, в которых кое-как кто-то жил. К этим развалюхам или баракам лепились сортиры и помойные ящики, выкрашенные белой известкой, покосившиеся сараи, наспех сколоченные из горбыля, и назывался он «грязный двор». На другую улицу из «двора специалистов» можно было пройти через третий двор, в центре которого стоял двухэтажный полукаменный купеческий особняк.

Если скандал какой или драка пьяная, то это – в каждом дворе самостоятельно происходило. А как ребятам играть в прятки или в снежки, то это во «дворе специалистов» все дети собирались. В этом дворе и дорожки к подъездам красным кирпичом были выложены, и песочница с грибком была, и детские качели, и турник, и клумбы с цветами всякими: если в других дворах – золотые шары да лупиносы только, то тут и циннии, и аквилегии, и пионы, и всякие другие благородные цветы. И у каждой хозяйки – свой палисадничек, или грядка, или клумба хотя бы.

Вот о такой клумбе и пойдет у меня речь.

Жили в «доме специалистов» кроме тетки Марии еще две замечательные женщины. Может, жили какие-то еще известные люди в том доме, только я никого больше не запомнил конкретно. А вот Нину Веревочкину из второго подъезда с первого этажа и Юлию Павловну, которая жила над Ниной и занимала две комнаты с дочкой своей, помню хорошо.

Юлия Павловна была женой полковника Кроля, летчика, который служил где-то на Севере в засекреченной части и приезжал к своей семье раз в год. Тогда они с Юлией Павловной и дочкой втроем покупали путевки и ехали на месяц отдыхать в какой-нибудь санаторий на юг: или в Гагры, или в Пицунду. А целый год Юлия Павловна, женщина яркая и кокетливая, шила себе наряды и гуляла по городской набережной. Ну, правда, и дочкой своей занималась. Из-за мужниной фамилии звали все во дворе эту полковничиху «королевой».

Раз в неделю к Юлии Павловне приходил мужчина – крупный, самостоятельный, в костюме и кепке. Правда, костюм был у него всегда потертый и на локтях лоснящийся. Дядька этот садился во дворе на скамеечке, выкуривал папиросу и уходил. А почти сразу же из подъезда выплывала Юлия Павловна: потупив взор, на каблучках, виляя круглым задом, пряча руки в черно-бурую муфту зимой или придерживая под мышкой крокодиловую сумочку летом, она, как бы извиняясь перед всеми присутствующими во дворе, улыбалась, кивала головой и, не глядя в то же время ни на кого, уходила, семеня, вслед за тем – в кепке.

Женщины во дворе почему-то относились к этому ее развлечению снисходительно. Почему – не знаю! Видимо, жалели ее: при живом муже такая красота без употребления пропадает, да и больно уж жалостливо и виновато Юлия Павловна посматривала на соседей своих по дому, когда торопилась на свидание со своим инженером. Мы были уверены, что он инженер. Полковник Кроль с ней все равно развелся потом, и инженер этот ее по фамилии Давыдов переехал жить к ней в «дом специалистов».

К чему я так подробно про Юлию Павловну? А потому, что в том же подъезде, но на первом этаже жила в такой же коммунальной квартире Нина Веревочкина, с дочкой тоже, но в одной комнате. Все во дворе эту Нину Веревочкину уж больно не любили. Хотя и женщина она была не скандальная, и вдова фронтовика, и аккуратная такая. Не нравилась всем женщинам из «дома специалистов», да и с соседних дворов, Нина Веревочкина за то, что заходил к ней изредка очень солидный мужчина в шляпе, которого мы, ребята, между собой называли «шкаф».

Его всегда подвозил черный ЗИМ, который останавливался на улице перед воротами, а «шкаф» шел к Нине Веревочкиной через весь двор, ни с кем не здороваясь. И обязательно он нес с собой заказной торт в специальной квадратной кондитерской коробке из щепы.

Однажды, не знаю по какому поводу, тетка Марья и Нина Веревочкина подрались. Подрались они крепко, в кровь, да еще и по-злому как-то. И вот вся разодранная и окровавленная тетка Марья сидит на земле возле входной двери в подъезд и кричит благим матом на весь двор своей младшей дочке Ольге:

– Беги бегом в милицию, веди их сюда, скажи, что мать твою убивают!

Маленькая пятилетняя Ольга тоже вся в слезах стоит перед мамкой своей и плачет:

– Мамочка, миленькая, я не пойду в милицию, я боюсь.

– Иди, дрянь паршивая, а то я сама тебя сейчас убью.

Вот так примерно разговаривала тетка Мария со своей дочкой.

Бежала пятилетняя Оленька через две улицы мимо водной колонки, мимо магазина, где в очереди много раз стояла или сидела она на ящиках, разглядывая и запоминая циферки, написанные химическим карандашом на ладошке, мимо Дома связи. Прибежала она в отделение милиции, а там, в отделении, столпотворение какое-то и смесь из мужиков страшных и милиционеров сердитых. Стоит Ольга в уголке, в коридоре, и плачет, слезы размазывает по щекам. Но тут заметил ее какой-то начальник в красивой форме и спрашивает:

– Кто тебя, девочка, обидел?

– Меня никто не обижал, а мамку мою сейчас убивают, и она велела мне милиционеров привести, а то она сказала, что меня сама убьет. А она – убьет, я знаю и боюсь.

– Тебя как зовут-то, девочка?

– Оля, – ответила Оля.

– А где ты живешь, Оля, и где твоя мама?

Но тут вышел в коридор Коля Крестов, наш участковый, и узнал Олю.

– Крестов, а ты знаешь эту девочку, что ли? – спросил у Крестова его начальник.

– Конечно, – ответил милиционер Крестов, – это с моего участка девочка, и зовут ее Оля.

– Так вот, Крестов, – говорит ему начальник, – возьми табельное оружие и пойди разберись: кто и кого у тебя во дворе там убивает.

– Хорошо, – отвечает Крестов, – только зачем мне табельное оружие? Я и так всех там знаю.

– Я сказал, возьми оружие, значит – возьми. Мне лучше знать, куда с оружием ходить, а куда без оружия.

– Слушаюсь, возьму, – ответил Крестов и пошел брать из сейфа оружие.

– А что, дядя Коля, – спросила Оля у своего участкового, которого она, конечно, хорошо знала, – вы в маму и в Нину Веревочкину из пистолета стрелять будете?

– Нет, Оленька, не буду, – отвечал Костров, – у меня и патронов-то нет.

Когда участковый Крестов с пятилетней Ольгой пришли во «двор специалистов», то, конечно, никакой тетки Марьи у подъезда, где видела ее родная дочь в последний раз, уже не было. Но очень быстро выяснилось, что тетка Марья вместе с Ниной Веревочкиной сидят у Веревочкиной дома и пьют чай с тортом. Пришли туда участковый Крестов с девочкой Олей, а те две смотрят на них, как дуры наивные – будто и драки не было.

– Я чего-то не понял! – говорит Коля Крестов. – А кто кого из вас убивает и почему я здесь?

– Ой, Коля, а ты присаживайся, – говорит Нина Веревочкина участковому нашему.

И достает она при этом из шкафчика графинчик с беленькой, а в беленькой, в графинчике том, лимонные корочки плавают, настаивают ее. Видимо, этот графинчик предназначался для «шкафа», но вот – и участковому нашему перепало.

– Хорошо, я выпью с вами, женщины хорошие, только вы мне должны рассказать, что за причина была у вашего конфликта, а то не ровен час он повторится, а я и не буду знать причин. Опять же – дите в слезах, – говорит наш участковый Коля Крестов.

– Да глупость все это, – говорит тетка Марья, – не бери в голову, Коля.

– Ну, если я не буду такого в голову брать, то зачем я?

– Тогда слушай. Вот у нас тут во дворе под окнами все кусочки земли поделены, и у каждого тут клумбочки и палисаднички с цветочками. У меня нарциссы с тюльпанами, у Юлии Павловны – куст шиповника благородного. А у Нины нашей каждый год космеи цветут, самые простенькие цветочки на свете, ромашки разноцветные. Ну, я не знаю, как еще это назвать. Она каждую осень семечки соберет, а весной в ладошках их потрет, бросит в землю просто и бездумно, и снова эти космеи растут, как ромашки полевые, только разноцветные. Вот и сказала я ей не подумавши, что на тот год ее клумбу перепахаю и засажу сортовыми тюльпанами. Не знала я, что это за космеи у Нины! Оказывается, Нинин муж в танке сгорел на Курской дуге, под Прохоровкой, в сорок третьем. Оказывается, она после войны туда на братскую могилу на Прохоровское поле ездила и семечки у отцветших уже космей собрала и здесь во дворе у себя под окошком посеяла. Так что эта клумба – как бы могилка ее мужа. А «шкаф», который к ней ходит, у него в Белоруссии в войну всю семью: и жену, и детей – в деревне фашисты заживо сожгли. А воевал он с Нининым мужем. Он начальником большим сейчас стал, и там, на работе, его никто не пожалеет, а Нина жалеет. Мы его тыловой крысой звали, а он тоже танкистом был. Так что не помню – за что Нина меня, но за дело, наверное, поколотила. А что же ты, Колюнюшка, не выпил-то?

– Тогда давайте, дамочки, вместе выпьем, помянем не вернувшихся! Я один не смогу.

На следующее утро весь двор увидел, что клумба Нины Веревочкиной наглухо вытоптана, старательно, ровно-ровно, хоть паркет клади.

Решили дрянные ребята с «грязного двора» наказать Нину Веревочкину, отомстить ей за отцов своих погибших и за мужа ее, не вернувшегося с фронта, за то, что встречается она со «шкафом», ну, и за то, что она тетке Марье нос разбила. Были там такие братья-близнецы Кучкины, шпана перспективная, да еще один с ними, Ванята, им всем лет по двенадцать или тринадцать было, все трое – безотцовщина. У милиции до них пока что руки не доходили: жалели детей фронтовиков погибших, а так, конечно, по ним уже колония плакала.

Рано утром сидела Нина Веревочкина на нашей дворовой скамеечке около своей вытоптанной, как выбритой, клумбочки и плакала, глядя сухими глазами поверх крыш сараев в голубое летнее небо. Не плакала Нина, а тихонько выла.

Нина сидела и час, и два, и больше.

Потом пришел наш участковый, Коля Крестов, привел пацанов с соседнего двора. Пацаны пришли, гордые и независимые, и остановились рядом с участковым, когда он встал перед клочком еще влажной, в тени густого куста сирени, земли, хранящей следы детских башмаков.

– Вот вы втроем, – начал свою короткую речь участковый Коля Крестов, – ночью совершили, по вашему мнению, подвиг – вытоптали маленькую клумбу с простенькими цветочками. Вы решили так наказать Нину Веревочкину. Ну, не любите вы ее, ну не нравится вам, что ходит к ней этот «шкаф». Только эти цветочки Нина привезла с братской могилы на Курской дуге, с Прохоровского поля, где ее муж-герой сгорел в танке. Вы иногда вспоминаете своих отцов, которые не пришли с фронта, – они погибли! Вы сегодня ночью растоптали братскую могилу, в которой могли лежать ваши отцы.

Коля Крестов ушел.

Потом ушла Нина Веревочкина.

А пацаны не знали – когда и куда им идти.

Хочется поговорить

«Нам теперь второй оклад марками платят,

только не нужны они, разве после войны

в Берлине… приступы тяжелой гнетущей

тоски все чаще находят на него и терзают душу».

Из письма отца 31.03.45

Как хочется поговорить с папой. Проснусь ночью: он молчит, и я молчу. Так и молчим: он там молчит, а я тут молчу. Ведь я был внимательным – все слушал, все помню, а делал, наверное, не так, как он хотел. И получилось совсем не то, чего ему хотелось. А может, и должно было получиться что-то другое.

Иногда даже возьму ружье (а я уж и не стреляю), так, для видимости, для сближения душ, и поеду в лес, туда, куда с папой на охоту когда-то ездил, в Елистратиху. Деревушка в пяти километрах от трассы, что идет от Семенова до Ковернина. Пять верст по грязи в сапогах, от столба до столба, выйдешь на красивый угор, вокруг двадцать домов, крепких пятистенков, и большое озеро-запруда посредине.

Самый красивый и большой дом посреди деревни егеря Юрки Заводова, у него и отец егерем был, застрелился по пьяни. Дверь закрыта – хозяин в лесу, на окошке – стреляные гильзы да мусор какой-то. Пройду задами, огородом, мимо баньки черной – и в лес. Перейдешь речку Улангерь, дойдешь до старого, столетнего скита, сядешь.

Сидишь – молчишь, и папа рядом где-то сидит, молчит.

Когда я его потерял, мне было тридцать.

А когда ему было тридцать, он потерял все!

44-й год! Друзей закопал, веру не нашел, Родина позади осталась.

Как хочется поговорить с папой!

Помню: с Козленца как-то выбирались, заблудились, восемь часов плутали, дождь сечет, а он мне говорит: «Отогни обшлага с сапог-то – пусть обветрят чуток!» Вышли к Ключам, километров за двадцать от Татарки. Баньку нам соорудили, самогоночки плеснули, на печи местечко отвели. Утром – как ни в чем не бывало.

Как бы мне с ним поговорить-то. Неправильно! Просто помолчать и знать, что он тебя понимает!

Говорят, души умерших часто облетают те места, где им хорошо было. Вот я в лес-то и повадился. А может, это не то место, где ему хорошо было? Просто спокойно?

Может, я с ним столкнусь там, где ему было хорошо!

Берлин – вот та точка, где папа не выкопал ни одной могилы для своих друзей, а победителем, пусть хоть в 1968-м, себя почувствовал!

Я прилетел в Берлин 9 Мая. Праздника там и в помине не было.

В новых для меня городах я привык для начала посещать местные кладбища и «блошиные рынки». Ну, вместо кладбища я попал на мемориал жертвам Холокоста из черных и серых холодных уродливых глыб, установленных на месте бывшего бункера руководства фашистской Германии. Ничего мне в нем не понравилось: даже заблудился. А берлинская «толкучка» меня подтолкнула к дикой провокации, за которую я чуть было жестоко не поплатился.

Захотелось мне на память о посещении осиного гнезда, породившего коричневую заразу, купить какой-нибудь амулетик с непристойной символикой, то есть свастикой. Но лишь стоило мне шепотом произнести сакральное слово «Хакенкройц», как тут же я услышал не только пшики, крики и визги, но и противный свисток. Лишь одна добрая душа со славянской простотой крикнула мне через всю свою дурь: «Беги!»

Я бросился сломя голову вдоль аллеи, да еще получил дополнительно под зад тяжелой ногой, когда выбежал на специальную велосипедную дорожку.

Кто может спасти простого русского мужика в чужом городе, кроме красивых русских баб? Соня и Надя работали проститутками в двух маленьких официальных борделях «Эдем» и «Соня», которые находились рядом с моим маленьким отельчиком в районе Шароттенбурга, это один из самых дорогих и фешенебельных районов города, излюбленный успешными людьми, в том числе и нашими бывшими согражданами.

В Германии официально разрешена проституция, и я знал в лицо этих девочек, с которыми, бывало, выкуривал по сигаретке в ожидании экскурсионного автобуса. Но четкое соблюдение инструкций или субординации никогда не позволяло им чего бы то ни было неприличного по отношению к нашим туристам.

Но тут Соня и Надя подхватили запыхавшегося меня под руки и, руководимые каким-то родственным седьмым преступным чувством, спасая от беды, втолкнули в свой подъезд. Я им был безумно благодарен, узнав, что шутки с нацистской символикой караются по местным законам очень сурово. Девочки приехали сюда на заработки с Украины, я порадовал их напоследок:

– Мой папа, пройдя пол-Европы, считал, что только польки, да и то, если их нарядить, и вы, украинки, можете конкурировать с русскими женщинами. Девушки же других стран ему казались некрасивыми, нескладными, и он был уверен, что никто из фронтовиков не оженится за границей. А вот один из его друзей не вернулся домой, найдя свою судьбу в Закарпатье – женился на хохлушке.

Девчонки хохотали.

В Берлине, в городе, где все две мои недели небо было стальным, мой папа не мог быть счастлив. Нет!

Ах, как тоскливо, когда нет рядом родственной души, вот если бы была у меня родная сестра, она любила бы меня бескорыстной любовью, она погрустила бы вместе со мной. Считается, что дочери походят на своих отцов. Красивая, высокая, стройная была бы моя сестра.

Кафка в такси

«После ослепительных улиц Праги,

этого «золотого города», как он назван

в немецком фильме, я попал в…»

Из письма отца 12.12.45

В центре Праги в два часа ночи я стоял посреди пустынной большой площади и с содроганием вслушивался в хлопанье огромных плохо натянутых планшетов с черно-белыми портретами человека с изможденным лицом и пронзительным взглядом – Франца Кафки.

Вдруг на площадь вырулил здоровенный желтый старый «Мерседес». Он встал перед гостиницей, и из открытой форточки высунулась типично грузинская веселая большая усатая морда и с типичным «вай-вай-вай, ждете меня, вы?». После чего грузин засовывает свою огромную кепку-аэродром, в каких ходили у нас в начале 60-х, назад в машину.

Прага была темная, почти без огней, фары «Мерседеса» светили очень тускло, и только яркие желтые глаза грузина с буденновскими усами горели, освещая нам путь. Георгий оказался очень разговорчивым.

Я коммуникабелен и люблю поддерживать разговоры с водителями.

– А почему у вас весь город завешен портретами этого черного человека? Нельзя ли было его как-нибудь покрасивше нарисовать?

– Это писатель Кафка. В последнее время он стал одним из главных маскотов Праги. А чего его красивее-то рисовать, если он всю свою жизнь в кошмар превратил. Им только детей пугать. И вот что интересно – с комплексом неполноценности был, а оставил след во многих женских сердцах, одна фрау много лет спустя после его смерти утверждала, что ее сын от него. Странный он, конечно, был, этот писатель, боялся подолгу жить на одном месте, постоянно кочевал, в Праге много о нем памятных досок на домах. Вон и там, – водитель махнул рукой куда-то в сторону, – жил у родной сестры, после, во время войны, она погибла в нацистском лагере. Дом ее под номером 22 на Злата улочке.

– Его сестра что, была замужем за ювелиром?

– Чудо ты, юдо, рыба-кит! А еще из России. Это улица Золотарей, на ней говновозы жили, и тут они свое золото вываливали.

– Я думал, он жил в еврейском квартале – он же еврей, правда, в годы моей молодости мы считали его австрийским писателем.

– Да, еврей, бо`льшую часть жизни прожил в Праге, писал по-немецки, умер в Австрии. Почти как у меня, я – грузин, бо`льшую часть жизни прожил в СССР, умру, наверное, в Чехии.

Грузин рассмеялся:

– Я расскажу тебе, почему мне, уважаемому в Кутаиси человеку, пришлось уехать с Родины и даже не поймешь куда: в какую-то Чехию.

– И как здесь, в Чехии?

– Нормально! Только праздников мало!

– ?..

– Вы ведь знаете Мессерера?

– Да! – Я вздрогнул и подумал: откуда ему известно?

Я даже хотел что-то вякнуть про то, что Борис Мессерер и Белла Ахатовна Ахмадулина не дальше как месяц назад были у меня дома в гостях и я сварил специально для них уху из нашей волжской стерляди. А также весело хотел рассказать, как лет двадцать назад Беллочка в мастерской у Бориса на Малой Грузинской в Москве, вся радостная и растрепанная, вышла к народу и честно спросила: «СССР (она так Мессерера называла) меня замуж зовет! Идти?» – и все пьяно хором завопили: «Идти!» Так родилась эта богемная счастливая супружеская пара.

Но что-то насторожило и остановило меня.

– А его родственник, Алик Мессерер, работал в Кутаиси на автозаводе. Он переехал к нам из Горького, на вашем ГАЗе работал.

И мне опять стало не по себе: откуда этот водитель знает, что я из Нижнего Новгорода?

Таксист продолжал:

– Алик в Советский Союз приехал из Франции, где жизнь скучна – праздников мало, а в Горьком праздников много: зарплату получил – праздник, колбасы купил – праздник и так далее. Вот и у меня в родном Кутаиси, знаешь, как много было праздников! Но в 1991 году Грузией завладел человек с понятиями – Звиад Гамсахурдиа, и праздники кончились – завод наш встал. Жить не на что, женщины в проститутки пошли, только бы детей прокормить. Нам пришлось уехать всем, а у нас семья – сто десять человек. Где мы все?

– Георгий, а как к вам относятся здесь местные жители? Ведь была же «пражская весна», вы же советский человек, ощущаете какое-то особое отношение?

– А я здесь никому и не говорю, что я с завода Кутаиси. Знаете почему? В военной акции «Дунай», когда ввели войска Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году, были впервые использованы бронетранспортеры БТР-60. А в их разработке участвовал СКВ и нашего Кутаисского завода. А делали-то их только, да и сейчас продолжают шлепать, в вашем Горьком, или, по-новому – Нижнем Новгороде.

Мы подъехали к вокзалу, Георгий предупредил меня быть осторожным, мало ли что…

Когда я хлопал дверцей, мне показалось – на заднем сиденье без пальто, но в шляпе сидел, ссутулившись, худой, долговязый, с костлявым пустым лицом мастер литературы абсурда двадцатого века.