Текст книги "Свинцовая строчка"

– А как мы его назовем?

– Герой!

– А если это сучка?

– Тогда имя придумаешь ты.

Далеко за полдень, ближе к вечеру, благоустроили веранду для Машки, как теперь звали волчонка. Пацаны подтащили старую скамейку к веранде дома и, забравшись на нее, не отрываясь смотрели сквозь щели деревянных штакетин на дрожащего всей шкурой звереныша, пытающегося плотно прижаться к круглому валуну, покрытому ватником.

Александр Иванович, инвалид на тележке, тоже что-то целый день «шишлил» и то и дело отрывал сына Кольку: то вторые пассатижи ему принеси, то подай ремни из-под кровати. Но когда жара стала спадать, он тоже угомонился и, позвав закадычников, отдал им четыре подшипника от своей таратайки со словами: «Завтра же сделайте себе хорошие самокаты!»

Разломанная таратайка валялась рядом. Инвалид сидел, пристегнутый ремнями, на обычной фанерке, обитой толстой свиной кожей.

– Бать, а ты как же?

– А я как все! Не всем же на таратайках кататься! Так что давайте за работу. Я проверю, чтобы все дощечки были строганые и шурупы из петель не торчали. А сейчас позовите-ка мне Шуру.

10

Но Шура и сам, наскоро пообедав, уже выходил на крыльцо с папироской в руках.

– Шура! Я вчера был не в себе и поэтому не смог с тобой поговорить о двух важных делах. Точнее, одно не важное и почти приятное, а второе очень важное и очень неприятное. Начну я с первого: это с книжечки, которую ты вчера принес, «Русские заветные сказки».

Скажу, что этой книжки, как я ранее считал, не существует на свете вот в таком виде, что я держу в руках. Мне казалось, это просто литературная мистификация. Все рассказы про эту книжку заканчивались одним: либо ее теряли, либо ее воровали у рассказчика. На своем экземпляре один великий писатель якобы начертал: «Не крадите, пожалуйста, эту книгу из моей библиотеки. Н. Лесков». И в этом есть какая-то мистика, которой пропитана вся Россия.

Народ целомудрен по определению. И народная культура целомудренна, и – фольклор! Именно поэтому скабрезные анекдоты, и скабрезные частушки, и похабные сказки имеют право на существование. Народ знает, где им место: и в Италии, и в России, и в средневековой Фландрии эти частушки будут исполнять лишь во второй день свадьбы, потому что за ними скрыт сакральный смысл плодородия во всех его проявлениях.

То же происходит и с похабными сказками, которые рассказывают мальчишки друг другу в сараях в десятилетнем возрасте, и с анекдотами, над которыми ржут мужики, рассказывая друг другу в банях, а широкое вынесение этих жанров «на люди» является признаком, ну, что ли, разрушения культуры.

И вот Владимир Иванович Даль, опять почти что ваш земляк! А как же! Больше десяти лет он ходил по этим улицам, по которым теперь ходите вы. Так вот, великий Даль, а как же не великий, если его захотел видеть у своей постели умирающий Пушкин, если ему передал свой талисман, владельцу которого покровительствуют музы, – перстень с изумрудом.

Даль оказался человеком широкой души. Готовясь к работе над своим ставшим знаменитым словарем и понимая, какой колоссальный объем работы придется выполнить, он все свои замыслы и наброски раздает знакомым писателям и драматургам: тексты собранных песен – Киреевскому, сказки и прибаутки – замечательному фольклористу Афанасьеву со словами: «Гонорара мне не надо. Дай тебе бог, чтоб они свет увидели».

Смысл этих слов Даля становится понятным, когда уяснишь очень важную деталь. Собирая бывальщины, сказки, Даль как ученый записывал их до слова. Поэтому многие из них не могли быть изданы в России не только из-за содержания – ведь среди их героев были попы и попадьи, – но и из-за неприличных слов, которые не прошли бы цензуру. Поговаривают, что из-за этих двух книжонок, изданных за границей, он и академиком-то не стал.

Афанасьев же изменить в народной сказке ничего не мог – он был истинный ученый и ценил «народное слово».

В 1859 году Афанасьеву удается издать в Лондоне «Русские народные легенды», которые были запрещены церковной цензурой до 1914 года. А вот в середине семидесятых годов прошлого века появилось это удивительное издание – «Русские заветные сказки», которые ты умудрился притащить из самой Австрии. Тут напечатано: «Валаам. Типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия». А чего стоит маленький экслибрис на немецком языке – «Букинистический антикварный магазин Карла Хальфа в Вене». Титульный лист в красной рамке: «Отпечатано, единственно для археологов и библиофилов, в небольшом количестве экземпляров; из них 10 на цветной бумаге». А вот оглушительная статья, подписанная псевдонимом Филобибл, это – Афанасьев. Смотри, что он пишет, – инвалид перелистнул две странички и, сощурив близорукие глаза, внятно прочитал: – «Да последуют нашему примеру другие уголки нашей отчизны, пусть сойдут с заветных станков всякое свободное слово, всякая свободная речь, к какой бы стороне русской жизни ни относилась она».

Эта книжечка вышла в Женеве в 1864 году и почти семьдесят лет оставалась загадкой для библиофильской России, пока к нам в издательство «Асаdеmiа» в 33-м году не принесла наследница Афанасьева рукопись 164 сказок эротического содержания. Она предложила нам напечатать их, но у издательства не нашлось средств, и в 39-м году рукопись приобрел Институт русской литературы Академии наук – «Пушкинский дом». Сличили рукопись с текстами книги «Русские заветные сказки» и установили авторство последних: Афанасьев. Но встал другой вопрос: кто сделал копии 77 сказок рукописи, именно столько их в «заветных», и кто переправил их за границу? Афанасьев в 1860 году путешествовал по Европе: Италия, Швейцария, Германия. В Англии он встречался с Герценом, который мог помочь ему издать сказки, но рукопись-то писатель закончил только в 1862 году.

Так вот, я сейчас позволю себе предположить, что человеком, заботами которого издан был сборник заветных сказок, был Виктор Иванович Касаткин, русский революционер, член общества «Земля и воля», а кроме того, известный библиофил и обладатель коллекции в двадцать тысяч томов. Он и Афанасьев основали журнал «Библиографические записки».

Свою библиотеку, в которую входило много запрещенных изданий, Касаткин вывез из России, эмигрировав в Женеву в 1862 году.

Кстати, могу похвастаться своей памятью и сообщить, что у Афанасьева в библиотеке тоже были уникальнейшие редкости, книги петровской эпохи: «Краткая реляция о счастливых успехах московетян» и «Речь одного из знатнейших турецких министров султану Ахмеду II». Точнее, это были не книги, а отдельные оттиски ведомостей за 1711 год, которые выходили и в Москве, и в столице, но некоторых номеров не сохранилось ни одного экземпляра.

Шура молча сидел, как-то отрешенно вырезая перочинным ножиком на липовой тросточке замысловатый узор. Сосед-инвалид замолчал, не ощущая поддержки своей лекции.

– Александр Иванович, с твоим энциклопедизмом тебе лекции в университетах ребятам читать! А ты, пьяненький, арии около театра поешь! Как же так?

– А так вот, Шура. Свою последнюю лекцию я сегодня прочитал. Тебе! А теперь я плохую новость расскажу, как обещал. Мужскую. Так что выслушай ее, сделай выводы и забудь!

От каждой большой войны государству-победителю достаются две трудноразрешимые проблемы: толпа профессиональных убийц, не готовых к созидательному мирному труду, и армия героев-инвалидов, которым страна обязана своей победой. И тех, и других сотни тысяч, если не миллионы. Ты чуть-чуть припозднился со своим возвращением и поэтому не знаешь, какой разгул бандитизма, грабежей, убийств был в городе год назад. Но в один прекрасный день, месяца три назад, город от блатных и бандитов был очищен. Ну, не в один день, а за неделю их тысячи человек переловили и, как говорят злые языки, в баржах посреди Волги утопили. С тех пор в городе тишина и порядок. Это было сделано по всей стране.

На днях среди наших, то бишь обрубков, прошел слух, что скоро от таких, как мы, тоже избавятся. Хозяин уже принял решение. У победившей страны не должно быть такого страшного и горького напоминания, как миллион инвалидов. Трубы над разбитыми заводами новые вырастут, а вот ноги у меня – уже никогда!

И я хотел тебе, Шура, сказать – даже не попросить, – когда я пропаду и не вернусь домой, Дуняша тоже долго не протянет. Она держится на любви ко мне. А без меня ее скрутит чахоточка. Сразу же! У нее застарелая туберкулезная предрасположенность, еще с Питера. Эта болезнь у них в семье по вертикали идет. Шура, присмотри за мальчишкой! Он не дурак и к тебе тянется. Своих у тебя пока нет. А сейчас не возражай. И даже лучше забудь весь этот разговор до поры до времени.

Инвалид-филолог пропал вскоре после этого разговора – через пару дней. Никто не понял, куда он делся. Просто его не стало ни дома, ни во дворе, ни в городе. Так же не стало в городе и в стране тысяч и многих тысяч других инвалидов, которые до этой поры сидели с пилотками и фуражками у продовольственных магазинов и побирались по всем пригородным вагонам, заполняя платформы и вокзалы.

Дуняша недолго ахала и причитала, а просто написала заявление в милицию. Там это заявление приняли без удивления и без вопросов. Потом она не пошла на работу, а уселась на скрипучий венский стул на крыльце. Так и сидела день за днем и смотрела пустыми глазами непонятно куда, скорее всего внутрь себя, до вечера, пока Колька-инвалида не отводил ее спать.

Потом Дуняша стала понемножку кашлять, и на белых платочках-тряпочках, с которыми не расставалась никогда, комкая очередной в руке, появились капельки алой крови. Мария Александровна под руку отвела соседку в поликлинику, откуда ту отвезли в больницу.

Вся эта беда с Дуняшей произошла в августе, когда Шура с плановой университетской экспедицией уехал в один из южных заповедников. Вернулся он к первому сентября, к началу академического года, и с некоторой досадой узнал, что комната соседей-блокадников опечатана, точнее, заклеена какими-то узкими бумажками с синими и зелеными печатями, а Колька-инвалида как сирота был сдан в детский дом, или, как его еще называли в округе, в дом одаренных детей. Хотя каждый день с утра он являлся к Марии Александровне, справлялся, не надо ли чем помочь, и со своим закадычником Колькой-лысеньким кормил Машку, потом гуляли с ней, бегая по двору.

Шура проявил невероятную активность, подключив всех друзей, соседей и руководство университета, чтобы оформить опекунство, и скоро Колька-инвалида, сохранив за собой комнату, в которой жил еще с родителями, стал почти полноправным членом семьи Шуры.

11

Наступила осень. Шура начал учиться в университете, а Колька – ходить в школу. Учился он хорошо, лучше всех в классе, домашние уроки делал за двадцать минут.

В знак благодарности Колька хотел даже поменять фамилию, взяв Шурину, но тот убедил его, что родительская фамилия – это всегда честнее, солиднее и культурнее.

Хотя во дворе мальчишки уже стали выяснять у Кольки-инвалиды: не еврей ли он теперь? Но «еврей» не было ругательством и даже не означало принадлежности к национальной группе или социальной, а как и «татарин», или «косой», или «электрик», было лишь эпитетом, выделяющим личность. Ругательств в русском языке, за которые можно было получить либо в рожу, либо нож в бок, было два: «пидарас» или «педераст», у кого как получалось, и «фашист». Кому что за эти ругательства полагалось – зависело от компании, но в стране, где каждый пятый сидел или имел родственников-«сидельцев» и в каждой семье были погибшие от немецкой, точнее фашистской, пули или бомбы, это было логично.

Колька-инвалида пытался терпеливо объяснять друзьям по двору, с которыми играл в ножики и в чеканку, что Вильгельм и Карл, а так звали отца и деда Шуры, имена совсем не еврейские, а скорее немецкие или французские. И только Колька-лысенький авторитетно заявил, что фамилия у Шуры – английская и переводится на русский язык как «рабочий». Это им сказала учительница по английскому на первом же уроке. Так что у Шуры самая классная английская фамилия, и всяким Волковым, Соколовым и Ершовым надо молчать, потому что животные фамилии – это самые деревенские, мордовские и давались по духам тех животных, которые охраняли их деревни, и Ивановы – это вообще отбросы, у которых не было родителей.

Сложнее было с Тамарой, которую привел Шура осенью и как бы подженился. Почему подженился? Да потому что официально в загсе они зарегистрировались, а вот свадьбы не было. Но тут Мария Александровна, Шурина мама, хранительница русских традиций, все решила: жениться надо – это долг перед Господом и перед природой, а вот праздник устраивать, пока горе людское не затянулось, нельзя.

Тамара была очень красивая. Это понимали не только взрослые мужики, но и мальчишки, и относительно нее решались два вопроса: беременная ли она и не еврейка ли. Относительно еврейки: у нее были черные волосы, маленький, но орлиный нос, глаза чуть-чуть навыкате, и в гости к ним с Шурой стала часто приходить большая семья Глассонов. Национальный вопрос опять радикально решил Колька-лысенький: Глассоны – шведы, потому что спортсмены, ходят на лыжах, катаются на коньках и прыгают с трамплина, а что касается Тамары – то это имя грузинской царицы, и Сталин никогда не разрешит носить такое имя еврейке, а черные волосы и орлиный нос – как раз типичные грузинские приметы.

Вот насчет беременности у мальчишек было много примет, но все неточные: смотрели на Тамару сзади, как она идет: заводит ли она носки внутрь или наружу при ходьбе. Взрослые пацаны говорили, что у молодой беременной женщины должна появиться ямочка на втором подбородке. А Юрка Коржавин говорил, что когда живот выпятится дальше груди – только тогда верняк.

Загадку разрешила сама Тамара. Когда мальчишки сидели на куче березовых дров, сваленных со «Студебеккера», всей большой компанией человек в восемь, она подошла, раздала всем по классной астраханской воблине с икрой и очень просто сказала: «Я рожу в конце мая, если это вас волнует!»

Для Кольки-инвалиды Тамара стала несчастьем. Он ее невзлюбил. Хотя Тамара, которая с утра до вечера сидела и что-то строчила на ножной красивой, сияющей латунными накладками швейной машинке, сшила ему первые в жизни шаровары из зеленого вельвета на резинке. Швейная резинка была дефицитом. Старые Колькины штаны, в которых он гулял по двору, были на помочах – это такие бретельки, натянутые на плечи, как у Гекльберри Финна, чтобы штаны не сваливались. В них ширинки не было, и, когда приспичит, приходилось сдвигать штаны в сторону и использовать в качестве ширинки карманную прорезь. А у кого, кроме наджопника, карманов не было, то приходилось задирать одну из штанин прямо доверху, если удавалось. Но и обретение замечательных новых штанов не помогло – отношения у Кольки с Тамарой не налаживались.

Но зато у него уже давно были прекрасные отношения с Марией Александровной. А теперь она повесила в его комнате небольшую красивую иконку святого Николая в серебряном окладе и сказала Кольке:

– Николай! Креститься – можешь и не креститься, а будет трудно – посоветуйся с ним. Вслух!

Сама же она каждый день, повязывая нежданному внучонку пионерский галстук, крестила его и крестилась сама, глядя на образ Николая-угодника и докладывая ему:

– Я прочитала их пионерскую клятву: там ничего плохого нет. И раз они, эти пионеры, такими хорошими растут, значит, они Господу угодны.

12

Осенью менялись и забавы, и заботы. Во дворы завозили дрова на грузовиках и на телегах. Березовые бревна в кучах переплетались в фантастические конструкции, по ним можно было лазить, устраивать в них квартиры, штабы с тайниками и переходами. С утра до вечера по дворам разносилось: «Кому пилить? Кому пилить?», «Пилим, колем! Пилим, колем!». И стоял в ушах несмолкаемый звон пилы и размеренные гулкие удары колуна. Дров надо было много, в огромных квартирах было по две-три печки, да еще колонку для ванной надо топить коротышками.

Дрова покупались под политехом, у Курбатовской слободы, куда приходил паром с борской стороны. Многие во дворе просили оказать помощь в выборе дров хромого профессора-хирурга Владимира Владимировича Соколова. Высоченный, статный, в кожаном коричневом пальто, он выкидывал из своего «Виллиса» сначала деревянную ногу, щелкал где-то там внутри запором, выпрямляя ее, потом вставал из машины, опираясь на палку с серебряной головой сеттера и серебряной насечкой по основанию, и, глядя на него, каждый понимал, как силен человек. Тембр его голоса был не просто покровительственным – его интонации звучали успокаивающе: я приехал, можете больше не волноваться. Поэтому, когда он приезжал на берег, никто с ним не торговался, он сам выбирал машину с березой, сам назначал цену и говорил, куда везти дрова.

Мальчишки обожали его, потому что каждый день он сажал двоих или троих на заднее сиденье своего трофейного «Виллиса» и вез их до бензозаправки на площади Ошары, откуда те бежали бегом назад домой до Оперного театра. Пацаны готовы были мыть этот трофейный «Виллис» с утра до вечера каждый день, и он сиял у одноногого хирурга, как начищенный самовар. Кроме того, мойщики знали, что сбоку у крышки капота есть четыре отверстия от шурупов и виден след от когда-то бывшей на этом месте накладки-таблички. Кто-то будто видел, что на накладке было английскими буквами выгравировано: «Русскому герою Соколову от генерала Монтгомери». А вот злой Вадик Коржавин говорил, что на этой накладке была немецкая надпись: «Герингу от Гитлера». И если кое-где узнают об этом, то хирургу не поздоровится.

Но была еще одна причина, по которой пацаны всего двора уважали хромого хирурга. По поручению каких-то высоких инстанций, может, даже обкома партии, он занимался организацией санатория для инвалидов войны в Зеленом городе, пригородной зоне отдыха. Для этого санатория было решено использовать туристическую базу «Ройка», которая располагалась в больших дачных особняках, бывших когда-то собственностью замечательных семей Рождественского, Евгения Чирикова и помещика Ройского. Да-да, того самого Ройского, которому до революции принадлежала крупнейшая городская типография, превратившаяся потом в «Нижполиграф».

Ройский считался большим любителем птиц, и десятки клеток, которые хирург Соколов выгреб из сараев и подсобок бывшей усадьбы, были просто фантастическими и царскими. Клетки для жар-птиц!

Он все эти клетки раздал пацанам, и в каждой квартире каждого дома чижи и щеглы, снегири и клесты сидели, прыгали и пели в круглых колоколах, древнерусских теремах и двухъярусных дворцах из медных спиц, бамбука и крученой скани.

Ловля птиц была всепоглощающей страстью послевоенных городских окраин. Длинными бамбуковыми удилищами с петелькой из лески на конце чалились глупые чечетки, висящие вниз головой на березовых косах. Чапок с подсадным старым желтым чижом ставился прямо наверх самого большого сугроба, чтобы его было видно со всех сторон. Но ловля птиц по-взрослому – это ловля сеткой, когда на ровной площадке среди репейников и полыни устраивалась декорация с веткой рябины или калины. Рядом ставилась клетка, в которой сидела хорошая певчая подсадная пичуга: щегол, чиж или снегирь. Певчие птички скидывались целой стаей на живой манок, и тогда, накрыв их сеткой из засидки, можно было взять сразу несколько штук.

К зимним развлечениям относились также еженедельные воскресные лыжные прогулки в Лапшиху, Кузнечиху и дальше – в Марьину Рощу, на которые Тамара с Шурой брали сначала только закадычников, а потом и других ребят. Так что компания собиралась большая – до десяти человек.

Машка в этих прогулках не участвовала. Еще в ноябре произошел казус, после которого Шура был вынужден изолировать выросшую волчицу. Как-то раз, заигравшись с ребятами, она случайно толкнула малого ребенка, и тот, упав, поранил стеклом руку, потекла кровь. Колька-инвалида заорал на Машку благим матом и ударил ее палкой – та прижала уши, как-то страшно зашипела и, схватив мальчика за руку, повалила его. Глаза ее горели. На руке у ошалевшего Кольки-инвалиды остались лишь синяки: Машка предупредила его. Но все присутствовавшие поняли, что Машка – больше не щенок. Она превратилась в большого и опасного зверя.

Вечером Шура укрепил веранду, утеплил построенную на ней в углу зимнюю конуру и затянул металлической сеткой верхнюю открытую часть. Проблема была решена.

Но не до конца…

В конце февраля, уже после последних власьевских морозов, когда яркое солнце начало спешно выращивать на крышах сараев сосульки и воробьиное чириканье подчас заглушало все остальные звуки, проснулась Машкина волчья природа, и ясной лунной ночью она завыла. Наутро в сугробах под верандой, свернувшись калачиком, лежало и, тупо перебирая ногами и дрожа шкурой, стояло полтора десятка больших и маленьких кобелей со всей округи.

Шура, собравшись утром на работу и выйдя на улицу, сразу понял, в чем дело. Он зашел в дом, взял охотничье ружье и, вернувшись на крыльцо, выстрелил в воздух. Вся свора – кто поджав хвост, кто нехотя и оглядываясь – бросилась наутек в разные стороны. Под верандой в сугробе, не поднимая глаз на Шуру, остался лежать, свернувшись клубком, небольшой черный кобель. Шура выстрелил из второго ствола в сугроб рядом с влюбленным дураком, как назвал он его про себя. Кобель только вздрогнул и остался лежать. Машка завыла. Шура чертыхнулся, занес ружье в дом и отправился на работу.

Поздно вечером, вернувшись с работы домой, Шура застал всю свору из пятнадцати кобелей на прежнем месте. На этот раз стрелять пришлось при свете луны. Стая разбежалась, Машка не выла.

Утром Шура пошел покормить свою питомицу и, зайдя через сени на веранду, увидел, что волчицы нет. Две фигурные доски, плотно запиравшие нижнюю часть веранды, были изгрызены в щепу, и в эту дыру Машка убежала. Она вернулась лишь через четыре дня, поджав хвост, с прижатыми ушами, с какой-то непривычной неопрятной шерстью и с желтым блеском в глазах, новым и непонятным для Шуры, Кольки, Тамары.

13

Говорят, что в мае погода обманчива: воздух прогрелся, а земля холодная, – надо быть осторожным. Да любой месяц, любое время года обманчиво и опасно, если ты будешь с погодой да природой панибратствовать.

Шура, уезжая в конце апреля в экспедицию, уговаривал Кольку не спать с открытым окном до мая. Апрельский воздух сырой, грязный и тяжелый, он очень вреден для дыхания во время сна. Это ведь не февральский – морозный, озонированный, и не июльский, очищенный грозами.

Но если идешь наперекор природе и мудрым советам, обязательно напорешься на неприятность.

Колька проснулся неожиданно, по непонятной для него причине, рано – рассвет чуть-чуть брезжил, но угадывалось: день будет солнечным. Ему показалось, что он проснулся от выстрела, однако стояла полная тишина. Потом ему показалось, что слышны какие-то шорохи на крыльце.

Колька встал, подошел на цыпочках к открытому окну и высунулся из него наружу. Было холодно и тихо. И тут он почувствовал знакомый запах дешевого табака, точнее, махорки, такой, какую курил его отец. На крыльце курили и говорили шепотом. Колька, стараясь не шуметь, натянул на себя шаровары, надел на босу ногу сандалии и осторожно вылез через окно в палисадник. Переступая с кирпича на кирпич и стараясь не попасть в грязь, он добрался до угла дома и выглянул. Зубы стучали и от страха, и от холода.

На крыльце сидели два незнакомых мужика и курили. Один был с ружьем, другой держал за мутовку мешок, который лежал у его ног. Тамара стояла, притулившись к косяку входной двери, запахнувшись в зимнее пальто и пряча нижнюю часть лица в воротник.

– А Шуре я скажу, что приезжали из Подмосковья из питомника и забрали волчицу. Он ведь договаривался, и из зоопарка или зоопитомника обещали приехать в июне. Я скажу, приехали сейчас. Неожиданно.

– Тамара, – чувствовалось, один из сидящих упорствует, – может, честно Шуре скажем, вырвалась, боялись, что покусает кого-нибудь, пришлось застрелить.

– Нет, никаких застрелить. Шура этого не поймет. Да и вообще… Давайте – идите! Мне еще пол на веранде надо замыть.

Тут Тамара неожиданно встретилась с испуганным, потрясенным взглядом, упершимся в нее из-за угла дома.

– Господи! – пролепетала она как бы про себя. – Коленька, Коленька! Как же тебе опять не везет.

– Что такое? – удивленно произнес мужик, сидящий с мешком, и повернулся к Кольке: – Эх, ты! Да ведь пацан обязательно расскажет Шуре обо всем.

– Нет! Ничего он и никому не расскажет, – тихо и задумчиво произнесла Тамара, – он и Шуру-то больше не увидит. Он сегодня уедет отсюда, убежит. Он больше никогда в жизни не захочет вернуться в этот дом. Ах, Коленька, Коленька, горе ты наше луковое. Как же мне жалко тебя. Ну, прости.

Тут Кольку как взорвало. Он стремглав бросился к крыльцу, прыгая через ступеньки, ворвался в открытую дверь дома, которую чуть успела освободить Тамара, влетел в свою комнату и, схватив табуретку, засунул ее ножку в ручку двери, заперев. Кольку трясло, его душили рыдания, но слез не было, его колотило и от холода, и от пережитого. Придя немного в себя, минут через пятнадцать, он включил свет, занавесил окно узенькой задергушкой (слышал, как встала Мария Александровна и, накачав, зажгла на кухне примус, поставила на него чайник), после отодрал плинтус, идущий вдоль печки, и вытащил оттуда отцовский пистолет, трофейный «Вальтер», отцовские ордена и финский нож.

Финский нож он сунул в карман, а пистолет и ордена положил назад, аккуратно вернув плинтус на место. Мария Александровна подходила к двери и, деликатно постучав, будто ни к кому не обращаясь, произнесла: «Прежде чем что делать, Коленька, посоветуйся с иконкой, которую я тебе подарила». Потом он вытащил из тумбочки «Русские заветные сказки» и положил книжку на стол; пододвинув тумбочку и забравшись на нее со стула, снял со стенки образок и положил его рядом с книгой. Они лежали, одного размера, чем-то очень похожие, но совершенно разные по содержанию и предназначению.

Колька вытащил из кармана нож и несколько раз примерялся, как он двумя ударами пробьет сначала книгу, потом образок, но что-то его остановило. «Не надо ничего этого!» – прошептал он.

Колька осторожно вылез через окно в сад, оттуда через дыру в заборе на улицу Ошару и побежал в сторону Черного пруда.

Через полчаса он уже трясся на подножке трамвая, идущего через Окский мост на Московский вокзал, и со злостью смотрел на красную зарю, поднимающуюся над Дятловыми горами.