Текст книги "Свинцовая строчка"

– Ну, что вы, Николай Иванович, Америка являет собой пример для подражания всему земному шару, и скоро все человечество будет стремиться жить так, как живут американцы.

– Перестаньте, Америка в течение веков давала приют всем этим забитым венграм, полякам, евреям, итальяшкам, которым при монархиях, демократиях, тираниях не находилось места в родных странах, и в табели о рангах для них не имелось даже низшей строчки. Все эти отбросы человеческого общества создали новую нацию, нацию каннибалов, вырезав коренное население целого континента. Теперь они готовы грызть друг друга и пожирать друг друга, как загнанные в угол смертельной опасностью маленькие дикие зверьки. И вот, уже в наше время, как граждане великой супердержавы, они, полные подлости и предательства, расползаются по Земле, давая самоуверенные назидательные советы и поплевывая на местные обычаи и культуры. И есть у них единственное отличие, заметное при пристальном наблюдении: полное отсутствие страха смерти, что встречается лишь у сумасшедших и животных, больных бешенством. Ваш Джонни – лишь образец классического американца. А их наглое утверждение, что они выиграли Вторую мировую войну, в подтверждение своего заявления они пишут об этом книги, снимают кино. Фу, как противно.

– Николай Иванович, они не войну выиграли, они в выигрыше от войны. Разве я не прав? Посмотрите, какой у них уровень жизни и какой у страны-победителя.

Немного помолчав, я продолжил:

– Поведение американцев их писатель Стейнбек, точно не помню где, возможно, в записках «Путешествие с Чарли в поисках Америки» оправдывает тем, что пионеры, заселявшие этот континент, были из самых беспокойных в Европе, а потомки это унаследовали, да и корни их, как считает Стейнбек, ушли в американскую почву совсем недавно и еще не успели в ней укрепиться.

После месячной прогулки по Индии мы возвратились в Дели, откуда должны были лететь на родину. Всегда во время длительных поездок какие-нибудь ЧП случаются. Не обошлось и в этот раз. Мы на два дня, оставшиеся до отъезда, оказались заложниками в своем огромном отеле, а вместе с нами и другие туристы из Японии, Италии, Франции.

Как нам объяснили, во время пикета или демонстрации полицейские убили своими палками одного студента. И теперь тысячи студентов из всех делийских институтов и университетов с черными повязками на рукавах взяли в осаду несколько крупных объектов, в том числе и нашу гостиницу, не выпуская никого в город, даже снабженцев ресторанов. Студенты требовали расправы или суда над полицейским-убийцей.

Вместо экскурсий мы оставшиеся два дня купались в гостиничном бассейне и ели ананасы, обсуждая с юмором и некоторой тревогой, как будем выбираться из отеля и добираться до аэропорта. Тревога рассеялась, когда нам вовремя был подан автобус, в котором кроме водителя в белой чалме сидел долговязый студент с черной повязкой на рукаве. Он нас сопровождал, пока мы ехали через центр города, разруливая конфликтные ситуации, возникавшие у стихийных блокпостов и импровизированных небольших баррикад. На окраине он неожиданно вышел, и мы продолжили свой путь самостоятельно.

Уткнулись мы в большую пробку, тянувшуюся на несколько километров, уже на подъезде к аэропорту. Водитель заглушил двигатель, и они вместе с нашей Пушпой вышли, чтобы выяснить ситуацию. Обстановка оказалась патовой: восставшие студенты заблокировали подъезды к аэропорту, как и нашу гостиницу и еще несколько крупных городских объектов.

Так мы стояли уже минут двадцать, обливаясь по`том и не предпринимая ничего, когда мимо нас по встречной пустой полосе в направлении аэропорта прошелестел огромный открытый малиновый «Кадиллак». Пролетев метров сто, он остановился и задним ходом, мягко покачиваясь на рессорах, вернулся, остановившись около кабины автобуса. На сиденье, рядом с водителем «Кадиллака», развалился с сигарой в зубах мой Джонни-американец. Он небрежно перебросился парой слов с гидом Пушпой и махнул нашему водителю-сикху: «Кам он».

Мы с недоверием и надеждой ехали вдоль длиннющей тупой молчаливой очереди из автобусов, такси, моторикш, пока не встали перед бетонным телеграфным столбом, поваленным поперек дороги. С той стороны столба стояла такая же пробка. Столб охраняли два полицейских в форме и с карабинами, а также два худых индуса-студента с траурными повязками на руках.

Джонни вышел из лимузина и небрежной походкой подошел к полицейскому. Так ходить умеют только американские киногерои. Не вынимая сигары изо рта, он стал что-то говорить полицейскому. Полицейский пожимал плечами, разводил руками и показывал куда-то вдаль. Тогда наш Джонни выплюнул остаток сигары в сторону и, с сожалением покачав головой, развернулся и хуком профессионального боксера ударил полицейского в ухо. Тот упал, выронив свое ружье.

Дальше все было картинно красиво. Два полицейских и два студента очень дружно и без понуканий оттащили в сторону огромный бетонный столб. Джонни махнул нашему автобусу, и мы проехали, а за нами проехал и Джонни на своем большом красивом автомобиле.

Мы видели, как за ним четверо индусов корячились, снова перегораживая шоссе большим бетонным столбом.

Вот и все про Джонни, которому мы даже не сказали спасибо.

Рубашка от Пипы

«Относительно людей – не поймешь,

самые разнотипные: и тонкие немки,

и здоровенные чешки, и австрийки

всех мастей и пород. А вот

русскую женщину во всей Европе узнаешь сразу…»

Из письма отца 19.07.45

Беременная негритянка из Шри-Ланки по имени Пипа сшила мне рубашку из черного легкого шелка на старой машинке «Зингер» за одну ночь в сарае, собранном из сухих коричневых пальмовых листьев, на пустынном цейлонском пляже.

На километровом песчаном плато пляжа не видно было никого, кроме трех маленьких шоколадных ланкийцев, куривших взатяжку по кругу одну сигаретку-самокрутку, набитую резаными листьями коки. Они сидели под пальмами, похожими на гигантских стрекоз.

Англичане и французы торчали в гостинице, где читали свои толстенные «покеты» и играли в карты.

Чем сильнее ветер и выше океанские волны, тем дальше от берега отходит прибой, и сейчас белые гребни его рассыпались где-то далеко-далеко, почти на горизонте. Я шел по твердому, почти каменному песку, распугивая маленьких крабов и разглядывая зеленые тропические орехи, приплывшие издалека и оставленные здесь приливом.

В конце бухты начинался старый коралловый риф. В отлив было интересно по нему побродить, разглядывая небольших морских ежей, сидящих в своих лунках, и чудных змееподобных рыбок, копошащихся в образовавшихся лужах. Мне хотелось на память о поездке на этот остров взять кусочек коралла, и я нашел замечательный розовый отросток, напоминающий дамский мизинец с наманикюренным ногтем.

Я нашел его прямо на песчаном берегу и был доволен. Перебираться теперь на риф было незачем, да и не хотелось рисковать: я был босиком, и можно было порезаться или просто наступить на ежа. Тут я увидел, как на самом широком участке черного, с зелеными от водорослей подпалинами рифа что-то шевелится. Довольно большое.

«Крупная рыба», – подумал я и, перейдя по пояс вброд через небольшую, но бурную протоку, направился полюбопытствовать. То, что я принял за рыбу, оказалось рваным полиэтиленовым пакетом. На ежа я все-таки наступил, и обломок его грязной и тупой иглы пришлось выковыривать перочинным ножом. Потом я кое-как доковылял до этого сарая, где красивая негритянка Пипа торговала футболками и огромными женскими парео. Она-то и перевязала мне кое-как ногу, чтобы я смог добраться до своего номера. Я пообещал ей десять долларов и попросил сшить мне рубашку из черного шелка.

Медицинская помощь у меня была персональная в лице спутницы Таси. В этой красивой высокой стройной чешке было что-то женственное, мягкое, родное.

Я с ней познакомился в Карловых Варах, где проходил реабилитацию после инфаркта. И внешне, и физически я вошел в полную форму, хотя иногда по ночам и накрывал безотчетный страх одиночества. Еще я не знал, как перенесу перелет, которого почему-то тоже боялся.

Тася была медицинской сестрой, и я пригласил ее слетать со мной на Цейлон. Мне нужен был спутник, и мы заключили устный контракт сроком на неопределенное время. Тася довольно сносно говорила по-русски и еще на нескольких языках.

Постельные забавы меня не интересовали: то ли возрастное, то ли последствия инфаркта. Моя спутница была в курсе мужских проблем критического возраста, и попыток к интимной близости между нами не возникало. С Тасей было легко, по-домашнему. Просыпаясь ночью от какого-то тревожного ожидания, я слышал ее легкое дыхание и снова засыпал. Так уютно было в детстве, рядом с мамой.

Я читал на пляже только что вышедшую новую книгу Маркеса «Вспоминая моих грустных шлюх» о любви девяностолетнего старика к пятнадцатилетней девочке. Книга была правдива и автобиографична, многие эпизоды я примерял к себе и обсуждал их с Тасей. Будучи медиком, она к сексу относилась как к физиологии и чему-то естественному, вроде вечернего чая или чистки зубов.

Маркеса я любил, особенно я полюбил его после скандальной истории, распространенной в окололитературных кругах в виде анекдота.

После выхода у нас в стране «Осени патриарха», ставшей культовым романом, Габи, как его звали эстеты, приезжает в СССР для получения какой-то важной премии. Формат вручения премии предполагает обязательную встречу с генеральным секретарем Брежневым. Однако в аэропорту Маркес узнает, что его переводчик на русский язык, практически написавший русский шедевр, с инсультом лежит в больнице. Великий писатель просит встречающих его официальных лиц извиниться перед организаторами и товарищем Брежневым, он шесть часов сидит в больнице у «своего друга» переводчика Тараса и улетает домой.

Прежде чем пойти и показать свою испорченную ногу своей личной медсестре, я кое-как дохромал до кучки маленьких сухопарых смуглых местных мужичков бич-боев, которые сидели на корточках под тремя пальмами. Пальмы пригибались под упругим ветром и вращали своими огромными листьями, как вертолеты. А может, стрекозы. Но – не пальмы.

Я разглядел среди них плохорусскоговорящего гида Нуана, который постоянно обслуживал меня как таксист. Я давал Нуану заработок, и он немножко лебезил передо мной. Ежедневно он предлагал какие-то экзотические развлечения: то рыбалку в океане, на который было страшно смотреть, то – девушку «шри-ланка».

Увидев меня, с трудом идущего, Нуан поспешил навстречу, а мужички замолчали. Я дал Нуану деньги и попросил, чтобы ребята сбегали за выпивкой. Худенький, похожий на мальчика ланкиец с бельмом на глазу взял деньги и побежал в поселок, а кто-то из сидящих на корточках услужливо протянул мне «козью ножку», набитую листьями коки. От этой самодельной сигареты никакого кайфа не было, и я продолжал курить «Мальборо». Хотя местные, покурив, начинали что-то петь и даже пританцовывать.

Я спросил у Нуана про Пипу, и тот рассказал мне ее историю.

Муж Пипы работал на «тук-туке» – трехколесном мотороллере с будкой, возил рыбу из порта в местный ресторанчик. Во время цунами его зажало между двух автомашин и раздавило ноги. Ноги отняли. Началась гангрена. Он умер. Пипа осталась с двумя детишками и должна вот-вот родить третьего. Она вынуждена работать, хотя, по ланкийским понятиям, женщина не должна работать.

Из магазина принесли большую бутылку дрянного джина и литровую – пива «Лев», которое мне очень нравилось и к которому я привык. Я выпил из горлышка три больших глотка этого местного джина – пойла, от которого меня передернуло, и запил пивом. Бутылку с недопитым джином я отдал местным, а пиво оставил себе.

В номере Тася обработала мою рану по всем правилам и назвала меня кобелем. Я не понял почему. После объяснений выяснилось, что у меня все заживет как на собаке.

Рубашку Пипа отдала мне утром. Она глядела на меня круглыми розовыми глазами и прижималась большим животом к ноге, пока ножницами отстригала откуда-то торчащие маленькие кончики ниток. Я шкурой ощутил, что в этом прижимании было влечение. Ее большая атласная цвета шоколада грудь соблазнительно выглядывала из выреза платья. Еще я чувствовал, как в животе у Пипы сучит ножками ее малыш, и даже пожалел, что у меня не будет больше детей.

Я вытащил из шорт пачку с сигаретами, в которой хранил скомканные в трубочку мелкие купюры, и, выбрав десятидолларовую, протянул Пипе. Она разгладила ее на белесой ладошке и поцеловала. Я успел разглядеть купюру, она была очень затертая, и рядом с малиновым банковским штампиком в углу шариковой ручкой была написана цифра 97. Мелькнула мысль заменить бумажку, но что-то остановило меня.

Нуан пришел поздно ночью. Мы спали. Нуан очень тихо постучал, почти поскребся в дверь. Я даже не проснулся, но Тася встала и открыла. Нуан говорил только с ней и по-французски. Когда я открыл глаза, моя медсестра была уже одета.

– Куда ты? – спросил я.

– В поселке рожает женщина. Надо помочь. Они узнали, что я медработник.

– Я с тобой!

– Нет, этого делать нельзя.

Тася вернулась под утро радостная, довольная, что-то мурлыча.

– Все прошло удачно. Мальчик – крепкий, красивый. Родился в рубашке.

– Что значит – в рубашке?

– Да зачем тебе? Значит – околоплодный пузырь не разорвался. Вот и все.

– Это хорошо?

– Нормально. Проколола пузырь. А я еще и заработала, – и она, что-то положив на торшерный столик, ушла в душ.

Освещенная мягким светом, на столике лежала десятидолларовая купюра. Малиновый банковский штампик и цифра 97, написанные шариковой ручкой, были очень знакомы.

Чужая медаль

«Имея медаль «За освобождение Праги»,

да не навестить этот город».

Из письма отца 9.09.45

Когда бывшая моя одноклассница Танечка Нефедова сказала, что Коля Каштанов – сын Славки Каштанова, а дядя Боба – Славкин отец, я не удивился, а скорее, обрадовался: интересно сталкиваться в жизни с фактами, сравнимыми с эхом давних, хорошо забытых событий. Дядя Боба со своим внуком Колей появился у нас во дворе недавно по какому-то муниципальному обмену. Получили они квартиру по программе «ветхое жилье» или заслужил ее старик, как ветеран войны, – не знаю. Был дядя Боба стариком бодрым и крепким и нравился нам, его новым соседям по дому. Но спрашивать его про Славку я не стал: я и по школе-то Славку плохо помню. В памяти сохранилось два или три мелких эпизода, в которых он сыграл какую-то роль.

Ну, во‐первых, когда по нашей улице проложили трамвайную линию восемнадцатого маршрута, к нам на Белинскую прикатил, зацепившись крючком из катанки за «колбасу», из Лапшихи смешной маленький пацан, в валенках и солдатской шапке-ушанке без хлобыря, переднего отворота. Так мы познакомились. Было это морозной зимой. А через какое-то время он, Славка Каштанов, уже сидел со мной за одной партой.

Был у Славки один противный недостаток: из носу у него постоянно выползал зеленый пузырь. Он его никогда не высмаркивал и не вытирал: он его всасывал с противным звуком, но через десять минут он у него снова выползал из ноздри. Не подумайте дурного: Славка дебилом не был – скорее, он был мальчиком сообразительным.

Помню, как на школьных соревнованиях по прыжкам в высоту Славка перепрыгал всех мальчишек в школе, даже старшеклассников, и почти занял первое место. Он прыгал не перекатом и не перекидным – он просто подходил к висящей планке перед коробом с песком и, как циркач, кульбитом перекувыркивался через нее. Он почти занял первое место, но Вовка Кожиков, который жил в соседнем дворе и мечтал стать спортивным комментатором, успел сбегать домой и принести нашему учителю физкультуры книжку «Справочник по легкой атлетике», где черным по белому было указано, что при прыжках в высоту толчок производится одной ногой. Еще Вовка Кожиков тогда же рассказал, как на Олимпиаде в Лондоне один китайский спортсмен поставил мировой рекорд по прыжкам с шестом чуть ли не на семь метров: он просто подходил с шестом к планке, ставил его и карабкался по нему, чтобы потом перевалиться через перекладину. После этого в правилах проведения соревнований по легкой атлетике появилось уточнение, что руками во время попытки прыжка шест перебирать нельзя.

Ну и еще уже совсем парадоксальный или скандальный случай: на какую-то торжественную пионерскую линейку Каштанов пришел не в пионерской фуражке, а в настоящей офицерской, и при этом у него на груди красовался приличный набор медалей и пара орденов. Старшая пионервожатая отвела его к директору школы, и что там было, неизвестно, но на линейке Славка Каштанов не появился. Хотя чего особенного: после войны многие из нас таскали боевые награды родичей, и наши родители не возражали. Помню – и я носил отцовские.

Вот и вся моя память о Славке Каштанове.

А вот про дядю Бобу и его внука Колю я хочу рассказать поподробнее. Старику было под восемьдесят или около того, а Коле лет двадцать пять. У старика была приличная пенсия, как у ветерана войны, а Коля занимался в частной фирме новейшими компьютерными технологиями. Жили они неплохо, я бы сказал, даже с достатком: у Коли был новенький «Форд Фокус», и они с дядей Бобой раз в неделю ездили в торговый центр на шопинг. А по будням старик ежедневно выходил во двор на прогулку, обязательно в костюме, в холодное время – в плаще или добротном пальто, с клюшкой, правильнее назвать ее тростью, в шляпе, и при этом он был высоким и стройным, даже сухопарым. Не было в нем ни зазнайства, ни высокомерия: он легко знакомился с местными мужиками, старухами, детьми и мог в течение какого-то непродолжительного времени поддерживать разговор на любую житейскую тему.

Я как-то неожиданно сдружился с Каштановыми, и иногда по выходным они меня приглашали съездить с ними по магазинам. Я соглашался часто просто из вежливости, а иногда мне было любопытно понаблюдать за их одновременно суровыми и нежными отношениями. Да, вот такое странное сочетание чувств и качеств во взаимоотношениях у них выработалось в связи с тем, что всю жизнь дяде Бобе приходилось одновременно выполнять роли и ласкового деда, и строгого заботливого отца. Как я косвенным путем выяснил из разговоров, Славки Каштанова в их семье не существовало никогда в качестве постоянного персонажа.

И вот в одну из таких поездок, а дело было в середине зимы, старик спросил у меня:

– А вы помните, как праздновался День Победы в шестьдесят пятом году?

– Конечно, помню, – ответил я, – это же был первый парад Победы после того знаменитого в сорок пятом, и день девятое мая с того года стал выходным, красным днем календаря.

– Да, да, и песню эту про праздник со слезами на глазах тогда сочинили!

– Нет, песню «День Победы» сочинили в семьдесят пятом. Я все помню. И воздух в этот день всегда был наполнен легким звоном, как будто колокольчики. Будто колокола где-то далеко-далеко звонят. По ним звонят. Это медали на груди ветеранов позвякивали. А вы, дядя Боба, надеваете в такие дни свои награды или нет? Вот мой отец, например, никогда их не надевал.

– Я тоже не вешаю на себя весь этот иконостас, только орден Отечественной войны. Он мне особенно дорог. Так о чем же я хотел вам рассказать? Ах, да! Знаете, ко мне вчера пришли из военкомата майор и девочка-лейтенант. Говорят: в этом году будет особенный парад на Красной площади в Москве, и всех стариков-ветеранов, которые еще могут ноги таскать, приглашают. Так вот, посмотрели майор с девочкой из военкомата на меня и решили, что я «еще ничего». Велели готовиться! Для нас будут форму в специальном ателье шить, жить в Москве будем в лучших гостиницах, прием в Кремле будет. А вот какую форму будут шить: современную или тех времен? Не знаю. А приятно! Наверное, поеду, если силы не оставят до 9 Мая.

Так бы и забыл я весь этот разговор, если бы не обратился ко мне уже в начале весны Коля Каштанов. Он пришел запросто ко мне домой, но отказался заходить, а вызвал меня на площадку:

– Не знаю, как мне вас просить, но случайно я узнал, что у вас есть знакомые, которые могут мне помочь.

– Коля, что вы так витиевато? Я даже не понял ничего.

– Да мой дед совсем расклеился.

– А что так?

– Стал он готовиться к этой своей поездке в Москву на парад: все на месте, все готово, и вдруг – пропала медаль «За освобождение Праги». Куда – понять не можем. То ли мой батька еще по молодости ее кому-то сбагрил, то ли при переездах затерялась. Только дед мой места себе не находит, все по квартире бродит или на диван свалится и лежит. Говорит: ни на какой парад не поеду. И вот мне стало известно, что в Москве на черном рынке можно купить любую медаль. Правда ли это? И как это сделать? Ведь есть статья уголовная за торговлю советскими медалями?

– Есть такая статья, 324-я УК РФ, «торговля государственными наградами». Получается: что автомат Калашникова продашь, что килограмм героина, что медаль «За освобождение Праги» – все одно: тюрьма! Но сейчас вроде бы какое-то послабление вышло: были бы они, эти награды, из драгметаллов – их бы государство назад приняло, а они латунные, кому нужны! Наследники дома держать не хотят, на помойку выкидывать – грех, вот они и готовы эти медали хоть задаром отдать. Вон медаль к пятидесятилетию Победы: их столько нашлепали, что лишние прямо из военкоматов на свалку грузовиками вывозили. Стыдоба! Журналисты писали, как эти медали тысячами, в картонных коробочках прямо, в оврагах валялись. Но найдем мы для твоего деда эту медаль «за Прагу».

– А сколько она стоит?

– Да рублей пятьсот!

Кто не был на блошином рынке в Измайловском парке в Москве, тот много потерял. Хотя эти люди столько же потеряли, если не побывали на развале в Вене или на рынке Монтре в Париже. Конечно, это дело вкуса! Сотни магазинчиков, ларьков, лотков, столов, забитых всякой всячиной со всей страны, и тысячи покупателей со всего мира. Ассортимент, а правильнее, наверное, уже говорить – диапазон, как присутствующих товаров, так и персонажей настолько широк, что останавливаться на нем не имеет смысла: это и винтажный хлам, и шедевры живописи, фальшивые монеты и ворованные иконы, искушенные коллекционеры и оперативные работники в штатском.

Я, конечно, не поехал за медалью для дяди Бобы в Москву. Просто у меня есть хороший знакомый, который туда еженедельно отправляется как на работу: у него на вернисаже, как этот рынок называют завсегдатаи, есть свой ларек. Вот к нему-то я и обратился с нашей незамысловатой просьбой. Через неделю желтенький кружок «За освобождение Праги» на фиолетовой колодке вместе с удостоверением были у меня в руках, и я, довольный, ждал появления Коли Каштанова. Передавая ему медальку, я не хотел отдавать удостоверение, но почему-то отдал, правда, со словами, что деду не надо его показывать. Коля радостно улыбался и кивал головой.

Проблема образовалась поздно вечером того же дня. Коля Каштанов позвонил ко мне в дверь во второй раз, и на этот раз он был очень озабочен.

– Дед очень просит зайти к нам прямо сейчас. Пожалуйста, пойдемте.

– А что случилось-то? – спросил я у Коли, пока зашнуровывал ботинки.

– Вы же меня предупреждали, а я почему-то забыл и отдал деду награду вместе с удостоверением. И вы знаете, это фантастика, но медаль эта принадлежала дедушкиному сослуживцу, и вручали им медали «за Прагу» одновременно.

До меня дошло, какую глупость совершил Коля и в какую неприятную историю втянут я. Надо было что-то выдумывать, но в голову ничего не приходило.

Дед был одет по-домашнему: в какие-то потертые штаны и свободную полотняную куртку. Он сидел за столом и держал в руках злополучную медаль. Увидев меня, дядя Боба не выразил никак своих эмоций, он поднял на меня глаза и вновь опустил их, чтобы рассматривать злополучный предмет.

– Коля, поставь, пожалуйста, чайник, – произнес старик тихо и уже мне: – Садитесь, надеюсь, вы его не убили?

– Кого?

– Сережу Круля! Того, чья эта медаль!

Я попытался расслышать иронию в этом последнем замечании старика, но у меня не получилось. Я понял, что дядя Боба говорит серьезно, и у меня в голове пронеслось сразу несколько картин, в том числе и то, как неизвестный мне ветеран обнаруживает пропажу, если уже не обнаружил.

– Надо найти его!

– Кого? – спросил я.

– Сережу Круля, – он протянул мне удостоверение к медали, в котором стояла фамилия награжденного, – это наш радист, мы с ним вместе получали эти награды в Праге в конце сорок пятого. Увидеть бы его! Не для всех война закончилась девятого мая: эсэсовские части фельдмаршала Шернера отказались признать капитуляцию Германии и продолжали отчаянно сопротивляться. Мы их добивали в Судетских горах еще почти год. Группировка фельдмаршала в Чехословакии составляла миллион человек, судетская община немцев насчитывала четыреста тысяч, до войны Чехословакия была самой промышленно развитой страной Европы, и последний танк с конвейера завода «Шкода» пошел в бой 9 мая. Так что наши ребята из Берлина и Варшавы, потирая руки, собирались ехать воевать с Японией, а у нас еще было полно проблем с фашистами в Чехословакии.

Коля принес на стол чайник с кухни, расставил чашки.

– Заберите это, – старик подвинул ко мне медальку и удостоверение.

На парад победителей дядя Боба не поехал.