Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

– Слушаюсь, товарищ капитан второго ранга! – отчеканил Женька, приложив руку к виску.

– Счастливо тебе, старший матрос Тамойкин!

XXIII. Белкин и лебеди

Черемуха у Фимки Грача во дворе была такая здоровенная, что, когда она цвела, терпкий дурман ее накрывал весь Холодный переулок. Если поздним вечером, когда жидкие майские сумерки опускались на город, ветра не было, то пешеход натыкался на этот густой сладкий черемуховый запах уже на подступах к переулку: что со Свердловки, что со Студеной, что с Дзержинской. Но в глубине трущобных деревянных дворов даже черемуха не могла забить ароматы оттаивающих, отпыхивающих после зимней дремы сараев. Из их расхлибяненных внутренностей, нарочно распахнутых настежь для проветривания, уверенно ползли другие естественные запахи: пахло деревом сохнувших бочек из-под кислой капусты, гнилой картошкой, прелой соломой и стружками из старых, рваных матрасов и кресел.

Лешка Белкин сменил свой обычный маршрут, которым возвращался после тренировок из бассейна «Динамо» домой месяц назад. Раньше он ходил прямо через площадь Горького и по Свердловке до арки Дома офицеров. А после той встречи…

Он столкнулся неожиданно, лицом к лицу, с незнакомой девчонкой, и внутри у него что-то перекувыркнулось. В тот момент он даже не понял, что попросту влюбился. Увидел ее в клубе УВД на слете юных динамовцев, куда заглянул по просьбе тренера, и… прямо-таки провалился в удивленные, широко распахнутые глаза. Лешка встал как вкопанный, а девочка проплыла мимо, высоко подняв голову, и шагов через пять еще обернулась, мотнув толстой косой, и лукаво улыбнулась, оставив в его памяти, словно фотографию, большой полуоткрытый припухлый рот с ровным, просто картинным набором белоснежных зубов. Тут ее окликнул кто-то: «Лариса!» – Лешка запомнил. Запомнил он и коротенькое ратиновое добротное пальтишко сантиметров на десять выше колен, круглых, выразительных и со строго очерченной чашечкой и с едва приметной выемкой, и алый, ручной вязки берет с перламутровой заколкой, и сумку «Аэрофлот» через плечо, с которыми ходили на тренировки девчонки-модницы.

Лешка пошел за ней следом на почтительном расстоянии и припустил почти бегом, когда ее красный берет уже за Свердловкой, около Дома связи, пропал: Лариса шла на Звездинку. Когда Белкин выскочил на эту улицу и остановился у водной колонки – незнакомки не было! Лешка не торопясь прошел по Звездинскому садику до общественных душевых, которые уже начали функционировать в летнем режиме, обошел их зачем-то вокруг и направился на «Водник». С того дня Лешка потерял покой и стал возвращаться с тренировки домой в Холодный переулок через Звездинку в надежде встретить незнакомку – девочку Ларису.

Дважды за этот месяц он издали видел алый берет, но вычислить дом, в который шла девочка, Белкин так и не смог. По большому счету, Лешка просто не понимал, что это – Весна! Знаете, как в пятнадцать лет к пацану приходит весна? Он на нее натыкается случайно, и либо сердце падает в пятки, либо хочется выть, либо хочется летать. Лешке хотелось узнать, где живет девочка Лариса. И все! Почти каждый день он шел к себе домой проходными дворами, мимо «дома водников» и вдоль двух рядов сараев.

Правый ряд сараев был низенький, разнокалиберный, скособоченный, покрытый где кусками ржавого железа, а где – толью или рубероидом. Зимой сараи заметало под самую крышу. Мальчишки использовали их как трамплин: разгонялись на лыжах наискосок, сильно отталкиваясь палками, и прыгали с крыши на снежный сугроб, выкатываясь по нему под горку в переулок.

Слева стоял ряд сараев добротных, высоких, построенных во время войны для «богатых», живущих в сталинском доме. Эти сараи были тоже интересными: на них можно забраться по березе, росшей поодаль. По длинному горизонтальному березовому суку надо, перебирая руками, миновать метра три-четыре и спрыгнуть на крышу сарая. А вот как с сарая спуститься? Зимой – в сугроб. А летом? Да тоже прыгали.

В жизни человека, даже насыщенной событиями, даже продолжительной, случаются один-два, максимум три дня, которые могут определить или изменить его судьбу. Лешка Белкин таким днем, конечно, должен считать тот, когда он случайно поздоровался на улице с Валерой, старшим братом своего одноклассника Кольки Саблина. Валера Саблин был капитаном третьего ранга, служил на Северном флоте, и от него трудносочетаемо веяло уверенностью, заботой и холодом. Настолько ответственно он носил свою форму и погоны, настолько ясно осознавал свою жизненную позицию, настолько легко и радостно здоровался и улыбался людям, что те за счастье считали просто пожать ему руку, идти с ним рядом.

Белкин шел с Саблиным, болтая и откровенничая, делясь своими планами на жизнь. Валера Саблин своей обстоятельностью суждений вызывал на откровенность, и Лешка рассказал ему, что после победы на первенстве ЦС «Динамо» он должен получить звание мастера спорта по плаванию и может рассчитывать на офицерское звание сразу же после окончания школы, если пойдет служить в милицию, по крайней мере так Лешке расписал перспективы его тренер.

– Алексей, – серьезно обратился к Белкину Саблин, – майор милиции – это не офицерское звание, а специальное служебное. У меня есть в Москве знакомый полковник милиции, профессор, преподает в академии МВД, а в военном билете у него звание – капитан. А ваш Сатера…

– Какой Сатера?

– Ну, наш участковый Костров, который вас с Колькой в пикет милиции оттащил год назад, когда вы все двери в подъезды бревнами подперли – людям пришлось в окна вылезать, – вы его зовете Сатера?

– Да!

– Так вот, у Сатеры погоны капитана милиции, а воинское звание – старший сержант. Можешь у него спросить. Так что разница между майором милиции и майором такая же, как между милостивым государем и государем…

Лешка был так поражен этим откровением Саблина, что как-то невнятно попрощался с ним, поворачивая на Звездинку и думая о своем: для него становилось понятным все то, что смущало его последний год. Раз менты в погонах не офицеры, то понятно, что они могут брать взятки, как обычные, ну те, что расселись по кабинетам, они же не нарушают присягу. Значит, несмотря на погоны, они могут бить вдвоем ногами беззащитного пьяницу, перед этим обшарив его карманы, как это делают Толя и Коля, бессменный легендарный милицейский наряд на вечерней Свердловке. Они могут врать, оскорблять и унижать, потому что для них нет суда офицерской чести, да и самой чести-то нет. Даже не офицеру, а нормальному мужику западло так поступать, как поступают зачастую менты. Видимо, начальство и форму-то разрешает им не носить потому, что народ от этой милицейской формы уже шарахается, а если и не шарахается, то ждет подвоха.

Вся эта мешанина-каша ворочалась у него в голове, пока он шел сумеречной Звездинкой и темным проходным двором. Но уже через пять минут Лешка сформулировал для себя ближайшую цель. После окончания школы надо поступать в военное училище связи, а потому к зиме постараться найти выходы на ЦСКА и перейти в армейский клуб.

Эти серьезные, суперсерьезные, ответственнейшие размышления Лешки были прерваны визгом, всхлипываниями и просто отчаянными женскими криками, несшимися от торцевого полураспахнутого сарая. Эти вопли прерывались негромким уверенным матом двух грубых мужских голосов.

Летние ночи нельзя назвать темными, и Лешка Белкин без труда разглядел двух здоровенных матерящихся мужиков, пытающихся затащить в распахнутый сарай Милку и Ритку Лебедевых, двух сестер-двойняшек из соседнего с белкинским двора. Белкин их хорошо знал, они были его ровесницами и даже учились недолго с ним в одном классе, но потом пошли работать на швейную фабрику. Жили сестры вдвоем в полуподвальной комнате без отца и матери (отец сидел в тюрьме, а мать умерла год назад), и звали их во дворе просто Лебеди, или «наши Лебеди». Подружки их звали Мика и Мака, а хулиганистая мелюзга им вслед свистела и кричала: «Мика – Мака, Сика – Кака». Девчонки они были добрые, хорошие, веселые, любили танцы и женихов.

Белкин к своим пятнадцати годам насмотрелся в этих дворах много разного чудного и не имел ничего против сестринских забав, но когда Лебеди в один вой заголосили: «Белкин, миленький, выручай! Лешенька, спаси, помоги!» – Лешка недолго думая взял в ближайшей, не истопленной за зиму поленницы березовую четвертинку и весело обратился к незнакомцам:

– Чуваки, вам пора домой. Эти девчонки – мои сестренки, и они тоже торопятся. Так что давайте расходиться.

Мужики чуть-чуть оторопели и замешкались. Один из них уставился на Белкина, пытаясь получше разглядеть в полумраке сумерек, а другой истерично взвизгнул:

– Пошел вон, щенок!

Лешка только этого и ждал: он размахнулся и довольно крепко приложил поленом прямо в лоб незнакомцу. Тот тихо и медленно осел к ногам одной из девчонок, а та, растерявшись, даже пыталась помочь ему сесть поудобнее. Со вторым оказалось сложнее: он чуть-чуть дернулся в сторону и, после того как Лешкино полено опустилось на него, завопил благим матом на весь двор.

– Ну вот, – сказал с наигранным огорчением Белкин, – этому не повезло. Кажется, ключицу сломал. Чего дергался, дурак? Давайте, девчонки, пойдемте в переулок, на свет. Они тут без нас разберутся. У них не смертельный случай, – и отбросил в сторону ставшее ненужным полено.

Одна из сестренок ухватила Белкина за руку и, дрожа, прижалась к ней, а вторая, на четвереньках, что-то искала в темноте, сверкая тем, что выглядывало из-под задравшейся миниюбки.

– А вы чего это без трусов-то? – с любопытством спросил Белкин.

– А сейчас это самый шик-блеск. Шлягерные чувихи на танцы только без трусов и ходят, а пацаны – в ватниках-стеганках, – ответила Лешке та из девчонок, что жалась к нему, и обратилась к сестре: – Мака, если тапочку потеряла, плюнь, айда босиком, завтра найдешь.

Но Рита уже нашла свою тапочку, пошаркав о землю, надела ее и ухватила Белкина под другую руку. Втроем они двинулись со двора, уверенно огибая кучи кирпича, поленницы дров и помойные ящики, не обращая внимания на двух стонущих бедолаг и направляясь к тусклому фонарю, точнее, лампочке, одиноко висящей на столбе рядом с домом Фимки Грача.

Девчонки продолжали держать своего спасителя под руки и смотрели на него в упор снизу вверх:

– Белкин, ты такой умный, красивый…

– Сильный, смелый…

– У тебя брат – профессор…

– И мама очень красивая…

– И добрая…

– Скажи, что ты хочешь?..

– Что б мы сделали…

– Для тебя сделали…

– Ну, что хочешь, скажи?

– Вот что хочешь, то и сделаем!

– Ничего я от вас не хочу, – прервал трескотню Белкин.

– Почему-у? – протянули в один голос девчонки и прыснули со смеху.

– А вот для моей мамы… Вы ведь хорошо относитесь к моей маме?

– Да, мы ее любим…

– И уважаем…

– Она в детстве всегда приглашала нас на елку к вам домой…

– И подарки дарила…

– Если мы стихи разучивали и читали…

– Так вот, – Белкин снова прервал их трескотню, – мама у меня уже десять дней в больнице, и ее послезавтра выписывают. Я сейчас один живу. Если сможете, если нетрудно, уберитесь у меня дома. Завтра воскресенье, у меня тренировка в одиннадцать, так приходите к десяти. Надо помыть окна, протереть везде пыль, все помыть, почистить и убрать. Сумеете?

– Мы могли бы и сейчас…

– Но если не хочешь…

– Жди нас завтра!

– Не волнуйся, мы для тебя все сделаем.

Воскресенье с утра получилось по-настоящему майским – солнечным и радостным. Белкин поиграл пять минут гантелями, сложил раскладушку, перевязал ее малиновым капроновым бантом, чтобы не шокировать гостей, и повесил на гвоздь под высокий потолок сталинской двухкомнатной квартиры, в которой жили они с мамой. Квартира была несуразная. Большая прихожая-вестибюль, заставленная книжными шкафами, с диваном, большим журнальным столом и креслами. Здесь же раньше умещалось пианино, но уже несколько лет, как мама перетащила его к себе в комнату: она последнее время по вечерам любила музицировать, извлекая из памяти какие-то наивные сентиментальные мелодии. Комната мамы тоже была очень большая и исполняла роль гостиной при любых соответствующих ситуациях. Лешкина же комнатка и кухня были просто миниатюрными.

Сестры Лебеди позвонили в дверь вовремя – ровно в десять. Как и вчерашним вечером, они чему-то радостно улыбались, хихикали и то и дело прыскали в кулак. Одеты они были в какие-то несуразные яркие сарафанчики, волосы убраны в пестрые косынки, каждая держала по большому оцинкованному ведру.

Белкин, встретивший очень даже званных гостей в одних трусах, засмущался. Пусть трусы и были хорошими – шелковые, динамовские, синие, с белой вертикальной полоской, Белкин почувствовал себя не так уверенно, как вечером в темном дворе с поленом в руках. Он отобрал у сестренок ведра, поставил их почему-то на диван, а девчонок развел одну в ванную, а другую в кухню. Потом вдруг Белкин неожиданно расхохотался, похлопал себя по обнаженной груди и, внятно и чувствительно извинившись, спрятался у себя в комнате, чтобы одеться.

Когда Лешка через минуту выскочил одетый к своим гостям, те сидели за столом на кухне и, привычно беззаботно хихикая, о чем-то шептались.

– Девчонки, что надо тут делать, я и сам не знаю. Но если только посуду и полы помоете, все равно спасибо. Я приеду часа в два, а вы, когда все сделаете, просто захлопните дверь.

– Лешенька, Лешенька, ни о чем не думай, мы сегодня две твои царевны-лягушки…

– А вечером мы тебя приглашаем в сад Дома офицеров на танцы…

– Мы только с тобой будем танцевать…

– По очереди…

– Это что же, я должен буду туда к вам на танцы без трусов явиться?

Когда сестры начинали тараторить, перебивая друг друга, Лешка терялся, ему хотелось, чтобы они замолчали. Поэтому он не сразу понял, что сморозил глупость.

– Нет, что ты! Ты должен в трусах приходить…

– В своих динамовских…

– Да и мы, если хочешь, в трусах придем…

– Мы же сейчас в трусах к тебе пришли…

– Хочешь, покажем…

– Нет, не хочу, – Лешка встал и направился к двери.

– Леш, а ты куда пойдешь вечером гулять?

– На Откос. Меня там мои ребята ждут: Андрей Докторин, Паша Зайцев. Мы с ними, наверное, в Кулибинский садик пойдем. А там, если повезет, с кем-нибудь подеремся. Паша Зайцев последние три недели новый удар отрабатывает – «завал» называется. При этом ударе, используя эффект неожиданности, можно добиться нокаута при разнице в весе до сорока килограммов. Вы понимаете: во мне семьдесят килограммов, а я смогу вырубить наглухо детину тяжелее ста килограммов.

– Нет, мы этого не понимаем…

– А своему Докторину можешь передать привет…

– От нас обеих…

– Он нам даже свои стихи читал:

 
Из динамовских трусов
Вынимаем страусов…
 

Белкин дослушивать не стал.

Он вернулся домой в три. То, что происходит с домом, который убрала женщина, произошло и с квартирой Белкина. Здесь хотелось дышать и жить. Сестренки сидели на кухне и нагло пили чай. Нет, не нагло – уверенно. Белкина это даже обрадовало. Он чувствовал приятную усталость, какая всегда бывает после тяжелой тренировки, и сел с ними пить чай.

– Леш, мы сейчас уйдем…

– Только расскажи нам…

– Мы тут все книжки протирали…

– Разные, и журналы про царей…

– И с картинками…

– А один шкаф заперт…

– Леш, там разные тоненькие книжки…

– А скажи нам, что там?

– Что там?.. Ну, слушайте – чуть подумав, сказал Лешка. – Папа у меня был профессор, его знали многие писатели и поэты. Они ему дарили свои книги с автографами, так называют дарственную надпись, сделанную самим писателем. Папа рассказывал мне, что автографы – это огромный интереснейший мир отношений между людьми. По этой надписи можно узнать о дружбе или вражде автора к тому, кому он подписывает свою книгу. Встречаются автографы с выдумкой, а есть – задушевного содержания. Вот эти книжки и стоят в том шкафу. Кроме того, папа сам покупал в когизе в букинистическом отделе или с рук разные книги с автографами, и они тоже стоят в том шкафу. Любите стихи? Знаете каких-нибудь поэтов?

– Да! Вот недавно Ахматова умерла…

– Про нее передача по радио была…

– Стихи ее читали…

– Очень хорошие…

– Так, тихо, молчите, – Лешка вышел из кухни в прихожую, где стоял большой дубовый книжный шкаф, украшенный львиными головами. Привстав на цыпочки, достал сверху ключ и открыл застекленные створки. Вернувшись в кухню, он обратился к Миле и Рите:

– Вот видите книжечку стихов Апухтина? Внутри здесь надпись: «Милой Анне Андреевне – стихи любезного ее сердцу поэта. Н.». Н. – это Ксения Некрасова – очень хорошая, но малоизвестная поэтесса, ей очень помогала Ахматова, а на форзаце стихи, посвященные моему папе, написанные уже ахматовской рукой:

 
Не я этим воздухом тяжким дышу,
Не я эти горькие строки пишу,
Не я припадаю к ладони щекой,
Не я, догорая, а кто-то другой.
Спасибо за встречи на этой земле,
В Москве, Петербурге и в Царском Селе,
С той девочкой, женщиной, жрицей любви,
Чья музыка – храм на российской крови.
 

Прощались не вот чтобы сразу, но и не заполночь: много стихов еще было прочитано – сестрички оказались грамотными и уверенными в себе, они как бы поддерживали друг друга, играя в какой-то непонятный постороннему театр. Уже стоя у открытых дверей в белкинском большущем холле, они, вдруг не сговариваясь, снова затараторили, сбиваясь на какую-то тарабарщину:

– Леш!

– А Леш?

– Если что надо…

– Ты только скажи.

– Мы тут же все сделаем.

– И для тебя…

– И для твоей мамы.

– Мы ее любим…

– И очень уважаем.

– Она для нас очень много хорошего сделала…

– Ты ведь не знаешь!

– Она нам книжки дарила…

– Она брала нас с собой в когиз…

– А еще она нам очень помогла, когда наша мама умерла…

– В прошлом году.

– Они ведь с мамой из одной деревни были…

– А мы никто об этом не знали…

– Ни мы, ни ты!

– Они стеснялись друг друга, что ли…

– Только после похорон…

– Твоя мама сказала нам…

– Про это!

– Кланяйся ей в больнице…

– Здоровья пожелай…

– А если можно – поцелуй!

Лешка помнил эти холодные, неуютные похороны прошлой весной. Выносили некрашеную нестроганую домовину из подвала во двор двое алкашей, которых девчонки нашли в тринадцатом магазине, что напротив банка, за бутылку. Те поставили гроб на шаткие дешевые табуретки, которые существуют во всех наших дворах для этих целей и только перебираются из подвала в подвал, из подъезда в подъезд, ненадолго меняя место жительства. Прощаться с покойной – никто не прощался, лишь две старухи оторвали зады от завалинки соседней деревянной развалюхи да перекрестились. За вторую бутылку сестренки уговорили алкашей погрузить гроб в кузов грузовика и поехать на кладбище. Всю эту сцену наблюдали Лешка Белкин, его мама и Саблина, стоя у подъезда своего дома. И в последний момент, когда шофер грузовика закрывал борт машины, мама Белкина вдруг решительно шагнула со словами:

– Я с ними!

– Надя, куда ты? Зачем? Это же другие люди!

Но та уже, встав на табуретку, перелезла в кузов грузовика, где сидели две осиротевшие девочки и два опохмеленных незнакомых мужика.

Такая вот история.

А Фимка Грач стал официантом в ресторане «Серая лошадь», потом спился, и его сбил трамвай на Маяковке, напротив ресторана «Волга».

Валера Саблин, «кап-три», был расстрелян в 1976 году за то, что вывел большой противолодочный корабль «Сторожевой» в открытое море и объявил его свободной территорией СССР.

Андрей Докторин кончил «мореходку» и перебрался в Калининград.

Паша Зайцев получил десять лет за то, что убил поленом двух напавших на него в темном переулке хулиганов.

Белкин был комиссован из армии по состоянию здоровья и сошел с ума.

XXIV. Женьшень еще не созрел

Как поступивший на первый курс политеха, Генка обязан был отработать две недели на строительстве нового корпуса. Прораб выдал ему «голички», топор, лом и велел отдирать доски опалубки – вчера залитого бетоном небольшого фундамента. Доски расщеплялись, крошились, но Генка упорно выламывал их из бетонного основания, понимая бессмысленность выполняемой работы и одновременно заставляя себя думать, что это интересно.

– Привет, старик! – услышал он голос. Генка поднял голову и увидел Перфишку. Они давно знали друг друга – учились в одной школе, правда, Генка на год младше. Перфишка был звездой, и его знали даже в других школах города: ни один КВН, ни один вечер отдыха, ни один конкурс не обходился без него.

– Вылезай наверх, покурим, – продолжил Перфишка, – меня к тебе на подмогу прислали.

Генка бросил топор и, цепляясь за доски опалубки, выкарабкался из котлована. Они уселись на землю, подложив под зад «голички», и закурили Генкину «Шипку».

– Ты на какой поступил? – спросил Перфишка.

– На радиофак! А ты не слышал, какой анекдот со мной случился в школе: я на выпускном экзамене по физике двойку получил.

– Это как это?

– Да прямо на экзамене мне пришел в голову новый способ доказательства устойчивого и неустойчивого равновесия в граничных условиях. Я начал комиссии объяснять, а они чего-то не понимают. Ну, я в сердцах про себя и обозвал их дураками. Ну, дураками не назвал, но сказал, что мы друг друга не понимаем. Мне доходчиво объяснили, что на экзамене надо понимать не друг друга, а физику, и выгнали. Вышел я из школы, стою на откосе, на Гребешке, прямо над Казанским вокзалом, слезы глотаю, обидно. Нашла меня физичка, наша классная, говорит мне: «Векслер послал тебя успокоить. За год я тебе тройку выведу, в аттестате четверка будет. Рекомендацию в институт он тебе прямо сегодня напишет. Ты на радиофак будешь поступать?» Я и ответил: «Да!» Вот так и получился радиофак. А на вступительный по физике прямо с пляжа пришел: мы в свару там играли с Лешкой Белкиным и Андреем Докториным. Мокрые плавки – в кармане. Я быстренько, без подготовки, отстрелялся за пятнадцать минут – и снова на пляж. А ты-то почему на отработке? Ты же на втором курсе.

– Нет, снова на первом. В прошлом году я ушел в академ, на полгода уехал в Мурманск. Мы с Мишкой Райкиным хотели двинуть на Шикотан, на рыбозаготовки: издали на Японию посмотреть, а в Москве друг друга потеряли. Оказалось потом, он залетел в Одессу, к бабушке, а я – в Мурманск. Там с местными бичами разгружал рыбу, копал в мерзлой земле канавы, бренчал на фоно, как бы тапером был, в офицерском морском клубе: я ведь музыкальную школу с отличием окончил. Предки готовили меня в музыкальное училище, а я в физико-математическую школу попал. И знаешь, как вышло: когда наши пацаны из Сормова отправились поступать в сороковую школу, мне послышалось – «в цирковую». Я и поехал с ними, да и попал в этот сарай на Гребешке с дровяными печками. Векслер-то тогда на директора не был похож: мы его курить учили, а он нам анекдоты рассказывал, да глупые все какие-то, детские.

Генка с Перфишкой докурили и молча сидели на краю котлована, сплевывая вниз и думая порознь о чем-то своем, но, как оказалось, об одном и том же.

– Генк! А мне не нравится эта наша работа.

– Мне тоже. А что делать?

– Надо нам с тобой пойти к прорабу и попросить урок.

– Что значит урок?

– То, что он нам велел делать, для него несущественно: можно сейчас отодрать эти доски, можно через неделю, а можно, на фиг, и вообще не отдирать. Верняк у прораба есть срочная работа! Вот такую надо у него выцыганить, сбацать ее быстренько, аккордно, и вот тебе зачет за двухнедельную отработку.

Расчет Перфишки оказался верным. Когда они разыскали прораба, тот был в своей каптерке, сколоченной наспех из горбыля, и, сидя за низеньким дюралевым столиком, складывал на бумажке какие-то цифры столбиком. Вдоль стен каптерки стояли вместо стульев перевернутые пустые ящики, на них валялись несколько ватников и рваных «голичек».

– Александр Иванович, – начал деликатно Генка, – чем нам дурью маяться, дали бы нам задание, которое надо срочно выполнить, и поставили бы отработку. А мы бы уж потрудились на совесть.

– Хорошо. Я найду вам такую работу после обеда, – ответил прораб, чуть взглянув на ребят.

– Саня! – Голос у Перфишки становился тихим и хриплым, когда он волновался. Лицо серое, смуглое, обветренное, на щеке кожа шелушилась, будто проступал лишай. Волосы жесткие, короткие, ровно пострижены надо лбом прямой челкой. Глаза светлые, будто выгоревшие, но не мутные – зрачки маленькие и очень черные. – Саня! – повторил Перфишка. – После обеда сегодня или завтра?

Прораб снова поднял голову и вдруг радостно засмеялся:

– Я все понял. Вы-то мне и нужны. Пойдемте! – Они вышли из каптерки. – Видите, стоит мертвый экскаватор, ковш его валяется в котловане. Когда будет работать, один Бог знает. Этот котлован под фундамент трансформаторной подстанции. Мне в понедельник бетон заливать. Сегодня среда – у вас пять дней. Ковш надо бы из ямы вытащить и выкопать вручную. Опалубку мои плотники поставят за два часа. Это не ваше дело. Лопат в подсобке десять штук. «Голички», ломы, носилки – все там есть. Идите, посмотрите, рассчитайте – и ко мне. Ковш после обеда я сам краном вытащу. Сегодня, – он ехидно посмотрел на Перфишку. Перфишка согласно кивнул и, вернувшись в каптерку, сгреб со столика прораба десятиметровую рулетку.

Сначала они вдвоем долго лазили с рулеткой по дну ямы будущего котлована. Потом Генка молча стоял с концом рулетки, а Перфишка старательно что-то считал в уме.

– Двенадцать кубов, – уверенно заявил он через десять минут, – прорабу скажем, что двадцать пять. Дневная норма – два куба. Это шаляй-валяй! Мы с тобой за ночь все выкопаем и завтра в Крым поедем.

– Зачем? В какой Крым?

– А что, ты против куда-нибудь смотаться? Вот и дунем в Крым, виноград убирать. Меня наши звали в Судак, в винодельческий совхоз. И покупаемся, и позагораем, и закалымим. Сейчас нам башли нужны только на дорогу туда, рублей по пятьдесят.

– Да я не собирался в Крым. И денег у меня нет, – ответил Генка.

– Ну, этого-то добра мы найдем. Раньше у меня всегда к сентябрю деньги водились. Я сдавал за пацанов вступительные экзамены по физике, математике: в строительный, в водный, в университет и политех. За август раз пятнадцать успевал обернуться. По пять, а то и по десять рублей за экзамен. К сентябрю рублей семьдесят выходило. А сейчас я знаю, как мы заработаем.

– Как?

– У меня тетка из деревни, она каждый год зарабатывает на аптеке рублей триста-пятьсот. То одуванчики собирает, то липовые почки. Вот у нее я и увидел любопытную книжечку: расценки на закупку лекарственных трав от населения аптекоуправлением. Там все по семь копеек да по пятнадцать копеек за килограмм. Но одна позиция мне очень понравилась: женьшень! Сто пятьдесят рублей килограмм.

– Так мы с тобой что, сначала за женьшенем на Дальний Восток поедем?

– Да нет, чудак! Женьшень растет в нашем ботаническом саду, университетском. Ты лучше скажи, сколько у тебя сигарет осталось?

– Семь штук, – ответил Генка, пересчитав свою пачку «Шипки».

– А у меня восемь, – глянул Перфишка в свою пачку «Лайки». – До вечера дотянем, а там звякну, брательник притащит чего-нибудь пожевать и курева захватит. Ну что, начнем и кончим?

Младший брат Перфишки приехал в восемь вечера. Он привез батон, разрезанный вдоль, с двумя кусками вареной телятины и банку смородинового компота. Ребята вылезли из котлована, и Перфишка развел из досок маленький костерок.

– Так уютнее, – объяснил он Генке. – А курить где? – спросил у брата.

– Вот, – тот вытащил пачку «Беломора». – Я у отца слямзил, объяснять ему будешь сам. Мамане я сказал, что на ночь останусь с тобой и приду домой только утром.

– А на фига ты нам нужен? Мы ведь вкалываем. Пятьдесят минут копаем – десять курим. Тебе будет скучно!

– Нужны вы мне. Я с пацанами договорился, что на великах ночью поедем на полигон. Мы там с танка хотим пулемет свинтить, ну, демонтировать.

Малому на вид было лет тринадцать-четырнадцать. Он был худой, длинный, вертлявый, все время что-то болтал, жестикулировал и помогал при этом себе мимикой.

– Поймают вас и уши надерут. Запомни, если поймают, не вздумай говорить, что я с вами заодно! Мне-то уж не уши надерут, а похлеще, чего доброго, на Воробьевку вызовут. Ну, давай, чеши, а то ведь пулемет демонтировать – это не канаву копать.

Копать кончили в четыре утра. Светало.

– Шестнадцать часов! – констатировал Перфишка, бросив лопату и «голички» на дно котлована. Генка сел, где стоял, – руки и ноги гудели. Потом они дружно помочились на остатки догоравшего костерка, который освещал в течение ночи фронт работы.

Через пятнадцать минут друзья в обнимку бодро шагали по Провиантской в сторону Оперного театра, рядом с которым жил Генка, и пели во все горло: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

Встали в десять утра. Генкина бабушка зажарила ребятам большую глазунью из шести яиц и дала по кружке молока с малиной. Сходив в политех и получив у Александра Ивановича, прораба, отметку о выполненной отработке, ребята пешочком по тропинке спустились вниз, под Откос, на пляж. Купаться не хотелось, и они улеглись спать, пытаясь согреться в скупых лучах августовского солнца. Операцию «Женьшень» было решено отложить до четырех часов дня.

– Так, а мы лопаты будем с собой брать? – спросил Генка у Перфишки, натягивая штаны и застегивая сандалии.

– Нет! Мы с тобой возьмем три бомбы «Волжского» или какой-нибудь другой бормотухи.

– Я не буду пить.

– Я так думаю, что тебе и не обрыбится. Это сторожу! У него же мы и лопату возьмем. Ботанический сад находится где-то на Анкудиновском шоссе. Нам надо доехать на пятом трамвае до Караваихи, а там будем спрашивать.

Перфишка умел все рассчитывать математически: был найден и ботанический сад биофака университета на Анкудиновском шоссе, и колоритный сторож, мучившийся с похмелья в небольшом лабораторном корпусе, больше напоминавшем деревенскую избу, и полтора десятка лопат, мотыг и тяпок, стоявших в ожидании молодых рабочих рук. Сторожа звали Володей, и работал он в своей должности в ботаническом саду третий год.

– Раньше я служил в спецохране и отвечал за соседний участок.

– А что там за участок? – спросил Генка.

– Правительственная дача, – ответил Володя и смело налил себе второй стакан. – Я там охранял и Хрущева, и Косыгина, и Микояна. Когда они приезжали в Горький, то жили на этой даче.

– За стакан выгнали? – ехидно спросил Перфишка, наливая Володе третий.

– Дурак, сам ты за стакан. Там чего сторожить? Там никто ничего не украдет, хоть двери настежь распахни. А здесь, – он выпучил глаза и уставился на Перфишку, – а здесь есть плантация женьшеня. В аптеке килограмм женьшеня, знаешь, сколько стоит? Сто пятьдесят рублей за кило! Женьшень созревает тридцать лет, а этой плантации двадцать пять. Когда женьшень начинает стареть и обретать лечебную ценность, клубеньки у него чуть-чуть сморщиваются. Ну-ка, налей.