Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

Многосодержательную и маловразумительную, хотя и любопытную, речь фельдшера прервали сначала какие-то далекие неразборчивые голоса, потом крики и стук входной калитки, тут же к ним добавились голоса Ладки и Муси. И все это уже вместе ворвалось в освещенное двумя фонарями пространство, посреди которого восседало за столом наше новоявленное земство.

– Саня, Александр Иванович, или ты сам разберешься тут своей властью, или я не знаю, что я с ними сделаю, – возглавляла всю заявившуюся кампанию разозленная, прямо-таки кипящая колхозница, по-другому не назовешь. Она держала Тольку одной рукой за ухо, а другой за волосы его приятеля, то ли Лешку, то ли Сашку.

– Тетка Матрена, отпусти Тольку, ты не имеешь права, – это Ладка пыталась выручить своего брата. Но та кипела, как самовар.

– Отойди от греха.

– Что случилось, соседушка, Матрена Захаровна? – обратился к ней с какой-то наигранной радостью председатель. – Неужели эти паршивцы твою яблоню обтрясли?

– Нет, яблоню они не обтрясли. Но они так гадко и грязно дразнятся, что ты должен об этом знать и принять какие-то меры. Не знаю, кто их этим гадостям научил – думаю, что не ты. Я такое первый раз в жизни слышу.

– Соседушка, Матренушка, да ты пацанов-то уж, может, отпустишь – у них слезы текут! А каких же гадостей-то ты от них наслушалась, что аж вся закипела?

– Вот этого я при тебе сказать не смогу. Пусть они сами расскажут. Спроси у них.

– А ну, пацаны, говорите, чем так тетку Матрену разобидели.

Мальчишки стояли молча, разглядывая землю под ногами.

– Мне что – два раза повторять? Мы ждем, ну!

– Бать, ну ничего особенного.

– А если ничего особенного, то тем более говори.

– Тетя Мотя, что вы трете между ног, когда идете? – произнес Толька почти шепотом.

– Что, что? – переспросил Александр Иванович.

– Тетя Мотя, что вы трете между ног, когда идете? – почти заорал Толька во весь голос, глядя прямо на сидящих за столом мужиков.

Те грохнули мужским громовым хохотом, да так, что у бухгалтера даже слезы потекли. А председатель строго сказал:

– Толька, три дня на веранде будешь сидеть, и никаких огородов, и никаких друзей чтобы я в доме не видел. Пошли вон! – И, уже повернувшись к довольной соседке, с некоторым удивлением и лукавством так вполголоса спросил: – А что ты там на самом деле трешь-то, Матренушка?

Генка встал из-за стола и быстро пошел, догоняя Ладу, которая направилась из сада назад на крыльцо, где ее дожидалась подружка.

– Ладушка, – Генка осторожно дотронулся до локтя девушки, – ты что, даже не поздороваешься со мной? Я ведь ради тебя приехал.

– По-моему, приехал ты ради стакана – будто в городе тебе никто не нальет!

– Да нет! Просто не мог же я твоего батьку не уважить. А сейчас пойдем, польешь мне из ковша у колодца. Я весь взопрел от вашей тепленькой.

Колодец – невысокий свежий сруб в пять венцов с небольшим навесом – стоял прямо в ограде председательского двора под молодой, но уже кудрявой березой. Ладка поливала ему из ковша, приговаривая:

– А не боишься, что приворожу? Говорят: «Знать, умыла – коль приворожила».

– Да теперь уж что – если сможешь, так приворожи.

Генка плескал себе на лицо и смотрел в небо: Земля проходила через поток Персеид, и те, сгорая в плотных слоях атмосферы, оставляли тысячи влюбленных девушек, загадавших свои желания. «Ну вот, а у меня даже нет никакого желания!» – подумал Генка.

– Ладушка, а ты не помнишь, что обещала меня поцеловать три дня назад, если я к тебе сюда приеду?

– Ну как же я буду тебя целовать такого пьяного? Да еще при Мусе!

– А давай Мусю твою проводим домой?

– Нет, Мусю я провожу сама. А тебе вот что я скажу: маманя постелила тебе на веранде, так ты полезай сейчас на сеновал – там свежего сена только что забили. И спи, а я к тебе потом приду. Давай, иди, залезай, там лесенка приставлена. Только не навернись оттуда да голову не сверни.

Проснулся Генка, когда солнышко уже начало припекать. Настроение было прекрасное, запах сена дурманил, и Генка не смог насытиться им за ночь. Отплевываясь, выбрался из душной сухой травы и разглядел у раскрытого лаза скинутые босоножки, а рядом – подсохшую за ночь блевотину.

Ладка в купальнике лежала на надувном матрасе, брошенном на скошенную лужайку перед крыльцом, и читала «Иностранку».

– Ну что, ухажер, как спалось? Мы с Муськой вдвоем к тебе залезали ночью, толкали-толкали, щекотали-щекотали – ты спал как убитый. Муська хотела к тебе в штаны залезть, да я ее отговорила. Она ужас какая бесстыжая. Вот так! А еще хотел целоваться! Тебе чего дать с утра-то: самогоночки или молочка, а может, чайку попьешь?

– Нет, ничего не хочу, – как-то приуныл Генка.

– Генк, да не грусти ты! Не лазали мы к тебе на сеновал. Как-нибудь, может, потом. В следующий раз я тебя обязательно поцелую! А сейчас я знаю, что тебе надо.

Ладка, изящно встрепенувшись, встала и вприпрыжку побежала в избу. Буквально через минуту она вернулась, неся в одной руке огромную четверть с темным напитком, а в другой – большую алюминиевую кружку.

– Вот чего тебе сейчас надо. Пей. Это квас маманин, хлебный, на изюме, с подпола – холодный. Сразу человеком станешь и возрадуешься.

Девушка как-то легко и уверенно присела на землю. Уперевшись в нее коленями, поставила кружку и налила ее полную. Первую кружку она выпила сама и только вторую подала Генке, уже встав с колен.

– Если мать будет сыта, дети всегда будут сыты, – произнесла она, протягивая Генке квас. – А теперь тебе уже пора торопиться. Муська на аэродроме место для тебя на самолет забила. Она же там диспетчер, и сегодня ее дежурство.

На аэродром ехали на велосипеде. Генка крутил педали, а Ладка сидела сзади на багажнике и пела пионерские песни: «То березка, то рябина, куст ракиты над рекой». Аэродром был довольно далеко: по крайней мере Генка крутил педали больше чем с полчаса, прежде чем увидел посреди выжженного поля небольшую теплушку-вагончик и полосатый конус-ветроуказатель. Чуть поодаль от них уверенно и очень солидно стоял «кукурузник» – По-2. В кожаной куртке и форменной фуражке, гордый, стоял, облокотившись о колесо, молодой летчик. Муся любезничала с ним, делая вид, что не заметила приехавших.

– Ну ладно, сейчас, – процедила сквозь зубы Ладка, – Муськ! Генка не верит, что ты лазила к нему на сеновал вчера. Скажи ему.

– Ты что, дура, что ли? Я что, дура, что ли, – лазить по сеновалам? Чай, не маленькая.

– Ну вот, теперь меня замечать будет! – И вдруг, повернувшись к Генке, Ладка застыла, потом ткнулась носом ему в щеку, чмокнув при этом и еще проговорив: – А это тебе поцелуй на дорожку. В следующий раз будет крепче – обещаю.

К отлету самолета успел вчерашний сосед по столу, местный врач. Во время перелета он завел свою любимую тему как раз в тот момент, когда Генку начало мутить и чуть не вырвало.

– Знаете, Геннадий, нашему Сеченову принадлежит первая попытка изучения физиологии человека в полете, он выяснил причину катастрофы при полете на аэростате «Зенит». Я считаю, и никто меня не переубедит в этом, что Иван Михайлович – основоположник авиационной медицины!

– Геночка! А если я тебя отвлекаю, может, вечером увидимся, я на два дня приехала – завтра уезжаю.

– Да-да, давай увидимся, я вечером свободен, – Генка просто ошалел, даже не знал, как реагировать на этот звонок. Он не видел Леточку десять лет и удивился от неожиданнсти. – Давай в шесть у памятника Чкалову.

Выйдя из редакции, где работал, вместе со своим приятелем и сослуживцем Борей Учаевым Генка успел зайти на веранду ресторана «Москва», где они выпили по стакану хереса и съели по бутерброду с бужениной. Это было очень удобное сочетание: двести граммов хереса за восемьдесят четыре копейки и бутерброд за шестнадцать – ровно рубль. По второму стакану им налили знакомые художники, которые что-то весело отмечали большой компанией, сидя за двумя сдвинутыми столами. Да и чего им не угощать: художники всегда были богаче журналистов. Потом веселая компания направилась продолжать праздник в художественную мастерскую Димы Арсенина – самую уютную и богемную точку города в это время суток, а Генка двинулся по направлению к памятнику Чкалову. Он шел по Свердловке, с трудом представляя себе, о чем будет говорить с женщиной, с которой не виделся десять лет, да и какая она из себя стала, он тоже не представлял. Приглашать Виолетту домой, чтобы знакомить с женой, Генке не хотелось – это было бы полным идиотизмом, вести в ресторан – он ни разу в жизни с женщинами по ресторанам не ходил, в кино – смешно, не дети. Хвастаться тоже Генке особенно было нечем: машины – нет, квартиры – нет, живет в общаге, чтобы не стеснять родителей, работает на трех работах, и поэтому – всегда при деньгах. Есть, правда, один козырь у Генки, есть чем ему гордиться: это книжка, тоненькая первая книжечка стихов «Лето», изданная в Волго-Вятском книжном издательстве. И в этой книжке есть даже стихотворение, посвященное Леточке, пусть без посвящения, но все ровно понятно, что это написано ей.

Все Генкины сомнения Виолетта развеяла сама: она уверенно подошла, взяла его за руки и подставила губы, вытянувшись вся к нему. Генка сочно, со вкусом ее поцеловал и даже почувствовал сладкую слюну у себя во рту.

– Я рада, а ты?

– Конечно, рад, – ответил Генка.

– Тогда пойдем гулять.

Они гуляли по Откосу. Генка даже не ожидал, что будет так щемяще радостно и удивительно легко: это новое общение. Они зашли в кафе «Чайка», выпили по фужеру шампанского, съели по мороженому и снова бродили, бродили – теперь уже спустившись через Александровский сад на нижнюю набережную, а потом поднявшись через Ивановскую башню в кремль… Виолетта не интересовалась Генкиной жизнью и его проблебами. Она знала, что у Генки есть жена, есть дочь, что он пишет стихи, работает на телевидении и собирает старинные книги. Как скучно! Все это неинтересно, по ее понятиям, и все это так мелко! У самой у нее были серьезные проблемы, и хотелось ими поделиться.

– Когда я родила Максима, мне почему-то стало казаться, что это твой ребенок и родила я Максима для тебя. Рожала тяжело, восемь часов, мучилась, теряла сознание, умоляла сделать мне операцию. Я поклялась, что больше никогда рожать не буду. Такие мучения испытать – и это в Германии, где, говорят, рожать в десять раз легче, чем у нас в стране.

А Максима я и сейчас считаю как бы общим вашим ребенком, настолько вы с Саенко были разными и настолько дополняли друг друга, что стали для меня как бы одним мужчиной, просто выполняли разные функции. И знаешь еще что интересно: я тебя никогда не забывала, я всегда, все десять лет считала тебя частью своей жизни – просто ты временно почему-то отсутствуешь.

А вообще в Германии многое для нас, офицерских жен, неоправданно легко, а что-то непонятно сложно. Саенко – практикующий хирург, майор, заместитель начальника госпиталя, то есть зам. главврача. Это значит: еда, посуда, мебель, шмотки, билеты на концерты (а наш Потсдам – в двадцати километрах от Берлина), машина с шофером, если надо – без проблем! Потсдам – маленький старинный немецкий городок со своими легендами и привидениями. Я целый день могу про него рассказывать: где там Сталин жил, как Берия приезжал, как Черчилль с кровати упал!

Один район у нас называется – Русская колония. Там давным-давно, сразу после войны с Наполеоном, поселили пятьдесят русских солдат, которых наш царь Александр подарил своему другу Фридриху, ихнему королю. Срубили там русским мужикам избы деревенские, разбили огороды с фруктовыми садами и обженили на немках. Эти пятьдесят солдат составили хор русской песни, прямо как у Александрова. Местный король тех времен – какой там был: Фридрих или Вильгельм – очень любил русское хоровое пение. Вот эти русские избы до сих пор стоят.

Мы живем в маленьком немецком особнячке, хотя это и положено только генералам и полковникам. Принадлежал он до войны какому-то гитлеровцу, не знаю какому. А вот соседний знаю кому – Шуленбургу, последнему фашистскому послу в СССР, который вручил Молотову ноту об объявлении войны.

Возле военного городка расположен огромный старинный парк с дворцами. Этот парк больше похож на лес: в нем водятся зайцы, лисы, белки, косули. Прямо от дворца через луговину, заросшую камышами и осокой, панорамный выход к двум озерам: Святому и Девичьему. В них плавают лебеди и построены купальни для офицерских жен. Солдатам вот уже десять лет как купаться запрещено – приказ министра обороны.

Генка и Виолетта остановились напротив входа в гостиницу «Россия» на с детства любимом и родном Откосе. Какое-то время молча наблюдали, как солнце своим раскаленным задом осторожно садилось на горизонт. В том же направлении – на Стрелке – стоял обезглавленный собор Александра Невского. Сейчас в нем был рыбный склад – Генка когда-то подрабатывал там ночным сторожем. В лучах заходящего солнца храм не выглядел мертвым – он скорее выглядел забытым. Без куполов он походил на какой-то фантастический шлем былинного русского богатыря, на время оставленный здесь, на Стрелке. Но вот явится богатырь, возьмет свой шлем, сдует с него пыль и – снова в дозор защищать святую Русь. Правее, за заливными лугами, чернели, зеленели, а точнее, угадывались бесконечные заволжские леса.

– Леточка, знаешь, все, что ты рассказываешь мне, кажется игрушечным и сказочным – как будто бабушка книжку мне читает. А вот там, – Генка махнул небрежно за реку, – там все настоящее. Если вон с того берега идти на север, то до самого Полярного круга ты лишь один раз пересечешь железную дорогу Воркута – Ленинград в районе Котласа, а остальные несколько тысяч километров будет только лес, тайга – и ни одной дороги, ни одной деревни, ни одного человека. Там под буреломами и завалами, образованными упавшими вековыми елями, журчат необыкновенной красоты речки с хрустальной водой. На дне таких речек видны несгнившие прошлогодние листья, а по этим листьям ночами ползают удивительные животные – раки. Глаза их, вылезшие из орбит на специальных отростках, горят красными огоньками, усы – шевелятся, а клешни всегда подняты в ожидании встречи. В старые времена в этих речках, поговаривают, мылось золото, да и сейчас наверняка не перевелись любители этого ремесла. По непролазным, непродираемым буреломам и чащобам гуляют сейчас разжиревшие за лето хозяева этих краев – косолапые мишки. Маются они – уже скоро, скоро на зимний отдых. Старые бобры вывели на прогревшиеся прибрежные бугры своих подросших за лето неуклюжих отпрысков – учат их резать молодые осины – это их исконно бобровое дело. А в деревнях ни вишенки, ни яблоньки нет: земля за Волгой – ой, холодная. Эти деревни вместе с лесами скоро завалит снегом вместе с просеками и тропинками, и обступят их тогда настоящие большие волчьи стаи, и на несколько месяцев замрут деревеньки от холодного лунного света и волчьего воя.

– Ген, ты что, смеешься надо мной, что ли? Я ведь поплакаться приехала, совета попросить, а ты?

– Да нет, я не смеюсь. Просто ты так рассказываешь, будто хвастаешься. Ты упиваешься тем, что живешь за границей, что твой Саенко – майор, что ты можешь покупать иностранные шмотки. Для меня все то, что там, за рекой, – первозданнее, важнее и правдивей, чем вся твоя заграница. Это как океан, как огонь, это – природа. А ты мне про какие-то купальни.

– Ты ничего не понял, глупый! Да – купальни, тряпки, концерты. И в то же время каждый день, каждую минуту – сознание, что ты здесь присланный, засланный, высланный: как угодно, но до дома без особого разрешения тебе не добраться. Но самая главная дрянь всего нашего заграничного положения, что все эти военные городки пропитаны адюльтерами. Командование только что и занимается примирением офицерских жен с застуканными офицерами или наоборот. То, что происходит во всех крупных больницах и госпиталях между медсестрами и врачами, особенно во время ночных дежурств, весь мир знает. И надо научиться все намертво забывать или иметь какой-то тормоз в башке, чтобы об этом не думать.

Два года назад Саенко буквально на коленях умолял меня родить второго и добился своего. Я пошла на это, но не смогла: на третьем месяце начались истерики, каждый день, каждую ночь я думала только об одном – как я буду рожать. Я вспоминала Максимкины роды и обмирала со страху, я теряла сознание, меня всю колотило. Я уговорила Вовку разрешить сделать аборт, обещала ему родить чуть-чуть попозже.

И вот полгода назад мне позвонила какая-то добрая душа, сказала, что у моего ненаглядного в соседнем городке вторая семья. То-то он наладился туда чуть не по два раза в месяц ездить на консультационные операции для местных немецких студентов.

Я его выследила. Подкараулила в аэропорту, когда он провожал ее в Москву в отпуск. Видела, как он ее целовал, как они прощались, – все, что мне рассказали по телефону, было правдой. В тот же день я встретилась с Вовкиным командиром, рассказала ему все и отпросилась на неделю к маме. Вовка ничего не знает о том, что я задумала. Командир обещал, что та дамочка в Германию больше не попадет, – такие кадры нужны и на Родине. А вот мама, мама меня не поняла: разводиться запретила строго-настрого. Я ведь и Максимку в Германии оставила, чтобы никто раньше времени там не встревожился. Что мне делать, скажи?

– Поедем в гости.

– Поедем. Только сначала скажи!

– Разводиться!

– Ты уверен?

– Уверен. А хочешь, я тебе стихи прочитаю.

– Свои?

– Конечно. Я ведь книжку первую выпустил. В Союз писателей меня, конечно, не примут, но это первый шаг.

– Да я тебе еще в пятнадцать лет говорила, что ты писателем будешь. А про книжку мне кто-то из наших говорил. Только ты что-то мне не торопишься ее подарить. Мог бы и с автографом.

– Да я подписал тебе ее, – Генка вытащил из кармана маленькую светлую брошюрку, больше похожую на блокнотик. – Вот! А теперь слушай:

 
Все, моя радость, до свиданья,
Писать не буду, ты – права:
Все эти глупые слова
Печальней долгого прощанья.
А если все пройти сначала,
Как будто нам пятнадцать лет
И не было совсем, и нет
Всего, что с нами было, стало:
Свиданий странные часы
И дни-мгновенья между ними,
Но для чего мы приходили —
Увидеться и вновь уйти?
А что мы ждали – было глупо!
Ну что же, кажется, пора,
Какие жалкие слова
Идут в последнюю минуту!
Писать, звонить? – Пожалуй, нет!
Ведь вспомним, так приедем сами.
Прощай! Спасибо! Вот на память!
Как глупо – память в двадцать лет.
 

Некоторое время шли молча, и заговорила первой снова Виолетта.

– У меня для тебя тоже кое-что есть. Только дома. Но не у мамы, а у Ритки, сестры – я у нее остановилась. Во-первых, кожаная куртка из спилка, коричневая. Мама ее для Саенко моего купила. Да больше не мой он. И не повезу я ему эту куртку. Вы с ним как были одного размера, так и остались – ничего с вами не случается. А тебе эта куртка так классно будет. Я прямо представляю, как ты в ней со сцены стихи читаешь. Только она дорогая – сто двадцать рублей. Ты найдешь такие деньги? Смешно: я даже не спрашиваю – нужна ли тебе такая куртка, настолько уверена, что она тебе понравится.

– Ну, у меня сейчас с собою нет. А через неделю будут – мне из Москвы должны прислать. У меня в Москве в четырех букинистических магазинах на комиссии книги стоят. Я езжу туда два раза в месяц и имею по триста рублей примерно. Ну, да только тебе это неинтересно. Птичкам деньги не нужны.

– Каким птичкам?

– Да неважно. Это поговорка такая.

– А если неважно, тогда поедем за курткой. У меня там есть еще один подарок для тебя, уже бесплатный. Который ты просил.

– Как просил?

– А помнишь, я тебе звонила несколько лет назад?

Генка припомнил, как два года назад в редакции раздался звонок и сквозь трески и шипы далекий, трудно различимый женский голос попросил у него совета:

– Что интереснее на выбор купить в ГДР в антикварном магазине: маленькую книжечку Ломоносова, изданную в восемнадцатом веке, в золоченом переплете, или большую папку раскрашенных гравюр с картин из Дрезденской галереи?

– Конечно, Ломоносов, – ответил Генка и, только положив трубку, с сомнением подумал: уж не Леточка ли это его?

– Так это была ты?

– Да, а ты что, не узнал?

– Нет, было плохо слышно.

– Ну вот, теперь мне все понятно. Мы тогда собирались в отпуск домой, и мне хотелось купить тебе что-нибудь в подарок. Я позвонила Ритке, сестре, и попросила узнать, что тебя интересует. Она у кого-то спросила и написала мне, что тебя, кроме старых книг, ничего не интересует. А как я тебе куплю в подарок старинную книгу – в этом хоть что-то надо понимать! Вот я тебе и позвонила. Боялась, что ты со мной не будешь разговаривать, а ты просто не узнал меня. И книжка эта так и валялась тут у мамы два года. Вот сейчас я тебе ее и подарю.

– Ну, не сейчас – сейчас мы с тобой едем в гости.

– В какие гости? Ты мне уже третий раз про это говоришь, а я не пойму. Говори, – Велька как-то неуклюже обхватила Генку одной рукой под мышку, а другой за плечо и прильнула к нему на какой-то миг. – Говори, а то никуда не поеду. – И в этот миг Генка ощутил, как мелко дрожит его Леточка, и понял, что может сейчас образоваться между ними большая и неизлечимая трещина. Он обнял ее крепко двумя руками и поцеловал то ли в глаз, то ли в нос – куда-то в лицо. Она сразу как-то обмякла, чуть-чуть отодвинулась и тоном на все согласной произнесла:

– Ну, ладно, поехали в гости твои. Только ты мне все объясняй и рассказывай.