Текст книги "КОГИз. Записки на полях эпохи"

– Про Алика Пичугина? Могу тебе рассказать и про Алика Пичугина. Я с ними учился в одном классе, с Аликом, и с Женькой Кривоноговым.

– А я и Женьку помню.

– Наверное, помнишь! Он же потом в рижском «Динамо» играл. А когда мы учились в школе, они оба с Аликом играли и в футбол, и в хоккей за наше горьковское «Динамо». Летом ездили на сборы в Сочи. По улицам они ходили в большущих кепках-аэродромах, брюки расклешенные, плащи болоньевые. А мы ходили в клеенчатых плащах, черных. Я Алику кричу: «Ты, в болонье!» А он мне: «Что, в гандоне?» Начальником управления внутренних дел у нас в области тогда был генерал Бурмистров, большой любитель хоккея. Он решил по принципу Тарасова и Чернышова, которые создали хоккейные сборные страны в виде ЦСКА и московского «Динамо», талантливых ребят вместо армии забирать к себе в милицию, чтобы слепить из них приличную хоккейную команду. На стадионе оборудовал казарму, в которой те жили, как на сборах. Выдавали ребятам талоны на питание, как положено. Обедали – в столовой Дома офицеров. А чаще: талоны отоваривались, то есть просто продавались кассирше за полцены, а обедать – домой, к матери. Ночевать тоже: кто домой, кто к подружкам, кто на стадионе спал. Тренером к ним сначала поставили Леху Иванова, десятикратного чемпиона СССР по городкам. Пацаны его любили, но тренер он был никакой. И тогда назначили к ним Петровича. Маленький, лается матом по делу и без дела и без конца курит папиросы. Валерка Васильев, когда впервые был признан лучшим защитником чемпионата мира в Стокгольме, назвал в интервью какой-то центральной газете Петровича своим единственным тренером и учителем. Петровича слушались все, кроме Левы Халаичева. Вы помните Леву Халаичева?

– Конечно! – ответил экс-капитан «Черноморца».

Но тут встрепенулся уже и Вадимыч. Он сильно заикался, и все же за минуту сумел, сильно волнуясь, выдавить из себя:

– Я помню «Советский спорт» с аршинным заголовком: «Две шайбы Льва Халаичева!» Тогда наши в Стокгольме выиграли у сборной Швеции два – ноль.

– Ну так вот: в этой новой, собранной Бурмистровым команде играл и Лева Халаичев. Ему тогда уже было за тридцать, он учился в институте на заочном, а я ему курсовые помогал делать по математике. Как сейчас помню: во время одной из атак команда проваливается, застряла в зоне. На контратаке наши вынимают шайбу. Петрович, чуть не переваливаясь через бортик, орет на весь стадион: «Бараны!» Лева с большим шиком разворачивается посреди поля и, кромсая лед задником конька, подъезжает к Петровичу: «Петрович, это что же, я – тоже баран?» «И ты – баран!» Лева бьет крагой Петровича в лоб, и тот падает навзничь буквой «Т» в тренерскую ложу. Команда получилась хорошая, но разрушил ее Аркадий Иванович Чернышов. Пригласил он к себе на летние сборы несколько человек, да четверых-то и оставил у себя в Москве. Хотя на поле выпускал только Валерку Васильева. А через три месяца с помощью Аркана, как они его называли, Мишка Денисов с Женькой Кривоноговым перебрались в рижское «Динамо», а Алик Пичугин вернулся домой: на скамейке сидеть не захотел. А потом Бурмистрова не стало, и посыпалась вся команда: Генка Шутов, Валерка Шапошников, Саша Кокурин попали в команду мастеров, а Алик Пичугин стал капитаном «Полета». Вот тут ты с ним уже и познакомился, – обратился Сергей к экс-капитану Вове.

– Да что ты? И с ним, и с Симой, так мы Валерку Васильева звали, и братом его Аликом, я познакомился еще в пацанах. Когда мы на юношеские сборы в Сочи ездили. Нам тогда по пятнадцать лет было или меньше. Как быстро время пролетело…

– Да никуда оно не пролетело. Алику Пичугину я привет от тебя передам. Да и Валерке Васильеву при случае: он же к нам в Горький приезжает регулярно. У него там и мать живет, и брательник Алик.

– Да, все мы – Алики, и живем не там, где Сима.

– Кстати, у меня дома лежат коньки Бобби Халла. Он их Валерке подарил, а тот – мне.

– Слушай, Серега, оросил ты мою душу прямо майским дождичком. Сейчас семь-то уже, наверное, есть? Тут недалеко в ларек пиво с утра разливное привозят. Там меня хорошо знают. Давай-ка, с трехлитровой баночкой сходим туда, да возьмем, да отполируем наше знакомство, а там уж мы с Вадимычем подсобим, чтобы добраться тебе до родного берега. Вадимыч, ты остаешься за старшего, следи за морем. Видишь – там уже три башки плавают. Так вот, чтобы к нашему приходу так три и оставалось. Смотри не потеряй!

Сергей за Вовой-капитаном, пригибая голову, пробрался в вагончик-сторожку спасателей, и внутри он оказался довольно просторным. Старший спасатель кивнул Сереге на кучу тряпья в углу.

– Посмотри там что-нибудь поприличнее. Вроде бы была олимпийка без молнии, но она хоть не рваная.

Пока Вова выбирал наименее грязную банку, рассматривая их на свет, и подбирал к ней крышку, Сергей уже без всякой брезгливости стал перебирать кучу тряпья в углу, пока не разгреб ее всю. Под тряпьем в самом углу вагончика стояли две сумки, набитые настолько плотно, что не закрывались. Они были затарены старинными книгами с темными кожаными слепыми корешками, кое-где разорванными. Однако три переплета, торчащие торцами прямо из центра одной из сумок, горели тисненым золотом «Старые годы 1907 год», а ниже уже мелким шрифтом владельческая надпись «А. Вейнер».

– Вова, ну-ка расскажи, что это за сумки у тебя тут такие?

– О-о! Это какая-то непонятная и стремная история. С полгода назад заезжают к нам сюда, на базу, два кореша с вином и с этими сумками. Один из них и говорит, что, мол, вот – развелся, пусть эти сумки с дедушкиными фамильными книгами пару дней у вас здесь постоят. А через неделю мы узнаем, что корешей этих загребли. Бомбанули они тут какую-то квартиру и очень быстро определили им по пятерочке. Так я и не понял: то ли это его дедушки книги, а его дедушка был профессором, то ли эти книги из двинутой квартиры. Квартира тоже профессорская. Сумки с книгами так тут и валяются: в макулатуру бы их оттащить, да сил все нет!

– Вова! Хочешь – верь, а хочешь не верь, но тебе очень повезло, что ты встретился со мной до того, как оттащил эти книжки в макулатуру. У меня в родном городе есть хороший друг Генка Букинист, мы с ним жили когда-то в одном дворе. Так вот: у него в квартире целая комната заставлена стеллажами с книгами, и я на верхней полке видел вот эти журналы «Старые годы» за десять или сколько-то там лет. Я точно помню, он мне говорил, что весь комплект стоит – две с половиной тысячи рублей, а первый год, 1907-й – ровно половину, потому что он выходил очень маленьким тиражом и найти его почти невозможно. Так что вот эти три книжечки в чудненьких переплетиках стоят пятьсот, а может, и тысячу рублей, и если у тебя есть паспорт, то ты сегодня же эти деньги и получишь.

– Ты, Серега, не заболел? А может, я тебе все же лишнего плеснул в стакан-то в последний раз?

– Если бы лишнего плеснул, я бы эти книжечки-то не заметил.

– Вадимыч, – Вова высунулся из вагончика, – где у нас бук-книга находится главная?

– В когизе на бульваре! А можно и на Дерибасовскую сползать!

– А у нас там кто-нибудь есть?

– Да найдем!

– А во сколько он открывается?

– В десять!

– Тогда мы еще и пивка попьем. Благо мне там раз в день бесплатно банку наливают.

В этом маленьком городе все местные жили, как в большой деревне. Но для этого надо было сначала стать местным. Уже на подходе к букинистическому магазину Сергей заметил стоящих «на перехвате» двух замечательных типажей, которых можно найти в любом более или менее приличном городе нашей страны: один маленький, смуглый, кудрявый и косой, как оказалось, его звали Марик, другой – Иосиф, плешивый, почти лысый, с белыми альбиносными ресницами и глазами навыкате. Они играли в такую же древнюю и захватывающую, как и шахматы, игру: пытались попасть уже опавшими каштанами в открытый сточный колодец знаменитой одесской канализации, журчащей в своем естестве под всем старым городом. Увидев нашу компанию, они замерли на минуту и тут же заголосили в один голос:

– Здравствуй, Вова!

– Здравствуй, дорогой!

– Как поживаешь?

– Ты слышал: наши опять проиграли!

Вова пока что не настроился на шутливый лад, он прошел пешком если и не пол-Одессы, то все равно прилично для своей не лучшей формы, и ему хотелось отдохнуть.

– Так, жулики, спекулянты и антисоветчики, быстро идите сюда – у вас есть сегодня реальная возможность заработать. – Вова вынул из хозяйственной сумки три тома с золочеными корешками и протянул их перехватчикам. – Только не хитрите: я знаю, что этот журнал выходил десять лет, и комплект стоит две с половиною тысячи рублей, а этот год – тысячу.

– Вова, если мне разрешат открыть свой букинистический магазин, я приму тебя на работу товароведом, – радостно завизжал косой Марик.

– Вова, ты можешь ехать в Киев, можешь – в Сочи, но в Одессе тебе этих денег никто не даст, – очень солидно и заметно шепелявя, заявил плешивый Иосиф. – Скажи, сколько тебе надо денег, а до этого я даже не прикоснусь к этим замечательным журнальчикам.

Но Марик уже просмотрел и погладил муаровые форзацы и старательно пересчитывал страницы, внимательно просматривая картинки, переложенные папиросной бумагой.

– Так вот, дорогие мои отказники и стипендиаты Сохнута, – почему-то вопреки смирному характеру загорелся Вова. – Сейчас же даете нам пятьсот рублей на троих и – разбежались. А нет – мы идем в скупку, паспорт у нас есть.

– Вова, – голос Иосифа зашелестел очень нежно. – Скупка начнется через час, мы вам платим наликом четыре «кати», и еще я лично провожу тебя к тете Доре, у нее шинок вот в этой арке.

Соловьев прилетел в Москву в новом летнем костюме и светлых ботинках. Анатолий – водитель Деда, встречавший его в аэропорту, захлопал в ладоши и, наклонив голову, с придыханием заявил:

– Сергей Сергеевич, вам надо почаще куда-нибудь ездить – вон каким огурцом засветился.

– Да-да, я учту твое замечание.

Настолько неорганизованной оказалась работа Соловьева, с неожиданными командировками и неординарными проблемами, что даже к осени, через полгода пребывания на новом посту, Сергей при всем желании не смог бы составить сам для себя должностную инструкцию, по которой было бы понятно, что должно делать, а что – нет. Он уже стал подумывать, а не вернуться ли ему в науку: там хоть можно планировать свою работу на день, месяц, год и потом анализировать ее. К примеру, взять художника, который задумывает картину и пишет ее, и исправляет и радуется, когда образуется то, что задумал. Даже работа дворника имеет больше смысла: тот метет, чтобы во дворе было чисто. С Бойко никакого взаимопонимания у Соловьева не получалось – что-то холодное: «Привет! У тебя все в порядке? Иди работай!» Но он твердо помнил разговор с Михаилом Журавлевым в обкоме комсомола, с которым изредка, но все же виделся, и наказ своего дядьки: год как минимум – терпи!

Перелом случился в ноябре.

Ноябрьские утренние сумерки часто ветрены и промозглы. И на улице в ноябре бывает холоднее и противнее, чем в самые крутые январские морозы. Это все происходит оттого, что от Волги, пока она не встанет и льдом не затянется, влажность в воздухе высокая, а от этого и зябко.

Глинка позвонил Соловьеву рано утром и сказал, что заедет – надо срочно побывать на первой бойне, что на Сенной. Ехали сначала молча – Соловьев зевал, он опять не побрился, не попил кофе и был зол.

– Что же как холодно-то сегодня? Или мне это со сна только кажется?

– Да, нет, не кажется, Сергей Сергеевич! Ночью – минус восемнадцать было! Да и сейчас не намного теплее.

– А чего там, на бойне-то, случилось?

– Да пока я и сам точно не знаю. Сейчас вместе и увидим.

То, что они увидели на бойне, ни в какие рамки не влезало.

Это могло только присниться, причем только в самом страшном сне. Четырнадцать голов крупного, а точнее, коров, стояли вмерзшие намертво почти на четверть в грязь и собственные испражнения, заполнявшие давно не очищавшийся загон. Две из них уже упали на лед, точнее, на замерзшую грязь, сломав ноги. Рев напуганных насмерть животных стоял не только что над скотным двором, но и над всеми прилегающими к территории забойного цеха улицами и переулками.

Сергей смотрел на все это ошарашенно, не понимая ничего.

– Как это могло случиться? – спросил он, обращаясь непонятно к кому.

– Скот поздно привезли, – Глинка уже все знал. – Не забили. На утро решили оставить. Погода-то была хорошая, плюс пять, кто бы мог подумать, что так грохнет – минус восемнадцать! Говори: чего делать-то будем, Сергей Сергеевич? Не молчи! Сегодня ты – начальник!

– Что делать? Ноги рубить! Пойдем в кабинет к Усманову.

Но Усманов, начальник забойного цеха, грязный колобок с близко посаженными глазками, был тут как тут, выкатился из-за угла и посеменил к себе в кабинет впереди приехавших. В кабинете почему-то тоже было холодно. Соловьев уселся в кресло и снял трубку телефона:

– Валька! Мишка рядом с тобой? Ты быстро дуй в пятую больницу к Ефиму Подольскому и возьми у него банку спирта, большую, трехлитровую. Если Подольского нет, найдешь Игоря Соловьева или еще кого-нибудь. В общем, разберешься – там они все наши должники. А Мишку пошли на склад, пусть возьмет пять новых топоров да зайдет в мастерскую, заточит их. Я потом их выпишу на себя. Срочно садитесь на машину, и чтобы через двадцать минут быть здесь. Все понял? Давай, чеши! – Соловьев положил трубку. – Усманов, тебя как по имени-отчеству-то?

– Сергей Сергеевич, да как всегда – Алик!

– Да сегодня – не как всегда, Алик, а по имени-отчеству!

– Алишер Измаилович!

– Так вот, Алишер Измаилович, всех баб, да и вообще весь цех отправляй домой! Оставь дежурных, сколько надо, да охрану. Да еще троих мужиков, забойщиков или обвальщиков, с тобой четверо будет. Своих – татар оставляй.

– А я не татарин, я – узбек.

– Да мне все равно! Ты слушай, что я тебе говорю. Через десять минут вам привезут трехлитровую банку спирта и пять топоров. Что надо сделать – ты знаешь. С тобой разбираться я завтра буду. Все засрал!

– Все сделаю, уважаемый Сергей Сергеевич, все в ажуре будет.

– А мы с тобой, Глинка, поедем ко мне в кабинет. У меня там две бутылки коньяка стоят уже месяц как! Глинка, найдешь лимон?

– А что, краковская – плохо?

– Я спросил – лимон!

– Ну, найду я и лимон, и краковскую!

К Деду в этот день Сергей так и не попал. Пока дождался отчета от Усманова да пока выпивали с Глинкой коньяк – было уже не до серьезных разговоров. Зато на следующий день Бойко встретил Соловьева в вестибюле. Он как-то демонстративно взял Сергея под руку и провел через вертушку.

– Ну вот и пора нам с тобой поговорить серьезно. Заявление-то сейчас будешь писать?

– Да, буду.

– Только пиши: не по собственному желанию, а в связи с направлением на учебу в Москву.

Они вошли в приемную директорского кабинета. Секретарь Бойко, сухопарая женщина лет пятидесяти, Вера Ивановна, что-то печатала. До работы на комбинате она была доцентом в сельхозинституте. Вера Ивановна была умницей и прирожденным секретарем-референтом: предусмотрительная, хозяйственная, тактичная, интеллигентная, начитанная, хороший экономист, хорошая стенографистка, а кроме того, она помнила все дни рождений как городских начальников, так и московских знакомцев Бойко.

– Вера, сделай нам с Сергеем Сергеевичем что-нибудь: мы посидим, поболтаем. А ты, – уже к Соловьеву обратился директор, – давай снимай пальтишко, присаживайся, кури, если хочешь.

Бойко почему-то устроился не за директорским столом, а в глубоком мягком кресле, развалился, закрыл глаза и, как показалось Сергею, задремал. Лицо его сразу постарело, осунулось, и в другой раз Сергей, наверное, и не узнал бы своего директора. Однако буквально через минуту глаза Бойко открылись, и в них снова горел знакомый огонь, и, только что серое и безжизненное, лицо сразу помолодело на двадцать лет.

Секретарь принесла коньяк, кофе, порезанный лимончик и так же тонко порезанный сыр. Дед разлил по рюмкам.

– Хотелось поболтать с тобой по душам, а получится снова лекция, нотация, назидательный монолог. Ну да ладно. Сейчас и со знакомством и с расставанием опрокинем, и я выскажусь. О вчерашнем говорить не хочу: я бы принял точно такое же решение. Причем и моя вина в том, что произошло, есть: еще месяца три назад почувствовал я, что Усманова надо менять. Хочу поговорить о другом. – Он налил в рюмки и первый поднял свою, как бы приветствуя Сергея. – Мы сейчас с тобой на встречных курсах: я – с самых вершин по направлению к погосту, о пенсии даже думать не хочу! А ты сейчас на таком взлете – что даже представить себе не можешь. В твои-то годы! Через две недели тебя ждут в Москве, в Академии при ЦК КПСС – ты зачислен с первого декабря. Это тебе не в министерство под крыло к Патоличеву попасть, куда твой друг Витя Калядин притерся. Академию при ЦК КПСС заканчивают секретари обкомов и разведчики, директора крупных предприятий и послы. Маловероятно, что нам придется еще когда-нибудь сталкиваться по работе. Повторюсь: мы – на встречных курсах, и оба несемся с такой скоростью, что наша встреча – лишь миг. Даже познакомиться-то не успели, как следует. Но сегодня хотелось – о другом.

То, о чем я сейчас буду говорить, наверное, либо приходило тебе в голову, либо когда-нибудь придет. Но все равно мне высказаться хочется.

Ты – аристократ! Аристократизм не подразумевает ни богатства, ни должности. Сущность аристократизма заключается во врожденной принадлежности к правящему сословию. Сословию, а не классу. Так было в Древнем Риме, так было при Людовике пятнадцатом, и в Америке в девятнадцатом веке, и в настоящее время у нас. Для этого не обязательно быть дворянином, да и не всякий дворянин, хотя бы Манилов гоголевский, правящее сословие.

Вот ты учился в институте и даже не задумывался: закончишь ты его или нет – это само собой разумелось. А рядом с тобой учились другие ребята, которым надо было каждый день доказывать, что они лучше. Они аспирантуры закончили, лекции читают, экзамены принимают. И знаешь, что интересно: они принципиально какому-то способному мальчишке, плохо готовому к экзамену, поставят заслуженный «неуд» из чувства справедливости. А твой брат, профессор московский, из-за осознанной рациональности поставит, при прочих равных обстоятельствах, этому в общем-то, способному мальчишке «уд», думая о том, как сохранить его для нужд Родины. Единственная врожденная привилегия аристократа – думать о Родине.

Многие смешивают понятия аристократ и дворянин. Дворянину заранее заплачено – даны деньги, земли, поместья, права – на годы, на столетия, навсегда, чтобы он и его потомки служили государству. И дворянин не имеет права манкировать этой своей единственной обязанностью. Аристократом же может быть и чиновник, и генерал, и купец, и ученый, который наследственно по рождению и воспитанию служит бескорыстно Родине. Не путай с интеллигентом! Интеллигент всегда – в оппозиции к государству, пусть в лояльной, пусть в конструктивной, но в оппозиции. Как бы государство ни улучшало законы и порядки, интеллигент будет всегда недоволен, ему будет снова чего-то не хватать, ему что-то захочется снова улучшить. И он перестает быть интеллигентом, когда попадает на службу в государственный аппарат или начинает выполнять социальные и идеологические заказы государства, а не общества.

Вот я уже и забыл: к чему я тебе все это рассказываю. Да, еще про дворян. Дворянин должен служить! Екатерина отменила обязательную службу дворян, и в военных действиях 12-го года участвовало лишь двадцать процентов столбового дворянства. В русско-японской – пять! А в войне с немцами среди фронтовых офицеров вообще «рюриковичей» не было: ни Раевских, ни Оболенских, ни Трубецких. Из двадцати Романовых призывного возраста лишь двое надевали военную форму для парадов. Служить России никто не хотел. Константин Романов стишки пописывал. Трубецкие, два брата, оба, философствованиями занимались да еще один скульптором был. Зачем нужно такое дворянство?

У нас в стране есть новый институт дворянства – это партия! Процент партийных в стране примерно тот же, что и дворян до революции.

Ну, вот, наверное, и все, о чем я хотел с тобой поболтать. В общем-то – ни о чем. Просто попрощаться. А то ведь с такой скоростью да на встречных курсах, тут не только что попрощаться, а и поздороваться-то иной раз не успеваем.

XXXI. Колодец

Девчонок надо поздравлять. Они любят, когда их поздравляют; сразу загораются, радуются, что наступил праздник, веселятся, суетятся, и сам начинаешь верить, что на свете есть место празднику.

Год прошел удачно и в творческом плане, и продал больше тридцати картин, тысяч на двадцать долларов. Вчера вообще повезло: три продажи, три новых клиента, непонятно откуда взявшихся. Значит, не напрасно он, Димка Горшенин, слонялся по всяким тусовкам и презентациям, светился на телевидении, заводил новые знакомства. Живописец в своей жизни тоже должен правильно выбрать время, когда надо пахать и сеять, если хочешь собрать урожай.

Шампанское, конфеты и виноград для девчонок, а для себя, любимого, коньячку Димка купил на площади Горького в «Европе» и пешочком, не торопясь, направился мимо родного когиза, поверженного американским общепитом, к Покровке в багетную мастерскую; именно они, Рита и Мила, одевали картины в рамы, превращая его холсты в приличный ликвидный товар. Да и похмеляться с ними приятнее, чем с бородачами-художниками.

* * *

– Ой, Дмитрий Иванович, мы что, Новый год будем отмечать?

– Нет, мы будем отмечать праздник под названием «предвкушение Нового года». Давайте втихаря по стаканчику шампанского, а потом вы за работу, а я посижу, побалдею.

Димка расположился в глубоком кресле, ощущая, как по всему телу разливаются послеконьячные волны тепла: дышать стало легче, во рту возникло ощущение свежести, голова начала понемножечку работать, и тут он обратил внимание, что сидит перед большим выставочным мольбертом, на котором стоит его «Колодец».

«Колодец» этот он продал вчера новому клиенту. Димка так и не сообразил, кто такой этот покупатель, откуда взялся и где они познакомились. Появился бесцеремонно в мастерской: без предварительного звонка, небрежно, даже неряшливо одетый, по-хозяйски стал перебирать составленные у стен холсты и почти сразу выбрал этот «Колодец».

Полусгнившие и серые от времени штакетины забора покосились и, падая в одну сторону, замерли, поддерживая друг друга. На фоне этого забора такая же серая полуразрушенная бочка со свалившимися ржавыми обручами. Серые клепки, вросшие в землю, похожи на зубы старухи, разошедшиеся в разные стороны. Три венца, всего три венца, чуть завалившиеся на один угол, мощных, серых, иссиня-серых, но еще мощных, – это сам колодец. И две ступеньки из плах – половинок бревен, укрепленных дикарем-булыжником с наших заволжских полей. Вот и все. Ну, может, еще за штакетником проглядывали серые пустые грядки. Но очень пустые.

Димка одобрил выбор нового клиента. Правда, тот сначала отобрал три работы и минут десять молча курил, сидя перед ними, после чего остановился все-таки на «Колодце».

– Я сам люблю этот натюрморт, – заметил художник, – пишу заброшенный колодец каждый год, когда приезжаю в родную деревню на Ветлугу. Мой учитель, академик Мыльников, говорит, что мастер должен проверять себя на стандартных вещах. Это как школа! Старый колодец в нашем огороде, на задах, для меня каждый год – новый.

– А потому что это не натюрморт, – безапелляционно заметил покупатель, – это ты сам себе придумал. Колодец не может быть nature morte! Колодец – источник жизни!

И дальше мужик развел такую философию, прочитал целую лекцию.

Начал с притчи о встрече Христа с самарянкой у колодца. Потом долго описывал скульптурную композицию «Колодец Моисея» из Дижона, объясняя, почему в средневековых сюжетах у распятья изображен бассейн с колодцем. Пересказал сказку братьев Гримм «Бабушка-метелица», сравнивая ее с такой же русской народной – «Девушка в колодце», делая при этом вывод, что в людском сознании колодец – символ богатства. Что-то фантазировал о живой и мертвой воде, о родниках Северной Руси и бедуинах Аравии. С большой натяжкой пытался отождествить «Святой колодец» Валентина Катаева с колодцем, в который упала Алиса Льюиса Кэрролла, хотя герой первого черпал оттуда свою память, а вторая теряла ее.

Ох, непрост оказался этот дядечка, непрост. Димка вспоминал вчерашний день, вспоминал, как они сидели на кухонке мастерской, пили крепкий чай, болтали, и чувствовал Димка, что что-то меняется в нем самом. Что-то сдвинулось в его сознании от общения с этим удивительным человеком. Вчерашнее вспоминалось с теплом.

* * *

– Да, конечно! – вполголоса произнес Димка, уставившись на стоявшую перед ним картину. – Девчонки, а когда надо отдавать заказчику мой «Колодец»?

– Дим Ваныч, он заплатил за срочность, мы обещали послезавтра сделать. Это его подарок супруге на Новый год, а послезавтра тридцать первое.

– Вы до скольки сегодня работаете?

– Как всегда, до шести.

– А могли бы на часок задержаться, я вас очень прошу: хочу на моей картине кое-что поправить.

– Дим Ваныч, раз просите, для вас мы всегда пожалуйста, но только хорошо ли это – поправить? Картина-то уже не ваша.

– Ждите, я к шести часам приду с красками и с шампанским.

* * *

Картина в новой раме из итальянского багета стояла на широкой спинке кожаного дивана. Хозяйка внимательно разглядывала подарок: слева, из-за рассохшейся бочки, на передний план вылезал огромный изумрудный лист лопуха.

– Слушай, это не та картина, которую я покупал.

– Нет, конечно. Я же говорила, что Рита и Мила из багетной мастерской делают чудеса: так они подбирают рамы.

– Да нет! Это картина – другая!

– Это чудо! Колодец – источник жизни.

– Но я покупал натюрморт, а это пейзаж!