Текст книги "Русские поэты. Предсказанный уход"

Олег Шаповалов
Русские поэты. Предсказанный уход

© Шаповалов О.А., 2024

© ООО «Издательство «Вече», 2024

Предисловие. О чем пойдет речь в этой книге

Поэты из числа настоящих, больших, как известно, существа тонкой душевной организации, через их ум и сердце проходят все скорби и радости мира. Неудивительно, что среди них бывают провидцы, пророки, предугадывающие судьбы стран и народов, а зачастую и свою.

У многих поэтов можно найти строки, в которых они пишут про смерть вообще и даже конкретно про свою смерть, и некоторые, увы, попадают прямо в точку, сообщая нам, как именно это произойдет. Кто-то одной строкой предсказывает лишь время или причину, но есть и те, у кого присутствуют детали, от которых мистический мороз по коже.

Порой слова эти зафиксированы на бумаге задолго до ухода, но однажды настает время и – в точности сбывается! Как будто поэт запустил, сам того не желая, некую программу, ведущую через 12 уровней игры к встрече с Боссом и печальному концу без возможности реинкарнации. Со словами нельзя шутить, заклинания и проклятия тоже ведь состоят из слов, а в проклятиях хорошего мало. Слова – это вполне материальная сила, сгустки энергии.

 
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял лицо свое, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города.
И орел не взмахивал крылами,
Звезды жались в ужасе к луне,
Если, точно розовое пламя,
Слово проплывало в вышине…
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово это – бог.
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Из стихотворения Н. Гумилева
«Слово», 1921 г.
 

Часто цитируемая Анна Ахматова предупреждала: «Поэты, не предсказывайте свою смерть – сбывается!» Она, мудрая, знала, что говорила. В стихах Ахматовой вы не найдете никаких намеков на подстерегающую ее курносую старуху с косой. Даже переживая блокаду Ленинграда, когда голод и холод косили людей тысячами и велика была вероятность, что и она присоединится к их числу, Ахматова не поверяла бумаге горестные мысли. И другим коллегам по поэтическому цеху не советовала даже намекать на свой уход.

Борис Пастернак не игнорировал тему смерти в своих стихах, но молодых поэтов предостерегал, чтобы не заигрывались с этим и, боже упаси, не писали про свою смерть. На себе не показывают.

Это, разумеется, ничуть не закон, не некое общее правило: напророчил – непременно случится, отмолчался – обойдет стороной. Вот вам пример Марины Цветаевой (1892–1941). Марина Ивановна не предрекала, не манила свою смерть. Единственные строки на эту тему, которые я у нее нашел, вот эти:

 
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
Пляшущим шагом прошла по земле! – Неба дочь!
С полным передником роз! – Ни ростка не наруша!
Знаю, умру на заре! – Ястребиную ночь
Бог не пошлет по мою лебединую душу!
 
 
Нежной рукой отведя нецелованный крест,
В щедрое небо рванусь за последним приветом.
Прорезь зари – и ответной улыбки прорез…
– Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!
 

1920 г.

Было ли это предсказанием? Ответа нет – мы не знаем, когда произошло то, что произошло, было ли это утро с зарей, день или ночь. Нет свидетельств, что время ухода ею было угадано.

Тревога во многих стихах Цветаевой зачастую присутствует, но не по поводу своей судьбы. А она все равно оказалась очень печальной.

Вскоре после начала войны, в 1941 году, Цветаеву отправляют из Москвы в эвакуацию – в городок Елабугу (это в Татарстане). Собираться в отъезд ей помогал Борис Пастернак, с которым были не просто теплые отношения, а, вероятно, более того. Он (как рассказывал К. Паустовский) принёс верёвку, чтобы перевязать чемодан, и пошутил насчет ее прочности: «Веревка все выдержит, хоть вешайся».

В Елабуге, доведенная до отчаяния обстоятельствами жизни, отсутствием средств к существованию, Цветаева на этой веревке и повесилась, приладив к гвоздю, вбитому в стену чулана приютившего ее дома. Кладбище, где похоронили Цветаеву, известно, а вот могила затерялась среди прочих, до сих пор никто не знает, в каком углу погоста ее искать. Памятник Цветаевой там поставили на условном месте.

Вот вам и Пастернак, предостерегавший других, чтобы не пророчили и не предсказывали смерть! Неудачная шутка обернулась бедой, сбылась. Он сильно переживал.

Мало кто сейчас вспомнит блиставшую в свое время поэтессу Серебряного века Мирру (Марию) Лохвицкую (1869–1905). Ее стали забывать уже вскоре после ухода из жизни. А прежде Петербург зачитывался ее стихами и вовсю судачил о ее романе с известным поэтом Константином Бальмонтом. Она была замужем и жила с мужем под одной крышей, он женат, и без скандала обойтись никак не могло. Он и разразился. Бальмонт бежал из Петербурга, а Мирра стала постепенно угасать и как поэт, и как здоровый человек.

Считать ли предсказанием вот эти строки Лохвицкой?

 
Я хочу умереть молодой,
Не любя, не грустя ни о ком;
Золотой закатиться звездой,
Облететь неувядшим цветком.
Я хочу, чтоб на камне моем
Истомленные долгой враждой
Находили блаженство вдвоем…
Я хочу умереть молодой!
 
 
Схороните меня в стороне
От докучных и шумных дорог,
Там, где верба склонилась к волне,
Где желтеет некошеный дрок.
Чтобы сонные маки цвели,
Чтобы ветер дышал надо мной
Ароматами дальней земли…
Я хочу умереть молодой!
Не смотрю я на пройденный путь,
На безумье растраченных лет;
Я могу беззаботно уснуть,
Если гимн мой последний допет.
Пусть не меркнет огонь до конца
И останется память о той,
Что для жизни будила сердца…
Я хочу умереть молодой!
1904 г. (?)
 

Предсказание ли это? Умерла Лохвицкая в 35 лет, не юной, конечно, но действительно по нашим меркам еще молодой (хотя по меркам того времени 35 – это уже было много). У Лохвицкой тут скорее не предсказание, а понимание неумолимой развязки – стихотворение написано где-то за год до ухода. У нее прогрессировала тяжелая форма туберкулеза, болезнь эта в то время практически не вылечивалась (вспомним Чехова, которого тоже погубила чахотка). У Мирры не было шансов.

В своем повествовании-расследовании о предсказанном уходе поэтов я не стал делать отдельную главу о Лохвицкой. И еще ряд пиитов, строчки которых, кажется, ложатся в тему, останутся «за кадром», поскольку крайне скуден материал для исследования, как, например, в случае с воронежским поэтом Алексеем Прасоловым (1930–1972).

Это большой, очень глубокий поэт, которого высоко ценил и печатал в «Новом мире» Твардовский. С непростой судьбой: ребенком побывал под немцами, сидел по пьяному делу в тюрьме, откуда тот же Твардовский его вытащил; пил горькую, работая в газетах; и еще тяжелая болезнь легких – туберкулез. Прасолов не захотел дожидаться предстоящей операции. Покончил с собой 2 февраля 1972 года в своей воронежской квартире на улице Беговой. Вот строки, написанные им предположительно за год до ухода:

 
Я умру на рассвете,
В предназначенный час.
Что ж, одним на планете
Станет меньше средь вас.
 
 
Не рыдал на могилах,
Не носил к ним цветов,
Только всё же любил их
И прийти к ним готов.
 
 
…Окруженье всё туже,
Но, душа, не страшись:
Смерть живая – не ужас,
Ужас – мёртвая жизнь.
1968–1972 или 1971 г.
 

Мы не знаем ни времени самоубийства (вряд ли, судя по некоторым обстоятельствам, это был рассвет), ни в чем заключалась для Прасолова предназначенность этого часа.

После того как несчастье случилось, один воронежский литератор, как бы тоже поэт из числа мелких бесов, по фамилии Мелехин, рассказывал своим знакомым, то ли слегка гордясь (чем?!), то ли подчеркивая причастность к неординарному событию, что Прасолов повесился на шарфе, который Мелехин привез из Москвы ему в подарок. Скорее всего, наврал. Вы примерьтесь к шарфам – всякий ли годится для такого дела? Не сподручно вешаться на шарфе. Но точно мы ничего не знаем. Нет документов, хотя где-нибудь в пыльном архиве они, возможно, и сохранились.

На мои запросы, направленные в Воронежское УВД, ответа не последовало.

И в воспоминаниях современников нет этих печальных подробностей, как и когда Прасолова вынимали из петли. А просто так поэта в предсказатели не запишешь.

Есть строки, когда, пророча, поэты здорово ошибаются, ничего не угадав. Так произошло, например, с Иосифом Бродским (1940–1996).

 
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.
 
 
И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
– До свиданья, дружок.
 
 
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,
– словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
1962 г.
 

А что было на самом деле? Страну как раз выбирать пришлось. В мае 1972 года Родина окончательно указала Иосифу Бродскому на выход. Ну не хотели его советские власти здесь видеть. А выбор был такой: либо сесть тут – в психушку или в тюрьму, либо валить. Куда? Можно было в Израиль, в Европу, в Америку. В июле 1972-го Бродский оказывается в США, где и проживет до самой кончины в январе 1996 года. Полтора года тело поэта будет находиться во временном захоронении в склепе при храме Святой Троицы (Trinity Church Cemetery) на берегу Гудзона.

На Родине не забыли великого поэта, нобелевского лауреата (1987). Депутат Госдумы Галина Старовойтова предлагала перевезти его прах в Питер и захоронить на Васильевском острове. Но юридически процедура показалась слишком сложной, и предложение отвергли. Будь иначе, сбылось бы желание Бродского покоиться на Васильевском острове! Но в результате всех приключений он оказался в… Венеции. Так захотела вдова Бродского Мария, итальянка. Останки поэта в июне 1997 года упокоились на кладбище Сан-Микеле, в Венеции, на одном из островов. То есть угадано было только с островом, но он так далеко от Невы…

Очень грустные стихи о смерти есть у Осипа Мандельштама:

 
Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
– Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.
 
 
А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.
 
 
– Захочу, – говорит, – дам еще… –
Ну а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу – куда там – в плечо
Уцепилась и тащит назад.
 
 
Вошь да глушь у нее, тишь да мша, –
Полуспаленка, полутюрьма…
– Ничего, хороша, хороша…
Я и сам ведь такой же, кума.
4 апреля 1931 г.
 

Не будет у Мандельштама соснового гроба, вообще никакого не будет…

А вот что пророчил поэт себе и другим на втором году мировой бойни:

 
В Петрополе прозрачном мы умрем,
Где властвует над нами Прозерпина.
Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,
И каждый час нам смертная година.
Богиня моря, грозная Афина,
Сними могучий каменный шелом.
В Петрополе прозрачном мы умрем, –
Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.
1916 г.
 

Не угадал поэт. Не в Петрограде, не в Ленинграде будет суждено ему умереть.

Весной 1934 года Осипа Мандельштама арестуют, отправят в ссылку в Пермский край на три года, продолжится она в Воронеже. Весной 1937 года его, уже отбывшего ссылку, повторно арестовывают, приговаривают к 5 годам трудовых лагерей (по существу, концлагерей) – за «контрреволюционную деятельность». Отправлен этапом на Колыму, но до места назначения не доехал – умер в пересыльном лагере во Владивостоке. Закопан в общей могиле, где – точно неизвестно.

В предречениях своей судьбы, как это ни печально, поэтам лучше удаются заклинания негативные, а установки на хорошее лично для себя почти никогда не срабатывают. Вот как хотел, чтобы было, блистательный и любимый мною Андрей Вознесенский (1933–2010):

 
«Умирайте вовремя.
Помните регламент…»
Вороны, вороны
надо мной горланят.
Ходит, как посмешище,
трезвый несказанно,
Есенин неповесившийся
с белыми глазами…
Обещаю вовремя
выполнить завет –
через тыщу лет!
1964 г.
 

Вознесенский прожил 77 лет, меньше, чем могло бы быть, люди, в принципе, доживают и до ста.

Но наше повествование будет о поэтах, предсказавших, как, когда или где произойдет их уход из этого бренного мира. О тех поэтах, которые сами для себя стали Кассандрами.

Глава 1. Михаил Лермонтов с свинцом в груди

Михаил Юрьевич Лермонтов, 27 лет

3.10(15.10 н.с.).1814–15.07(27.07 н.с.).1841

Родился в Москве

Умер под Пятигорском, Северный Кавказ

 
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана,
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня – но спал я мертвым сном.
 

Из стихотворения «Сон», май – июнь 1841 г.

О жизни и смерти Михаила Юрьевича Лермонтова написано огромное количество статей, книг, научных работ. Суть наших изысканий в другом – выяснить, что предсказал поэт о финале своей судьбы, насколько это совпадает с действительностью.

Что было до рокового июля

Первая ссылка Лермонтова из столицы на Кавказ, в действующую армию, оказалась краткосрочной, всего на год (1837–1838). Причиной ее стало даже не само стихотворение «Смерть поэта» – на смерть Пушкина, а дописанные потом уже 16 финальных строк («Вы, жадною толпой стоящие у трона, / Свободы, Гения и Славы палачи!..»). Доброхоты подбросили текст царю с примечанием: «Призыв к революции». Реакция последовала незамедлительно: арест, высылка из Петербурга – под пули горцев. Но повоевать Лермонтову тогда, собственно, и не довелось. Хлопоты родни вернули поэта домой.

Жить бы ему и творить еще долго на благо русской словесности. Ан нет! Угораздило влюбиться в княгиню Щербатову, за которой приударял и сын французского посла. Дело молодое, горячее – слово за слово, и вот уже дошло до дуэли. А за дуэль, даже без летального исхода, наказывали строго. Выживших дуэлянтов по закону полагалось казнить, повесив за ноги. Но это не применялось, иначе государь лишился бы гораздо большего числа своих офицеров и чиновников.

В 1840-м начинается вторая кавказская ссылка Лермонтова. На этот раз без всяких снисхождений: велено было держать его на первой линии схваток и от пуль не беречь. Нашли кого напугать! Лермонтов, между прочим, состоял в «охотниках», то есть, по-современному говоря, в спецназе, совершал рейды по тылам, в боях с горцами отличался удивительной храбростью и хладнокровием, не раз был отмечен.

Роковой оказалась встреча не с врагами, а как раз с добрым старым знакомцем по юнкерской школе, майором Николаем Мартыновым; это случилось в Пятигорске в середине лета 1841 года.

Место встречи со смертью изменить нельзя

Саму дуэль, произошедшую 15 (по старому стилю) июля 1841 года, и гибель поэта подробно описал в заметках секундант Лермонтова князь Александр Васильчиков. Вот выдержки:

«Однажды на вечере у генеральши Верзилиной Лермонтов в присутствии дам отпустил какую-то новую шутку, более или менее острую, над Мартыновым. Что он сказал, мы не расслышали; знаю только, что, выходя из дому на улицу, Мартынов подошел к Лермонтову и сказал ему очень тихим и ровным голосом по-французски: «Вы знаете, Лермонтов, что я очень часто терпел ваши шутки, но не люблю, чтобы их повторяли при дамах», на что Лермонтов таким же спокойным тоном отвечал: «А если не любите, то потребуйте у меня удовлетворения».

…Больше ничего в тот вечер и в последующие дни, до дуэли, между ними не было, по крайней мере нам, Столыпину, Глебову (другим секундантам) и мне, неизвестно, и мы считали эту ссору столь ничтожною и мелочною, что до последней минуты уверены были, что она кончится примирением.

На этом сокрушились все наши усилия; трехдневная отсрочка не послужила ни к чему, и 15 июля часов в шесть-семь вечера мы поехали на роковую встречу; но и тут в последнюю минуту мы, и, я думаю, сам Лермонтов, были убеждены, что дуэль кончится пустыми выстрелами и что, обменявшись для соблюдения чести двумя пулями, противники подадут себе руки и поедут… ужинать.

…Когда мы выехали на гору Машук (близ Пятигорска) и выбрали место по тропинке, ведущей в колонию (имени не помню), темная, громовая туча поднималась из-за соседней горы Бештау.

Мы отмерили с Глебовым тридцать шагов; последний барьер поставили на десяти и, разведя противников на крайние дистанции, положили им сходиться каждому на десять шагов по команде «марш». Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову, и скомандовали: «Сходись!»

Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте, не сделав движения ни взад, ни вперед, не успев даже захватить больное место, как это обыкновенно делают люди раненые или ушибленные.

Мы подбежали. В правом боку дымилась рана («Глубокая еще дымилась рана…» – так в стихе! Мистика. – О.Ш.), в левом – сочилась кровь, пуля пробила сердце и легкие».

«…Хотя признаки жизни уже видимо исчезли, но мы решили позвать доктора, – продолжает свои записки князь Васильчиков. – По предварительному нашему приглашению присутствовать на дуэли доктора, к которым мы обращались, все наотрез отказались. Я поскакал верхом в Пятигорск, заезжал к двум господам медикам, но получил такой же ответ, что на место поединка по случаю дурной погоды (лил проливной дождь) они ехать не могут, а приедут на квартиру, когда привезут раненого.

Когда я возвратился, Лермонтов уже мертвый лежал на том же месте, где упал; около него Столыпин, Глебов и Трубецкой. Мартынов уехал прямо к коменданту объявить о дуэли. Черная туча, медленно поднимавшаяся на горизонте, разразилась страшной грозой, и перекаты грома пели вечную память новопреставленному рабу Михаилу».

Суть и дело

Сразу же было возбуждено разыскное дело. По предписанию конторы Пятигорского военного госпиталя тело освидетельствовали. Вот что записано в документе:

«При осмотре оказалось, что пистолетная пуля, попав в правый бок ниже последнего ребра, при срастении ребра с хрящем, пробила правое и левое легкое, поднимаясь вверх, вышла между пятым и шестым ребром левой стороны и при выходе прорезала мягкие части левого плеча; от которой раны Поручик Лермантов (настоящая фамилия Лермонтова была именно такой. – О.Ш.) мгновенно на месте поединка помер. В удостоверение чего общим подписом и приложением герба моего печати свидетельствуем.

Город Пятигорск. Июля 17 дня 1841 года».

Подписали этот документ Пятигорского военного госпиталя ординатор лекарь титулярный советник Барклай-де-Толли и еще четверо присутствовавших при осмотре военных, судейских и жандармских чинов.

Пуля вошла в правый бок ниже последнего ребра, а вышла между пятым и шестым ребрами с левого бока. Почему такая странная косая траектория, если дуэлянты стояли напротив друг друга? Да потому, что идеально ровной поляны не нашлось, а местность при дороге шла под наклоном в 6–7 градусов. Лермонтову по жребию досталась позиция повыше, а Мартынову ниже. Соответственно и стрелял он, приподняв ствол пистолета, как утверждают некоторые исследователи.

Но если взять анатомический атлас и провести под-над ребрами линию, как описано, то будет не 6–7 градусов, а все 45! Это Лермонтову надо было на скале стоять, а Мартынову у ее подножия. Что же произошло? Разгадка, как мне кажется, вот в чем. Скорее всего, пуля, попав в правый бок, дала рикошет, и поэтому получился такой странный раневой канал.

Другого объяснения нет. Пуля срикошетила.

А во всем ли точен секундант Лермонтова князь Васильчиков, рассказывая про дуэль? В одной очень важной детали – нет. Его повествование относится к жанру мемуаров и писалось много лет спустя. Престарелый князь мог подзабыть, с какого точно расстояния был произведен смертельный выстрел.

Но документы, в данном случае из того же дела, ничего не забывают.

На следующий день после дуэли, 16 июля, группа из четырех следователей, прихватив с собой пребывающих в мрачном настроении секундантов – корнета Глебова и князя Васильчикова – выезжает на место дуэли к подножию Машука. Выясняют все детали. Стреляться должны были не с 10 шагов, как вспоминал Васильчиков, а с 15, каковое расстояние и отметили брошенными на землю фуражками. Это и есть барьеры, за которые заходить нельзя. Затем дуэлянтов поставили в десяти шагах от барьеров, каждого со своей стороны.

Если бы Лермонтов оставался на месте, как описывает диспозицию его секундант, выстрел Мартынова был бы сделан с 25 шагов. Попасть на таком расстоянии очень сложно, тем более когда противник стоит к тебе боком (что уменьшает площадь поражения живой «мишени»). Пистолеты той поры отнюдь не были высокоточным оружием, и с 10 метров можно было промахнуться. А Мартынов между тем делает, можно сказать, снайперский выстрел.

Из того же документа осмотра места дуэли:

«По данному Секундантами знаку они подошли к Барьеру. Маиор Мартынов выстрелив из рокового пистолета, убил Поручика Лермантова, не успевшего выстрелить из своего пистолета. На месте, где Лермантов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него изтекшая».

То есть Лермонтов не стоял, как столб, на месте, одновременно с Мартыновым он пошел на сближение, значит, стрельба производилась с расстояния 15 шагов. Не верить зафиксированной картине оснований нет. Но что же Лермонтов? Он не успел выстрелить или не собирался, полагая, что дело уладится обоюдными выстрелами в воздух? Остались записи, в которых говорится, что Лермонтов сообщал секундантам, что стрелять не будет. Он не хотел стрелять в Мартынова.

Про 15 шагов говорит в своих показаниях и Мартынов:

«Был отмерен барьер в 15 шагов, и от него в каждую сторону еще по десяти. Мы стали на крайних точках. По условию дуэли, каждый из нас имел право стрелять когда ему вздумается, стоя на месте или подходя к барьеру. Я первый пришел на барьер; ждал несколько времени выстрела Лермантова, потом спустил курок».

И вот еще, посмотрите, какая трогательная деталь:

«От сделанного мною выстрела он упал, и хотя признаки жизни еще были видны в нем, но уже он не говорил. Я поцеловал его и тотчас же отправился домой, полагая, что помощь может еще подоспеть к нему вовремя».

Убийца, целующий свою жертву, – это уже какой-то сюр!