Текст книги "Русские поэты. Предсказанный уход"

Есенинская комиссия переругалась

В 1989 году при ИМЛИ (Институт мировой литературы) была создана комиссия Всероссийского писательского Есенинского комитета по выяснению обстоятельств смерти поэта под председательством Ю. Прокушева.

Юрий Прокушев – литератор, маститый советский есениновед, без предисловий которого не обходилось почти ни одно издание произведений Есенина, можно сказать, монополист в этой области. Он всегда был сторонником официальной версии – самоубийства, и это не могло не сказаться на работе комиссии.

Выясняла она обстоятельства смерти поэта весьма неторопливо. Только в 1992 году комиссионеры обратились в бюро Главной судебно-медицинской экспертизы Минздрава России с просьбой проверить все версии смерти Есенина. Казалось бы, новое время, бояться уже нечего, должны широко открыться партийные, чекистские архивы и можно резать правду-матку. Но ничего нового по «делу» Есенина не обнаруживается.

Экспертная группа, в которую входили ведущий судебно-медицинский эксперт РФ С. Никитин, три профессора судебной медицины – С. Абрамов, В. Крюков, В. Плаксин, эксперт И. Демидов, специалист в области фотографии, криминалист Генпрокуратуры В. Соловьев, изучает все те же давно известные материалы: акты, фото, сделанные Наппельбаумом, 7 (!) посмертных масок.

«Чтобы исследовать самую качественную из них, изготовленную скульптором И. Золотаревским на следующий день после смерти поэта и на которой видна каждая морщиночка, я специально ездил в Санкт-Петербург в Пушкинский Дом», – пишет С. Никитин. Вывод экспертов, которые уже проделывали все это много лет назад и лишь повторились, не может не порадовать Прокушева: убийства не было.

Комиссионеры обращаются в Генпрокуратуру с просьбой дать заключение об обоснованности прекращения 23 января 1926 года дознания по факту самоубийства С.А. Есенина и в начале 1993 года его получают. Документ пространный, в нем перечисляются все те же известные факты, а также тезисы новых публикаций в периодике, авторы которых якобы доказывают версию об убийстве поэта.

Выводы в конце заключения делает и подписывает старший прокурор Управления по надзору за следствием и дознанием Генеральной прокуратуры РФ Н. Дедов, визирует помощник Генерального прокурора РФ М. Катышев:

«С учетом изложенного прихожу к заключению, что дознание по смерти поэта С.А. Есенина проводилось в соответствии с действовавшим Уголовно-процессуальным законодательством (УПК РСФСР от 1923 года), а допущенные неполнота и низкое качество документов дознания сами по себе без подтверждения другими объективными доказательствами не могут быть основанием для вывода об убийстве поэта и эксгумации его останков для проведения судебно-медицинского исследования. Постановление народного следователя 2-го отделения милиции г. Ленинграда от 23.01.26 о прекращении производства дознания по факту убийства С.А. Есенина является законным».

Члены комиссии Есенинского комитета насмерть разругались друг с другом, а затем и расплевались. Сторонники версии убийства обвинили Ю. Прокушева и других, что за четыре года деятельности комиссии она «не нашла ни одного конкретного доказательства в подтверждение версии самоубийства поэта», и пообещали создать альтернативную комиссию на государственном уровне.

Новые обращения в Генпрокуратуру, в том числе родственницы поэта Светланы Есениной, с просьбой возбудить уголовной дело и провести эксгумацию ни к чему не привели.

Польские эксперименты

В отличие от наших судебно-медицинских экспертов, работавших только с известными документами и материалами, польские криминалисты из Высшей школы полиции в г. Щитно провели в 2009 году ряд тщательных экспериментов, воспроизводящих то, что могло происходить с Есениным в роковую ночь с 27 на 28 ноября 1925 года. (К ним обратился писатель Гжегож Ойцевич, работавший над книгой о гибели Есенина.) Всего было проведено 10 экспериментов с привлечением живых участников, статистов, с использованием манекенов, спецтехники, оружия и т. д. Нет возможности рассказать о всех (эти материалы интересующиеся найдут на сайте esenin.ru), но вот самые важные.

По фотографиям из 5-го номера «Англетера» и морга в Обуховке польские эксперты установили, что на шее Есенина имеются не одна, а две странгуляционных борозды. Первая идет выше гортани: с левой стороны – вверх и теряется в районе ушной раковины; справа борозда идет немного вверх к затылочной области. Такая картина бывает, когда человек висел в петле. Вторая пара борозд идет параллельно вокруг шеи и похожа на след, оставленный сложенной вдвое веревкой (удавкой). Версию, что поэт был сначала задушен, а потом подвешен в петле, может подтверждать и исследование кисти правой руки, той, которая застыла в судороге. На гипсовом слепке (он был сделан, как и маски, сразу после смерти), а также на фото из морга на ладони видны борозды (повреждения на коже). Они могли образоваться, полагают эксперты, когда Есенин пытался оттянуть наброшенную на него удавку – веревка елозила, оставляя следы на ладони.

Повреждения на лице: вмятина в районе правого надбровия, вероятно, от удара рукояткой нагана или другим округлым предметом. В эту же область произведен и выстрел. Второй выстрел – в правое ухо.

Чтобы забраться со стола (высотой 80 сантиметров) на тумбу (высотой 150 сантиметров), служившую подставкой для канделябра, и при ее малом диаметре удерживать на ней равновесие, далее привязать веревку к трубе на высоте 3,8 метра при росте Есенина 168 сантиметров, нужно было обладать недюжинными гимнастическими способностями. А еще сохранять полнейшее хладнокровие, что для собравшегося вешаться импульсивного Есенина вряд ли было бы возможно.

Там у польских криминалистов еще много-много всего. Общий вывод: имел место не суицид, а однозначно поэта Сергея Есенина убили.

Тайна зарыта неглубоко

Будет ли когда-нибудь эта тайна разгадана? Документы, которые явились на свет из архивов, увы, крайне малочисленны и не дают однозначного ответа. Ожидать, что вдруг еще что-то всплывет, вряд ли стоит – давно бы уже всплыло. Новых писем, воспоминаний, свидетельств тоже не будет, откуда им взяться. Все пережевано, прокомментировано, проинтерпретировано, прокомпостировано и растащено по окопам в зависимости от того, по какую сторону есенинского «фронта» пребывают исследователи.

Между тем главный вещдок по «делу» Есенина находится буквально под ногами, в Москве на Ваганьковском кладбище. Это, извиняюсь, останки Есенина, если, конечно, они имеются под могильной плитой и не истлели в труху за сто минувших лет. Истлеть не должны, кости, черепа погребенных сохраняются и дольше. Эксгумация могла бы поставить точку в многолетних спорах и дать ответ на главный вопрос, каким был финал есенинской драмы.

Могила Есенина не раз меняла свой вид: сначала простой крест, чугунная оградка, потом камень с барельефом, потом памятник. Ее неоднократно благоустраивали. Рядом в 1955 году подзахоронили матушку поэта Татьяну Федоровну, пережившую сына на 30 лет. Их могилы объединены общим гранитным бордюром. Возможностей попутно с благоустройством скрытно извлечь и уничтожить останки Есенина было предостаточно.

Если останков в могиле нет, конспирологи могут торжествовать: чекисты (а кто бы еще такое мог проделать, не фанатичные же поклонники похитили тело своего божества?!) и в могиле дотянулись до убитого ими поэта, замели последние следы! Но эта версия кажется слишком фантастической. Тогда, в 20-х, никто не сомневался, что Есенин повесился, и у ГПУ не было нужды суетиться, чтобы еще чего-то там заметать.

Но в наши дни современники желают знать истину. Итак, допустим, останки извлечены. Череп сразу бы показал экспертам характер повреждений. Проломленные тупым предметом лобовые кости, входные и выходные пулевые отверстия однозначно доказали бы, что имело место убийство. Сломанные, допустим, ребра – еще и жестокое избиение перед смертью…

Ответ может быть найден. Но разрешить эксгумацию, несмотря на многочисленные обращения прокуратура, власти предержащие упорно не хотят. А может, и впрямь не стоит тревожить прах великого поэта? Ну какая теперь разница – сам, не сам? Сто лет прошло… Нет, разница все же есть: называть великого национального поэта «висельником», как Прилепин, или признать жертвой, замученной палачами.

Когда между собой борются две противоположные версии и ни одна долгое время не может победить другую, философы говорят: ищите третью. Но все-таки, прежде чем это делать, стоило бы доразобраться с первыми двумя. И отправить экспертов на Ваганьковское кладбище искать ответы.

В сухом остатке. Что предсказано

Грустные нотки, чем ближе к финалу, все чаще проскальзывают в стихотворениях Есенина. И не просто грустные, а местами откровенно кладбищенские. Будто поэт предчувствовал, что скоро все закончится. И не очень хорошо.

 
Мы теперь уходим понемногу
В ту страну, где тишь и благодать.
Может быть, и скоро мне в дорогу
Бренные пожитки собирать.
1924 г.
 
 
Есть одна хорошая песня у соловушки –
Песня панихидная по моей головушке.
1925 г.
 

А вот совсем уже определенно:

 
Гори, звезда моя, не падай.
Роняй холодные лучи.
Ведь за кладбищенской оградой
Живое сердце не стучит…
 
 
Я знаю, знаю. Скоро, скоро
Ни по моей, ни чьей вине
Под низким траурным забором
Лежать придется так же мне.
 
 
Погаснет ласковое пламя,
И сердце превратится в прах.
Друзья поставят серый камень
С веселой надписью в стихах.
 
 
Но, погребальной грусти внемля,
Я для себя сложил бы так:
Любил он родину и землю,
Как любит пьяница кабак.
Август 1925 г.
 

Но это, так сказать, в общем и целом. А конкретные предсказания?

Мы не обнаружим в поэтическом наследии Есенина намеков на гибель от, скажем, отравления, утопления, пули в висок или чего-либо другого, что может причинить смерть. А вот петля… Это у Сергея Александровича имеет место. Причем в вариантах, которые устроят апологетов как версии суицида, так и версии убийства.

Для первых будут важны строки, с которых начиналось наше повествование:

 
И вновь вернуся в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
1916 г.
 

Хотя представить, как это вешаться на рукаве, довольно сложно. Но главное – сам, сам.

Вторые приведут как доказательство насильственной смерти вот эти строки из стихотворения «Метель» (декабрь 1924 года):

 
Облезлый клён
Своей верхушкой черной
Гнусавит хрипло
В небо о былом.
Какой он клён?
Он просто столб позорный –
На нём бы вешать
Иль отдать на слом.
 
 
И первого
Меня повесить нужно,
Скрестив мне руки за спиной:
За то, что песней
Хриплой и недужной
Мешал я спать
Стране родной.
 
 
…Себя усопшего
В гробу я вижу
Под аллилуйные
Стенания дьячка.
Я веки мертвому себе
Спускаю ниже,
Кладя на них
Два медных пятачка.
 
 
На эти деньги,
С мертвых глаз,
Могильщику теплее станет, –
Меня зарыв,
Он тот же час
Себя сивухой остаканит…
 

Ну вот, спасибо, Сергей Александрович, и тем, и этим угодили… Как бы там ни было, долгие годы он, очевидно, держал в голове именно это – петля, повешение, удушение. Предсказано. Увы, сбылось.

Глава 4. Планета Ойле Федора Сологуба

Федор Кузьмич Сологуб (Тетерников), 64 года

17.02(1.03).1863–5.12.1927

Родился в Санкт-Петербурге

Умер в Ленинграде

 
Каждый год я болен в декабре,
Не умею я без солнца жить.
Я устал бессонно ворожить
И склоняюсь к смерти в декабре, –
Зрелый колос, в демонской игре
Дерзко брошенный среди межи.
Тьма меня погубит в декабре,
В декабре я перестану жить.
4 ноября 1913 года, СПб.
 

* * *

 
Я воскресенья не хочу,
И мне совсем не надо рая, –
Не опечалюсь, умирая,
И никуда я не взлечу.
 
 
Я погашу мои светила,
Я затворю уста мои
И в несказанном бытии
Навек забуду все, что было.
25 июня 1900 г.
 

Ангел печали коснулся Феди Тетерникова (он, превратившись в Федора Сологуба, составит славу литературного Серебряного века) в самом нежном возрасте и не отлетал уже от него на протяжении всей жизни. Не простой, совсем не простой была эта жизнь.

Сын портного

Не очень пространные биографические сведения о Федоре Кузьмиче, его родителях, окружении мы имеем в том числе благодаря запискам, оставленным Ольгой Черносвитовой (урожденная Чеботаревская), сестрой Анастасии Чеботаревской (супруга Сологуба, которая трагически ушла из жизни). Черносвитова сделала их на основе бесед в последние месяцы 1927 года с уже смертельно больным писателем.

О своем отце рассказывал он следующее. Кузьма Афанасьевич Тютюнников (Тетерников) происходил из малороссийских крепостных крестьян Черниговской (по другим сведениям – Полтавской) губернии. Дата рождения неизвестна, но это могло быть лет за 25–30 до отмены крепостного права в 1861 году. Фамилия помещика, в чьей собственности находились крестьяне, – Иваницкий, так Сологуб запомнил. В результате отношений барина и некоей крепостной пейзанки, девушка понесла, была выдана замуж за крепостного Афанасия. В этом браке и родился Кузьма, получив отчество Афанасьевич.

Барин не забыл свою кровиночку – отдал в обучение портновскому ремеслу, а потом сделал своим лакеем. От барина-благодетеля Кузьма сбежал в степи Причерноморья, где многие тогда искали воли. Проскитавшись года полтора, вернулся назад в поместье, был порот, но потом прощен.

«Однажды, переправляясь со своим барином через какую-то реку осенью, он провалился с экипажем и пробыл в воде несколько часов; от этого получил чахотку…», которая в итоге и сведет его в могилу.

Из малороссийской глубинки путь вольного уже Кузьмы лежит аж в столицу Российской империи Санкт-Петербург. Здесь появятся жена, дети, свой угол («Комната в два окна. Между ними на столе отец шьет. За перегородкой спальня», – вспоминал Сологуб), скромная, но позволяющая семье сносно существовать работа. Барская учеба пригодилась: в 1862 году Кузьма Тютюнников, выдержав испытания, получил свидетельство Петербургской ремесленной управы на звание мастера портного цеха и мог теперь на законных основаниях заниматься портновским ремеслом.

Свою фамилию Тютюнников он вскоре сменит на Тетерникова. Зачем? Возможно, не хотел, чтобы что-то напоминало о его малороссийских корнях, ведь «тютюн» – это «табак» по-украински.

Ольга Черносвитова:

«У самого Федора Кузьмича на всю жизнь сохранилось самое светлое воспоминание об отце. Когда он говорил о нем, даже в последнее время болезни, лицо его прояснялось улыбкой и глаза становились светлыми и добрыми: немногие факты из его короткой жизни с отцом были навсегда овеяны детской радостью».

Отец, по воспоминаниям знавших его, был мягкий, добрый человек, не чуждый культуре, интересовавшийся театром, литературой. Про него говорили, что «сразу заметно было, что не из простых мужиков». Жаль, что влияние отца на Федю было слишком непродолжительным. Кузьма Тетерников умер в 1867 году, тяжело болея чахоткой, когда сынишке было всего 4 года.

«Смерть отца. Лег на стулья и заплакал. 1867. Вывеска с ножницами на кресте», – писал Сологуб в набросках к автобиографии.

О Кузьме Афанасьевиче позже он напишет такие строки:

 
Я посетил печальное кладбище,
Последнее, спокойное жилище,
Где похоронен мой отец,
И над его безвременной могилой
Припомнил я, смущенный и унылый,
Его страдальческий конец,
 
 
И проносилися в воображенье
Те темные, печальные мгновенья,
Когда отец мой умирал,
И я, в слезах, свои ломая руки,
Томяся от тоски и тяжкой муки,
Впервые горько зарыдал.
Отрывок из поэмы «Перед отцом», 30 марта 1880 г.
 

Суровая женщина

«Ф<едор> К<узьмич> при жизни охотнее говорил об отце, нежели о матери, и скорее вспоминал он что-либо, имевшее к ней лишь косвенное отношение», – сообщает Черносвитова. О молодых летах Татьяны Семеновны Тетерниковой почти ничего не известно, даже год ее рождения – 1832-й – под вопросом. Происходила она из крестьянской семьи, жившей в селе Фалилеево Гатчинской волости Петербургской губернии – всего 54 двора на середину XIX века. Отец ее был вполне справным крестьянином, умевшим обеспечить своим трудом и кров, и пропитание для семьи. «Он никогда не бил своих детей», – со слов Сологуба записывает Черносвитова. Тем удивительнее то, что будет делать Татьяна Семеновна со своими собственными детьми. Откуда в ней это возьмется?

Черносвитова: «А Ваша мама, Ф<едор> К<узьмич>, была строгая, часто сердилась на Вас?» – спросила я. «Она ли не была строгая!» – и тут я узнала, что мать Ф<едора> К<узьмича> при всей своей любви и самоотверженности по отношению к детям была строга и взыскательна до жестокости, наказывала за каждую оплошность, за каждое прегрешение, вольное и невольное: ставила в угол, на голые колени, била по лицу, прибегала к розгам: за грубость, за шалости, за опоздание в исполнении поручений, за испачканную одежду, за грубые слова, позднее за истраченные без ее санкции деньги, хотя бы в размере нескольких копеек».

Стоит лишь посмотреть на фото матери Сологуба, и по ее лицу станет ясно, до какой степени суровости можно дойти. Но ведь и все обстоятельства жизни в Петербурге к этому вели.

После смерти Кузьмы Афанасьевича, доставлявшего Тетерниковым средства к существованию, семья все более и более скатывалась в нищету. Попытка Татьяны Семеновны поправить дела, сделавшись прачкой, успехом не увенчалась: клиенты, которых она обстирывала, часто просто не платили ей.

Пришлось снова наняться прислугой в дом к уже знакомой ранее вдове коллежского асессора Агапова.

Семья эта, кроме главной хозяйки Галины Ивановны Агаповой состоявшая из ее сына Михаила Михайловича и двух дочерей – Антонины и Галины (увы, успевшие побывать замужем, они умрут совсем молодыми), стеснения в средствах не испытывала. Но все же Агаповы взяли лишь одну прислугу на все про все – и стирать, и готовить, и убираться в доме. Всю эту нелегкую работу мать 4-летнего Феди и 2-летней Ольги исполняла за жалованье 5 рублей в месяц. Зато была и крыша над головой (жили они тут же, в углу, который выделила «барыня»), и подкормиться можно было на хозяйской кухне. Галина Ивановна в общем-то с вниманием относилась к ребятишкам Тетерниковым – стала их крестной матерью (крестила в церкви), принимала участие в воспитании, дети, чувствуя заботу, называли ее «бабушкой». У маленького Феди имелась возможность бывать на даче, в театре, слушать музыку, а когда выучился читать, получать книги и журналы, читая их запоем. Собственно, Агаповы стали для братика с сестренкой настоящей семьей.

Но, повзрослев, переосмысляя свое детство и отрочество, Сологуб даст вовсе не радужные оценки того периода: это была жизнь в обстановке мещанской пошлости, бездуховности, затхлости, мелочности, взбалмошности. Жизнь между чадной кухней, где надрывалась мать, и «бабушкиной» комнатой, изрядно прокуренной Галиной Ивановной, где нервная дама давала ему уроки.

Будь все в розовых тонах, разве бы написал Сологуб эти строки в июле 1883 года, когда «бабушка» отходила в лучший мир:

 
Как дух отчаянья и зла
Ты над душой моей стояла,
Ты ненавистна мне была,
Ты жизнь ребенка отравляла.
 
 
Я был беспомощен и слаб
И под ферулою[4]4
  Здесь – розга.


[Закрыть] твоею
Склонялся, гнулся я, как раб,
Душою юною моею…
 

«Воспоминаниями о «бабушке», очевидно, была навеяна запись Сологуба от 14 июня 1885 года.

«Посреди живых людей встречаются порою трупы, бесполезные и никому не нужные. Это тени прошлого, обломки разрушенных зданий. Они живут тем, что умерло с их молодостью и что давно бы уже пора хоронить. Да не всякий труп зарывается в землю, не всякая падаль выбрасывается далеко от селений живых», – цитирует Сологуба М. Павлова, один из самых глубоких исследователей его жизни и творчества.

«Бабушка» принимала участие в наказании ребятишек, когда это требовалось. Но главная роль здесь принадлежала родной матери Татьяне Семеновне – та уж если порола, то от всей своей надломленной души.

Федор Сологуб в зрелом уже возрасте составит с не совсем ясной целью текст, озаглавленный им «Канва к биографии». Это и в самом деле некая канва, охватывающая период от самых первых воспоминаний до 1907 года, краткие предложения в телеграфном стиле. Возможно, «телеграмма» предназначалась самому себе для создания затем развернутой автобиографии. Так вот, едва ли не пятая часть этих «канвинок» так или иначе связана с поркой и другими телесными наказаниями. Не просто зарубки в памяти, а шрамы, оставшиеся от розог!

«Рукавички дал мальчику подержать. А тот их украл. Мать ходила меня искать. Потом порка».

«Розги в доме Северова дважды. Мое красное лицо. Розги в доме Духовского, часто».

«Неудачное ношение письма к хромому мировому: М<ихаил> М<ихайлович> перехватил. Страх Тонюшин. Ее письмо к М<ихаилу> М<ихайловичу> – просит не говорить. А меня высекли».

«Драка на улице. Не давай сдачи. Высекли».

«Муки мои при учении грамоты. Крики бабушки. Колени. Мать меня уводит. Сечет».

«Наклейка почтовой марки на письмо, которое я сам же снес Витбергу. Купил его в мелочной лавке. Сначала смеялись, потом высекли».

Юного Федю нередко пороли даже не за провинности, а просто так, для «профилактики». Как вам понравится такой метод воспитания?

Порки не прекратятся и дальше, Федора будут пороть постоянно и тщательно, в совершенном убеждении, что без этого образовательный процесс не полноценен. Розги в школе, розги дома – бесконечно.

В десять лет хлопотами Агаповых Федю определили в двухклассное Никольское приходское училище, где он проучится с 1873 по 1875 год.

Далее будут Владимирское уездное училище в Петербурге (с 1876 по 1877 год) и Рождественское городское училище (1877–1878 годы).

«Елена Ивановна привела меня в школу. Дома вечером для острастки порка».

«Приходское училище. Попов Ив<ан> Ив<анович>. Штатный смотритель, толстый, маленький, в вицмундире. Визгливо кричит на шалунов: – Всех высеку!»

«Первый класс уездного училища. Галанин. Хрюкающий голос. Красный нос. Бьет по щекам. 20 коп. за чтение книги из уч<ительской> библ<иотеки>».

«При первом случае шалости или лени звали родителей, секли и просили и впредь поступать так же. Тогда уже секли без долгих справок. Так было и со мною. Секли часто, за шалости, иногда за неприготовленный урок, за грам<матические> ошибки, кляксы и пр.».

«Шалость на улице. Галанин. Наказание розгами в шинельной, меня и Табунова».

Из Федора Тетерникова, если можно так сказать, высекли искру божью. Хотя она и так бы наверняка проявилась без всяких посягательств на филейные части, поскольку жила в будущем поэте и искала выход. Учился Федор хорошо и прилежно и к 16 годам изрядно поднабрался знаний. Без всякой протекции в 1879 году он смог поступить в Санкт-Петербургский учительский институт, один из лучших в России из числа тех, что готовили преподавателей для народных школ и городских училищ. Конкурс был четыре человека на место, но Тетерников этот барьер легко преодолел и в продолжение нескольких лет жил и учился на полном пансионе.

В «Канве» им отмечены студенческие годы (1879–1882):

«Приемный экзамен в институт. Простая обстановка. Кто-то поднял руку, просится выйти – и это насмешило. Медицинский осмотр. Очень неловко – следы от недавних розог. Впрочем, видел только доктор и очень тактично промолчал».

«Мать и бабушка у Сент-Илера. Просят сечь. Позвали и меня. Назидание Сент-Илера».

«Несколько раз р<озги> у Сент-Илера. Все три года по нескольку раз С<ент>-Ил<ер> призывал к себе, и меня секли».

«Последняя порка в институте после окончания, за пьянство».

Карл Карлович Сент-Илер был директором Учительского института, преподавал курс педагогики и религиозного воспитания. Сологуб сделал о нем такую запись: «Поседел, но бодр, сановит, важен и очень добродушен. Любит тонкую лесть, такую, про которую нельзя сказать: «льстит», а можно сказать: «воздает должное». Кажется, похож не столько на француза, сколько на обрусевшего немца, немножко даже на колбасника смахивает».

И этот «очень добродушный» человек практиковал у себя в институте телесные наказания? «Последняя порка» студиозусов «за пьянство» вообще вызывает сомнения. Известно, что выпускники поехали отмечать окончание института за город. И кто бы их там порол? А Тетерников так и вообще не употреблял ни пива, ни более крепкие напитки, портерные и прочие распивочные обходил за версту, в студенческих попойках не участвовал.

Уже упоминавшаяся М. Павлова полагает, что в «Канве» может присутствовать некий элемент «придуманности», во всяком случае, там, где говорится об учебе в Учительском институте. И не просто полагает, а ссылается на сохранившиеся дневники этого учебного заведения, где в графе «Неисправности воспитанников и наказания» фамилия Тетерникова действительно встречается четыре раза за время обучения, но пометок о наказании студентов розгами нет. Выходит, не пороли студентов в институте.

«Самой серьезной мерой порицания за проступок было лишение воспитанника воскресного отпуска домой, а наиболее суровым – исключение из института. Таким образом, факт, приведенный Сологубом в «Канве к биографии», документально не подтверждается», – пишет М. Павлова.

Зачем же Сологуб в тексте «Канвы» зафиксировал то, чего не было? Быть может, в качестве «либретто» будущего романа о «поротом поколении»? Кто знает.

В остальном заметки Сологуба сомнений не вызывают. Самое поразительное, что Федор продолжал получать «физические замечания» розгами, уже будучи 19-летним, работая учителем математики в Новгородской губернии! От души секли и в училище, куда его направят на работу, и дома наказывала розгами неотступно следовавшая за ним мать. Сечь взрослого человека, учителя?! Было ли это законным? Правильнее сказать, что это было самым обычным делом, мало кого тогда удивлявшим.