Текст книги "Русские поэты. Предсказанный уход"

«Прохвост Есенин»

Но и сам Прилепин в книге не раз прибегает к этому приему: взять что-то фрагментарно и приспособить к своей версии: висельник он, и всё.

Ну вот, например, приводится выдержка из письма Есенина Марии Бальзамовой от 29 октября 1914 г.: «Мое я – это позор личности. Я выдохся, изолгался и, можно даже с успехом говорить, похоронил или продал свою душу черту, и всё за талант… Если я буду гений, то вместе с этим буду поганый человек». Что можно подумать, прочтя это? То, что уже в 19 лет поэт разочарован в жизни, эмоционально выгорел, с юности пребывает в депрессии. Сам признался!

Если же взять текст послания целиком (оно длинное), окажется, что Есенин просто иронизирует, письмо совсем про другое и подписано так: «Прохвост Сергей Есенин». Прилепин, разумеется, так не подписывается, он очень серьезен на протяжении всех 1000 страниц своего труда.

«И, наконец, последний спорный момент. Часть акта Гиляревского была повреждена, и некоторое время её не могли восстановить. Пока восстанавливали, появилась версия, что у Есенина была пробита лобная кость, причём часть мозга вытекла, а часть застряла в ноздрях. Жуткая картина – которую, правда, тоже никто из зрителей, несколько часов толпившихся в пятом номере, не отметил.

Уже после всех этих «открытий» повреждённая часть акта А.Г. Гиляревского была восстановлена. В этой части акта значится: «кости черепа целы», «мозг весит 1920 грамм».

Значит, никто череп не пробивал. Ничего никуда не вытекало – есенинский мозг остался в его голове. Чего о некоторых авторах версий с уверенностью не скажешь», – пишет Прилепин.

Нормально, да, назвать оппонентов безмозглыми идиотами? Ну конечно, на войне, хотя бы и литературной, противников не щадят, главное – водрузить свое знамя над могилой великого русского поэта…

Однако как доверять заключению, что «кости черепа целы», если глаза видят другое: внушительную вмятину на лобной кости, заметную на фотографиях мертвого Есенина и на посмертной маске, другие повреждения? Верить ли вообще акту патологоанатома Гиляревского, блестящего специалиста старой школы, который как будто по чьему-то наущению постарался многое на теле не заметить или специально составил акт так, чтобы кто-то потом догадался: это он сигнал подает, чего-то тут не так.

Если положить на гипотетические весы, на одну чашу – томище Прилепина, книжки и журнальные публикации союзных ему исследователей, на другую – книги Кузнецова, Сидориной и их единомышленников, чаши, похоже, уравновесятся. Ни те ни другие не доказали стопроцентно, так, чтобы уже никаких сомнений не оставалось, совершил ли Есенин самоубийство или был замучен и убит. Вообще, по прочтении десятков исследований, книг о поэте, журнальных публикаций голова идет кругом, в этом можно утонуть.

Но истину можно установить, и мы знаем как (об этом в конце). Давайте в ее поисках отправимся с вами в те далекие 10-е и 20-е годы прошлого века.

Худая «немка» и дама с лорнетом

Есенин вовсе не был, как кто-то может подумать, этаким наивным пареньком, недотепой с гармошкой, сочиняющим вирши, пастушком из рязанской деревни. Вполне прагматичный молодой человек, себе на уме, знавший, чего он хочет от жизни и как этого добиться. Добился действительно многого.

Послушайте, как Есенин читает свои стихи (особенно монолог Хлопуши из поэмы «Пугачев») – граммофонные записи переведены в цифру и есть в Инете.

Звучит сильно, мощно. Посмотрите кадры кинохроники. Это будут штрихи к портрету уверенного в себе, мощного человека, не простачка и не слабачка из кабачка.

В обеих столицах он быстро обзавелся полезными знакомствами в литературных и прочих кругах. Когда в 1916-м Есенина призвали в армию, он отправился не на фронт в окопы, а по протекции влиятельных друзей-приятелей попал в Царское Село, где стал служить в госпитале санитаром. Вскоре рядовой Есенин уже выступал с чтением своих стихов перед императрицей, княжнами, патронировавшими госпиталь, и другими членами царской семьи. Несколько стихотворений им посвятил. Был похвален и одАрен.

За спиной же (по воспоминаниям поэта В. Рождественского, опубликованным в 1946 году) якобы рассказывал в декабре 1916-го про обстановку в дворцовом госпитале Царского Села: «Место неплохое, беспокойства только много… И пуще всего донимают царские дочери – чтоб им пусто было. Приедут с утра, и весь госпиталь вверх дном идет. Врачи с ног сбились. А они ходят по палатам, умиляются. Образки раздают, как орех с елки. Играют в солдатики, одним словом. Я и «немку» (то есть императрицу Александру Федоровну. – О.Ш.) два раза видел. Худая и злющая. Такой только попадись – рад не будешь. Доложил кто-то, что вот есть санитар Есенин, патриотические стихи пишет. Заинтересовались. Велели читать. Я читаю, а они вздыхают: «Ах, это все о народе, о великом нашем мученике-страдальце…» И платочек из сумочки вынимают».

Тем не менее сборник своих стихов «Голубень» Есенин собирался посвятить именно «немке». И не просто посвятить, а с верноподданической надписью на книжке – «благоговейно посвящаю». Но грянула революция, и цензура такое в книгопродажу не пропустила (несколько экземпляров с посвящением все же сохранились у букинистов).

Да что там царица, сам Григорий Распутин оказывал миловидному парнишке-солдатику протекцию! Очень нужные знакомства. Во всяком случае, казались таковыми до февраля 1917 года. А потом лучше было об этих фактах биографии даже не заикаться…

В Петрограде Есенин напросился на встречу с Александром Блоком, читал стихи и сумел ему понравиться. Блок, называвший его стихи «свежими, чистыми, голосистыми», помог юному дарованию войти в среду литературного бомонда Северной столицы, в частности попасть в знаменитый литературный салон Зинаиды Гиппиус, познакомил их. К стишкам «деревенского поэта» здесь поначалу отнеслись с интересом. Но потом между хозяйкой и Есениным возникла сильная нелюбовь.

Однажды Гиппиус, холодная, высокомерная дама, поглядывая в лорнет кивнула в его сторону: «Что это за гетры на вас?». – «Это охотничьи валенки», – зло ответил Есенин. В салоне раздались смешки. Он прекрасно понял, что вопрос содержал намеренное оскорбление, а то будто хозяйка не знала, что такое валенки… Позже в памфлете он назовет ее «безмозглой и глупой дамой».

Больше Есенин в салоне Гиппиус не появлялся. У него в Питере было и другое, дружеское окружение.

Поэты нетрадиционной ориентации

Продвигаться к славе Есенину помогали в Петрограде поэты Сергей Городецкий и Николай Клюев, поклонники исконно-посконной Руси, всего «народного», крестьянского. Знакомство Клюева и Есенина произошло еще в 1915 году, дальше отношения укреплялись и со стороны Клюева приобрели странноватый характер. Вот что можно подумать, когда в письмах тебе пишут: «Сереженька», «голубь мой белый», «целую тебя в усики твои милые» (какие у Есенина усики, не носил он их никогда! А вот у Клюева, да – те еще усищи), прилюдно гладят по голове? И жутко ревнуют, когда у Сереженьки в Питере заводятся отношения с женщиной. Вообще-то Есенин был женат (без регистрации) на гражданке Анне Изрядновой, в декабре 1914 года в этом гражданском браке родился сын Юрий. Семью и ребенка Есенин бросил. Но он был вовсе не по той части, по которой, очевидно, хотелось его иметь милому другу Коле. Мысли Есенина обретались высоко на Парнасе, он жаждал славы, известности и только лишь.

Поговаривали и про Городецкого, что тот, вращавшийся кроме литературных в нетрадиционных кругах, слывший бисексуалом, положил глаз на голубоглазого красавчика и зазвал жить к себе; лишь ради своей порочной страсти помогал продвигать стихи Есенина.

Позже, когда Сергей окажется в другой кампании – имажинистов (декларация этого объединения опубликована 10 февраля 1919 года), про него и Анатолия Мариенгофа, также поселившихся вместе, будут поговаривать, что тут не просто дружба… Мы не станем развивать эту тему, а просто констатируем, что Есенин был «не из этих». Он ни разу не был Оскаром Уайльдом, а вышеперечисленные – его возлюбленными Брюсами Дугласами.

В 1915 году возникло объединение поэтов, которых позже назовут «новокрестьянскими». Кроме Есенина и Клюева это Александр Ширяевец, Сергей Клычков. Затем объединение «Краса» превратится в сообщество «Страда», которое пропишется на квартире Сергея Городецкого и куда кроме перечисленных войдут и другие «новокрестьянские» поэты. Задача – издание произведений этого направления, публичные выступления. В 1916 году «новокрестьяне» поехали в Москву, где выступали перед публикой в каких-то невообразимых рубахах, вышитых крестиками, Есенин еще и в лапти обутый. Маяковский, сам по молодости щеголявший в эпатажной желтой кофте, поинтересуется:

– Это что же, для рекламы?

«Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло, – вспоминал Маяковский. – Что-то вроде: «Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…»

Довольно быстро все это – валенки, лапти, рубахи-распояски, стихи о народной долюшке и неволюшке – Есенину надоест, от «новокрестьян» он отойдет. Будет носить лакированные туфли, модные английские пиджаки и шляпы, лайковые перчатки, помахивать тростью, пахнуть дорогим парфюмом. Сделается имажинистом и первым щеголем в Москве. Его ждала настоящая прижизненная слава, которой он страстно жаждал с ранней юности.

О своих же литературных учителях и поэтических пристрастиях Есенин напишет в октябре 1925 года в автобиографии «О себе»:

«…Восемнадцати лет я был удивлен, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и поехал в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я увидел, был Блок, второй – Городецкий. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта. Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба.

…Из поэтов-современников нравились мне больше всего Блок, Белый и Клюев. Белый дал мне много в смысле формы, а Блок и Клюев научили меня лиричности.

В 1919 году я с рядом товарищей опубликовал манифест имажинизма. Имажинизм был формальной школой, которую мы хотели утвердить. Но эта школа не имела под собой почвы и умерла сама собой, оставив правду за органическим образом».

С «гуру» Клюевым отношения Есенин поддерживал до последних дней, что, однако, не помешало ему выдать в стихотворении «На Кавказе» (сентябрь 1924-го, Тифлис) такие строки об учителе:

 
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
 
 
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел –
И в клетке сдохла канарейка.
 
 
Других уж нечего считать,
Они под хладным солнцем зреют.
Бумаги даже замарать
И то, как надо, не умеют.
 

Зеленый змий и черный человек

Последний год жизни Сергея Есенина – 1925-й – был плодотворным в плане творчества, но тяжелейшим для земного бытия поэта и его «эго». Он уже вне каких-либо литературных объединений, расплевался с имажинизмом, он сам по себе, но известен, востребован, временами крепко ругаем критиками, даже злобно, но читающая публика готова носить его на руках.

За год было написано более 60 стихотворений, многие из них – настоящие шедевры, завершен цикл «Персидские мотивы», написана поэма «Анна Снегина», издано 8 книг, сборник «Русь Советская». А главный успех – в конце июня 25-го года Госиздат заключил с Есениным договор на издание его сочинений в трех томах. Никто из современных Сергею Александровичу поэтов такой чести не удостаивался, он первый! К тому же это сулило очень хорошие деньги: по договору гонорар составлял 1000 рублей ежемесячно в течение 20 месяцев (директор завода, к примеру, получал 300 рублей в месяц, инженер – 200 рублей). Средства в тот год были нужны, как никогда. Есенин женился на внучке Льва Толстого Софье Толстой, нужно было обустраивать семейный быт, содержать сестер Катю и Сашу, а также мать.

Вроде бы жизнь налаживалась, есть чему радоваться, но для него все окрашено преимущественно в темные тона, будто материализовался кошмар из поэмы «Черный человек» (написанной в ноябре 1925-го и опубликованной уже после смерти Есенина):

 
Друг мой, друг мой,
Я очень и очень болен.
Сам не знаю, откуда взялась эта боль.
То ли ветер свистит
Над пустым и безлюдным полем,
То ль, как рощу в сентябрь,
Осыпает мозги алкоголь.
 

Многие знакомые отмечали, что Есенин сильно сдал, плохо выглядит, явно болен. Все чаще повторяются загулы, нервные срывы. И причина, вероятно, не только в алкоголизме… Впрочем, если такой диагноз – алкоголизм – Сергею Александровичу кем-то и ставился, достоверных документов не осталось. Скажем, относящихся к маю 1923 году, когда Есенин по настоянию четвертой жены, американки Айседоры Дункан, поправлял здоровье в клинике под Парижем у профессора Петра Ганнушкина (снова к нему Есенин попадет два года спустя, уже в Москве). А вот свидетельств запоев поэта, скандалов на этой почве, приводов в милицию предостаточно – рассыпаны по десяткам мемуаров. С начала 20-х страшный роман поэта с зеленым змием стремительно развивался.

В конце лета 1923 года Есенин на короткое время поселился у приятеля, имажиниста Ивана Старцева. Удивительно, но у Сергея Александровича при его очень неплохих доходах никогда не было своего жилья ни в Москве, ни в Питере, обретался он на съемных квартирах, в гостиницах или у знакомых. Старцев вспоминает: «Приходил только ночевать, и в большинстве случаев в невменяемом, пьяном состоянии. Однажды, возвращаясь в четыре часа утра, Есенин упал на лестничной площадке… Падая, исцарапал себе лицо и хрипел. Придя немного в себя, он беспрерывно начал кашлять, обрызгав всю простыню кровью…»

Да и сам Есенин после вояжа по Европам и в США (в Штатах тогда был «сухой закон», но Дункан прихватила с собой приличный запас спиртного) признавался: «Ничего я там не видел, кроме кабаков и улиц… Я уже под конец и людей перестал запоминать… Ну и пил, конечно… А пил я потому, что тоска загрызла».

Он вполне отдавал себе отчет в происходящем, но остановиться, похоже, уже не мог.

Владимир Маяковский (из статьи «Как делать стихи», написанной уже после смерти Есенина, весной 1926 года):

«Последняя встреча с ним произвела на меня тяжелое и большое впечатление. Я встретил у кассы Госиздата ринувшегося ко мне человека с опухшим лицом, со свороченным галстуком, с шапкой, случайно держащейся, уцепившись за русую прядь. От него и двух его темных (для меня, во всяком случае) спутников несло спиртным перегаром. Я буквально с трудом узнал Есенина. С трудом увильнул от немедленного требования пить, подкрепляемого помахиванием густыми червонцами. Я весь день возвращался к его тяжелому виду и вечером, разумеется, долго говорил (к сожалению, у всех и всегда такое дело этим ограничивается) с товарищами, что надо как-то за Есенина взяться. Те и я ругали «среду» и разошлись с убеждением, что за Есениным смотрят его друзья – есенинцы. Оказалось не так. Конец Есенина огорчил, огорчил обыкновенно, по-человечески. Но сразу этот конец показался совершенно естественным и логичным».

А вот что писал закадычный друг Анатолий Мариенгоф («О Сергее Есенине. Воспоминания», библиотека «Огонек», 1926 год). Эпизод относится к тому же 1923 году, когда Есенин вернулся в Москву из вояжа в Европу и Штаты:

«Вечером были в каком-то богемном кабаке на Никитской – не то «Бродячая собака», не то «Странствующий энтузиаст».

Есенин опьянел после первого стакана вина. Тяжело и мрачно скандалил: кого-то ударил, матерщинил, бил посуду, ронял столы, рвал и расшвыривал червонцы. Смотрел на меня мутными невидящими глазами и не узнавал.

…На извозчике на полпути к дому Есенин уронил мне на плечо голову, как не свою, как ненужную, как холодный костяной шар.

А в комнату на Богословском, при помощи чужого, незнакомого человека, я внёс тяжёлое, ломкое, непослушное тело. Из-под упавших мертвенно-землистых век сверкали закатившиеся белки. На губах слюна. Будто только что жадно и неряшливо ел пирожное и перепачкал рот сладким, липким кремом. А щёки и лоб совершенно белые. Как лист ватмана.

Вот день – первой встречи. Утро и ночь. Я вспомнил поэму о «Черном человеке». Стало страшно».

Все могло бы перемениться в жизни Есенина летом 1925 года, когда он познакомился с Софьей Толстой, внучкой Льва Толстого. Софья по уши влюбилась в Сергея, а тот никак не мог разобраться в своих чувствах, но ему льстило, что вступил в отношения с внучкой великого писателя. Он сделал ей предложение, Софья была на седьмом небе от счастья. В июне 1925-го, еще до свадьбы и регистрации брака (18 сентября того же года), Есенин переезжает жить к Толстым (самый центр Москвы, Померанцевый переулок, дом 3). Уже почти своя жилплощадь, молодая жена. Тут бы и строить семейное счастье, прекратить дружбу с рюмочкой. Но…

В той же квартире в Померанцевом проживала и матушка Сони. Этот брак казался ей неудачным, отношения дочери с мужем она называла «идолопоклонством». В одном из писем Ольга Константиновна жаловалась: «У нас жили и гостили какие-то невозможные типы, временами просто хулиганы, пьяные, грязные. Все это спало на наших кроватях и тахте, ело, пило и пользовалось деньгами. Зато у Сони нет ни башмаков, ни ботков, ничего нового, все старое, прежнее, совсем сносившееся. Он все хотел заказать обручальные кольца и подарить ей часы, да так и не собрался. Ну, да его, конечно, винить нельзя, просто больной человек. Но жалко Соню».

При этом матушка Софьи ради дочери хлопотала в жилтовариществе, чтобы Сергея прописали в квартире. Это оказалось очень непросто. Районные швондеры требовали справку о том, где работает гражданин Есенин, и никак не могли взять в толк, что это означает «он работает поэтом».

А зеленый змий все сильнее сжимал Есенина в своих кольцах. Непродолжительные просветления сменялись новыми загулами и запоями.

Теперь еще и домашними. В октябре Софья то и дело делает пометки на листках перекидного календаря: «Дома. Пил». Интересно, закусывал ли и чем?

Есенина сильно тяготит обстановка толстовской квартиры, он не чувствует себя здесь свободным, почти никто не приходит в гости. Как-то его навестил приехавший из Питера друг-имажинист Вольф Эрлих – «милый Вова». Они стояли на балконе, смотрели на багровый закат над Москвой-рекой. Есенин показал рукой: «Видал ужас? Это мой закат»…

Да еще название переулка – Померанцевый… Можно услышать в нем и нечто зловещее – «помрешь», «помер агнец».

Алкоголь действительно «осыпал мозги». Но как же все-таки насчет диагноза, знала ли медицина, что происходило с Есениным? Интересное свидетельство оставила писательница, литературовед, историк Н. Молева. В 50-х годах она встречалась со знаменитым гомеопатом Натальей Вавиловой (получила медицинское образование в Париже, ею гордились французские гомеопаты).

Так вот, Вавилова по просьбе Айседоры Дункан лечила поэта в Москве, он неоднократно бывал у нее на приемах. От чего же лечила? Вавилова объяснила: у Есенина была аллергия на алкоголь – сейчас это известно как отёк Квинке.

«Ему достаточно было полрюмки, чтобы начался отёк Квинке… Сегодня нет человека, который бы не знал этого угрожающего диагноза, тогда Вавилова была одной из первых, вводившей этот термин в обиход».

Справка:

Отек Квинке (ангиоотёк) – остро развивающаяся локальная отечность кожи, подкожной клетчатки, слизистых оболочек аллергической или псевдоаллергической природы, наиболее часто возникающая на лице (на губах, веках, щеке, языке). При развитии отека Квинке в области языка и гортани может нарушаться проходимость дыхательных путей и возникать угроза асфикции. У 25 % пациентов диагностируется наследственная форма. По данным статистики, в течение жизни отек Квинке встречается примерно у 20 % населения, причем в 50 % случаев ангиоотёк сочетается с крапивницей.

Если вы наберете в поисковике этот самый отек Квинке и посмотрите на картинки больных, ужаснетесь. С такими лицами на людях лучше не показываться!

Но почему оставившие воспоминания о Есенине не отмечают именно эти симптомы – раздутые, как вареники, губы, совершенно заплывшие глаза и т. д.?

Впрочем, припухшее после пьянок лицо «нового солнца русской поэзии» замечали. Может, у Сергея Александровича заболевание выражалось не столь ярко? Нет оснований не доверять такому светилу медицины, как Вавилова. Но аллергия на алкоголь и постоянные попойки – как это вообще совмещалось? Что называется, смертельный номер.

«Понимал ли поэт грозившую ему опасность? Да. Потому в знакомых ресторанах заказывал половым графинчики с водой вместо водки. Берёгся. Но чтобы уберечься, нужна рядом женщина, которая следила бы за каждым шагом. Не просто «любила», а по-русски жалела. Женщина! А не рой взбесившихся дур, которые собираются около каждой мужского пола знаменитости», – пишет Молева.

А вот тут берут большие сомнения. Трудно представить себе Есенина сидящим в ресторане перед графинчиком с водой. Зачем, для кого разыгрывать такой спектакль? Он же не в кино снимался в эти моменты. Про дозы же, принимаемые «на грудь», вроде сходится: «Есенин опьянел после первого стакана вина» (Мариенгоф), «Ему достаточно было полрюмки» (Вавилова). Поэта нужно было спасать, и это пытались сделать большие люди Страны Советов, например Феликс Дзержинский.