Текст книги "Русские поэты. Предсказанный уход"

Из истории телесных наказаний на Руси

Телесные наказания в России имеют историю древнюю, жестокую, нередко кровавую – тянется она с допетровских времен через все века.

Крепостные крестьяне постоянно подвергались истязаниям. Ужасные страницы связаны с именем богатой московской помещицы (имения в Московской, Вологодской и Костромской губерниях) Дарьи Салтыковой (Салтычихи), которая вошла в историю как изощренный садист и серийная убийца.

На ней кровь более сотни холопов и холопок (девушек и женщин садистка умерщвляла с особым удовольствием). Расправы Салтычихи получили такой резонанс, что Екатерина II была вынуждена отдать помещицу, столбовую дворянку под суд. Приговор, который императрица сама несколько раз переписывала, определил ей пожизненно пребывать в подземной тюрьме без света.

При Николае I солдат в армии за любые провинности прогоняли сквозь строй и били шпицрутенами (толстые ивовые прутья или металлические шомпола). 500 ударов редко кто выдерживал – служивые умирали или становились калеками.

Школяров и бурсаков секли нещадно, количество назначенных ударов часто зависело от сословного состояния. Отпрысков дворянского звания, как правило, не секли, если только об этом не просили сами родители.

В XIX веке телесные наказания то узаконивались, то отменялись. Полегче стало в эпоху реформ Александра II Освободителя, отменившего в 1861 году крепостное право. Помещики уже не могли по собственному произволу бить батогами, бичевать вольных (формально) хлебопашцев.

В 1863 году император полностью отменил тяжкие телесные наказания по приговору суда. Весной следующего года ушли в прошлое шпицрутены, что, однако, не отменяло мордобой от рук офицеров. В том же 1864 году либеральным «Уставом гимназий и протогимназий» была отменена порка гимназистов. Но в начальных школах – земских, церковно-приходских, городских, народных и прочих – продолжали наказывать розгами вплоть до 1904 года. Именно в такое среднее учебное заведение и угодил молодой учитель Федор Тетерников.

В начале лета 1882 года Тетерников успешно защищает диплом «Сказки животного эпоса и нравственно-бытовые» и выпускается из Учительского института в большую жизнь. Путь ему определен в Новгород – дабы получить место преподавателя в одном из училищ губернии. Ну вот он, казалось бы, шанс уехать далеко и вырваться из-под материнского диктата. Но Федор берет с собой на житье и мать, и сестру Ольгу! Выходит, он вовсе не считал матушку исчадием ада, раз собирался делить с ней казенную квартирку и учительское жалованье – где-то 50 рублей в месяц, что не очень много, но можно втроем протянуть.

Тетерников отмечает в записках, что в Новгороде, где большой учительский начальник, направляя его в уездный городок Крестцы, в тамошнее городское училище, давал наказы юному преподавателю, мать била перед директором земные поклоны и просила, чтобы сына за проступки непременно там секли и чтобы он ходил… босой. (Об этой странности – почему Федору запрещалась обувь с весны до поздней осени – мы еще скажем.) Такое письмо в Крестцы директором действительно будет направлено, конкретно Александру Бальзаминову, учителю-инспектору Крестецкого училища.

Из «Канвы»:

«1882 авг<уст>. Первые дни в Крестцах».

«Быстрая походка Киндер Бальзама. Его тулупчик. Синие очки».

«Пришла бумага от дир<ектора> – разрешено мне на уроках быть босым. Бальз<аминов> распоряжается: – Завтра без сапог. В первые дни было очень стыдно».

«Мастерская. Розги в кабинете Бальз<аминова>. На его коленях. Вошел Венедиктов. Когда я вернулся в мастер<скую>, уже знали. Стыдно».

«Секли учеников очень часто».

«Бальзаминов. Бил по щекам. Сек розгами. Ставил на голые колени. Брань».

«Скоро – на голые кол<ени> в классе. Потом и розги и очень часто, то в классе, то в мастерской. Иногда присылались на дом 4 ученика сечь».

Представьте себе сцену: на коленях начальника, похоже, эротомана, явно с садистскими наклонностями, лежит юный учитель со спущенными штанами, задранной рубахой, и тот с наслаждением хлещет его по спине и филейным частям. Приторный аромат садо-мазо разливается в воздухе…

Бальзаминов оставит в душе будущего поэта-символиста и писателя-декадента неизгладимый след. Настолько, что станет прототипом порочного, с сумасшедшинкой учителя-инспектора Галактиона Крикунова в самом первом романе Сологуба «Тяжелые сны».

Роман этот, наполненный сценами из жизни маленького провинциального городка, снами, видениями и галлюцинациями главного героя, малоприятными (а местами малопонятными) картинами школьного бытия, начал писаться в Крестцах в 1883 году, а закончен был только десять лет спустя в Петербурге. В 1895-м он будет опубликован в журнале «Северный вестник» и неоднозначно встречен критикой. Одни оценивали роман как «декадентский бред, перепутанный с грубым, преувеличенным и пессимистическим натурализмом» («Русская мысль»), другие высказывались восторженно – как о новаторской вещи, провозглашающей начало новой русской литературы.

Кроме кратких записей в «Канве к биографии» существовал гораздо более подробный дневник Сологуба за 1906–1908 годы. О нем сообщал в письме историку литературы Альфреду Бему писатель, критик Иванов-Разумник (имя при рождении Разумник Васильевич Иванов) в 1944 году из лагеря перемещенных лиц в немецкой Конице. Как Разумник оказался в Германии, это отдельная история. Дневник попал к нему после смерти Сологуба, когда, разбирая архивы Федора Кузьмича для передачи в Пушкинский Дом, он обнаружил эти бесценные записи и оставил себе. Сологуб вовсе не был расположен предавать огласке личные сведения. Издателям, которые просили снабдить очередную его книгу автобиографией, неизменно отвечал отказом, мотивируя тем, что частная его жизнь читателям малоинтересна, а важно лишь само произведение. Дневник не предназначался для публикации, и, скорее всего, автор его бы уничтожил. В итоге эти записи оказались на Неметчине и, увы, бесследно сгинули.

Любопытно, что как бы параллельно прозаическому дневнику Сологуб создает поэтический цикл «Из дневника». Эти стихотворения (всего числом 64) датированы 1880–1902 годами, автобиографичны и все посвящены одной теме – физическим наказаниям (!), перенесенным автором. Собирался ли Сологуб это публиковать, мы не знаем. При его жизни цикл «Из дневника» из печати не выходил и стал доступен исследователям и читающей публике только в наше время. Возможно, Иванов-Разумник был прав, полагая, что такая публикация мэтра Серебряного века вызвала бы «гогот» у его современников, да и у потомков тоже.

 
Хотел я быть героем
И бабушке сгрубил,
Но скоро кухню воем
И ревом огласил.
За дерзостное слово,
Ворвавшееся в речь,
Опять меня сурово,
Раздевши, стали сечь.
У пяток много прыти,
Но в сердце скисла прыть,
И я ору: – Простите!
Не буду я грубить!
<3 июля 1880 г.>
 

* * *

 
…И вечер темен. Мама хлещет
Нещадно розгами меня,
И тело голое трепещет,
Но что же вся моя возня,
Мольбы, и крики, и рыданья!
– Ой! Мама, милая! Ой! ой!
Прости! Помилуй! – Наказанье
Терпи, голубчик! Не впервой!..
– Так! Задний ум, коль слаб передний,
Тебе вколачивает боль!
Горяченький, зато последний,
Десяток получить изволь!
Еще десяток отсчитала,
Потом спросила: – Что, сынок,
Довольно? Или еще мало?
– Спасибо, мама, за урок!
19 октября 1882 г.
 

* * *

 
…Нестерпима эта кара,
Но приходится сносить,
От удара до удара
О прощении молить.
Розги трепаные бросят, –
Полминуты лишь вздохну,
И уж новые заносят.
И опять молить начну.
Но суровый Бальзаминов
Не прощает ни за что.
Все мольбы мои отринув,
Отсчитал мне ровно сто.
20 марта 1883 г.
 

Как мы уже акцентировали, порют не сопливого школяра, а учителя математики Тетерникова. И всем кажется, что это нормально.

* * *

 
Дневник содержит школьный мой
Страницы строгих предписаний,
И дальше поместился строй
Моих проступков и взысканий…
…Порою запись: «10 плюх»,
Или такая: «6 пощечин».
Хоть розги крепче оплеух,
Доволен все же я не очень.
Таков-то школьный мой дневник.
Учитель я, а в самом деле
Я – босоногий ученик,
Без кар почти что ни недели.
3 апреля 1883 г.
 

* * *

 
…Я – учитель, ну так что же!
Малый дома мне почет,
И меня по голой коже
Мать частехонько сечет.
От пощечин рдеют щеки,
Дома я босой сижу,
Даже в школу на уроки
Босиком всегда хожу.
Там строптивости и лени
Бальзаминов не простит
И на голые колени
Стать нередко мне велит.
2 октября 1883 г.
 

Стихотворные строки дневника однозначно коррелируют с прозой жизни Федора в провинции. Взрослый уже человек, он часто ведет себя как мальчишка – играет с пацанами в бабки, лазит с ними по чужим садам.

«Кража яблок с мальчишками. Сходило благополучно. Раз поймали, меня, Чернявского и Филиппова. Провели в дом. Мальчишкам дали по 50 р<озог>. – А вам, как учителю, надо сделать уважение. Целую сотню получите».

«Во все три осени с мальчишками кража яблок. Каждую осень несколько раз попадался, и тогда тут же секли».

* * *

 
Вчера меня в чужом саду
За кражу яблок розгами пороли,
А ныне красть опять пойду.
Коли поймают, – что ж бояться боли!
На пять удачливых ночей
Одна порой достанется мне порка,
Зато в подполице моей
Плодов румяных вырастает горка.
Учитель я, но мал почет, –
В училище хожу я босоногий,
И мама розгами сечет,
Сечет и в школе наш инспектор строгий.
От розог мне не убежать, –
За яблоки приму охотно муку,
И весело мне изучать
Полночных краж опасную науку.
20 августа 1883 г.
 

* * *

 
…Но инспектор был суров,
Сорок розог отсчитали.
Ни мольбы, ни крик, ни рев
Мне ничуть не помогали.
Бальзаминову дана
Власть большая надо мною,
Мне расправа суждена
Вслед за каждою виною.
13 октября 1883 г.
 

Стихотворный дневник поротого учителя, конечно, бы вызвал усмешки критиков и читателей. Поэтому Тетерников его и не публиковал.

Большие и мелкие бесы

В Крестцах Федор проучительствовал три года, а в 1885 году был направлен на новое место службы в Великие Луки Псковской губернии. По данным на 1897 год, население Великих Лук составляло всего 8,5 тысячи человек. По нынешним меркам более чем на село или рабочий поселок не тянет, а тогда это был второй по величине уездный город. Но, сравнивая его с родным Петербургом, Тетерников понимал, что оказался в очередной дыре.

Мать не оставляет его своей опекой, следует на совместное житье с сыном и сюда. Сестра Ольга два раза предпринимала попытки вырваться из семейного круга, уезжала в Петербург, искала там работу, но безуспешно. Век ее, увы, окажется недолог – она умрет от болезни (туберкулез) в 1907 году в возрасте 42 лет.

В Великолукском городском училище, где он проработает четыре года, для Федора все продолжается в том же духе, если не хуже.

«В<еликие> Л<уки>. Учеников секли часто во всех классах».

«Сосулька сек медлительно и с издевочками. Велит раздеться, лечь на пол, несколько раз перелечь, как удобнее. Иногда сам уйдет, – лежи и жди».

«В<еликие> Л<уки>, гор<одское> уч<илище>. Больнее всех сек Алексей Летонов. Стремительные удары. Неторопливо, равномерно, но каждый удар как с неба падал и обжигал».

* * *

 
Утро. В классах шум. Тоскливо.
Жду я. В карцер входит врач.
С ним Сосулька; крикнул: – Живо
Раздевайся, да не плачь! –
Я снимаю, холодея,
Все, надетое на мне,
И мурашки, страхом вея,
Побежали по спине.
Врач мне грудь послушал, кожу
Щупал, мял со всех сторон.
Буркнул: – Жалостную рожу
Корчить нечего, – силен.
Сердце, легкие в порядке.
Двести розог можно дать.
Розгачи хоть и не сладки,
Да придется получать.
28 ноября 1887 г.
 

Порки останутся неизгладимыми из памяти событиями жизни во все годы пребывания Федора Тетерникова в Великих Луках (1885–1889). Но кто же этот Сосулька, столь умело владевший розгами? Сологуб не указывает его фамилию. Но, как полагают исследователи, это был один из преподавателей училища, старше Тетерникова по званию, а потому имевший право сечь не только школяров, но и молодого коллегу.

В главном герое знаменитого романа «Мелкий бес», думать о котором Сологуб начал еще в Крестцах и продолжил вынашивать замысел в Великих Луках, может обнаружиться что-то и от Сосульки. Но едва ли не фотографическим прототипом учителя-садиста Передонова из романа стал другой человек – учитель русского языка и словесности Иван Иванович Страхов, в чем литературоведы сегодня не сомневаются.

Фоном служит, как и в «Тяжелых снах», бытие провинциального городка с тяжелым бытом, всеми «свинцовыми мерзостями жизни», а в центре повествования – Ардальон Борисович Передонов. Он учитель изящной словесности, а по совместительству – сходящий с ума, по сути, несчастный человек. С ума главный персонаж «Мелкого беса» сходит не в фигуральном, а в самом что ни на есть медицинском смысле. Собственные галлюцинации воспринимаются им как реальность. Передонов, например, отпевает замызганную подушку, подразумевая под ней свою квартирную хозяйку, которую люто ненавидит, совершает другие действия, невозможные для нормального человека. А еще он эротоман и редкий садист, испытывающий наслаждение во время расправ над учениками. В финале совсем плохо: полный распад личности и убийство ни в чем не повинного человека.

Теперь посмотрим, что представлял собой реальный учитель русского языка и словесности Иван Страхов, подвизавшийся в Великолукском училище.

Из дворян, выпускник историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета. Но реалии провинциальной жизни быстро смыли со Страхова налет столичной культуры и нравственности, если они вообще были. Крайняя заносчивость дополнилась эротоманией, или, правильнее сказать, нездоровой похотливостью, желанием всячески развращать своих учеников.

Он был с ними крайне груб словесно, а сек с нескрываемым удовольствием. Садист, вне всяких сомнений. Начали проявляться явные признаки психического заболевания. Страхов заговаривался и просто пугал коллег-педагогов, выказывая им, что служит не в реальном училище, а в МВД, выполняя секретное задание полиции. Врачи подтвердили диагноз: школярам преподает душевнобольной человек. Вот вам и готовый Передонов.

Путь «Мелкого беса» к читателю был долгим и трудным. Роман долго писался, долго искал своего издателя. Журналы отказывались его печатать под разными предлогами. Только в 1905 году роман частично был опубликован в журнале «Вопросы жизни». Отдельной книгой он вышел через два года и имел бешеный успех у публики. С каждым новым переизданием (всего было 11 прижизненных, роман перевели на десятки иностранных языков) слава прозаика Сологуба росла, а вместе с ней и известность Сологуба-поэта.

Битие определяет сознание?

Не будь у Тетерникова горького десятилетнего опыта поротого учителя, создал бы он подобное произведение? Думается, вряд ли, получилось бы нечто другое. Но неужели (позволим себе каламбур) битие определяет сознание? В данном случае есть основания полагать, что мировосприятие Сологуба, мрачные мотивы в его прозе и поэзии как-то с этим связаны. Тем удивительнее, что, настрадавшись сам, он, как педагог, будет теоретически обосновывать сугубую пользу порки и рукоприкладства в школах! В статье «О телесных наказаниях», написанной в Петербурге в начале 90-х уже после периода провинциального учительства, он говорит: «Телесные наказания – одно из средств закаливания. Освобождают от ложного стыда. Сюда же относится также и обязательное хождение босиком. Я сам до 26 лет дома все всегда был босой, даже когда приходили ученики; а первые три года учительства, с разрешения (вернее, приказания по просьбе матери) директора, на уроках в училище постоянно был босой. Сначала было стыдно, но скоро привык. Летом в Крестцах и Великих Луках почти никогда не обувался».

Пороть детей, по его мнению, следует везде, всегда и всем – родителям, учителям, воспитателям, нянькам, даже городовым. Давая при этом наставления и объясняя, что так надо для его же, шельмеца, пользы.

Спустя почти десять лет, в 1902-м, в другой статье – «О школьных наказаниях» – Сологуб высказывается совсем иначе: дескать, в школе лучше ограничиться словесными наказаниями или самыми «наилегчайшими» физическими (какими – не поясняет. Подзатыльниками? Линейкой по пальцам?).

Странно, но споры о пользе и вреде телесных наказаний для воспитания юношества идут до сих пор. Старая школа исходила из того, что подзатыльники, зуботычины, а особо стегание прутьями позволяют быстро добиться нужного эффекта, пресечь озорство ученика и направить ход его мыслей сугубо на учебу. «Азбука» 1679 года (за три года до восшествия Петра I на царский престол) так прямо и утверждала: «Розга ум вострит и возбуждает память». Хотя телесные наказания до сих пор применяются в начальных школах некоторых стран Азии и Африки, современные исследования говорят о серьезной опасности, с ними связанной. В зависимости от психотипа наказуемого, им может быть извлечен правильный урок или, напротив, будет накапливаться черная злоба, один негатив. Во втором случае исследователи отмечают «…повышенную агрессивность и деструктивное поведение… вандализм, нежелание идти в школу, невнимательность, повышенный уровень количества бросающих школу, избегание школы и боязнь школы, низкую самооценку, боязливость, соматические заболевания, депрессию, самоубийства и месть учителю».

У Феди Тетерникова до самоубийства, слава богу, не дошло. А учителям, которые его секли, он если и отомстил, то лишь на страницах своих романов.

К матери черной злобы он тоже не питал. Напротив, был за все ей благодарен.

Осенью 1894 года Татьяна Семеновна Тетерникова заболеет воспалением легких и умрет у него на руках в Петербурге, где после периода провинциальной жизни учительствовал Федор Кузьмич.

Третье и последнее место педагогической службы Тетерникова вдали от столицы (с 1889 по 1892 год) было в городке Вытегра Олонецкой губернии (сейчас Вологодская область). Город этот связан с именем еще одного замечательного поэта Серебряного века – Николая Клюева, это его родные олонецкие места, воспетые в стихах.

Вытегорская учительская семинария готовила кадры для начальных школ, набирали туда юношей всех сословий, но только православного вероисповедания. Семинаристы жили в интернате и даже получали небольшую стипендию – до 5 рублей в месяц, что в дальнейшем предполагало не менее четырех лет работы в начальной школе.

Тетерникова поставили здесь вести начальный класс и положили жалованье в 900 рублей в год (75 рублей в месяц, что очень неплохо против 50, которые он получал в первые годы учительства). Материально семья чувствовала себя уже повольготнее. А вот филейные части Федора чувствовали все тоже – обжигающие удары розог.

Некоторые литературоведы так прямо и пишут: у будущего писателя Сологуба в связи с этим развился садомазохистский комплекс, наложивший отпечаток на все его творчество. Ученые, как говорится, спорят.

Ах да, было же еще одно унижение в его жизни – мать до самой своей смерти заставляла Федора ходить босым! Во всякую погоду и во всякое время года, кроме зимы. А вот тут с осуждением торопиться, может быть, и не надо. Пишут, что она действовала из лучших побуждений, полагая, что тем самым укрепляет здоровье сына. Действительно ли босохождение по улице, в школу, в церковь могло быть полезным? Наверное, не без того. То, что стопа человека – средоточие жизненно важных узлов, ученые хорошо знают. Акупунктурные точки, коих на стопах много, соответствуют различным органам и используются по китайской методике иглоукалывания для их стимуляции. Занятно, но на китайских стельках для обуви, которые поставлялись в Россию, можно было обнаружить надпись: «Нога – корень здоровья». Конечно, корень, да еще какой!

Лев Толстой ходил по Ясной Поляне без обуви, что запечатлено его другом художником Репиным в 1901 году на картине, которая так и называется – «Л.Н. Толстой босой».

Зачем бы это было нужно? Теория, говорят, у него была такая, что надо опрощаться всячески, попроще быть в труде и быту. Вот и опрощался… А может, оздоравливался? Да и просто нравилось ходить босым?

Федору Сологубу это точно… нравилось! Его воспоминания, записанные О. Черносвитовой, об этом свидетельствуют. Нравилось бегать по теплым мостовым Петербурга, когда был мальчишкой, нравилось разуться и идти так, уже будучи глубоко взрослым человеком. Так что с суровой матушки Федора Кузьмича этот «грех» понуждения к босохождению должен быть списан.

Певец смерти

Когда же и как явился миру поэт-символист и декадент Федор Сологуб? Отсчет его литературной деятельности принято вести с января 1884 года, когда в журнале «Весна» была опубликована басня «Лисица и ёж», подписанная псевдонимом «Те-рников». Хотя сочинять стихи Федор начал гораздо раньше: первые законченные произведения, известные исследователям его творчества, датируются 1877 годом.

Вернувшись в Петербург в сентябре 1892-го, он продолжает свою педагогическую деятельность сначала в Рождественском городском училище, а затем, с января 99-го, в Андреевском училище, где получает немалый пост учителя-инспектора, становится членом Санкт-Петербургского уездного училищного совета. При этом выступает и как теоретик, публикуя статьи по педагогике. За многолетнюю службу на поприще народного образования был награжден орденом Святого Станислава 3-й степени и орденом Святой Анны 3-й степени.

Закончится педагогическая деятельность Сологуба в 1907 году, когда по выслуге 25 лет он уйдет в отставку и целиком сосредоточится на писательстве.

Сологуб просто фонтанирует стихами и прозой, он нарасхват у издателей.

Первым и самым важным изданием, с которым с 93-го года стал сотрудничать Сологуб, стал журнал «Северный вестник». Это был желанный берег для символистов, здесь их понимали и привечали. Собственно, сотрудниками журнала и был порожден псевдоним Тетерникова – Сологуб. Настоящая фамилия показалась им блеклой для столичного поэта. Вспомнили древний шляхетский литовский род Соллогубов и наделили Федора Кузьмича их фамилией, только писать стали с одной «л». С тех пор все свои произведения он так и подписывал, псевдоним настолько прикипел, что его родительскую фамилию уже никто и не вспоминал.

В «Северном вестнике» Сологуб публикует стихи, рассказы, рецензии, сказки, роман «Тяжелые сны», и так на протяжении четырех лет, до того момента, когда в редакции журнала произошел раскол и сотрудничество прекратилось.

Но Сологуб уже известен не только в Петербурге, но по всей России и даже в Европе. Выходят сборники стихов, книги прозы, многотомные собрания сочинений. У него достаточно площадок, где можно публиковаться, он не просто известен, а знаменит. Авторитет его в литературных кругах очень высок, а для символистов он гуру, учитель наряду с Блоком.

Критика определила Сологуба в разряд декадентов, каковой термин поначалу считался уничижительным, даже ругательным. Но позже литераторов стали так называть за определенную эстетику в творчестве – мрачное отношение к жизни, пессимизм, упадничество.

Современные исследователи, как и Андрей Белый, нередко называют Федора Сологуба «певцом смерти», а его поэзию – «танато-поэзией» («танато», собственно, и переводится с греческого как «смерть»).

Николай Гумилев о Сологубе:

«Сила Сологуба, как поэта, в том, что он был и остался единственным последовательным декадентом… Его муза – «ангел снов невиденных на путях неиденных», который, как рыцарский щит с гербом, держит в руках «книгу непрочтенную с тайной запрещенною». И конечно, больше всего он говорит о смерти, этот, очевидно ни разу не умиравший, хотя любящий утверждать противное, великий поэт-мистификатор»

А вот что писал молодой единомышленник маститого символиста и декадента Андрей Белый:

«Он певец смерти: но он воспевает смерть всею нежностью молитвы, всем жаром страсти; он говорит о смерти, как страстно влюбленный о возлюбленной. И в то же время его нельзя назвать демонистом, потому что в нем грусть примирения со смертью; мудрым шепотом своим он точно повествует о всепрощении и смирении перед тайной небытия, перед ее алтарем возжигает красный огонь свободы».

Сологуба нельзя назвать демонистом? Хорошо, пусть тогда будет «великим поэтом-мистификатором». Но в посрамление Белого приведем, например, вот это стихотворение:

 
Когда я в бурном море плавал
И мой корабль пошел ко дну,
Я так воззвал: «Отец мой, Дьявол,
Спаси, помилуй, – я тону.
 
 
Не дай погибнуть раньше срока
Душе озлобленной моей, –
Я власти тёмного порока
Отдам остаток чёрных дней».
 
 
И Дьявол взял меня, и бросил
В полуистлевшую ладью.
Я там нашёл и пару вёсел,
И серый парус, и скамью.
И вынес я опять на сушу,
В больное, злое житиё,
Мою отверженную душу
И тело грешное моё.
 
 
И верен я, отец мой Дьявол,
Обету, данному в злой час,
Когда я в бурном море плавал,
И Ты меня из бездны спас.
 
 
Тебя, отец мой, я прославлю
В укор неправедному дню,
Хулу над миром я восставлю,
И, соблазняя, соблазню.
23 июля 1902 г.
 

Не к Господу, заметьте, воззвал лирический герой, а к его антиподу – Дьяволу, Сатане!

Суицидальных мотивов в поэзии Сологуба сколько угодно. В смерти он видит избавление от земных тягот и мерзостей, но в то же время таит надежду на возрождение, восстание к новой жизни.

 
…В страданиях усладу
Нашел я кое-как,
И мил больному взгляду
Стал замогильный мрак,
 
 
И, кончив путь далекий,
Я начал умирать, –
И слышу суд жестокий:
«Восстань, живи опять!»
 

* * *

 
Настало время чудесам.
Великий труд опять подъемлю.
Я создал небеса и землю,
И снова ясный мир создам.
 
 
Настало творческое время.
Земное бремя тлеет вновь
Моя мечта, моя любовь
Восставит вновь иное племя.
 
 
Подруга-смерть, не замедляй,
Разрушь порочную природу,
И мне опять мою свободу
Для созидания отдай.
21 января 1903 г.
 

До ухода в мир иной еще очень далеко, тридцать лет, поэту 34 года, а он пророчит:

 
Что мне делать? Заклинать ли?
Дверь рукою задержать ли?
Но слаба рука моя.
И уста дрожат от страха.
Так, воздвигнутый из праха,
скоро прахом стану я.
18–12 августа 1897 г.
 

* * *

 
Живы дети, только дети, –
Мы мертвы, давно мертвы.
Смерть шатается на свете
И махает, словно плетью,
Уплетённой туго сетью
Возле каждой головы.
 
 
Хоть и даст она отсрочку –
Год, неделю или ночь,
Но поставит всё же точку,
И укатит в чёрной тачке,
Сотрясая в дикой скачке,
Из земного мира прочь.
 
 
Торопись дышать сильнее,
Жди, – придёт и твой черёд.
Задыхайся, цепенея,
Леденея перед нею.
Срок пройдёт, – подставишь шею, –
Ночь, неделя или год.
15 апреля 1897 г.
 

* * *

 
Надо мною жестокая твердь,
Предо мною томительный путь,
А за мною лукавая смерть
Всё зовёт да манит отдохнуть.
 
 
Я её не хочу и боюсь,
Отвращаюсь от злого лица.
Чтоб её одолеть, я стремлюсь
Расширять бытие без конца.
 
 
Я – царевич с игрушкой в руках,
Я – король зачарованных стран.
Я – невеста с тревогой в глазах,
Богомолкой бреду я в туман.
14 декабря 1896 г.
 

И такие мотивы повторяются без конца – от поэтической юности до глубокой зрелости.

 
И в звонах ласково-кристальных
Отраву сладкую тая,
была милее дев лобзальных
Ты, смерть отрадная моя!
3 июля 1901 г.
 

* * *

 
Себе я покупаю смерть,
Как покупают апельсины.
Вон там, во глубине долины,
Моя уже таится смерть.
 
 
Желта, худа она, как жердь,
И вся из малярийной глины, –
Покорно выбираю смерть,
Как выбирают апельсины.
10 апреля 1913 г., проездом из Батума
 

Конечно же, присутствует и любимая Сологубом тема телесных наказаний, вернее, истязаний. В балладе «От злой работы палачей», посвященной Валерию Брюсову, изображается вся такая утонченная, вся такая источающая сладость молодая царица, получающая ответные волны преклонения от челяди и придворных. Но… Что же это, если не садизм в чистом виде?

 
…Но тайна тяжкая мрачила
Блестящей славы дивный дом:
Царица в полдень уходила,
Куда, никто не знал о том.
 
 
И, возвращаясь в круг весёлый
Прелестных жён и юных дев,
Она склоняла взор тяжёлый,
Она таила тёмный гнев.
 
 
К забавам лёгкого веселья,
К турнирам взоров и речей
Влеклась тоска из подземелья,
От злой работы палачей.
 
 
Там истязуемое тело,
Вопя, и корчась, и томясь,
На страшной виске тяготело,
И кровь тяжёлая лилась.
 
 
Открывши царственные руки,
Отнявши бич у палача,
Царица умножала муки
В злых лобызаниях бича.
 
 
В тоске и в бешенстве великом,
От крови отирая лик,
Пронзительным, жестоким гиком
Она встречала каждый крик.
 
 
Потом, спеша покинуть своды,
Где смрадный колыхался пар,
Она всходила в мир свободы,
Венца, лазури и фанфар.
 
 
И, возвращаясь в круг весёлый
Прелестных жён и юных дев,
Она клонила взор тяжёлый.
Она таила тёмный гнев.
30 марта 1904 г.
 

Если даже бегло пройтись только по первым строкам и заголовкам сологубовских стихотворений, откроется мир бесконечной печали и безнадеги: «Больные дни мои унылы…»; «В пути безрадостном, среди немой пустыни…»; «Злое земное томленье…»; «Келья моя и тесна, и темна…»; «О владычица смерть, я роптал на тебя…»; «Мой прах истлеет понемногу…»; «Печальный дар анахорета…»; «О, жизнь моя без хлеба…»; «Воля к жизни, воля к счастью, где же ты?..»; «Грустное слово – конец!..»; «Люблю блуждать я над трясиною…»; «В великом холоде могилы…» и т. д. и т. п.

Но не надо думать, что лишь из этого Сологуб весь и состоит. Есть у него и романтические, светлые образы. Сознание поэта породило, например, прекрасную планету Ойле, где царит любовь и где под светом прекрасной звезды Маир обитают души, увы… умерших на Земле людей.